12

Весть о неожиданной смерти Нисефора Ньепса добралась до Парижа примерно через неделю. Безымянный возница доставил её в почтовой карете вместе с другими письмами из Шалона.  Для него маленький конверт, скрепленный сургучом дрожащей рукой Исидора, не отличался от других. Возница не знал, какие эмоции и чувства трепетали, искрились, шептались, кричали в письмах, что он вез. Он следил за дорогой, менял лошадей на станциях, ел, пил, но никогда не задумывался о своем необыкновенно важном грузе – о посланиях из самых глубин человеческих душ, о живых письмах.
Что почувствовал Луи Дагер, когда из плена нескольких строк вырвалась беспредельная боль? Озноб сковал его. Боль, отчаяние и скорбь близких людей Ньепса эхом пронеслись по кабинету Дагера, окутали его и нашли свое место в сердце художника.
Он вспомнил  минуты перед отъездом из Сен-Лу-де-Варенн – тогда он видел Нисефора Ньепса в последний раз. В усталых глазах изобретателя ещё светилась мечта о следующей встрече, ещё оставались силы продолжать работу. И Дагер, будто перечеркнув слова Ньепса, разлетевшиеся тогда по лаборатории, обещал приехать, как только сможет. Но нельзя обмануть судьбу, которая не раз шептала изобретателю о последних днях. Эти слова перечеркнуть нельзя.
Нисефор Ньепс предсказал собственную смерть. Она настигла его под крышей особняка, около чердачного окна. До последней секунды Ньепс не переставал работать. Никто не видел, что случилось, и лишь поздним вечером, когда отец не спустился в обычное время вниз, Исидор решил проведать его. Но было поздно: Нисефор Ньепс уже покинул свою лабораторию, и никакая сила на Земле не могла вернуть его назад.
Когда человек уходит из этого мира, его родные и близкие должны найти в себе силы идти дальше. Быть может, это самый жестокий контраст во Вселенной, который недвусмысленно высвечивает ценность жизни. И где бы покойный ни оказался после смерти, ему нужно одно – чтобы те, кто остался, продолжали путь.
Дагер осознавал это, ведь не раз сталкивался со смертью. Едва отзвучали в его мозгу слова соболезнования, отданные под бережную опеку чернил и бумаги, едва печатка скрепила спрятанную в конверте частичку души, художник вспомнил о том, какая работа ждет его. Он вспомнил об обещании, которое согрело измотанную душу Нисефора Ньепса. Он вспомнил обо всех стимулах, которые призывали Дагера стремиться лишь вперед.
Через два дня после получения письма из Шалона Луи Дагер договорился о встрече с Жаном-Батистом Дюма, который к этому времени не только получил признание в своей области, а также принял участие в создании нового учебного заведения – Центральной школы искусств и ремесел.  Уже не в первый раз создатель Диорамы обращался за помощью к химику.
Дагер смог добиться четкости изображения, получаемого на посеребренных и обработанных йодом пластинках. Однако самая главная задача оставалась по-прежнему нерешенной: Дагер пока не смог обнаружить вещество, которое бы проявило полученное изображение и закрепило его на пластине. Вновь предстояли долгие поиски, которые тормозились недостатком средств, неопределенностью судьбы Диорамы и другими менее значительными проблемами.
Именно в эти дни произошла совершенно невероятная встреча, которую можно назвать не иначе как очередной ужимкой судьбы, вызванной её игривым настроением. Обстоятельства скрутились в клубок, который словно разрубил в мальчишеском порыве македонский царь.
Дагер направлялся к Дюма, когда это случилось. Кто-то задел его сзади, толкнул плечом его плечо, обернулся и бросил  «Прошу меня извинить». Знакомые голубые глаза блеснули поспешностью, растрепанные седые волосы устремились вслед за ветром.
- Подождите! – воскликнул Луи Дагер и тут же поправился. – Подожди! Шарль!
Прохожий недоуменно взглянул на художника, и в течение пяти секунд Дагер наблюдал, как воспоминания заполонили память спешившего мужчины, как его глаза застыли в напряженном взгляде.
- Здравствуй, Луи, - сказал Шарль-Мари Бутон.
- Здравствуй. Не ожидал увидеть тебя в Париже. Ты давно здесь?
- Я приехал вчера, - отвечал Бутон.
- Какие-то важные дела?
- Да, пришлось покинуть Лондон.
Фраза за фразой. Фраза за фразой. Никаких эмоций.
- Дела идут успешно, Шарль?
- Да, вполне. Представления в Диораме проходят каждый день.
- Значит, лондонскому филиалу повезло больше, чем парижскому, - с иронией заметил Дагер.
Бутон не сумел скрыть любопытства:
- А что случилось с парижской Диорамой?
- Так ты не знаешь. Видимо, The Observer не интересует такие мелочи… Диорама разорилась. Ты уехал, и дела мои пошли худо, пока, наконец, не настал момент банкротства.
На лице Бутона отразилась горькая усмешка.
- Ты ведь смотрел в темную камеру, Луи,  - резко произнес он. – Я помню твои слова о замкнутом круге. Нам нужны деньги на эксперименты, которые принесут пользу Диораме. Но эти деньги может принести только сама Диорама. Ты выбрался из этого замкнутого круга?
- Скорее, он сам разорвался. Теперь у меня нет Диорамы, нет денег, но исследования я продолжаю. И они довольно успешны.
- Это радует, Луи! - Шарль-Мари Бутон всё же улыбнулся.
Ох уж эта хрестоматийная сцена, которую сотню раз проигрывали люди, ставшие друг другу чужими. Случайная встреча, подброшенная Фортуной спустя месяцы, годы, десятилетия после разрыва. Мимолетные взгляды, пустые фразы и ненужные волнения. Разве для этого жизнь делает поворот, который приводит в прошлое? Но это же бессмысленно. Нет, Луи Дагер старался иначе читать знаки судьбы.
- Ты был прав тогда, Шарль: я не был настолько предан живописи, как ты. Но я был предан нашему общему делу – Диораме. И хотел, чтобы она процветала.
- Зачем ты снова это повторяешь? - со вздохом спросил Бутон. – Если ты был предан НАШЕМУ делу, как ты мог забыть о том, что не только ты, но я вкладывал в него всю душу? Мы вместе начинали, вместе поднимались, но в какой-то момент тебя захватила новая мечта.  И эта мечта отнимала у меня жизнь. Дело ведь не только в деньгах, которые ты тратил на сомнительные эксперименты, но и в том духе партнерства, который вдруг исчез. Зато появился отдельно Луи Дагер, который стремился к неизвестным далям, и Шарль Бутон, который пытался сохранить то, что было создано ценой неимоверных усилий, и вернуть тебя на Землю
- Ты не верил в меня тогда. Но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, почему: всё было так сомнительно и нереально, - отвечал Дагер. – Теперь, когда Диорамы больше нет, я осознаю, что в её банкротстве виноват я сам. Я и моё слепое желание поражать людей невероятным. Как бы там ни было, Бог наказал меня за это.
- Я чувствовал, что ты утянешь мою жизнь в трясину. Поэтому и уехал. В тех картинах – моя жизнь, Луи. Я никому уже не смогу передать любовь и уважение к тем идеям, на которых воспитан я сам. Я могу лишь творить, пока хватает сил. И наше предприятие давало мне возможность творить. Я не хотел её потерять.
Дагеру вспомнились яркие глаза Нисефора Ньепса – единственные искорки жизни на его уставшем лице. В голубизне глаз Бутона играли такие же.
- Главное: ты не жалеешь о том, что уехал тогда, Шарль. Ведь ты не жалеешь?
- Нет, Луи, - уверенно отвечал Бутон.
- Это самое главное в жизни, Шарль…. – пауза разделила слова Дагера. – Знаешь, я тоже не жалею. Да, Диорамы больше нет. Да, я уже почти шесть лет не беру в руки кисти. Да, мне столько раз говорили, что я убил в себе художника. Мои шкафы и полки забиты колбами с веществами. Но в этом есть смысл, в этом есть цель, Шарль. Я больше не стремлюсь в неизвестность, я стремлюсь в будущее. И в этом нахожу счастье.
А ты находишь счастье в Диораме, которую сумел уберечь. Каждый на своем месте, мой друг.
Шарль-Мари Бутон слушал своего партнера, и хотя до приторности знакомые слова французского языка всё равно звучали с каким-то неясным акцентом, в глазах Дагера затеплилось понимание. Пусть прошлое вернуть уже не удастся, Бутон почувствовал, как легкость наполняет его сердце.
- Дай Бог, чтобы это будущее оказалось светлым. Успехов тебе! Прощай, Луи.
- Прощай, Шарль.