Этот горький праздник Победы. часть8. Признание

                Признание.

 Зла на Семена, Михаил Яковлевич не держал. Но обида, незаслуженная, несправедливая, тяжелым грузом залегла, где-то в области сердца. Чтобы не мешать прохожим, он остановился на обочине тротуара, и, похлопав себя по карманам в поисках сигарет, вспомнил о том, что прошло уже недели две с лишним, как он бросил курить. Курить хотелось настолько сильно, что он непроизвольно сглотнув заполнившую рот слюну, вспомнил; как Семен тайком приносил ему в палату папиросы. И потом, пока он торопливо курил, тот стоял «на шухере» у дверей палаты. За курево в госпитале ругали строго. Лазарь Моисеевич не переносил запаха табака, а потому на все жалобы раненых на запрет курения, говорил: - От этого еще никто не умирал, и вы любезный не умрете.
 И если факт курения в палате еще можно было, как-то скрыть от врачей, то для медсестер и санитарок это был далеко не секрет. Лениво поругивая лежачих больных, они, тем не менее, и сами приносили им махорку и папиросы. После выписки из госпиталя Семена, папиросы ему стала приносить Ксения.
 При воспоминании о жене Михаил Яковлевич глубоко вздохнул и низко-низко опустил голову. Он вспомнил их тот первый откровенный разговор, что произошел перед самым Новым годом. К тому времени его уже сняли с «вытяжки» и левую, перебитую в двух местах осколками ногу запаковали в высокий, до самого бедра, гипсовый сапог. При помощи Ксении он пришел в украшенный бумажными гирляндами актовый зал, посреди которого стояла самая настоящая елка. Усевшись в углу, и взявшись за руки, они смотрели на казавшихся позабывших об идущей войне, раненых бойцов. Те, кому позволяли ранения, пытались кружиться в медленном в вальсе с сестричками, а те же, кто не мог себе этого позволить, с неподдельным, каким то детским трепетом рассматривали розданные час назад подарки, присланные к Новогоднему празднику незнакомыми людьми из глубокого тыла. Михаилу тоже достались маленькие, не по размеру, явно связанные неумелой детской рукой рукавички, которые он, повертев в руках, тут же подарил Ксении.
- Подожди минуту, - с благодарностью глядя на Михаила, сказала она, и, прижимая к груди подарок, выбежала из зала.
- Вот, это тебе, - запыхавшись, произнесла она, протягивая Михаилу добротный, изготовленный из белого металла самодельный портсигар. Взяв его в руки, и осмотрев со всех сторон, он неожиданно сказал Ксении: - А, знаешь что? Давай мы с тобой поженимся.
От неожиданности у нее задрожали колени, а в глазах цвета спелой вишни, промелькнул испуг. Присаживаясь на самый краешек стоящего рядом стула, она с дрожью в голосе, сказала: - Нет.
Михаил с удивлением посмотрел на Ксению. Он уже давно заметил, что девушка неравнодушна к нему. И теперь ее отказ смутил его. Насупившись, глядя из-подо лба, он с обидой спросил: - Почему?
Ксюша молчала.
- Почему? – еще раз, упрямо спросил Михаил.
- Миша, давай об этом поговорим позже, после этого вечера, - ответила Ксения, оставляя его в недоумении.
 Новогодний вечер закончился неожиданно скоро. Ровно в полночь в актовый зал вошел главный врач госпиталя, и, дождавшись боя курантов из репродуктора, объявил: - Отбой товарищи.
Товарищи недовольно зашумели, но Лазарь Моисеевич, тоном не вызывающим сомнения, приказал:
- Всем по палатам. Свет - тушить!
- Ксюша, давай останемся здесь, - прошептал Михаил и взял девушку за руку. Ксения не отнимая руки, согласно кивнула головой.
Вскоре свет в зале выключили, и дверь закрылась. Не отпуская руки Ксении, Михаил привлек ее к себе и крепко поцеловал в губы. Целуя, он почувствовал, как задрожало ее маленькое, хрупкое тело, и эта дрожь девушки обжигающей волной передалась ему.
- Любишь? – задыхаясь от волнения, спросил он.
- Да, - шепотом ответила ему Ксения.
- Давай распишемся, - также понизив голос, прошептал Михаил. Но Ксения не ответила. Она замолчала и даже немного отстранилась от него.
- Ну, что ты молчишь? Я же знаю, что ты не замужем. Может у тебя жених есть?
Неожиданно Ксюша бросилась к нему на грудь.
Мишенька, милый мой! Люблю я тебя, ой как люблю! И нет у меня никого, да и никогда не было, - негромко произнесла она, и с непередаваемой грустью в голосе продолжила:
- Но замуж я за тебя не пойду.
- Почему? – с какой то детской обидой произнес Михаил.
Ксения, не отрывая головы от его груди, молчала, а он по-прежнему крепко прижимая к себе девушку, напряженно думал, чем мог быть вызван ее отказ.
Ощущая нарастающую в душе Михаила обиду, она прошептала: - Ну хочешь, я буду твоей. Вся твоей буду. Только замуж ты меня не бери, - страстно и горько проговорила Ксения. И чувствуя по тому, как он напрягся, она пояснила: - Пустая я Мишенька, пустая. Никогда, понимаешь, никогда детей у меня не будет из-за того ранения. Будь она проклята эта война! И обхватив его голову ладонями, принялась нервно и страстно целовать его губы, глаза, щеки, заливая его лицо горячими слезами.
 Михаил, оглушенный ее горестным признанием, не понимая сущности сказанных Ксенией слов, лихорадочно думал: - «Какие дети? О чем она говорит? Ведь мне так хорошо с нею». И чувствуя охватившую его теплой волной нежность, к этой израненной растерзанной войной девушке, произнес:
- Ну, что ты Ксюша! Что ты девочка моя! Все у нас будет хорошо. Даже очень хорошо! Ведь мы любим друг друга! Правда?
Затем, вспомнив, о младшем брате Ксении, он уверенно продолжил: - Вот кончится война, заберем твоего братишку с детдома, и заживем одной семьей. Хорошо?
- Хорошо, - прошептала Ксения, теснее прижимаясь к груди Михаила.

 Большая серебристо-серая иномарка, пытающаяся проскочить перекресток  уже на красный сигнал светофора, пронеслась мимо Михаила Яковлевича, обдав его грязной водой из придорожной лужи.
- Мохнатый тебя задери (подразумевая под «мохнатым» - черта), - зло выругался он, отряхивая со своей видавшей виды куртки воду вперемежку с грязью.
«Ну вот, куда теперь. В таком виде и в транспорт могут не пустить», - огорченно подумал он.
 Перспектива тащится через весь город пешком, не устраивала Михаила Яковлевича. Он огляделся, и, увидев рядом подземный переход, решительно направился в его сторону.
 Теплый воздух из огромных вентиляторов, расположенных непосредственно у входа в переход, быстро высушил его одежду.
«Во! Теперь можно и домой» - подумал он, стряхивая с куртки остатки песка и сора.
«Куртку выстираю дома,  а к празднику она просохнет, и будет совсем как новенькая» - успокаивал себя Михаил Яковлевич, с сомнением разглядывая маслянистые разводы на своей одежде.

С каждым годом пониматься пешком на четвертый этаж для Михаила Яковлевича становилось все труднее и труднее. Остановившись на площадке между вторым и третьим этажами он, тяжело дыша, подумал: - «Хорошо Семке то, у него первый этаж». Но, вспомнив, как радовалась Ксюша тому, что у них есть балкон, он, как бы убеждая себя, вслух произнес: - Ну и что, что высоко. Зато у Семки балкона нет. А, у нас есть. Да еще с видом на проспект!
 Отперев дверь ключом, он вошел в коридор и включил свет. Вид запущенной стариковской квартиры вызвал у него приступ раздражения. Снимая с ноги промокший полуботинок, он пробормотал:
- Все! Сразу после праздника беру Семена, и будем вдвоем ремонт делать сначала в моей, а потом уж в его квартире. Это ж надо до чего жилье довели. Обои старые, на полах краска повытерлась. Не квартиры, а норы бирючьи. Неужто мы вдвоем не справимся?
И как бы уверяя себя в своей правоте, добавил в слух: - Справимся, непременно справимся.
 Сняв куртку и забросив ее с ходу в ванную, он прошел в зал. Вторая комната – та, где провела свои последние дни Ксюша, была пуста, и редко посещаема им, после ее смерти. И там, впрочем, как и во всей квартире царил ее – Ксении дух. На старом комоде стояли тщательно, некогда оберегаемые ею фотографии. И на одной из них, особо ценимой Михаилом: - они с Ксенией во дворе Руднянского райсовета после регистрации брака. Его счастливая безмятежная улыбка никак не вязалась с ее серьезным и озабоченным лицом. До сих пор, глядя на фотографию того, старого фотомастера, он, как в живую слышит его голос: - Девушка, - улыбнитесь! Вы слышите девушка! Это говору вам я!  Вам следовает улыбаться. Ведь вас же берут замуж, а не меня!