Человек в валенках на босу ногу

Ярко, радостно, совсем по-летнему, светило солнце. Птички-улыбки, запах оттаявшего собачьего дерьма.  Ставшие внезапно такими просторными тротуары. Помятые мужики средних лет с бутылками на углах. Даже асфальт подсох. Все признаки весны в большом городе.  Люди недоверчиво поснимали шубы и  радостно нацепили солнечные очки. И все-таки было холодно, невыносимо холодно для конца апреля. 
Проклиная учебу и тяжелую сумку, втягивая головы в плечи, засунув руки в карманы, я шла к метро. Очки, делавшие меня похожей на голливудскую звезду-наркомана, были забыты дома. Настроение было упадническое. Все болело.  Спина болела от постоянного такскания тяжестей. Болел желудок от постоянного навязчивого желания похудеть. Уши болели от постоянного ношения дешевой бижутерии. Болела голова от постоянного недосыпа. От постоянных мыслей болела душа. Жизнерадостный сверкающий мир казался издевательством. Холодный ветрище задувал под куртку, сползал до коленных чашечек и крутился там обессиливающими воздуховоротами. В голове постоянно звучал зов кровати, желание никого не видеть и просто поспать заглушало голод, чувство собственно ненужности, страх перед будущим. Хотелось поспать. Вечность-другую.
На переходе около Техноложки кого только не встретишь. Этот странный светофор такой самовлюбленный любитель публики: пока он не соберет толпу, горящими взглядами сверлящую его стройную ножку с тремя глазами, он не снизойдет до того,  чтобы наконец зелено подмигнуть всегда спешащим полноправными и не очень членам современного социума.  Пока светофор тонко издевался над своей постоянной публикой, наверное, стоило покурить. Не хотелось доставлять ему такое уж удовольствие, надо было сделать вид, что хотя бы мне все равно, когда он томно исполнит свое предназначение. Я стала оглядываться по стронам в поисках маленьких детей, приятных дядечек средних лет и благовидных старушек  - никто из них не должен видеть, как я курю, иначе они могут вдруг подумать, что я все-таки не добрая фея из шоколадной страны.  И кто знает, может для кого-то это станет последней каплей.
Вместо благонравной бабули  я увидела Сергея Шнурова. Обросший неровной, но мощной бородой, он стоял чуть впереди меня, завернувшись в коричневый клетчатый плед.  Он был одет в грязные, заляпанные жиром, местами прожженые подштанники, которые когда-то были белыми, как снег на вершинах гор и валенки, кажется, на босу ногу.  Люди Шнурова не замечали. Собственнно, откуда взятся Шнурову на переходе у Техноложки, да еще и в клетчатом пледе. Особенно в клетчатом пледе прозаического коричневого цвета.  В самом деле, будь плед по-гламурнее – цвета фуксии, с полосками цвета кофе с молоком или бирюзы в рассветных лучах средиземноморского солнца, со стразами, с кнопками, с молнией, на худой конец – он бы стоил того, чтоб на него обратили внимание.
Первой моей мыслью было попросить у Шнурова автограф. Все-таки не каждый день встречаешь Шнурова. Но мысль пришлось оставить.  Я ехала в универ, и с собой у меня не было ничего кроме учебников и конспектов. Просить Шнурова расписываться в конспекте по, скажем испанскому, было бы не патриотично. А вот конспект по психолингвистике мог бы напугать Шнурова: название болезней вперемешку с лингвистическими терминами должны породить в нем гнетущее чувство, что мне каждую неделю рассказывают вещи, которые смертным людям знать не положено. Конечно, конспект по лексичкой семантике должен был бы поразить его еще больше(возможно даже в самую пятку!), но ради безопасности вселенной  я решила не вести конспект по лексической семантике.
К тому же я вполне резонно заметила, что хоть и не каждый день встречаешь Шнурова на переходе у Техноложки, человека в пледе и в валенках на босу ногу встречаешь еще реже. Конечно, в моем случае и встречи с такими людьми, и встречи со Шнуровым принадлежать временому континууму «никогда», однако, «никогда» эти качественно разные.  Одно событие представляется мне чистой случайность – в конце концов, на переходе мне мог встретится и Джонни Депп и Николя Саркози, и событие это не стало бы ничем более забавного анекдота и счастливой возможности попрактиковать иностранные языки. Человек же в валенках на босу ногу – явление символическое, сакральное, как призрак Чехова, являющийся после употребления медицинского спирта.
Глупо было бы здороваться с призраком Чехова или Достоевского. «Добрый день, Федор Михалыч. Как поживаете?» - «Вообще-то я умер», «Приве-е-ет, Антон Палыч. Че как?» - «Душечка, посмотрите кругом – мещанство...» Честно говоря, будь то даже не призраки, а реальные Чехов и Достоевский, во плоти, теплые, живые, дышашие – все равно здороваться с ними было бы как-то неуместно . К тому же в таких случаях никогда не знаешь, сколько у тебя есть времени. Наверняка для каждого человека есть лимит общения с Достоевским. «Уважаемый Федор Михайлович, скажите, пожалуйста, если вас не затруднит, как вы считаете ...» Бум! Лимит исчерпан.  И Бог с ним, с незаданым вопросом – задающий как правило имеет уже в голове модель ответа и не вполне сможет удбедить себя, что она правильная. Жаль Достоевского! Сколько он не услышал вопросов! Пусть банальных и глупых, пусть тех, на которые он успел ответить уже, пусть никакого к нему отношения не имеющих, но вопросов. Ему хочется уже ответить на что-нибудь, хоть бы и на вопрос о погоде на завтра. Но человек по привычке юлит, заходит издалека, использует формы принятые при обращении к авторитету. В разговоре с Достоевским, Чеховым, Толстым, человеком в коричневом пледе стоит все-таки стать немного гопником, перестать накручивать  этажи ненужных слов и конструкций(«Извините мое вторжение в ваше личное пространство, уважаемный господин, но не будете ли вы так любезны и не ответители мне на один живо волнующий меня вопрос, если вас не затруднит, пожалуйста»).Можно же быть проще. Они не безликий, истеричный, трепетно следящий за правиламиСоциум. С ними – можно.  «Пасан,сэмки есть?».
Я подошла к Шнурову и задала ему вопросы, которые меня совершенно не волновали в четырнадцать. В четрынадцать Шнуров не переходил дорогу у Техноложки в валенках на босу ногу. В четырнадцать Джон Рональд Роул Толкиен под негромкие стоны скрипки вязал бы безразмерный оранжево-оранжевый шарф, сидя в кресле качалке на набережной Невы у сгоревшего дотла Эрмитажа.  Я спросила у Шнурова про страну. Почему мы живем в такой стране? Почему она такая? Почему столько людей, которым абсолютно все равно, что происходит вокруг? Почему кошмары Чехова ходят по улицам, живут в домах?Почему все радостно кушаю то, что говорит телевизор? Какое оно будет - наше будущее? Как с ним жить - с нашим настоящим?
Шнуров рассказал мне все. Рассказал, что так было всегда и по другому не будет. Что так – это и есть «особый путь России», о котором говорили наши классики. Сказал, что ни я, ни он с этим сделать ничего не сможем – так сильнее. Правда, он не сказал так – это как, но мне это показалось совсем уж незначительной мелочью, художественной деталью, которая послужила бы всего лишь для украшения рассказа. Я не стала спрашивать про так. Шнуров сказал и что мы можем. А все что мы можем – это уйти во внутренюю иммиграцию. Мы можем выкинуть телевизор, курить на светофор, жрать только хлеб и консервы. Следы внутренней иммиграции были на Шнурове на лицо и на нестиранные портки. 
Он  хорошо мне рассказал и про Родину, и про людей, и про иммграцию. Как-то комплексно.  Как комплексный обед  сваленный в одну тарелку: совершенно точно ясно, что в тарелке борщ, пюре и бефстроганов, но ткнуть пальцем во что-то конкретное нельзя. Можно понять, но есть не стоит.  Потом он кивнул мне так, как будтно его вдруг от меня отключили. Наверное, мой лимит общения с человеком в валенках на босуногу был исчерпан. Он пошел к эксалатору. Мне тоже надо было спускать в метро, но в другую сторону. Шнуров почесал бороду, в которой запутались крошки иммигрантского хлеба, и грустно сказал: «Едь в свой универ».  Он поежился, поправил свой немодный плед и уже босиком растворился в красной пасти метрополитена.