Ностальгия человека

 
Дома белые – словно корабли; кажется, им не страшен потоп. Тонкие доски – мостки меж построек дворов. Светлоголовое дитя бегает резво, забыв высоту и зыбкость их. А там, внизу, сады голые уже скрылись под водою, и лишь кое-где над зыбью кажутся верхушки дерев. Рыба плещется у тебя во дворе, дышит жабрами на пороге. Где твое, где мое?
Белый дед с посохом ли, веслом ныне проплывает над чьею землей?
Это стихия объединила разобщенных соседей… Весна затопила усадьбы; лишь кое-где еще видны рядами наконечники заборов. Добрый дядька собирает детей себе на лодку. Был он женат на ведьме с огромными черными глазами.
Петух вровень со мною (4-х лет) бежал на меня все увеличивающейся громадиною. Какие страшные глаза от своей неподвижности – желтые и круглые, а внутри зрачек черный и тоже круглый. Ночью снился петух, перешагивающий через дома.
Юркие куры перелетают с островка на островок, нападая на шипящий, аж свистящий выводок змей. И вода сходила, оставляя ил, и сдобренная земля жадно бросалась в рост. И тогда вырастали, качаны капусты такие, что и охватить было трудно. Утки и гуси были жирны и тяжелы, но все ж, с гоготаньем над водою подымались, маша крыльями как ветряные мельницы…
Меж озерец вырастала трава, из-за сплошного сцепления своих корней отдиравшаяся от земли ароматными «кожухами». На лугу же из громадных ветвей дети сооружали свои «курени», выстилая внутри их и покрывая снаружи этим подобьем скифской шубы. Было в них хорошо сидеть во время зноя. В пролаз куреня виднелась ветвь древа со свисающими грузно, только что содранными травяными мехами. Сквозь черную жижу сверкали золотые спины рыб, ибо убывала вода в разгаре лета. И тогда светлоголовые дети набирали карасиков в рубахи и несли в курень, вечером пекли их и ели. Что за смачные то были караси! Тучнели сады, и не сходила оскомина. Давно пресытившимся прелесть плода кружила голову, и вкушали его со сладостною мукой. А там, за мебельной фабрикой, в дубовой роще рыли землянки, сообщавшиеся меж собою ходами тайными… Нити с колокольчиками, рассеиваясь по лесу, собирались там, где сидел хозяин леса четырнадцати лет. По звону колокольчиков он знал, где ходит чужой.
Сюда-то маленькие дети и сносили яблоки, груши про запас. У стен земляного дома стояли скамьи, на которых сидели дети от мала до велика. Прохлада выделялась из стен и нажимала на потолок из месива листьев срубленных веток, через которые прорывались кусочки солнца. Кто-то проходил мимо и зацепил ногою за леску, тайно растянутую вокруг. Колокольчики зазвенели! Выглядывая осторожно наверх мы увидели лишь человека с косою и мешком. Всех объединяла клятва не выдавать город детей. В священной роще вырастали мы! Какие только не устраивали схватки жуков, своими оленьими рогами налезавших друг на друга, треща броней. В раме ветвей замершего леса открывалось озеро и по глади его скользили слепительно белых два лебедя… Не грезилось ли это в лучах заката? В августовский вечер, затаив дыхание, переживали за гладиаторов в схватке их на экране сквозь покашливанье полковников с посеребренными висками, в тапочках и вельветовых пижамах, в летнем театре на этом тихом берегу…
Катит река струи свои, и бредет седой дед… И все медленней его поступь. Проносятся обрывки воспоминаний: деревянные санки, своим видом напоминающие ботинок… Его отец толкает эти санки вперед. Подъезжают к зданию роддома. Надо смотреть в окно. Мороз разрисовал окно зигзагами и крючками. Является мама в белой косынке, непохожая на себя, вымученная и худая, зато улыбающаяся – с белым свертком в руках. Она поворачивает сверток и является красненькое личико с набухшими веками.
-Это твой брат – говорит отец.
Катит река струи свои и бредет дальше седой. В очах застывают уж волны хрустальными крыльями вечного пути. Кто он – не ведает никто.
                1984