Второе пришествие

Борис Ляпахин

                ВТОРОЕ  ПРИШЕСТВИЕ
                рассказ

    Самолеты проносились так низко, что, казалось, вот-вот повспарывают животы о клотики мачт. Или нанизаются, как жуки на булавки. С палубы судна различимы были в фонарях нагло ухмыляющиеся физиономии летчи-ков. Или это тоже только казалось? Напугать, что ли, думали? Щас! Мы тут на корме так и попадали со свайками в зубах. От страха. В танце святого Вит-та запрыгаем.

    На защитного цвета бортах самолетов, похожих на наши ИЛы времен вой-ны, синие звезды в белых кругах и надписи «US – NAVY». Но почему амери-канцы здесь летают? Мы ведь в Канаду идем, в Галифакс. Уже на подходе должны быть, судя по тому, что сбавили ход до малого. Но туман такой, что дальше носа ни черта не видать. Странная вообще картинка: над мачтами го-лубое небо с наглыми американцами в самолетах, а по горизонту туман.

    - Палубной команде принять лоцмана с правого борта! – прокричал вдруг старпом по трансляции. – Матросу Пухову прибыть на руль!

    С какой это радости разжалованного матроса Пухова на руль вызывают?
Две недели не прошло, как меня из старших рулевых, из первого класса во второй смайнали. В боцманскую артель - спасибо, что не в юнги. Первый класс мне после парусной практики, после первого курса сразу присвоили. Только двоим из всей роты – мне да Боре Марчуку первый дали. А тут взяли да урезали. А теперь, видишь, Пухов до зарезу понадобился. Или, кроме него, некому пароход к стенке прислонить?
   
Две недели тому мы экватор пересекали, ну и отпраздновали это дело как водится. Перебрали, конечно, малость, не без того.  Когда кончился «сена-тор», чешское пиво, на амброзию переключились. У казнокрада в артелке для нашего брата тройного одеколона хоть залейся. Вот мы и залились. До жва-ка-галса. Кто-то на вахту не смог подняться, Толик Полещук вообще два дня валялся неможаху, переблевались все. А я не блевал и вахты стоял исправно. И за это меня помполит по старой «дружбе» в зачинщики определил, с по-следующей экзекуцией. На первом же собрании строгача вкатили, с занесе-нием и понижением в классе…

    Поднимаясь по наружному трапу на мостик, я заметил, как из тумана вы-нырнул ладненький беленький катерок с бело-красным лоцманским вымпе-лом над рубкой.  Еще через пару минут вслед за мной Коля Попов привел на мостик такого же ладного, что и катер, невысокого крепыша в альпаке и се-рой цивильной кепке. Пожав клешни капитану и старпому, даже не глянув на приготовленные для него тут же на столике водку с коньяком и разноцветной икрой, лоцман сунулся в тубус локатора и сразу посыпал, не отрываясь от экрана, команды: «Fooll speed ahed! Right the helm! Stady so!» * 

    Смотрю вперед, в иллюминатор, но там только муть голубая да промельки  берегов с какими-то строениями, парящими над берегом.

    - Право на борт! – командует лоцман. – Одерживай! Средний ход!

    Мы, словно черт из табакерки, вынырнули из тумана и оказались в просто-рной, по-домашнему уютной бухте. Я сразу узнал ее. За минувший год здесь ничего не изменилось. Вон впереди подвесной мост, отсюда кажущийся тон-кой паутиной. Слева, прижатые к причалам разновеликие одинаково серые военные корабли, кое-где грузовые пароходы привязаны и рыбаки типа БМРТ – может, даже наши. А по-над ними старая знакомая – «Цитадель». Там, на самом верху есть другая цитадель, настоящая, крепость, с которой начинался, как нам говорили, Галифакс. А эта, что царит огромными крас-ными буквами над портом, местный центр культурного досуга, куда нашему брату, советскому моряку заходить категорически противопоказано. Днем, говорят, тут вполне благопристойное питейное заведение, с пивом, виски и кока-колой, а вот ночью, с наступлением часа Х… Уж больно девочки хоро-ши, говорят, только не все нашему брату по карману. У нас на счету всего-то суток шестьдесят валютных – это на тридцать с копейками американских долларов на пай, то есть матросу первого класса, а девочки… Впрочем, я там не был. Даже днем. Это, повторяю, не место для советских моряков!

    - Боцману на бак! – рычит в микрофон старпом. И чего рычит, если боцман давно на баке? – Отдать правый якорь! Пять смычек в воду!

    Тем временем капитан с лоцманом за лоцманским столиком разливают по рюмке за благополучную проводку. Валька Стулов из левого угла рубки во-жделенно поглядывает в их сторону. Я тоже не спешу уходить с мостика, стою, навалившись на тумбу авторулевого, хотя уже застопорены машины и рулевому больше тут делать нефига. Мы ждем, пардон, объедков с барского стола. Лоцмана, как правило, пропускают рюмку, не больше, и заедают бу-тербродом с черной икрой. Некоторые предпочитают красную. Потом стар-шие командиры провожают лоцмана к борту, не забывая прихватить с собой спиртное, а нам достаются изыски, каких на берегу, как, впрочем, и в море, в нашей харчевне, то бишь  столовой команды, не наблюдается. Даже по боль-шим праздникам. Хотя, справедливости ради, и наверху, в кают-компании, кормят также. Без разносолов, но от пуза. Разве только из других приборов. Из фаянсовых.

    Я мысленно пожелал лоцману доброго здоровья – почаще наведывались бы, - и вдруг меня вроде током ударило.

    - Альберт Иваныч! – пустился я вслед за старпомом, забыв про икру. Стар-пом задержался на трапе, обернулся на мой голос. – А на берег пойдем, Аль-берт Иваныч?

    - А чего тебе до берега? Скоро шипшандер подгребет, закажешь что надо.

    - Да ничего мне не надо, я на берег хочу.

    - Это зачем? – подозрительно сощурил глазки широколицый старший штурман.

    - Город посмотреть, на экскурсию, - я смотрю честно, как и должно совет-скому моряку.

    - Знаю я твои экскурсии, Пухов, - хмыкнул старпом и продолжил спуск по трапу и уже снизу сказал громко: -  После обеда к стенке привяжемся, тогда и в город пойдем.

    Мне очень нужно в город. Я обязательно должен увидеть ее, которая зано-зой сидела в моем мозгу весь год, с того самого дня, когда я увидел ее здесь, недалеко от порта, в магазине щербатого поляка из Львова.


    Тогда нас было пятеро в группе - нас всегда в иностранных портах на берег группами выводят, непременно с кем-то из комсостава или коммунистов во главе. Из той пятерки я помню  каждого поименно, потому что это был мой первый иностранный порт, первый выход за границу. У меня где-то есть ма-люсенькая фотография нашей компании на фоне зданий, непохожих на наши, и машин, какие на наших улицах в диковину. Старшим тогда был Ильмар Пуусильд, четвертый штурман, недавний выпускник таллинской мореходки. Сейчас его у нас на «Боре» нет. Говорят, он теперь третьим на «Бризе» моло-тит. Кстати, он и делал тот снимок, и потому на снимке нас только четверо: Мишка Миксон, Тойво Таммик, Толик Полещук и я.

    День был пасмурный, серый, какие у нас стоят в середине осени. А тогда, как и теперь, был февраль, самое его начало. Черные, без листьев деревья не-ведомой нам породы блестели, пресыщенные влагой. Наверное, клены. Какие еще деревья, кроме кленов, могут расти в «стране кленового листа»? Серое небо, серые дома и машины, проносящиеся по серому асфальту, тоже в большинстве были серыми. И мелкий мужичок, подпиравший стену у входа в какой-то шоп, тоже выглядел серым. Мы зевали по сторонам, когда он вдруг окликнул нас:

    - Русские?! – в его голосе было столько радости и удивления, что мы и са-ми себе обрадовались.

    - Русские, - ответили мы хором.

    - Заходите! В гости заходите, - широко распахнул он дверь принадлежаще-го, как оказалось, ему заведения. Мы проследовали за хозяином вовнутрь, а у него будто понос словесный открылся. Он говорил и говорил о своей жизни во Львове до и после войны, как эмигрировал оттуда в пятьдесят шестом, спрашивал, как там сейчас, и, не дожидаясь ответа, говорил дальше. Потом громко позвал: - Джилл! - И почти сразу после его оклика из внутренней две-ри за прилавком появилась девушка… Дядя Юзеф - он представил ее пле-мянницей - попросил ее принести  стаканы. Она ушла, но тут же вернулась с высокими стаканами на подносе. Хозяин щедро разливал виски, и парни со смаком, хоть и без закуси, прихлебывали на халяву и старательно поддержи-вали разговор с львовским эмигрантом. Они, по-моему, надеялись разгово-рить его на вторую бутылку.

    Я не пил, а только мял в руке стакан, и для меня не существовало ничего вокруг, ничего, кроме этой девушки, от которой я не мог отвести глаз.

    Поляк явно врал, что она его племянница. Оливково-смуглая, с черными блестящими волосами и такого же цвета глазами, в которых было столько света, ума и еще черт знает чего, стройная, как газель, она, скорее всего, была индеанкой, а вовсе не его племянницей. «Дядя» был мелок и плешив, со скверными зубами и оттого, наверное, шепелявый.

     Он изрядно захмелел, но на вторую бутылку не раскололся. Ребята, поняв, что больше тут ловить нечего, заторопились по делам: столько дел еще пред-стоит, столько надо обойти, чтобы отоварить повыгодней «кровные» долла-ры, полученные утром у второго помощника. Поляк у порога объяснил, как и куда нам следовать,  да так и остался у входа с поднятой рукой, глядя нам во след слезящимися красными глазами. И Джилл стояла рядом и смотрела, я уверен был, только на меня.

    Потом мы ходили по каким-то магазинам, что-то покупали, главным обра-зом женские тряпки: чулки-паутинку, трусики «неделька», кофты и платья. Миксон с Полещуком набрали журналов «Плейбой» и «Лесбиан лайф», а я почему-то стыдился – и журналы эти покупать, хоть и очень хотелось, и жен-ские тряпки, хоть и говорили мне, что за них дома можно кучу денег огрести. Наконец, когда все повыдохлись, Ильмар объявил:

    - Сейчас четверть третьего, в пять нам надо быть на пароходе, а потому без четверти пять прошу быть у причала. А теперь можете кто куда. – Эстонец Ильмар по-русски говорил чище многих из нас, русаков, и без малейшего ак-цента. Только, как тот поляк, чуточку шепелявил.

    «Я вышел ростом и лицом», как поет брат мой во Христе Володя Высоц-кий, но никогда не был ловеласом и с женским персоналом вообще довольно робок. Но в тот день…

    Я с трудом, но отыскал-таки магазин «дяди Юзефа», и тот позволил «пле-мяннице» пойти со мной. О чем говорили мы с Джилл, как вообще изъясня-лись с моим-то английским, я и по сей день не знаю, но понимали мы все. Она предложила поехать куда-то к ней, на другую сторону залива, но време-ни у меня было чертовски мало – боялся опоздать на пароход. Мы ходили по улицам, которых я не видел, запомнил только островерхий костел или кирху – как там у них, в Канаде? – точно такие и в Таллине стоят. И еще запомнил мост, висящий на стальных канатах невероятной толщины. Машины проно-сились по нему в разные концы, и почему-то, к удивлению моему, не было среди них ни единой «Волги», ни одного «Москвича».

    К назначенному времени Джилл проводила меня до порта, и я пообещал ей, что назавтра опять приду, обязательно выпрошусь у старпома и приду. Старпом меня отпустит.

     А вечером, едва вся команда вернулась из увольнения, нас отогнали на рейд, и еще до наступления утра мы ушли из бухты курсом на Джорджес-банку. А мне тогда нестерпимо хотелось сигануть за борт, доплыть да берега и остаться там, остаться рядом с Джилл.

     Вода за бортом была шесть градусов – вряд ли я дотянул бы до берега…

                ***

     Боцманскую команду  и меня в том числе (мавр сделал свое дело и должен знать свое место) подорвали в три утра – на швартовку. И сразу после того, как мы привязались к стенке, меня удостоили чести стать на вахту у трапа. Вообще-то у трапа вахту стоят рулевые. Может, меня все-таки реабилитиро-вать намерены? Ладно, до восьми отстою, а там видно будет.

    На причале ни души, ни шевеления. Здесь, в заграницах по ночам вообще никто не работает. Это нам, дурным, неймется: подымайся в ночь-полночь и – в робу.

    А «Цитадель», ее красная вывеска, и отсюда видна. Там, должно, белые люди отдыхают.

    Подошел Женя Григорьев, рыжий дракон, боцман – тоже не спится дураку, – дает ЦУ:

    - Ты, Костантин, чем томлением духа маяться, замесил бы красочку в чане. Днем, если будет погода, подмалюемся малость. Колер-то, надеюсь, не про-махнешь. Шаровую, посветлей.

    А я и рад. Чем тут, у борта топтаться, лучше заняться делом. И мысли дур-ные пройдут. А то так и подмывает на берег слинять – за приключениями на свою задницу. Как прознал, что нам заход в Галифакс предстоит, так Джилл из головы и не идет. Если в город отпустят, обязательно найду того поляка, ее найду.

    Год прошел после первого захода сюда. Я теперь на четвертом курсе, а на «Бору» на годичную практику попал. Нас тут пятеро практикуется. За руко-водителя практики – Альберт Иваныч, старпом. Ему за руководство допол-нительные денежки капают, а нам практика засчитывается, как групповая, вдвойне. Так что к выпуску у нас достанет ценза на рабочий диплом.

    За этот год я… Тирьям-тирьям, менял я женщин, как перчатки. С одной месяца три встречался и, кажется, всерьез. У нас в мореходке на конкурсном вечере познакомились. Такая красивая девчонка, эстонка, но с русскими кор-нями. Тамара Блинова ее зовут. Гимнастка художественная, кандидат в мас-тера. Теперь, может, уже и мастер. На «Калеве» работает, на кондитерской фабрике. Мне на каждое свидание приносила то конфет шоколадных, то оре-хов пригоршни. Я не отказывался, неловко отказываться было, принимал ее гостинцы. Но меня от них всякий раз почему-то коробило: она меня что, за мальчишку принимает?

    Она приходила почти каждый день, почти каждый день прибегал в роту посыльный: «Пухов, на КПП!» И я топал через двор на КПП училища, если это было днем, в учебное время. А вечерами, после занятий или по воскре-сеньям – на КПП экипажа – она и там меня доставала. Пацаны уже смеяться стали: «Там опять твоя пришла. С орехами». Орехами я с ними делился.

    Встречались мы месяца три с половиной. На танцы редко ходили: она го-ворила, что ей танцев в гимнастике хватает. И мы часами гуляли по городу – на Вышгороде, в Кадриорге или Пирита, - потом  на трамвае  добирались до ее дома, на Пальяссаре,  и еще долго целовались под лестницей в  обшарпан-ном коричнево-желтом подъезде. В подъезде всегда пахло какой-то тошно-творной снедью. И как там можно было целоваться?

    Как-то вечером, примерно за месяц до начала годичной практики, мы ока-зались с Тамарой возле мемориального кладбища. В первый раз туда забрели.  Теплые сумерки и ее горячая рука – она любила брать меня под руку - размо-рили меня. Клонило ко сну. Мечталось о панцирной сетке на родной койке в кубрике. И вдруг она шибанула:

    - Ты меня любишь?

    Будто обухом по макушке. В ступор вогнала.

    Соврать я не смог. Я вообще не знал, люблю ли ее и как вообще к ней от-ношусь. По-доброму, но, наверное, не более того. Я даже плотского влечения к ней не ощущал, несмотря на всю ее привлекательность. Даже когда целова-лись. Наивностью своею, что ли, она девочку-подростка мне напоминала, и относился я к ней бережно, сторожко. Ну, а целоваться… Почему бы и нет, если ей так хочется. И вообще слово люблю до сих пор я употреблял лишь применительно к докторской колбасе или томатному соку. И теперь мучи-тельно решал про себя, что же ей ответить. Уж эта ее наивность, это просто-душие. Соврать, что ли?..

    А Тамару будто прорвало.

    - У меня папа, хоть неродной, он водолазом работает в Минной гавани. И у сестры муж русский, в порту работает. И они очень хорошо живут. Хочешь, я тебя с ними познакомлю? Поедем к нам. У тебя еще есть время? Или завтра. Хочешь, я за тобой приеду или приезжай сам – я тебя встречу на остановке.

    Я все еще мучился, не зная, что сказать, но тут сунул руку в карман и на-щупал там горсть фундука, который она мне по обыкновению принесла. От этого фундука вдруг накатило раздражение, и я, с трудом подавив его, дере-вянным голосом проговорил:

    - Знаешь, Тамара, я очень хорошо к тебе отношусь, но что до любви… Лю-бовь, говорят, это как талант, дар божий, не всякому дается. Мне, наверное, не дано. Я, честно, не очень знаю, что это такое.

    Она даже не посмотрела на меня. Лицо ее окаменело и, обычно румяное, стало белым. Она выпростала свою руку из моей и быстрым шагом, почти бегом, не оборачиваясь, пошла прочь, вдоль резной ограды. А я… Я стоял столбом, молча глядя ей вслед.

    Через два дня в училище состоялся последний перед каникулами и практи-кой танцевальный вечер. Я увидел ее среди первых девушек, первых гостей бала, красивую, изящную в новом легком платье. Не дожидаясь даже «бело-го» танца, она подошла и пригласила танцевать Димку Зиброва и танцевала с ним весь вечер и вместе с ним ушла в конце вечера. Я тогда, вроде оскорб-ленный, все пялился на нее, а она меня в упор не замечала. Со следующего дня уже Зиброва почти ежедневно срочно вызывали на КПП…

                ***

    Отстояв до восьми часов, позавтракав чем бог в лице начпрода угостил, я завалился в ящик и безмятежно проспал до обеда. Еще до обеда меня вызвал к себе старпом и порадовал тем, что возвращает меня на мостик, в рулевые,  не возвращая пока первого класса. Пока. А то помполит, сказал, на дыбы взовьется.

    - А в город мы сегодня пойдем? – спросил я, тихо про себя ликуя.

    - В четырнадцать часов пойдут первые три группы.

    - А я?

    - И ты. А в двадцать ноль ноль – к трапу. Пока будешь с третьим штурма-ном стоять, на выходе поменяем, перейдешь в мою вахту.

    Меня, к моему удивлению, назначили старшим одной из групп, идущих в увольнение. Наверное, потому, что я все-таки был молодым коммунистом, хоть и заклейменным выговором, и потому еще, что более-менее мог изъяс-няться по-английски. Последнее было даже более значимо для идущих в го-род впервые.

    «Собрал я, отважный и юный, свой смелый и злой экипаж…», - эта лихая песня сопутствовала мне с того момента, когда наша пятерка сошла по трапу на причал, и до… До виденья. «Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты…», - посетило меня и засело в голове после него новое наважденье.

    На каком-то перекрестке, у перехода мы столкнулись с другой группой, ведомой самим помполитом. Столкнулись и замешкались. Публика приня-лась обсуждать между собой, куда, в какую сторону лучше податься, где вы-годнее отоварить «йорики» - так у нас стали прозывать всякую валюту после частых заходов в Копенгаген. У них, в Дании, кроны – как у нас рубли, а  раз-менные «копейки» - эре, по-нашему и выходит – йорики.

    Налево дорога подымалась к серой громаде островерхого собора, очень похожего на таллиннский Олевисте, направо плавно спускалась к тому само-му подвесному мосту, который я видел с бухты. На повороте перед нами за-тормозил огромный лимузин светло-зеленого цвета. Сквозь заднее стекло я разглядел внутри машины две большущие – одна в одной – шляпы. Настоя-щие ковбойские шляпы! Если такую привезти домой, в подарок другу моему Шиндюку, он будет писать кипятком от восторга.

    Вообще-то он заказывал мне штаны из чертовой кожи. Но на «чертовы» штаны, не хватит, пожалуй, всей валюты, что я получу за годовую практику. А вот на шляпу, наверное, хватит тех сорока восьми долларов, что лежат у меня в кармане. И такая шляпа будет вполне достойной заменой штанам, хоть и не очень удобна при езде на мотоцикле. Мой друг Шурка Шиндавин, Шиндюк – мотогонщик. Вот почему он мечтает о кожаных штанах.

    - Костя! – кто-то из наших окликнул, привел меня в чувство. Я резко  по-вернулся, поднял глаза и увидел… Джилл. Она поясным портретом стояла в окне первого этажа в доме на углу. Стояла и, слегка улыбаясь, смотрела на меня. Смотрела и не видела. Или не узнавала? Неужто я так изменился за год? Повзрослел, что ли? Или эта шляпа на моей голове так меня преобрази-ла?  Я позаимствовал ее у четвертого штурмана для выхода в город и был очень доволен своим видом. В этой шляпе и макинтоше из Копенгагена – сто тридцать пять крон за него отвалил - я здесь вполне сойду за своего хлопца. Прям «Монреаль канадиэнс». Не то, что наши пентюхи. Сельпо в ушанках.

     Но как ее сюда занесло?! Это ведь не магазин поляка. Это же – «Цита-дель»! Луна с обратной стороны!

    - Джилл!!! – завопил я. – Джилл! Это я! – я стучал себя в грудь.

    За толстыми, как в витринах, стеклами она стояла, словно за прозрачной броней и не слышала меня и по-прежнему слегка улыбалась. Как Джоконда. Потом повернулась резко, будто ее оттуда, изнутри, позвали, и исчезла. Я стоял, разинув рот, и не мог сообразить, что же это было – видение или впрямь это была она. Внутри меня что-то ухало, бухало, и в висках стучала кровь. Словно в сауне перегрелся.

    - Ты чего, Костастин? – тронул меня за плечо Витька Иванов. – Помере-щилось, что ли, чего? – он смотрел в направлении моего взгляда.

    - Ничего, все нормально, - очнулся я, наконец. – Наверно, и впрямь поме-рещилось.

    Мы опять ходили толпой по магазинам и вовремя вернулись на «Бору». Распускать публику, чтобы уединиться, чтобы найти лавку львовского поля-ка, мне категорически расхотелось. Какая-то каша бродила в голове.

    Вечером, еще до ужина, наш пароход неожиданно отогнали на рейд, хотя мы еще ни запчастей не получили, ни масло для дизелей, за которым, собст-венно, сюда и заходили. И боцман со товарищи даже половину левого борта не выкрасили. Почему-то с нашими судами все случается неожиданно. Не больно с нами церемонятся в заграницах. Ладно бы для кого-то место у стен-ки освободить, а то ведь пустует причал.

    После ужина и получасовой лежки  -  «жирок завязать» - я заступил на вах-ту, но уже не к трапу – чего у трапа делать-то? – а на прогулочную палубу – впередсмотрящим. Я ходил кругами по теплому деревянному настилу с би-ноклем на брюхе, пересекал с борта на борт ходовую рубку, заглядывал в светящиеся машинные капы, вдыхая теплую гарь от дизелей, временами под-нимал бинокль к глазам и осматривал берег, окаймленный причалами, мес-тами пустыми, местами обвязанными серыми кораблями. И на «Цитадель» смотрел пристально, вроде вовнутрь заглянуть пытаясь, так и оставаясь в растерянном неведении.

    Около девяти часов по судовому времени – еще довольно светло было - подрулил к борту прогулочный катерок с пьяной оравой на борту. Две деви-цы и трое парней что-то пели и горланили наперебой нечто неразборчивое. «Сайбириа» - только и смог я различить в этом оре. Они несколько раз обе-жали вокруг судна, пока, наконец, один из парней не стал на корму и, стянув с себя портки, выставил в нашу сторону толстую задницу.

    «Эх, мушкеля под руками нет, - посетовал я про себя. – Уж я бы тебе пока-зал Сибирь».

    Только подумал, как вдруг с кормы в сторону катера будто бумеранг про-гудел. Боцман, словно подслушав мое желание, и впрямь мушкель запустил – у него под руками случился. Недолет. Деревянный молоток плюхнулся в метре от катера, но этого оказалось достаточным, чтобы наглецы убрались восвояси.

    Через какое-то время третий штурман поднялся на мостик, бросил мимо-ходом:

    - Два организма на берегу остались, из увольнения не вернулись.

    - Кто?! – изумился я. – И почему только теперь?..

    - Крицкий с плотником, - ответил штурман. – Они со мной, в моей группе были. Я промолчал, думал, позднее вернутся, а тут такое… Отогнали, черт побери!

    - И что теперь?

    - А чего, доложил капитану, он зубами заскрипел, сожрать был готов. По-дождем, говорит, пока, но если не вернутся… Представляю, что будет, если не вернутся. – Он прошел в радиорубку, а мне подумалось, что тут даже и не  соскучишься. И еще посочувствовал третьему помощнику. Невольно вспом-нилось о двух наших курсантах, двух эстонцах, сбежавших во время практи-ки с судна в Стамбуле. Два года назад это было. Беглецов, сказывали, неза-видная участь постигла, и командирам судна, «Горизонта», досталось на оре-хи. И в мореходке кое-кого потрясли…

    Под утро, когда я видел сладкие сны и одеяло мое стояло палаткой, к нам подвалил полицейский катер с беглецами на борту – мне об этом утром, за завтраком рассказали.

    Сначала, видимо, капитана по радио вызвали: наших архаровцев в «Цита-дели» заарканили. Удовольствие, видно, получили, а денег расплатиться не хватило. Пришлось кэпу их удовольствие оплатить из судовой кассы.

    Следом за полицейскими к борту подогнали плашкоут, боцманская артель скоренько приняла бочки с маслом, и «Бора», как черт от ладана, понеслась вон из порта. Утреннюю вахту я уже стоял на руле, выполняя команды того же, что и при заходе, лоцмана. И путь наш теперь лежал на юго-восток, к бе-регам Гвинейского залива.

    Несколько дней судовой кок Коля Крицкий и плотник Санька Николаев ходили героями. Как-то раз после вахты мы сидели под тентом на «хуторе», на корме и играли в карты. Играли в «горе-чмык», самую популярную здесь игру, после которой у проигравших распухали ладони, исхлестанные сло-женным вчетверо кожаным ремнем. Между делом Крицкий, по просьбе тру-дящихся, в очередной раз – он уже и сам не помнил, который – повествовал о своем похождении в Галифаксе. Я слышал это впервые, поэтому уши держал востро.

    - …Ну, значит, заходим мы – все чин чином. Пальтишки у нас принимают, сажают за стол. Как у нас, в «Глории», в Таллине. И тут же заместо меню альбом такой подают, с картинками – выбирайте, мол, что душе угодно. А как выбрать, если там одна другой лучше, а мы, почитай, полгода всухомят-ку. Я бы всех выбрал, по очереди. Все ж таки отобрали, и развели нас в апар-таменты. И досталась мне такая… она на фотографии не так выглядит, как на самом деле. Брюнеточка, с кожей… с глазами… а фигурка, а попка!...

    То, что описывал Крицкий, было портретом Джилл. Моей Джилл! А даль-ше пошли подробности, от которых у меня красные тараканчики побежали в глазах. Я сунул кому-то из стоявших за спиной болельщиков свои карты и бегом бросился к себе в каюту.

    - Размагнититься, что ли, побежал? – съязвил мне вдогонку Крицкий. -  Или на понос пробило?

    Крицкого я люто ненавидел. Я тихо злорадствовал про себя, думая, что его за этот фортель обязательно спишут с парохода и визы пожизненно лишат, и не видать ему стран заморских, и Джилл он больше не прикоснется.

   Где-то посреди Атлантики мы встретились с одним из наших промыслови-ков – он в Таллин возвращался. Я надеялся, что Крицкого спишут и с этим БМРТ отправят на берег, но его, оказывается, помиловали – повара в конторе были в дефиците.

    Однажды, уже на подходе к Африке я выбрался на ботдек, чтобы размять кости. Мы тут вообще-то не только в карты играли, но еще и физически со-вершенствовались. Главным образом в боксе. Занятия обычно вел Рейн Тас-са, рефмоторист, мастер спорта. Я тоже был не из последних - первый разряд как-никак. Год назад второе место в Эстонии в первом среднем занял. Юрке Кулеву, нашему же парню из четвертой роты в финале проиграл. Может, и дальше пошел бы – Карл Карлыч, тренер наш, говорил, что у меня талант, что я родился боксером. Но еще после второго курса я почти завязал с этим делом, отказавшись тогда поехать в Финляндию, на товарищескую встречу с тамошними мореходами. Поехать – означало урезать, а то и вовсе лишиться практики. Я предпочел пойти в море и тогда в первый раз попал на «Бору».

    Поднялся я наверх – парни уже в сборе. Постоянно от восьми до десяти человек собирались. Рейна только нет, он вахту несет, поэтому мне прово-дить занятия. Ну, размялись, как обычно, после разминки распределил: кого на снаряды, кого в спарринги – перчаток на всех не хватало. Сам с Лешкой Лысенко работать стал, со вторым штурманом. И тут бежит Крицкий:

    - Дайте мне, а то помру!

    В белом переднике прибежал и колпаке – видно, прямо с камбуза. Нос, как всегда, красный и глаза враздрай. А клешни у него ниже колен висят - хоро-ший боксер из него получился бы.

    - Дайте с кем-нибудь стыкнуться.

    - А с кем ты хочешь? – спросил я с затаенной надеждой.

    - Да хоть с тобой, - он так и лез на рожон к моему удовольствию.

    - У меня первый разряд, - на всякий случай предупредил я. – А ты…

    - А мне хоть первый, хоть седьмой. Дай мне рукавицы, - попросил он у Алексея. Штурман вопросительно глянул на меня.

    - Дай, - разрешил я, - если человеку так хочется. – Тот стянул перчатки, передал Крицкому. Экономя время, мы не бинтовали рук, натягивая перчатки на голые кисти. Впрочем, и бинтов у нас не было. Бинты тогда в дефиците были.

    А перчатки-то, похоже, наш кок надел впервые. И руки держит смешно: левую к носу прижал, правая поперек живота, левую перчаткой под локоть придерживает. Да ты, паренек, в этом деле вообще не рубишь. Но я тебя не пожалею.

    - Посекундируй, - попросил я Лысенко.

    - Какая формула? – спросил Лешка серьезно, а глаза, вижу, смеются. Ос-тальные парни тоже перестали заниматься, образовали круг, подобие ринга.

    - А как надоест, - отмахнулся повар беспечно. – Давай, - он как бы сделал мне вызов.

    - Бокс! – разрубил Лешка воздух между нами.

    Крицкий козликом запрыгал на месте, вокруг раздались смешки. Он почти на голову выше меня и, пожалуй, тяжелее килограммов на семь-восемь. А ножки у него жидкие, мослами торчат из-под серых шорт. Я, наверное, тоже смешно выгляжу напротив него. Но что же с тобою делать, милок?

    Легонько левой пробую его в перчатку. Руки его дернулись, нос стал еще краснее и глаза заслезились. Жалость шевельнулась во мне, но тут же пода-вилась - я увидел другие глаза. Ее глаза. И этого – рядом с нею.

    Еще раз левой в голову – обе его руки снова вскинулись вверх, обнажив выпуклое пузцо. Правой – в живот, он задавленно охнул, охватил живот ру-ками. Левая сама нашла его челюсть, и повар, закатив глаза, завалился назад, вправо. Кто-то успел сзади подхватить его, опустить на палубу.

    - За что ты его так? – недоуменно вопросил второй штурман, а я стряхнул с рук на палубу перчатки, пнул ногой по растянувшимся передо мною мослам и пошел прочь, бросив на ходу:

    - Закончите без меня…


    Больше заходить в Галифакс мне не довелось. Бывал потом, и не едино-жды, в Канаде, но уже с другой стороны, с Тихого океана. Всякий раз при этом невольно вспоминалась Джилл, но тогда я уже был примерным семья-нином…