4

Работа над картиной «Основание Рима» проходила успешно. Образы, в которые талант Шарль-Мари Бутона вдохнул жизнь, обретали четкие очертания на холсте. Тело Ромула внезапно оцепенело в хватке отчаяния. Он закрыл лицо широкими ладонями, ослепленный собственным преступлением и безжалостным солнцем. Казалось, что стервятники, кружащиеся над землей, яростно рассекают крыльями воздух, готовые заполучить желанную добычу. Песок уже впитал теплую кровь убитого Рема.
Это полотно заключало в себе всю напряженность момента, взрывную силу эмоций, ощущений, чувств – человеческих чувств. «Основанию Рима» будет место в музее, но не на подмостках Диорамы. Нет, Бутон не принижал великолепия того зрелища, что являла собой Диорама. Более того, он гордился тем, что работает с Луи Дагером, человеком, несомненно, одаренным и самоотверженным в своем деле. И всё же огромное здание на улице дэ Марэ было вместилищем иного искусства. Там дышали жизнью и провинциальные пейзажи, и простые интерьеры, и величественные архитектурные творения. Но человек и его порывы наполняли и будут наполнять полотна исключительной энергией, чуждой «безлюдным» картинам Диорамы.
Луи Дагер был знаком с замыслом своего партнера, наблюдал первые вздохи этой идеи, рассматривал небрежные эскизы. И сейчас, мазок за мазком, внимательно выписывая каждую деталь, каждый полутон изменчивых теней, Бутон воплощал ещё один свой замысел – полотно, наполненное гармонией форм. Художник не был тороплив в работе, ведь он знал: любая поспешная ошибка может дорого обойтись. Когда создаешь гармонию, ошибок быть не может. Так проходил день за днем: ни одного лишнего мазка – ни одной лишней минуты.
А в соседней комнате, где обитал юный Роспер, словно забыли завести часы. Несколько последних дней Жан даже не подходил к холсту и бросил все попытки закончить заданный этюд. Он всё ждал, когда наставник поручит ему купить краски. Что-что, а выбирать белила и ультрамарин юноша умел превосходно, и заслуга Бутона в этом бесспорна. Но Роспер вовсе не хотел ещё раз проверить собственное чутье. Он стремился к своим новым друзьям.
Это желание терзало Роспера с той же силой, с какой поедала ненависть к бесконечным экзерсисам в живописи, «пропитанной гармонией и симметрией». В том ли гармония, чтобы располагать персонажей на холсте как пешек на шахматном поле: скрупулёзно, не отклоняясь от заданной давным-давно разметки? В том ли симметрия, чтобы делить картину на части, наполненные равновесным содержанием?
Искусство призвано отображать реальность, но разве в реальности всегда есть место гармонии, симметрии, равновесию, идеалу, к которому стремились учителя Шарль-Мари Бутона? Ещё один риторический вопрос. Художник не должен затуманивать зрителю взор облаком несуществующих образов, он должен проливать свет на окружающий мир, где всегда было место дню и ночи, изяществу и уродству, всегда есть место изъяну, недостатку, оплошности, непоследовательности и несовершенству.
Как рано Роспер понял, что идеала не существует!
Всякий раз, когда он вспоминал свою жизнь в приюте, слово «идеал» звучало ещё отвратительнее.
Вот какие-то люди с деланными улыбками берут за руки перепуганного до смерти мальчишку.
- Там тебе будет хорошо, - услышал он. – Не волнуйся.
Другой голос запричитал:
- Ох, бедняжка…
Но все уверения оказались ложью. То, как встречают новичка в приюте, сложно описать в теплых тонах. Напуганный и не до конца осознавший гибель собственных родителей Роспер вскоре почувствовал на спине безжалостные плети контраста. Однозначного и беспримерного. Сначала Роспер боялся, потом злился, потом пытался защищаться… Но лучшим вариантом оказалось сосуществование, принятие этого нового мира.
Сейчас Роспер не таил обид и гнева на тех детей, что жили с ним в приюте, не таил обид на своих наставников, приучивших его к безусловной дисциплине. Наоборот, его наполняло какое-то странное чувство благодарности за то, что они показали ему другую сторону. Ту, которую не видел Бутон.
За три года, что Жан провел в доме своего учителя, тот ни разу не говорил о своем прошлом, хотя юноша не раз задавал ему вопросы, интересовался его жизнью. Казалось, что Бутону нечего вспомнить. Он с неохотой говорил о том, что был женат, зато  мог долго рассказывать о Давиде и его мастерской. Юноше казалось, будто учитель знал в своей жизни только постоянные муки творчества. Роспер просто не задумывался о том, что если человек не хочет о чем-то говорить, это вовсе не означает, что память его опорожнена.
- Расскажите мне о себе, учитель, - ещё с нотками полудетского любопытства просил Жан.
Бутон пытался говорить, но очерчивал историю своей жизни какими-то туманными словами, а затем менял тему. Юноша поначалу думал, что Бутон что-то скрывает от него, но затем иная мысль поселилась в нем. И тогда он затаил в душе чувство отвращения к тем идеям, которыми жил его наставник.
Нет идеальных вещей, людей, так же вряд ли можно подобрать совершенные средства их отображения. Роспер же не мог даже развить собственные таланты. Да, он владел кистью, умел выбирать краски, он чувствовал цвет – оставался способным учеником, что неоднократно повторял Шарль-Мари Бутон. Но тот же Бутон загонял все эти способности в рамки, очерченные в незапамятные времена.
Нет, эти рамки появились из-за неудачной попытки превзойти Возрождение, снова установить классические ордера, каноны, правила. Но что осталось от Античности? Поблекшие, даже абсолютно бесцветные барельефы, статуи. К чему стремиться? Или, точнее, что повторять?
Жан боялся, что научился лишь повторять. И на пути строгой дисциплины, установленной Шарль-Мари Бутоном, любое вольное ответвление прерывалось, загораживалось. Роспер исполнял то, что считал нужным Бутон. Он жил так, как считал нужным Бутон. Он даже писал то, что считал нужным Бутон.
В этом нет жизни, нет  истинного цвета, лишь чернота. Да и черный – вовсе не цвет, а отсутствие цвета, отрицание цвета.
Внезапно необъяснимый порыв захватил Жана, вырвав его из расплывчатых размышлений. Он схватил самую большую кисть и палитру и, ведомый то ли гневом, то ли отчаянием, стал наносить мазки черной краски прямо поверх рождавшегося в муках этюда. Но черная краска быстро закончилась, что и заставило Роспера остановиться. Отвратительное черное пятно, казалось, разъедало холст,  поглотив безжизненно-идеальные формы и линии. Сделав ещё несколько бесполезных мазков, Роспер бросил кисть и палитру на стол.
При этом он поднял шум, привлекший Бутона. Он всё ещё работал в большой комнате. Отложив инструменты, он направился к пасынку.
- Что случилось, Жан? – спросил художник, приоткрывая дверь.
Секунду спустя взгляд его упал на холст. Ответа больше не требовалось. Ужас смешался с недоумением в глазах Шарль-Мари Бутона. На мгновение он поддался этим чувствам, затем отвел взгляд от черного пятна и вновь обратился к Жану:
- Что ты сделал, объясни? Что это?
- Это мой этюд. Я всё ещё работаю над ним, - безучастно отвечал юноша.
- Работаешь… - это слово пропиталось непониманием в устах Бутона. – Ты же испортил холст!
- Просто этюд вышел не совсем удачным, и я решил написать его заново. Этот холст мне больше не нужен, - отвечал Роспер.
Ложь не обжигала его губ.
- Любую ошибку можно исправить. Черное пятно, конечно, скроет твои неудачи, но большей пользы от него не добьешься.
Пятно вовсе не скрыло неудачу Роспера, а лишь обнажило его гнев.
- Учитель, я устал от всего этого! Мне надоели эти бесконечные этюды. Я не могу заниматься тем, во что не верю! Здесь нет будущего! – он гневно ткнул пальцем в изуродованный холст.
Шарль-Мари Бутон проследил за движением юноши, вновь в его глазах мелькнул блик ужаса. Художник не в первый раз слышал от юноши подобные слова. Он сохранял спокойствие.  «Он сотворил это специально, мне назло. Неблагодарный мальчишка!». Художник обратился к сильнейшему своего оружию.
- Ты не выйдешь из дома до тех пор, пока не закончишь этюд.
Юноша сжал кулаки. Бутон, даже не взглянув на ученика, покинул комнату.