Испить чашу

Д О Р О Г И   Д Е Т С Т В А

                Луга умыты светлою росою,
                А по полям – знакомый птичий грай.
                Моё летело детство тут босое,
                И для меня священен этот край.




РОДИЛАСЬ ДЕВОЧКА

На рубеже 20-30-х годов 20-го века в селе Брян-Кустичи Унечского района в семье потомственного кузнеца  Александра Петровича Шерстюка и его жены Елены Моисеевны родилась девочка.

Девочку в честь бабушки Настюхи Беляковой назвали Анастасией. Это я.

Еще в подростковом возрасте я гордилась своими родителями: отец мой – кузнец, мать – жена кузнеца, а я – дочь кузнеца. Я не носила лаптей и белья из грубого самотканого полотна.

Пять лет моей жизни прошли в красивом новом доме, построенном папой. В доме были две половины – большая просторная кухня и светлая горница. В деревне же крестьяне ютились в маленьких избах, зачастую с земляными полами. Одежда их, в основном, состояла из самотканого полотна и лаптей.

Мой же отец-кузнец в годы НЭПа неплохо зарабатывал деньги, ездил в Москву и покупал одежду для себя и всей семьи. На  работу он ходил в кожаной тужурке и хромовых сапогах. Меня наряжали в городские платьица, покупали игрушки, какие крестьянские дети и в глаза не видели. Мой отец и его брат Павел Петрович построили свои кузницы.

Они, люди широкой русской натуры, деньги не копили, в выходные дни устраивали вечеринки с весёлым застольем – гармошками, песнями, плясками. Ковалёвка – так называли нашу улицу – гуляла шумно, раздольно, весело.

Что я помню?
 
Мне два годика. Кто-то держит меня на руках среди столпившихся в светлице людей, пришедших проводить в последний путь моего дедушку Петра Петровича.

И я вижу на лбу моего любимого дедушки бумажку и его синюю рубашку в белую полоску. И всё…

Почему я запомнила это в два года? Вероятно, потому, что дедушка Пётр Петрович, мама рассказывала, меня очень любил. Даже в нетрезвом состоянии он брал меня на руки и носил по всему селу. Мама боялась, что он когда-нибудь свалится в канаву и погубит ребёнка. Она уговаривала дедушку не брать внучку, но подвыпивший дед был неумолим. Он никогда не расставался со мною. Вот и запал дедушка в мою детскую душу на всю жизнь.

Помню печальные разговоры о разорении братьев-кузнецов в годы насильственной коллективизации в селе. У моего отца и дяди Павла отняли кузницы, а крестьян-бедняков принудили вступить в колхоз.

Запомнились мне и страдания моего дяди Фёдора, брата моей мамы. Дядю Фёдора, крепкого исправного труженика, раскулачили.

У «кулаков» – трудяг-крестьян отбирали всё и выгоняли из собственных изб. Одних ссылали в Сибирь на голодную смерть, других, менее зажиточных, выбрасывали в необжитые места со скудными землями. Мой дядя Фёдор и его отец Моисей, а также жена и шестеро их детей были высланы под город Клинцы на бесплодные пески. Они оказались там без крова, земли и средств к существованию.

Смутно помнится мне голод 1932-33 гг. Вижу слёзы людей, слышу разговоры об  умерших и опухающих от голода.

Земля, залитая беспрерывными проливными дождями, омертвела.  На полях – грязь непролазная. Погибли посевы озимых, а весной из-за неустанных дождей и потопа нельзя было ни пахать, ни сеять.

Люди ждали всходов лебеды, щавеля и распустившихся лип. Лебеду сушили, толкли, добавляли туда тёртые листья липы, пекли «хлеб» и варили щи.

Много вымерло народу в сёлах Брянщины. Нашу семью спасла чудом  выжившая корова. Выжила она благодаря скудным запасам сена и соломы в нашем хозяйстве.

В 1934 году мой папа был вынужден покинуть Брян-Кустичи и переехать в с. Пятовск Стародубского района, где требовался кузнец. Двоим мастерам в одном селе было не выжить. Ещё не окрепшее после двухлетнего голода колхозное крестьянство только вставало на ноги, и объём кузнечных работ был ничтожно малым. Свой новый замечательный дом продали за 900 рублей, на которые можно было купить два пуда (32 кг) муки.

Великий многострадальный русский народ!

Ни одна горькая чаша не миновала тебя! Татаро-монгольское иго, набеги врагов с запада, войны, крепостничество, революции, голод, коллективизация и раскулачивание, колхозное рабство, Великая Отечественная война, унёсшая десятки миллионов нашего народа и разорившая Россию…

Сколько же нечеловеческих тяжестей легли на плечи твои, Расеюшка?!

И невольно вспоминаются слова Н. А. Некрасова:

                Вынес достаточно русский народ...
                Вынесет всё, что Господь ни пошлёт…

Переезд в Пятовск я помню хорошо. Наши нищенские пожитки положили в телегу, тут же сидел мой старший брат Миша, я и мама с грудной моей сестрёнкой Манечкой. Голодная девочка кричала всю дорогу так громко, что мама в отчаянии развернула её навстречу мартовскому ветру. Но только миг желала она смерти Манечке. Закутав дочь в тряпьё, она прижимала её к своей пустой груди.

В Пятовске нас поселили в древнюю, худую избёнку о двух оконцах, в ней мы прожили год.

Я познакомилась с соседской девочкой Стецкой Наташей. Её семья принимала меня хорошо – жалела и любила. А отец Наташи, Стецкий Михаил Артёмович, завидев меня, бледную и посиневшую от холода, говорил: «Настечка, лезь на печку, погрейся».

Через год нам дали избу Брацуна, раскулаченного крестьянина. В просторную избу вёл холодный маленький коридор. Изба состояла из трёхстенка – кухни и большой светлой комнаты с лежанкой. Эта комната служила только в тёплое время, потому как отапливать её было нечем, и мой отец открывал в ней зимой мастерскую. Там он изготовлял для населения печки-буржуйки, вёдра, кружки и другие предметы для быта.

Наша жизнь в холодные месяцы проходила в маленьком трёхстенке с окном на север. Здесь ютились не только мы, но и в зимнее время и телёнок, овца с ягнятами, а под печкой – куры.

В кухне было холодно – торфа ещё люди не знали, топили хворостом, трудно добываемым на Жече, его экономили, двойных рам в окнах ни у кого не было.

В избах водились клопы, блохи, вши. Средств борьбы с ними тогда ещё не было. Только в 50-е годы появился «Дуст» – сильнейший ядовитый химикат, уничтоживший, наконец, всю нечисть в России.

Но вот приходили март и апрель с их тёплыми лучами солнца и обилием света. Радость, радость-то какая!

Папа освобождал нашу светлицу и открывал ставни окон, выходящих на восток и юг. И свет сразу же врывался теплом в комнату, неся радость и жизнь.

Мама мыла дощатый потолок, а я, семилетняя, белила стены, скребла пол, мыла окна. Миша затапливал лежанку. В доме – счастье, веселье, праздник!

В «кулацком» доме мы прожили 6 лет – до оккупации села немцами. Власть поменялась… И хлынули в сёла бывшие раскулаченные, оставшиеся  в живых. Брацун, брат раскулаченного, привёз племянницу, семнадцатилетнюю красивую девушку Шуру с её «приданым».

Девушка сидела на сундуке и улыбалась, как полновластная хозяйка дома. С ней мы прожили полгода.

Наконец, община продала нам бесхозный магазин, и папа построил неплохую избу из двух половин. Располагалась она над лугом и речкой.

Но это всё произойдёт через восемь лет после нашего переезда в Пятовск – в годы войны.


Я РОСЛА

Постепенно в мою жизнь входили новые люди и становились её неотъемлемой частью. Я заметила, что на земле, помимо лета, есть ещё осень, зима и весна.

Весна будоражила мое воображение обилием солнца, тепла и шумными ручьями. Мы с сестрой Машей выбегали во двор, босые и счастливые, садились на проталинки завалинок и грелись на солнышке. А кругом ещё лежали горы снега, медленно умирающего под горячим весенним светом.

Теперь нет таких вёсен. Вёсны стали серыми, скучными, без обилия ручьев, тёплых туманов, без гомона птиц и пения горластых петухов.

А какие были зимы! Какие снега!

В зимние вечера дикий ветер бился о стены, завывал в трубе, ломился в окна и двери, пронизывал наши жалкие избы.

Мы сидели на печке и слушали эту яростную, колдовскую симфонию.

Зима сменялась весною, весна – летом, лето – осенью. Но что я видела?
 
Зимой безграничное снежное пространство за нашими огородами, летом – море хлебов, трав, цветов.

Но уже тогда я понимала, что где-то там, за полями и лугами, есть другая жизнь, и она звала меня.

И вот мой папочка однажды взял меня в город, в ту заветную страну, где, как мне казалось, и была другая жизнь.

Помню, как билось от восторга моё маленькое детское сердечко в предвкушении увидеть в городе нечто невиданное и удивительное.

Городское утро! Меня ослепляет блеск солнца на железных крышах домов и стёклах окон, бывших купеческих лавок. Удивляли меня и тротуары, вымощенные деревянными досками.

Город поражал меня обилием церквей и церквушек.

А какой пахучий был этот город! Пахло шумной базарной площадью, острыми запахами парикмахерской, разноликой толпой, а вечером – сладким ароматом маттиол. Трогали меня и городские девочки в коротеньких платьицах, с бантиками в волосах. Какой же униженной и несчастной чувствовала я себя тогда! Однако поездки в город открывали мне радость земного бытия. Я познавала мир.


РАНКИ

Жизнь моего народа в колхозах была очень тяжёлой. Люди работали за палочки – трудодни, которые оплачивались в конце отчётного года ничтожно малой натурой, выращенной на колхозных полях.

Не менее трудной была она и у крестьянских детей. Наш трудовой день начинался часов в 5-6 утра. «Вставай, доченька, пора гнать корову на ранки», – будила мама меня каждое утро. Я со слезами сползала с кровати и вела корову Зорьку в дубник. А мне было лет 9-10.
 
Боже мой, как же хотелось спать! Дети расстилали мешки на холодной, росяной траве и ложились на них в своих изношенных, жалких одёжках. Съёжившись от пронизывающего до костей холода, мы ворочались с бока на бок, мучились, но уснуть не могли.

Наконец, вставало солнце и несло всему живому на земле тепло и радость. Мы отогревались, радовались, шумели. И спать уже совсем не хотелось. Часам к 9 мы возвращались с бурёнками домой. И так каждое лето, каждое утро.

Но вот однажды случилось несчастье. Наша Зорька съела какую-то ядовитую дикую траву. Её бока вздулись, она тяжело дышала, а из глаз катились слёзы. Ей пробили бок, давали керосин, но ничто не помогло. Упала Зорька на землю и умерла.

Беда, неутешная беда…

Мама закричала, а папа, склонив голову, тихо заплакал. Но беда не ходит одна…

В это же утро мама понесла корм кабану, который был килограммов на двести. Боров сидел на задних лапах мёртвый.

Дорогие родители, сколько же бед выпало на вашу долю! Не одна горькая чаша была выпита вами!

А сколько ещё горя было впереди!

Смерть Наденьки, военные дороги отца, гибель Миши, полуголодное наше существование, тяжёлая болезнь отца и многое другое.


РАДОСТЬ НЕСКАЗАННАЯ

Но были и радости…

Я несу обед папочке в кузницу.

Кузница – это подобие маленького заводского цеха. Уголь горит в горне. Воздух для горения нагнетается вручную огромными мехами, чем-то напоминающим меха гармони. В огонь горна кладут железо, где оно накаляется. Я вижу с порога кузницы, как мой папа берёт огромные клещи, выхватывает ими из горна раскалённое добела железо и точным движением руки, бросив его на наковальню, бьёт по железу молотком, указывая тем самым молотобойцу место удара. Удары кузнеца и молотобойца быстро чередуются до тех пор, пока железо не принимает нужную форму. Папа, определив степень готовности, берёт его клещами и бросает в холодную воду закаляться.

Затем концом фартука он вытирает пот с лица и, наконец, облегчённо вздохнув, поднимает глаза.

– Настечка, обед принесла?

Он садится у кузницы и обедает. И я вижу, как по его утомлённому лицу катятся капли горячего пота.

– Да, папочка, садись, обедай.
 
Вечером я бегу встречать моего папу. Ещё издали я вижу его, шагающего устало с работы.

Сердечко моё сжимается от жалости и любви к любимому папе. Я бегу всё быстрее и быстрее  навстречу ему. Скорее бы прикоснуться к его рукам и обнять его шею и головкой прижаться к его плечам! Мой любимый папочка берёт меня на руки, забрасывает на спину и несёт любимую дочь домой. Всю жизнь в семье я была «батьковой дочкой», любимой.

Дома нас ждёт мама. Она уже нагрела тазик горячей воды. Я скатываюсь с плеч папочки, бегу в дом, беру мыло и полотенце, а мама моет ему руки и спину. Я помогаю маме. Потом все трое идём в дом. Мама ставит на стол горячий ужин. Папа садится за стол, берёт меня на колени. Мы ужинаем. В доме радость…

Моя сестра Маша, принявшая смерть отца, говорила мне, что последними его словами были: «Настечка, Настечка, где моя Настечка?». Сказал и умер. А Настечка сидела в Стародубе у постели больного мужа, только что перенесшего инсульт. Я обещала папе приехать спустя день. Не дождался. Папочка мой…


СВЕТЛАЯ ДАЛЬ

И не было большего счастья, чем идти, бежать, лететь в милую родную сторону, в село Брян-Кустичи, где я родилась и где прожила пять лет моего детства. Там жил мой дядя Павел, его жена, моя крёстная, и мои двоюродные сёстры Наташа и Оля.

Я бежала туда к моим любимым сестричкам. Как я ненавидела дорогу по чужой земле к посёлку Вишневский, за которым лежала моя родная земля. Я мчалась, бежала туда, на запад. Вот и нелюбимый Вишневский. Сердце моё дрожит от страха – в посёлке собаки. Я бросаю из узелка кусочек хлеба и с чувством облегчения отрываюсь от собачьей стаи.

Пробежав небольшой перелесок, подбегаю к маяку, границе, отделяющей Стародубский район от Унечского.

«Здравствуй, родная земля!» – кричит моё сердечко. Пробегаю лужок, и вот он – знакомый посёлок Мазовка. Тут меня знают все – примелькалась девочка.
 
– Настечка, к дядьке идёшь? Может, попить хочешь?

– Хочу. Дайте, пожалуйста.

Здесь всё по-другому. Избы с маленькими окошечками, женщины, одетые в старинные сарафаны и чепцы на головах. И земля здесь другая –  пахучая травами, цветами и просторами. Всё здесь мне дорого и мило.

На Пасху здесь поле сырое. На нём – маленькие озёрца лужи, отражающие синее пасхальное небо. Но я обхожу эти огромные лужи и бегу, бегу в своё родное село. Мое сердечко прыгает и поёт от счастья.

В чистом небе гомонят и щебечут на все лады птицы. Там, на чужой земле, я никогда не слышала таких очаровательных гимнов весне и не видела таких удивительных просторов.

Отпускала меня мама и в пору зреющих хлебов  и сбора мёда.

За Мазовкой стояла стена поспевающей ржи, пронизанной васильками.

Василёк! Тёмно-голубое чудо! В природе так мало голубых цветов! Василёк! Нет тебе соперника. Разве что лупоглазая ромашка? Да заполонила она луга и пригорки, палисадники и огороды. Хрупкий цветок стал сорняком. Василёк же, скромный и нежный, растёт избирательно, только во ржи и редко в пшенице.

Слово «василёк» часто звучит в обиходе: васильковые глаза, платье василькового цвета. Василёк, ты именем своим тесно связан с именем моего незабвенного мужа Василия Васильевича. Вася, Васенька, Василёк…

Пробегаю васильковое поле, и вот она, родная деревня, вот и моя улица Ковалёвка, названная так в честь потомственных кузнецов – моего дедушки Петра Петровича и его сыновей Павла и Александра. А вот и наш дом, в котором я родилась. Я смотрю на этот дом с белыми ставнями и светлой горницей, и сердце сжимается от боли: там теперь живут чужие люди.

Следующий дом моего дядьки Павла.

Все рады моему приходу, целуют меня и ставят на стол угощения – голубиное мясо и мёд.

В будничные дни взрослые уходят на работу, а мы убираем дом, ходим за травой для скота, играем в жмурки и классики и, конечно же, озорничаем. Бегаем в чужой сад за яблоками, залезаем в омшаник, где стоят рамки с сотовым мёдом, и лакомимся им аккуратно, не оставляя грубых следов. Фантазиям нет предела.

Но вот приходит конец гостевым дням. Прощаюсь с дорогими родственниками. Грустной, бесконечно длинной кажется мне нелюбая обратная дорога в Пятовск.


В О Й Н А

ВТОРЖЕНИЕ НЕМЦЕВ

Слово «война» разорвало эфир и со страшной силой обрушилось на наш народ. Стоны, плач и скорбь стояли над русской землей. И вскоре полетели первые бомбы на железнодорожный узел Унеча. Враг стремительно приближался. Когда стали слышны отдельные залпы орудий, люди начали копать «окопы». Отец наш тоже выкопал такое укрытие на огороде. Окоп – это довольно глубокая и обширная яма, в которую вели ступеньки. Сверху клали доски или бревна и насыпали на них землю. Это убежище спасало людей от пуль  и осколков бомб.

В середине августа немецкие войска вторглись в наш край. Помню, как со стороны д. Яньково влетела с грохотом колонна мотоциклистов, за ней шли машины. И ни единого выстрела, ни малейшего сопротивления. Мы вышли из окопа и увидели, как немцы, откормленные, выбритые, уверенные в себе, срывают замок с магазина, что-то там хватают, лезут в сады и огороды, останавливаются на отдых.  Жители в страхе прячутся в избы. К нам пришла Зоя, жена учителя Щербака А. П., ушедшего на войну. Зоя – «буржуйка», высланная из Монголии. Это красивая молодая женщина попросила у меня учебник по немецкому языку. Она мило улыбалась немцам и, глядя в словарь, пыталась с ними разговаривать. Потом немец подозвал меня к себе, открыл учебник на странице с портретом нашего вождя Сталина и, указывая на текст под портретом, сказал на очень ломаном русском: «Читай». Я испугалась (ведь речь шла о нашем вожде), но он настаивал. И я тихо прочла: «Es lebe der grosse Stalin!». Немец погладил меня по голове, приговаривая: «Gut, gut!».
 
И до чего же прижимистый этот народ, немцы! Начало войны, впереди ещё Москва и необъятная Россия, а они сушат яблоки, нанизывая их на нитки и развешивая на дверцах машин и т.д. В наших домах они вели себя как полновластные хозяева.

Помню, как они в жару бросали сухие дрова и солому в печки, огонь рвался в трубы. Это очень опасно, может загореться соломенная крыша. Но им нет до этого дела. Они варили неочищенный картофель в наших печах, потом нарезали его ломтиками, очистив от кожуры, и опускали в раскалённые протвини с кипящим маслом.

Особенно зверствовали финны. Рыжие, здоровенные, злые, врывались они в наши дома и сараи, хватали кур, поросят, требовали яиц, сала, молока. Женщины плакали, умоляли, но отдавали последнее, боясь расправы.

Помню юного немца, обаятельного, доступного, совсем ещё мальчишку. Вижу явственно, сидит он у нас на диванчике и держит  шестимесячного Шурика. Шурик очень красивым был ребёнком, с тёмными волосами, пухлым алым ртом и тёмно-голубыми глазами. Немец, улыбаясь, гладит красивого русского ребёнка, который хватает ручонками очки мотоциклиста, висящие у него на шее. Юноша-немец удивительно мягким и ласковым голосом говорит: «Журик, кака. Кака, Журик».

В доме были я и мама. И он, немец, сказал: «Гитлер капут. Гитлер капут.» И это тогда, когда немецкая армия горделиво и победоносно, почти не встречая сопротивления, катилась по нашей земле, захватывая всё новые города и сёла. Кто был этот юноша? Коммунист? Или очень умный человек?  Не знаю.

Помню, как мама посылала меня с молоком для Зои и её сестры Веры.  Жили они, эти жёны учителей, через дорогу в школьной квартире. В школе располагалась немецкая комендатура. Обычно я носила молоко в вечернее время. У сестёр играл патефон, кружились пары – сестры с немцами. На столе стояли бутылки с вином и закуска. Мне иногда давали конфеты. Так «блюли» себя сёстры, не веря в возвращение нашей армии. Потом сёстры уехали в Стародуб, т.к. комендант и его штат уехали из деревни. При отступлении, бегстве немцев в 43-м году, обе они уехали с ними на Запад. Был достоверный слух после войны, что там, в Прибалтике, любовники бросили их. У Зои был сын от мужа Щербака А.П. Сын писал письма своему отцу в Стародуб.


РАЗДЕЛ ЗЕМЛИ

При немцах колхоз распался. Землю разделили между крестьянами. Делили по количеству душ в семье. Наш отец, никогда не работавший на земле, взял только два пая, вместо шести. Разделили и сельскохозяйственный инвентарь. На каждые три дома пайщиков выдавали лошадь. Обрабатывать землю было очень трудно, особенно женщинам, чьи мужья и сыновья были на фронте. Наш отец делал для всех в округе топоры, серпы, плуги, ножи.

Отремонтировал он и колхозную веялку и молотилку.

На земле с утра до вечера трудились и дети. Малолетки работали на равных со взрослыми. Мама моя была занята хозяйством и малыми детьми, поэтому два пая земли обрабатывала я. Я научилась полоть, жать рожь, возить навоз в поле, брать замашки и коноплю, прясть и ткать.

Трудно представить себе жатву хлеба в тридцатиградусную жару. Жали серпами. В жару женщины снимали с себя верхнюю одежду и работали в исподних льняных сорочках. Из сжатой серпами ржи вязали снопы, а вечерами из них клали копны. К вечеру я очень уставала, опухали руки и ноги, ломило нещадно спину. С тоской посматривала я на безоблачное небо и просила Бога послать дождик.

Высушенные в овине снопы молотили. Конная молотилка, что сделал мой папа, не могла обслуживать всех жителей села, так что многим приходилось молотить вручную цепами. Что такое цеп? Цеп – это длинная палка, к концу которой крепили сыромятным ремнём другую, небольшую палку так, чтобы она свободно вращалась при ударе по снопам, разложенным колосьями внутрь. Работающие стояли в ряд и били цепами строго друг за другом. Неумёх, нарушавших ритм, удаляли на время, учили. Зерно, полученное после обмолота, подсушивали, веяли и везли на ветряную мельницу. Из полученной муки хлеб выпекали в русской печке. Вот такой сложный и тяжёлый путь был от зёрнышка, брошенного в землю, до буханки хлеба.

Зимой пряли и ткали. Прясть из волокна  конопли или льна довольно однообразная и долгая работа. Мама научила меня прясть на самопрялке, редком в деревне устройстве для прядения. На самопрялке работать легче, а главное – продуктивнее. Ранней весной, до Пасхи, ткали. Ткать было интереснее, чем прясть. Работали ноги, руки, ходили бёрда, челнок скользил под руками мастерицы. Ткали не только полотно, но и узорчатые рушники и скатерти.
 
За зиму (тогда я училась в 7-м классе) я напряла два полотна, каждое по пяти метров в длину. Летом суровые, серые жёсткие полотна отбеливали, опуская их в речку и расстилая на лугу под жаркие, палящие лучи солнца. Это проделывалось несколько раз в день. И полотна к осени становились мягкими и белыми. Из полотна шили постельное и нательное бельё. И даже верхнюю одежду.

По вечерам девушки собирались в одном из домов деревни, летом – на лавочке и отдыхали, пели. Пели красиво, с подголоском. Зная, что в деревне нет немцев, пели и запретные песни.

                На нас напали злые немцы,
                Село родное подожгли.
                Горит, горит село родное,
                Горит отцовский, родной дом…

Хорошо пели и старинные песни. Молодость брала своё.


ИХ НОВЫЙ ПОРЯДОК

В волость приходили разнарядки на каждое село. Например, взять и отправить на базу пять коров.  И вот шли староста и полицай и уводили корову. Сначала их отбирали у семей коммунистов, потом у активистов и одиноких крестьянок. Сколько было горя и слёз!

По приказу немецких властей угоняли в Германию молодёжь 1925-26 гг. рождения. Их угоняли в рабство. Вернувшись из Неметчины, они поведали о своей горькой участи: работали они у бюргеров за кусок хлеба или на заводах и вредных военных предприятиях. Режим был жёсткий. Кормили плохо. Беглых вылавливали с собаками, били и отправляли в концлагеря. 

Война всё ещё не кончалась. Часто бомбили Унечу.  (Унеча была железнодорожным узлом, где скоплялось множество вагонов с военной техникой.) Если это было вечером, то нам было видно огромное зарево и слышен грохот немецких зениток, бьющих по нашим самолётам.

Некоторые люди совсем разуверились в победе наших войск и шли в услужение немцам. Так, наш сосед Елисеенко М. и ещё другой парень из Слободы, муж учительницы Рык Т. В., стали полицаями. Позже они поступили во власовскую армию.

Немецкие прислужники выдавали всех, спасавшихся от немецкого угона в  Германию. Так, Мотя Цыбульская спряталась в яму, вырытую в сенях, и просидела там более года, до вступления наших войск в село. По ночам она выходила из ямы и дышала воздухом. Конечно, этого никто не знал. Так она спасалась от угона в Германию. Вышла она бледная, как полотно, еле живая.
 
Но немцы считали, что им нужны не просто рабы, но и рабы грамотные. В 42-м году они открыли в селе школу. Я пошла в 6-й класс. Книги были те же, старые, но в них мы, по указке учителей, вычёркивали всё, где упоминалось о нашей советской стране. Зачёркивали названия городов. Так, вместо Сталинграда сверху слова писали «Царицын», зачёркивали слова «социализм», «вождь», «СССР» и т.д. Школа работала до марта. А потом её почему-то закрыли.

Прихвостни-полицаи помогали немцам в расстреле евреев и цыган. Сколько их, бедолаг, стариков, женщин и детей еврейских лежат на Беловщине, в пригороде Стародуба!

Шёл второй год нескончаемых боёв на русской земле. И, казалось, что кровожадный гитлеровский вампир никогда не насытится кровью моего народа: русских, украинских, белорусов, евреев, цыган – всех, кто жил на нашей земле, крепил мощь нашего молодого государства, кто насмерть сражался с фашистской нечистью.
 
Мне было 11 лет. Что я помню?  Помню слёзы женщин по ушедшим на фронт мужьям и сыновьям. Плакали они и от непосильной работы на земле. Плакали и от неуверенности в завтрашнем дне.  От непредсказуемого хозяйничания фашистов в наших домах. Они врывались даже в сараи, хватали кур, поросят, уводили коров. Скорбь и плач стояли над моим селом.


ГОД 43-Й

23  сентября 1943 года в село вошли части Красной армии. В первые же дни освобождения от оккупации началась мобилизация парней 1927 года рождения и белобилетников.  Нашего отца-белобилетника тоже взяли на фронт.
 
Заработала почта. И полетели в село солдатские письма-треугольники, неся радость матерям и жёнам. Но вслед за ними обрушились и извещения-похоронки.
 
Плач по убитым стоял почти в каждой избе моих односельчан.
 
Радость, надежда, страдания и безысходность – всё слилось в единый горький поток.
 
Мобилизованные парни, необученные и даже непереодетые в солдатскую форму, все полегли под Гомелем.
 
В селе открыли школу. И тут дороги моей милой подруги Наташи Стецкой и моя снова пересеклись.

Война уходила на запад. Жизнь продолжалась!

По вечерам девушки пели песни тихо, печально, передавая тоску и людские страдания. Одну песню я хорошо запомнила.

                Над озером чаечка вьётся,
                Ей негде, бедняжечке, сесть.
                Лети ты в Сибирь, край далёкий,
                Снеси ты печальную весть.
                Ой, там во лесу, во лесочку
                Боец молодой умирал...

Грустная, за душу хватающая мелодия, передающая предсмертную тоску солдата, тревожила село, и без того погружённое в сплошное горе.
 
Год 1943-й выдался трудным, голодным. Наши власти обложили крестьян большими налогами. «Всё для фронта» – кричали газеты и радио. Запасы зерна и овощей беспощадно изымались у людей для фронта. Остались у нас только крохи для выживания. Во многих домах эти скудные запасы к весне уже закончились. Все ждали весну.

Пришёл апрель, и под тёплыми лучами солнца земля на полях обнажилась. Дети наперегонки бросились туда собирать перемороженную, полугнилую картошку. Мы приносили её домой, наши мамы мыли и сушили её, затем толкли и из этой вонючей муки пекли блины.

Ох, уж эти блины с омерзительным тошнотворным запахом! Их прозвали «тошнотиками», но нужно было что-то есть, чтобы работать.

К этому времени я уже хорошо косила. Мои покосы были широкими и чистыми, как у взрослых. Я любила эту тяжёлую работу, вот только очень уставала. Когда взрослые в перерывах садились и пели, я, еле живая, валилась на траву и просила у Бога дождя.

Не менее тяжёлой работой было веяние зерна в ночное время. Помню, как мы с Леной Обозовой ночами крутили тяжёлую ручку веялки, механизм которой приводился в движение только вручную. К утру мы набирали чистое зерно в мешки и относили их к воротам гумна. Голодные и уставшие, шли домой, где нас ждал скудный завтрак.

Однажды бригадир уговорил меня и Наташу Стецкую разбросать сорок возов навоза. Так как это было накануне экзамена по математике, то мы поднялись на заре и сделали эту работу до завтрака. И в этот же день сдали экзамен на «отлично».

Тяжёлая крестьянская работа лежала на плечах женщин и стариков. Не пощадила война и детей. Нам было по 13-14 лет. В свободное от занятий в школе время мы работали на земле допоздна. Это был тяжёлый труд.

Очень уставали. Но вот на землю опускался тёплый майский вечер. Мы выходили на улицу. Лёгкий ветерок кружил лепестки белых черёмух, наполняя воздух терпким, неповторимым ароматом. Мы во власти майского буйного цветения трав, цветов, черёмухи. И не было уже той тяжёлой дневной усталости.

Вот-вот расцветёт королева наших улиц – сирень – белая, голубая, красноватая.

М. А. Стецкий, отец моей подружки, вернувшись после первой мировой войны из плена, обустроил свою усадьбу по образцу немецких крестьян: ни изгороди, ни высокого забора. Он посадил сиреневую аллею. Сирень росла, ширилась, густела, удивляла односельчан своей необычностью и радовала в пору цветения.

Мы брали балалайку, устраивались в сиреневой аллее и пели песни военных лет. Всходила луна, бросала тени, и всё становилось сиреневым: крыши домов, тропинки, воздух. Наши сиреневые «страдания» разносились по улицам села.


ДУХ ВОЙНЫ. ЮНОСТЬ

Война окончилась, но дух её ещё долго витал над разорённой страной.

Я и моя подруга Варя Смольская, с которой мы прошли через двухлетний холод и голод, после окончания 9-ти классов Стародубской школы им. Калинина решили поступать в техникум. Надо было быстрее приобрести специальность, самим себе зарабатывать на жизнь. Ведь родители были крайне бедны.

Без гроша в карманах, с узелками огурчиков и кусками хлеба поехали поступать в Брянский железнодорожный техникум.

В Унече мы взобрались на крышу вагона. Поезд тронулся. И пока он шёл медленно, мы спокойно сидели и смотрели по сторонам. Но вот он стал набирать скорость. Задрожали, загрохотали вагоны, закачались, зашарахались из стороны в сторону. Занемела от страха моя душа, закрыла я глаза и уцепилась за трубу вагона. А поезд бежал, точно взбешённый, гремел и трясся своим железным брюхом и, казалось, ещё мгновение и выбросит нас под откос.

В Почепе нас с крыши согнал милиционер. Мы обошли состав и спрятались от милицейских глаз за вагонами. Когда же подали сигнал к отправлению, мы снова вскарабкались на крышу. И снова та же пытка. Я не могла доползти до трубы, боясь свалиться. Варенька подала мне руку и подтянула меня с большим трудом.
 
Я лежала, плакала и обнимала трубу.

Директор техникума познакомил нас со специальностями и отговорил учиться в техникуме. Мы пошли в 10-й класс.
 
Горькое военное детство! Не доведи, Господи, пережить такое нашим потомкам.



И С П И Т Ь   Ч А Ш У

                Каждому из нас предначертано судьбой
                испить чашу, как бы ни была она горька...
                Д. Гранин

И В ГОРЕ, И В РАДОСТИ

В 1947 году я вышла замуж за Василия Васильевича Шпунтова, учителя немецкого языка Пятовской школы.

В августе 49-го года муж получил направление в Новосельскую школу на должность директора школы.

Пришлось проститься с родным селом Пятовском и моей дорогой семьёй, в которой я выросла. И о ней я хочу сказать немного добрых и нежных слов.

Моя мама происходит из крестьянской семьи. В то далёкое время в начале XX века она окончила 3 класса церковно-приходской школы на «отлично», и учитель рекомендовал ей продолжить учение в гимназии. Но такая возможность не предоставилась – мама рано осиротела и работала в хозяйстве своего отца Моисея и брата Фёдора.

Умная, мудрая, она всю свою энергию и любовь отдала детям, которых она воспитывала в строгости и крестьянской морали.

Отец, рано овдовевший и имевший трёхлетнего сынишку Мишу, в 1928 году женился на нашей матери. Он был лучшим во всей округе сельским потомственным кузнецом.

Добрый, совестливый, честнейший, папа пользовался непререкаемым авторитетом среди односельчан.

В семье Александра Петровича и Елены Моисеевны было восьмеро детей. Старший, Миша, для матери был пасынком, он погиб в 42-м году под Сталинградом.
 
Двое других – одиннадцатимесячный Володя и Наденька трёх лет от роду – умерли в раннем детстве, а пятеро – я, Мария, Валик, Шурик и Вова – выросли, выучились, завели дом и семью и … уже состарились.

Моё детство, как старшей, прошло рядом с младшими сестрой и братьями. Я давала при рождении им имена, нянчила, пеленала, качала, рассказывала небылицы.

Валик – черноглазый, улыбчивый, шустрый мальчик родился в 39-м году.

Мы увезли его в Новое село, где он жил у нас только один год и учился в 4-м классе, а по окончании сельской Пятовской школы уехал на Донбасс. Там прошла вся его жизнь. Там он окончил Горный техникум, а затем Политехнический институт, там он женился на красивой девушке Алле, там родилась дочь Алёна, состоялась карьера… да только здоровье его было не идеальным. Операция на сердце, инсульт и … трагическая смерть. Его нет с нами уже 11 лет… И я до сих пор оплакиваю его безвременную кончину.

Шурик – наш всеобщий любимец и красавчик, – тихий, молчаливый, замкнутый, он играл всегда один, подростком пас выращиваемых мамой гусей, натаскал из леса в Рассухе, где одно время жила наша семья, брёвнышек для сарая, сена для коровы… Он трудился много и тихо.

В школе учился на одни пятёрки, а когда поступил в Горный техникум по стопам Валерия, то тоже не знал ни одной четвёрки за все 4 года на удивление однокурсников и преподавателей. Он мне рассказывал, как на первом уроке в техникуме по горным машинам он, 14-летний подросток, рассказал преподавателю об устройстве комбайна, работающего в шахте. Откуда он это знал? Читал! Его жизнь была неотделима от книги.

Дороги его были ухабисты. Работал два года в шахте, затем поступил и окончил высшее Бауманское техническое училище… Но не электроника его увлекала. Шурик – поэт. Он пишет стихи до сих пор и их издаёт. Он около 20 лет работает журналистом, его публикации талантливы и актуальны.

Лиля, красивая и умная, – его любимая жена, а дочь Настя – что и говорить, икона, на которую они молятся. И заслуженно! Настя выучилась на врача-стоматолога, красива и умна.

Младший брат Вова тоже красив, с золотыми руками и чутким сердцем. Он родился в 44-м году, когда папа был на войне, так что отец, вернувшись домой, увидел Вовку бегающим босиком по двору. Ему было полтора года.
 
Вова окончил Трубческий лесотехнический техникум с отличием и был направлен на работу в Ригу. Отработав год, Вова уехал в Ленинград, чтобы продолжить учёбу в Лесотехнической академии.

Там он и женился. Нина, его сокурсница, была стройной, спортивной, с иконописными чертами лица и очень доброй девушкой.

Вернувшись в Ригу после окончания учёбы, они родили и воспитали двух прекрасных дочерей – Леночку и Аннушку. Обе девочки умны и обаятельны. Обе получили высшее образование. Леночка вышла замуж за красивого, порядочного парня. Она живёт в Киеве и поднимает двоих замечательных детей, Ильюшку и Лизочку.

Сейчас Вовочка болен. Он живёт в Рославле, и я молю Бога о его выздоровлении.

Время идёт неумолимо быстро. Мы все уже состарились, моим братьям вот-вот будет по 70 лет, что уж говорить о себе.

Я прожила свою долгую жизнь в любви и дружбе со своей единственной сестрой Марией. Она для меня родной и близкий человек, друг и помощница. Нас объединяет родство душ, общность интересов и одинаковое отношение к жизни.

В мои трудные минуты и дни она всегда со мною рядом, а уж как я свою сестру ждала к себе в Новое, когда у неё начинались каникулы или отпуск. Я жадно смотрела на дорогу, предвкушая веселье в застолье и её песни!

С печалью я провожала её в Пятовск и тихонько плакала…

После окончания Смоленского пединститута с отличием, она 42 года отдала школе в г. Рославле. Вышла замуж, родила сына. К карьере не стремилась, но её голос, которым она пела русские романсы на самодеятельной сцене, знал весь город…

Сейчас она живёт в Зеленограде, я – в Твери, но мы часто видимся и этим счастливы.

…А в 49-м году у машины, увозившей нас в Новое село с пожитками, стояли папа, мама, мои братья и сестра и смотрели на меня. Я прощалась и плакала.

Наши скудные пожитки погрузили на машину, и мы простились с Пятовском.

И вот она, «избушка на курьих ножках» с дырявой соломенной крышей, сыростью, грязью, клопами.

Двадцатилетняя девочка на руках с ребёнком нагревала в русской печи воду до кипения и лила, лила на стены каждый день в течение месяца. Так я вывела клопов. Ножом скоблила пол, подоконники, потолок – всё, что подлежало чистке. Вначале соседи принимали меня за няньку:

– А где же жена директора? Нянечка всё моет, наводит порядок в доме и во дворе.

Пришла и другая забота: родители мои, не имея возможности прокормить корову, отдали её нам. (В школе можно было купить сено с пришкольного участка). Отдали нам и Валерия, братика моего, он у нас учился в 4-м классе.
 
Зимой избушку продувало насквозь: замерзали вода, сырые тряпочки и мы под одеялами. Ребёнок дважды переболел воспалением лёгких. Зимой отелилась корова в холодных сенях, простудилась и упала на ноги. По совету ветеринара мы ввели корову и телёночка в избу. Для телёнка покупали молоко. Я снова нагревала воду в печке и без конца мыла пол вокруг коровы, а муж, придя из школы, стелил под бока бедняжки свежую солому. И так каждый день в течение трёх недель.

В избушке чисто. Корова поправилась, встала на ноги, телёночек подрос. Слава Богу, теперь у нас есть молоко, творог, сметана. А осенью будет мясо.

Пришла весна с её дождями. Наша крыша потекла, а подполье заполнили грунтовые воды. С мая месяца по сентябрь вставала я в 3 часа ночи, чтобы подоить корову и отправить её в стадо. Такой был в Новом селе порядок. Хотелось до смерти спать, но времени уже не оставалось: нужно было готовить горячий завтрак мужу. Торф низкого качества загорался плохо, а дров не было. Я лила керосин, подкладывала бумагу, но торф долго не начинал гореть. Мучилась до слёз.

В «избушке на курьих ножках» мы прожили почти год. Наконец, был построен двухквартирный дом для учителей. Мы получили комнату с фанерной перегородкой.
 
Там прожили двенадцать лет.

Двадцать пять лет мы работали в школе в Новом селе. Сколько же бед и страданий выпало на нашу семью. Сложная тяжёлая жизнь привела нас к болезням. В 25 лет я заболела жуткой болезнью. Наши врачи не могли поставить диагноз и выталкивали меня из кабинета в кабинет.

Как оказалось впоследствии, то было жестокое, изнуряющее заболевание вегетативной нервной системы. Болезнь иссушила моё тело и душу, подорвав и без того моё небольшое здоровье.

Почерневшая, измученная болями, весившая 42 кг, я не бросала работу. Боролась…

Наконец диагноз был поставлен талантливым врачом в г. Рославле.

И начались «хождения по мукам» – лечение ваннами на курортных местах. Иногда роно выделял мне путёвку  в санаторий пролетарского пошиба, где в палатах было от 6 до 12 человек.

В основном же я лечилась в Сочи за свои отпускные копейки: жила в коммуналках барачного типа за 1 рубль в сутки, питалась очень скромно, лечение покупала.

Не видела я ни ресторанов, ни театра. Только лечение и море. Даже загар, солнце, пляж были мне запрещены в связи с ослабленным сердцем.

Врач-невропатолог в Сочи изрёк: «Будете лечиться ваннами – будете жить. В другом случае…». И он замолчал.

Двадцать раз провожал меня муж на лечение и двадцать раз встречал с ночного поезда на ст. Жеча.

О тех муках и страданиях не хочется больше ни писать, ни вспоминать.
 
Через болезни прошёл и мой муж Василий Васильевич. За время жизни в Новом селе он перенёс две полостные операции и туберкулёз. Заболевание туберкулёзом грозило ему отлучением от школы, но, слава Богу, форма болезни оказалась закрытой. После двухмесячного лечения его допустили к работе.

Однако административная работа медленно разрушала его здоровье. Нехватка часов, сокращения в школах учителей (отсюда конфликты), ответственность за хозяйственную часть и финансы, беспокойство за уровень учебно-воспитательной работы не могли не  отразиться на ослабленном состоянии здоровья фронтовика. Он тоже часто лечился в санаториях по его заболеванию, но больше предпочитал им туристические поездки по стране.
 
Но одна беда угасала, другая разгоралась.

Зав. роно, однажды инспектировавший нашу школу, увидел наше жильё и предложил Василию Васильевичу разрешение на вырубку леса под Трубчевском для строительства собственного дома. Мы решились…

Брат мужа с наёмными рабочими вырезал лес, и великолепные брёвна были сложены в штабеля.  Перевозку леса оставили до установления дороги, разбитой колеями и мартовскими лужами. За вырубленным лесом попросили присматривать лесника.

Дорога подсохла. Поехали… И что же..? Ни бревна. Всё украдено. Чернее тучи ввалился Вася в дом. Горевали… Зав. роно, узнав о нашей беде, снова выписал разрешение на вырубку леса.

Дом строили три года. И всё это делалось за наши учительские копейки. И не без мучений.


СВЕТЛЫЕ ДНИ

Однако в жизни моей и моей семьи были и светлые дни – радость.
 
Вспоминаю… Я больна, я не хочу больше жить, не могу! Это услышал мой девятилетний сын Юра и заплакал: «Мама, если ты умрёшь, я пойду и лягу на рельсы под Оршанку». (Железная дорога Орша – Харьков проходила от нас метрах в трёхстах.)

Вот Юрочка закрывает дверь на крючок и стирает в тазике свой галстук и белую рубашку к школьной линейке, старается во всём мне помочь. Сердце моё захлёстывает радость. А когда ему в 14 лет разнесло палец от жуткого нарыва (потом хирург удалил ему сгнившие косточки из пальца), Юрочка закрыл три двери в доме, чтобы я не услышала его стоны. Всю ночь он проходил в мучениях. А был ведь он очень терпеливым. Рос весёлым, общительным, добрым и любимым людьми села, товарищами и квартирными хозяйками. Мы радовались, глядя на него.

Позже жизнь надломила его операциями и службой в армии. Но те его юные, отрадные, счастливые дни радовали нас и разнообразили жизнь от горьких будней.

Сын Саша родился красивым, милым, нежным ребенком. Любил он цветы – и теперь их любит, – любил животных и книги. Был он очень чувствительным, и когда исчезла его любимая кошка Белка, он долго не мог её забыть, плакал. В четыре года Саша научился хорошо читать. А в первом классе, освоив написание букв, на клочке бумаги вкось и вкривь чёрным карандашом написал своё первое стихотворение.
 
Я помню несколько строчек этого стишка:

                Ах, зачем ты, война?
                Ненавижу тебя,
                Ненавижу тебя,
                Не люблю.
                Пусть только солнышко сияет,
                Да соловьи вокруг поют.

Откуда у ребёнка, родившегося в обычной семье провинциальных учителей, такая была чувствительность, понимание и тяга к философствованию?

И ещё… После беседы на тему «Кем быть?» учительнице ученики отвечали: лётчиком, военным, комбайнёром и т.д. Саша тихо: поэтом.

А вот его стих, написанный на 1-м курсе института и посвящённый нам.

                ВЕСНА

                О, ранняя весна. Цветы в оранжерее.
                На улицах фиалок ещё нет.
                Но вот расцвёл, приветливо алея,
                Улыбок вдохновляющий букет.
                Сияет всё на солнце – шпили, лица.
                Прощально светит покидающий нас снег.
                Цветёт вторая русская столица,
                Как не цвела все 200 с лишним лет.
                Впервые всё, и каждый год – впервые.
                Мир обновляется над суетой сует.
                Цветёт вторая русская столица.
                И по ночам с весною в Мегамире
                Цветёт из звёзд подаренный букет.
                Прекрасен этот мир в своей попытке
                Создать смеющихся весной людей поток.
                Я вам дарю чуть-чуть свою улыбку.
                Примите этот маленький цветок.

Он не стал поэтом, но на всю жизнь остался «книжным» человеком. В доме у него замечательная библиотека из редких книг.

Окончив ЛИИЖТ, он забросил диплом технаря и стал довольно известным геральдистом.

Доставляли нам радость и приезды моих братьев и сестры Маши. Они вносили в нашу глубинку свет и оптимизм, просвещая нас по всем вопросам: литературы, научным достижениям и всему прогрессивному, вплоть до моды. Так входил духовный свет в нашу однообразную жизнь. Застолье кипело речами, шутками, песнями, взрывалось от   хохота. Счастливые те были дни.

Сцена…

Когда коварная болезнь уставала меня истязать, притуплялась, я жила: руководила сельским хором, пела, читала прозу.
 
Но самым моим любимым увлечением был самодеятельный театр, в котором я играла драматические роли из классики.

Костюмы для «актёров» привозили из Стародуба.

Молодая, одетая в платье Катерины и парик («Гроза» А. Н. Островского), я, наверное, играла эту роль хорошо.

Вспоминаю… На сцене я говорю монолог Катерины «Отчего люди не летают?». Зал замирает. А когда меня «мёртвую» выносят на сцену и, Тихон, наклоняясь, плача говорит: «Катя, Катя…», –  зал плачет тоже.

Я счастлива…

Доставляли мне радость и встречи с моими неизменными, верными подругами Наташей Стецкой и Варей Цыбульской. На протяжении всей жизни они оставались для меня незаменимыми и любимыми.


ЖИЗНЬ В СТАРОДУБЕ

О стародубском периоде жизни мне совсем не хочется вспоминать. Это долгий, тяжкий сон со сплошными тревогами и муками: строительство дома (уже второго) и связанная с ним вереница забот и переживаний.

…Работа, работа… Болезни…
…Потери, потери…

1999 год… Невозвратимая утрата… 52 года мы прожили с мужем. Боль сердца непроходящая…

Дальше я хочу немного рассказать о моём муже Василии Васильевиче – отрывочно вспомнить, каким он был.



ПОЖАР

Глубокий вечер… Просыпаюсь от звенящих ударов, непонятного шума и душераздирающих воплей. Пожар… Вася в нательной рубашке без шапки хватает ведро и убегает туда, на пожар.

Я наскоро одеваюсь, хватаю шапку и телогрейку для мужа и вылетаю вслед.
 
Меня тут же захлёстывает волна криков и детского плача. Обгоняют люди с вёдрами, вилами, крюками. Ревут коровы, визжат свиньи, кудахчут куры.
Всё бежит, кричит, рыдает…

Огромный огненный столб гудит и рвётся в облака. Раскалённые смертоносные искры грозятся зацепиться за крыши соседних домов.

Люди выстраиваются в цепочку, и ведро бегает от пожара к колодцу и обратно.
 
Треск, шум, грохот: это рухнула крыша. Разбушевавшийся огонь входит в раж и с безумной страстью, обнимая дощатый потолок, пляшет. Бесовский танец огня с изумительной скоростью пожирает жертву.

А злые, торжествующие языки пламени уже лижут стены.

Огонь ни залить, ни потушить.

Главное – спасти скот, надворные постройки и соседние избы.

Мужики подхватывают вёдра и льют воду на крыши соседей.

Налетевший ветер дует в сторону соседних домов. Отчаяние, паника…

Громче и обречённее залаяли и завыли собаки, заплакали проснувшиеся дети, запричитали женщины. На лицо упавшей соседки льют воду и бегут за «медичкой».

Старухи выносят икону Заступницы и просят, и молят у неё пощады.

И что же? Ветер потихоньку стал утихать и подул в сторону луга.

Опасность миновала. Но люди продолжают бороться с огнём, заливая уцелевшую часть избы. Были спасены и дети, и скот, и сараи. Не пострадали и соседние избы.

Подъехала пожарная машина из Стародуба. Но она только вызвала у обессилевших людей раздражение и злость.

Наконец всё было кончено, и люди, измученные тяжёлой работой и бессонной ночью, стали расходиться по домам.

Мой муж очень возбуждён, на его лице – усталость…

Пепелище ещё долго курится и дышит жаром.

«Какой чувствительный, хороший человек, директор школы», – говорят о муже в селе.


ДРУЗЬЯ ПОЗНАЮТСЯ В БЕДЕ

Мы возвращаемся из с. Горислово, где гостили у директора школы Коваленко В.С. Это был наш ответный визит: незадолго до этого супружеская пара гостила у нас. Мы все были молоды. Гостей было человек 10. Кстати, была и сестра моя Маша. Коваленко В.С., человек довольно неглупый, остроумный, был «гвоздём» программы. Он сыпал шутками, анекдотами и приятно удивлял скромную компанию своими познаниями. При отъезде он настойчиво и горячо уговаривал нас, назначив число, посетить их в Горислове. Этот день наступил. Вася не любил компаний, но я настояла: «Люди нас ждут. Нужно ехать».

О, ужас! Нас не ждали. «Друг» любезный «забыл». Жена, довольно симпатичная и милая женщина, но не имеющая в доме голоса, всё-таки побежала в магазин, купила бутылку водки и кильку. Поставили на стол картошку. Нам было очень неловко и стыдно за «друга».

После застолья «друг» напросился проводить нас и указать другой – красивый и более близкий путь в с. Новое. Он восседал на телеге и острил без остановки. Проехав пару километров, мы стали спускаться под горку. Там, ниже, лежал сказочный луг, напоминающий огромное овальное блюдо, расцвеченное непревзойдённым художником.

Луг прорезала узкая речушка, утонувшая в высоких девственных травах. После трёхдневных дождей, ворвавшихся в середине июня, внезапно проснулось солнце. Теперь оно лучилось и смеялось и ласкало мир долгожданным теплом и светом. Встали травы, подняли головки раздобревшие от припарки ромашки, голубые колокольчики, малиновые звёздочки-смолянки. Пахло душицей, валерианой, тмином, чабрецом. Роскошная медуница белела причудливыми косяками и дышала свежим мёдом. Всё ожило, светилось радостью, благоухало. Терпкий, медвяный настой дурманил, обволакивал нас и уводил от суеты. Луг горел такой удивительной гаммой красок, какие природа дарит только в июне. С каждой минутой нарастала в сердце радость, счастье и желание жить, жить…

Как вдруг на противоположной стороне луга, метрах в 150-ти, мы увидели женщину с телегой, доверху нагружённой прошлогодним торфом. Телега накренилась, попав в глубокую колею. Женщина и лошадь напрягались изо всех сил, но тщетно: воз оставался в колее. Женщина понукала лошадь, просила, плакала, кричала...

Василий Васильевич резко потянул вожжи, и наша повозка остановилась. Быстро спрыгнув на землю, он крикнул на ходу «другу»: «Пойдём, поможем!». Но наш весельчак и бровью не повёл.

Быстро перебежав расстояние, разделявшее нас от бессильной женщины, муж подошёл к лошади и стал подкладывать в колею дороги попавшуюся ему под руку корягу. Потом заговорил что-то с лошадью, погладил её и, видимо, о чём-то попросил. Лошадь напряглась, женщина и Василий Васильевич подтолкнули воз, и он выскочил из колеи и двинулся размеренно по дороге.

Женщина подошла к Василию Васильевичу и, приложив руки к груди, поклонилась.

Вася вернулся с усталым, разгорячённым, но счастливым лицом. А «друг», краснобай-пустозвон, сидел с невозмутимо-спокойным лицом, равнодушный ко всему происходящему. Он пытался вновь острить, но нам не хотелось его слушать. Оценив обстановку, он вскоре покинул нас. С той поры я потеряла к нему всякий интерес, а его остроты-заготовки вызывали только неприязнь и раздражение.

Василий Васильевич по доброте своей «не придал значения» проступку «друга».

Вспоминается поговорка: «Человек красен не словами, а делами».


ЗОЛОТОЕ КОЛЬЦО

В конце 60-х годов было престижным и модным иметь золотые украшения. В деревне об этом можно было только мечтать: золото в те времена было недосягаемым дефицитом. Я как-то обмолвилась о своей мечте – иметь золотое кольцо. Прошло время. Этот разговор не возобновлялся. Забылся.
 
В 72-м году мой муж отправился с группой учителей по туристической путёвке на озеро Байкал. В городе Омске, на стоянке, друзья разбрелись по пивнушкам и вернулись в вагон с бутылками спиртного. Василий Васильевич тоже принёс что-то из этого. Но каково же было удивление товарищей, когда он показал им золотое кольцо. Никто из них даже не подумал о таком редком подарке для жены. Золотое кольцо, подаренное моим мужем, вызывало у моих приятельниц восхищение и зависть.

Услышь меня, мой драгоценный и незаменимый друг!


ПАМЯТИ ВОИНА

Василий Васильевич Шпунтов родился на Стародубщине на хуторе Друговщина в 1923 году. После окончания городской средней школы им. Калинина, 7 июня 1941 года, юноша был признан врачебной комиссией годным к строевой службе.

22 июня. Война. Призывник Василий Шпунтов мобилизован и определён в Алсуфьевскую авиашколу в г. Славгород Алтайского края. Но в сентябре 1942-го авиашколу расформировали. Бывшие курсанты были направлены в наземные войска. Василий попал в деревню Шерени, вблизи Челябинска. Там он изучил миномёт. Тут же была сформирована 15-я отдельная лыжная бригада. Боец Шпунтов был назначен командиром миномётного отделения. Лыжную бригаду отправили на Северо-Западный фронт. Так началась его тяжёлая фронтовая жизнь – кровавые, упорные бои под Ржевом и Старой Русой. Враг рвался к Ленинграду. Но вставшие на защиту родного города герои-ополченцы и самоотверженные бойцы наших войск разрушили план гитлеровской ставки.

В начале 1943 года блокада Ленинграда была прорвана. Но враг был ещё силён. Шли жестокие бои по изгнанию немцев с северо-западного направления. Здесь были применены на р. Ловать наши «катюши». За артиллерией шла пехота. Бойцов поражали «ледяные горы» убитых врагов.

В 15-й лыжной бригаде кончилось продовольствие. Голод и холод… Солдату выдавалась одна тощая, очень солёная селёдка и один сухарь на сутки. Питались убитыми лошадьми. Командира отделения миномётчиков Василия Шпунтова санитары подобрали в бессознательном состоянии. Тяжело больной, он был отправлен в госпиталь в город Вышний Волочёк, где почти два месяца лечился «по поводу дистрофии на почве длительного голодания организма». Юноша-богатырь теперь весил 40 кг, кожа и кости…

Месячный отпуск – и Василия отправляют на Юго-Восточный фронт под Старый Оскол. Контузия в бою, лечение. Назначение командиром отделения миномётчиков учебно-воздушного десантного полка. За боевые заслуги в войне В. В. Шпунтов был награждён орденом Красной Звезды и многими медалями.

В октябре 1945 года Василий демобилизовался. Роно направляет его в Пятовскую школу на педагогическую работу. Там он вступил в партию и завершил высшее образование в Новозыбковском пединституте.

В августе 1949 года В. В. Шпунтов был утверждён директором Новосельской школы. Все 25 лет работы он имел заслуженный авторитет как в роно, райкоме партии, так и у жителей с. Новое. За безупречный труд В. В. Шпунтов Министерством просвещения был награждён нагрудным знаком «Отличник народного образования».

 Последние годы работал завучем в ШРМ-2  г. Стародуба. Был награждён тремя почётными грамотами. Фронт и сложная работа вызвали у него ряд тяжёлых заболеваний. И его не стало.

Дорогой мой человек! Пусть будет пухом тебе земля родная.

                Будут годы идти,
                Будет солнце всходить,
                Будут яблоки падать в траву,
                А тебя уже нет…
                С. Островой



С О   В С Е Й   Л Ю Б О В Ь Ю   И   П Е Ч А Л Ь Ю

                Всё под снос:
                И любовь, и печали,
                И калитка в саду...


ДЕРЕВНЯ МОЯ, ДЕРЕВЕНЬКА…

Я живу прошлым, близким и дорогим – деревней. До укрупнения колхозов в Пятовске было их два. В центре села – колхоз имени К. Маркса, за речушкой, в сторону Стародуба – «Свободный труд». Там жили такие же люди, как и в нашем колхозе. Но их почему-то прозвали «киргизами».

Довоенная деревня конца 30-х годов жила большими семьями, родами. Молодёжь уезжала в город за редким исключением.

Несмотря на нищету, жила деревня шумной, весёлой жизнью.

Тёплый, летний вечер… На улицах гомон, смех, игры детей, песни, танцы, посиделки.

Из-за речки плывёт тихая, печальная песня. Это поют «киргизки»:

                Посею гурочки,
                Четыре рядочка.
                Не бачила я милого
                Четыре годочка…

Медленно льётся тоскливая мелодия в наши улицы. Наши девушки слушают, и вдруг Пашка Белякова наперекор «киргизкам» запевает своим густым альтом  задорную, шуточную:

                Меня мати спородила,
                Два города наделила.
                Гуляю я!  Эх! Гуляю я!

                В огороде тьвятки вьются,
                А за меня хлопцы бьются.
                Гуляю я!  Эх! Гуляю я!

Несётся песня в колхоз «Свободный труд», бьётся на горке в поднявшихся стайку тополей и возвращается в наш колхоз ликующим эхом.
 
Помнится и деревня 1944 года. Война ещё поит кровью землю. Но жизнь продолжается.

Нас 14. Мы идём в луга ворошить и складывать в копны сено. Это чистая работа – в радость. В руках – грабли и узелки с обедом. Мы ворочаем сено, и оно сохнет под лучами жаркого солнца. А мы идём к прибрежным кустам речушки, расстилаем охапки душистого сена и развязываем узелки.

Скатерть – самобранка!
Хлеб, зелёный лук, кусочки сала, бутылка молока… Пируем.

И вдруг кто-то из девушек протяжно запевает:

                В саду ягода-малина
                Под закрытием росла.

Песню подхватывают все 14:

                Свет-княгиня молодая
                С князем в тереме жила…

Поют все 14 слаженно, красиво. Песня вскипает, как волна, ширится, растёт, украшенная тёплым, мягким, роскошным подголоском Кати, взлетевшим и властвовавшим над хором.

А песня рассказывает дальше:

                А у князя был слугою
                Ванька-ключник молодой,
                Ванька-ключник, злой разлучник,
                Разлучил князя с женой…

Жалобно, обречённо тоскует песня.
Трагический конец стонет, плачет, бередит старые раны женщин.

Но пора за дело. Мы складываем сено в копны, и к концу дня луг красуется рядами красивых копён.

Но праздник ещё не окончен. Шумно, весело возвращаемся в село с «Семёновной»:

                А Семёновна, баба русская,
                Сама толстая, юбка узкая.
                Самолёт летит, и мотор гудит,
                А Семёновна за рулём сидит.

Тут выскакивает вперёд Нюрка-беженка, весёлая плясунья, и пляшет на ходу, выбивая колена своего коронного номера под «Семёновну». Её ноги умело перебирают дорожную пыль.

Хор девушек продолжает прославлять Семёновну. Но вот уже близится трагический конец песни:

                А Семёновна, баба хитрая,
                Любила Сталина, потом Гитлера.
                Ах,  Семёновна, тебя везде поют,
                Ах,  Семёновну на расстрел ведут.

Теперь девушки поют тихо и печально, и Нюрка-беженка укрощает свой пыл.

Нам всем жалко Семёновну, бабу русскую, добрую. Ну, разлюбила она Сталина, полюбила Гитлера. Преступление, конечно, но нам всё равно жаль умную и смелую Семёновну.


ГРУСТНО И БОЛЬНО

Теперь деревня не та. Больно смотреть на улицы сёл. Некоторые деревни уже исчезли совсем. Огороды, дворы заросли крапивой. Вокруг деревень грустят в зарослях бурьяна заброшенные поля. Опустели школы и сады. И не слышно на улицах говора, детского смеха, гармошек и песен.

Сейчас стало модным называть села и деревни   «поселениями».

Придумали же думцы! Раньше поселением называли места в далёкой Сибири, куда ссылали каторжан. А теперь полюбуйтесь! Исконно русская  деревня  стала поселением.

Да, вымирают сёла…

В иных есть и газ, и свет, и домашние телефоны, а жизни нет. Пусто. Уехала молодёжь в города за выживанием, землю не обработать без техники.

                Пустует моё старое село,
                Всё меньше мне приветливо знакомых.
                Куда-то их умчало, унесло
                Ветрами из родительского дома.
                Лишь на погосте тесно от крестов.
                Безмолвие и запустенье стынет,
                Укрыты снегами, как льняным холстом,
                Родные наши за тёсовым тыном.


Приду и поклонюсь земле родной.

Печально…

Но я по-прежнему люблю тебя, моё далёкое и близкое. Душа моя срослась с тобою навечно, родная земля!

Сродни моя любовь к тебе и моим братьям, и сестре Маше. Часто приезжают они к тебе, родина. И знают они названия твоих маленьких речушек, лугов и рощ. И знают свой древний город Стародуб, его храмы, историю и талантливых людей, выросших на твоей земле.

Брат мой Александр живёт в Москве. Журналист и писатель, он написал и опубликовал много стихов о родных полях и речках. Каждый год он приезжает на родину. И не нужны ему трапезы «на троих», не нужны ему блага цивилизации и заморские яства. Ходит он по дорогам и тропам с благостно-счастливым лицом. И душа его, суетная, усталая от прелестей большого города, отдыхает. Не забывает он никогда то далёкое, но дорогое и близкое сердцу – свою родную землю… родное село…

Сын мой Александр написал и книгу о Стародубе, его геральдике, гербах и символах. Книгу его знают не только в Брянском крае. Он состоялся как геральдист.

Нет, не забыть нам тебя, родная, милая деревня! Родина!

Ностальгируют по родной земле и деревне мои подруги и друзья.

Я люблю их, таких «своих», умных и лишённых глупого зазнайства, чопорности и чванства.

Так, Наташа Стецкая предпочитала отдых на протяжении многих лет в родительском доме родного села Пятовск и никогда не любила город.

Варя Смольская-Цыбульская прожила всю жизнь в деревне, работала в местной школе и никогда не страдала по городской жизни. Она была уважаемым человеком в школе и селе. И сыновья её, Саша и Володя, не забывают свой родной край и родительский дом. Саша не только приезжает из Питера в Пятовск каждое лето, но и принимает живое участие в строительстве церкви в Пятовске. И дом родительский не продают. Любят дети подруги свою родину.

А моя ученица Лосицкая Валя, прожив в городе лет 50, вдали от Стародубщины, тоже скучает по родному селу Новому. И каждый год приезжает туда на могилы своих родителей, посетить сестру в Новом и пообщаться с родственниками и односельчанами.

Лет 5 тому назад на автобусной остановке в Пятовске в разговоре с ещё не старым человеком, элегантно одетым, «городским», я узнала, что он уехал мальчишкой из деревни на север. Заработав там пенсию, вернулся в свой Пятовск и хочет купить домик подальше от асфальтной дороги, над лугом и речкой. И тому много подобных примеров.

Да, силён зов родины и велика любовь человека к тому, с чем сердце срослось.

Вспоминаю…

Ехали мы год тому назад все четверо: Александр, Владимир, Маша и я в Брян-Кустичи поклониться родным могилам. Как же нас потрясли пустые поля, заросшие никем не скошенными травами и уже зарастающие лесом.

А в том далёком лежала ты, Расеюшка, без конца и края в лесах и перелесках, среди плавных рек и озёр, хлебных золотых полей и морей цветущего льна.

Лён… Голубые поля под голубым небом. О, это очень нежное голубое марево, колышущееся при первом дуновении ветра. Вблизи поле напоминает мглисто-небесную ширь. А к горизонту трудно понять, где небо, а где живая синь. Летней ночью идёт от цветущего льна голубое свечение. Тихое-тихое поле. Дивная даль России…

В деревне из изделий этого драгоценного сырья ткали полотна, из которого шили бельё, скатерти, полотенца, фабричное же льняное полотно поставлялялось за границу. Например, в Италии же из русского льна  изготовляли лёгкие верхние рубашки. Они красивы, удобны и не искрят.

А вот теперь сеять и убирать лён в России некому. Крестьянский народ поумирал или покинул деревню. Но пока жив человек, живы в нём и воспоминания.

Закрою глаза – и вот оно льняное поле, голубое под голубым нетленным небом. Гляжу с надеждой в пустую даль, но на российской дороге – ни души. Умирает родная земля, угомонилось живое поле.

Вот на такой грустной ноте заканчиваю я воспоминания о моей родной стороне, о деревне.


ПОСЛЕСЛОВИЕ

Оставили ли мы, я и мой муж Василий Васильевич, после себя достойный след на земле? Думаю, что нам, прожившим жизнь по довольно избитой заповеди – «Человек должен построить дом, вырастить сына и посадить дерево» – удалась.

Мы построили два дома, вырастили двоих сыновей и посадили не менее десятка деревьев. Кроме того, оставили добрый след в памяти нескольких поколений наших воспитанников, работая в школе.

                С нежностью к вам
                Анастасия Шпунтова
                Тверь 2008 г.




РА С С К А З Ы


КУЗЬМА

В довоенные вечера люди в деревне собирались в одном из домов своей улицы и коротали долгие осенние и зимние вечера в беседах. Утомлённые тяжёлой крестьянской работой, они так и отдыхали.

Постоянными посетителями нашего дома были Кузьма Софронов, молотобоец отца, и сосед Кабатюра.

Кузьма, рослый, широкоплечий, весёлый и неглупый человек, с живым, удивительно подвижным лицом, был добрым и открытым. Cила его обаяния была в широко расставленных весёлых глазах и в обезоруживающе широкой улыбке с рядом ровных зубов, разрезанных очаровательной щербинкой.

Я никогда не видела Кузьму хмурым и угрюмым.

Он не садился, говорил всегда стоя посреди комнаты свободно, легко, разбавляя речь шутками и байками.

Ценил мой отец своего помощника и любил его за ум и честность. А Кузьма в моём отце души не чаял.

Помню, как беседовали они с моим отцом «за жизнь» и обсуждали перечень предстоящих кузнечных работ, говорили и о женщинах. Кузьма никогда не отзывался о них плохо.

Этот очаровательный молодой мужчина неплохо играл на балалайке, любил и умел петь.

Это он научил меня тренькать  нехитрые мелодии.

Помню одну из его любимых песен. Пел он её негромко, но с какой тоской и любовью в глазах:

                Живёт моя отрада
                В высоком терему,
                А в терем тот высокий
                Нет входа никому.

И лицо его становилось задумчивым и грустным.

В один из таких вечеров ранней осенью неожиданно разразилась гроза. Избу затрясло, задрожали стекла в окнах, а гроза всё била и топила землю. Она то отступала, то вновь возвращалась, и, казалось, что ей не будет конца.

– Саня, мне пора, – вдруг тихо сказал Кузьма.
– Что ты, Кузьма! Добрый человек в такую погоду собаку не выгонит.
– Нет, Саня, не могу… Она ждёт…

И, стремительно открыв дверь, он исчез в глухую, гремящую тьму. Рассекая могучей грудью потоки дождя, легко и быстро понёсся к своей любовнице Марии.

Мария растила дочь одна. И вот пришла к ней любовь… Кузьма.

А в селе уже кипели людские страсти. Мужчины усмехались, пожимали плечами, удивлялись: «Надо же Кузьме позариться на эту бабу!»  И посмеивались.

А за каждым углом загомонили женщины язвительно, кусливо:

– Кузьма – красавец, а кого нашёл? Ни кожи ни рожи.
– Бабы, да когда она жила с Петуном, так хотела задавиться. Взяла верёвку и – на чердак. Да заметила свекруха и уговорила сына: «Сыночек, скорее лезь на чердак, повесится она, а мы потом не отмоемся».
 
И  «сыночек» бросился вслед за женой и отобрал верёвку.

– Да психическая она, психическая.
– И что он в ней нашёл?

Действительно, что?

Её нельзя было назвать красивой: чуть выше среднего роста. Одевалась Мария всегда чисто, опрятно и умела подчеркнуть красоту своих белых рук и стройность ног.

Это у неё, первой, появилось в деревне светлое ситцевое платье в клетку. В нём Маруся вышла на уборку сена.

И всколыхнулось село, и заговорило, засудачило, и загляделось на такую  невидаль – городское платье.

Надолго поселись в женских душах восторг и зависть.

Что же всё-таки влекло Кузьму к ней? Быть может, её врождённая сдержанность, лукавая улыбка тонких губ или призывный взгляд её небольших глаз?

Или, быть может, потому, что была резкой противоположностью жене Кузьмы, Тоне, румяной простоватой женщине с рыхлым телом и уставшими глазами, обременённой тремя маленькими детьми и тяжёлой работой в колхозе?

Добрая, терпеливая женщина, узнав о похождениях мужа, не выслеживала его, а только ночами плакала у постели детей.

А Мария, видно, знала, как приворожить мужика,  и вцепилась в него мёртвой хваткой.

И зачастил Кузьма к ней.

Тоня терпела… И не было ни грубой брани, ни упрёков. Не оскверняла она и Марию и не била окна ей, как такое водилось в те времена в деревне.

Любила она Кузьму своего и терпеливо несла свой крест.

А тут война… Ушёл Кузьма на фронт, и убили его в дикой бойне.

Как пережила потерю Мария – никто не видел.

А Тоня просидела всю ночь возле спящих  детей и плакала…

На ранней заре вышла она в поле, что лежало за её усадьбой, и медленно, бесцельно побрела по ещё не вспаханному полю. Росы обжигали её ноги, в старые, стоптанные сандалии сыпались семена трав.

В такую рань было пустынно: не было людей, не слышно было птиц.

Брела… В глазах женщины стояли слёзы, кружилась голова… Дышать ей становилось всё труднее, сердце то частило, то останавливалось, всё плыло перед глазами. Закачалась земля…

И  упала Тонечка на холодные травы.

Придя в себя, долго думала… вспоминала…

…В деревне все любили беленькую, голубоглазую, отзывчивую девочку и называли её ласково – Тонечкой.

И вспоминала Тонечка довоенные вечера с Кузьмой, молодым, добрым, весёлым, и его сильные ласковые руки, и его жаркие губы.

Заплакала… Тоня всегда помнила мужа мягким, любящим детей и никогда не обидевшим её, Тоню.

Она всё помнила и давно простила раздвоение его души.

Помнила и его последние слова перед уходом на войну: «Жди меня, Тоня. Я никогда не брошу тебя и детей».

Но жизнь продолжалась…

С ночного юга катилось тепло, и на свет пробивались новые ростки жизни.

Весна гуляла везде. Нужно было жить, сеять хлеб, дышать и ходить по трудной военной земле.

Тоня подняла троих детей: двоих сыновей и дочь. До дна она испила свою горькую чашу.

Сыновья выросли и уехали в Ленинград, где жил и работал брат Кузьмы Софроновича Егор. А дочь Вера вышла замуж в родном селе Пятовск. Её два сына тоже уехали в Ленинград.

Испив до конца свою горькую чашу, добрая, умная, душевная Вера Кузьминична жива, и живёт она письмами, звонками и приездами братьев и дорогих своих сыновей.


КАБАТЮРА

Тогда, перед войной, Кабатюре можно было дать лет пятьдесят-сорок пять. Был он выше среднего роста, с лицом живым, свежим и умными, пытливыми глазами. Голову держал он высоко и гордо. И только седина её наводила на размышления, сколько же лет этому человеку?

Кабатюра был близким нашим соседом. Только узкая межа разделяла наши усадьбы – огороды. Изба его стояла на повороте дороги к колхозному двору. В метрах пятидесяти от  задней части избы стоял большой сарай без стен – навес, где хранилось противопожарное оборудование. Кабатюра работал там сторожем.

Сосед сочетал дежурство под навесом с работой на своём огороде, безукоризненно выполняя все сельские работы: рыхлил, полол, поливал и т.п. И огород блистал и радовал чистотой и роскошью овощей.

Кабатюриха, жена его, почти не принимала участия в этих работах. В этой женщине, неряшливо одетой в неизменную юбку и кофту в зной и дождь, не было ни капли женственности: на всегда угрюмом лице – ни следа улыбки, ни искорки в глазах, ни мягких движений и жестов, и ни признаков стремления к общению с людьми. Она часто ссорилась с соседями, особенно с детворой.

Стоит только, бывало, подразнить озорнику её собачонку или спугнуть кошку, как Кабатюриха выбегала с хворостинкой или с веником в руках и что есть мочи кричала: «Обрезанцы! Вот я вам покажу сейчас, обрезанцы»! Это смешило ребятню и вдохновляло их на новые проказы.

Досталось и нам с сестрой Манечкой. На грядках соседа, как ни у кого другого на улице, вызревали ярко-жёлтые помидоры. Мы знали, что на вкус жёлтые превосходят все сорта красных сладостью, мясистостью и ароматом.

С обожанием и завистью смотрели мы на жёлтые великаны. И однажды не устояли… Поползли через картофель к грядкам – нашему искушению. Наполнив подолы платьев самыми спелыми и крупными, мы не могли ползти и, поднявшись во весь рост, побежали домой.

О! Какая жуткая брань понеслась нам вслед. Смертельно испугавшись, мы бросили на землю жёлтые помидоры, вбежали в дом и залезли под кровать.

Взбешённый сосед ворвался к нам с криком: «Где твои девки – курвы»?

А потом… Кабатюриха долго не давала нам проходу: «Обрезанцы, туды вашу мать, обрезанцы!» – вопила она во всё горло.

Мы убегали от неё и думали, что «обрезанцы» – это обрезанные валенки или сапоги. Только гораздо позже мы поняли, что обрезанцы для Кабатюрихи это была ненавистная ей еврейская нация, у которой была традиция обрезания мальчиков.

Кабатюриха не выходила в поле даже в страдную пору. Земля обрабатывалась довольно неглупым и трудолюбивым мужем.

 Старуха не была пьяницей, но чарку любила.

Помню… В селе стоят немцы. Кабатюриха видит, как они распивают спиртное и закусывают из красивых баночек.

Искушение её настолько велико, что она, превозмогая болячки, берёт десяток яиц, подходит  к немцу, отдаёт их и унизительно просит: «О пан, о дай, о шнапсу!»

«Пан» понимает и выплёскивает в её кружку граммов сто.
Счастливая баба отчаливает с радостью.

Вездесущая, всезнающая детвора, видя Кабатюриху, теперь кричит ей из-за каждого угла: «О пан, о дай, о шнапсу!»

Эта фраза становится расхожей кличкой старухи. А для любящих выпить мужиков – паролем.

Над беднягой потешается всё село.

Но пора вернуться к воспоминаниям о довоенных вечерах и соседях.

Кабатюра Иван Тимофеевич, как и Кузьма Софронов, никогда не садился: то стоя на носках ног, то опрокидываясь с носков на пятки, медленно двигался от порога до центра комнаты. Спохватившись, шагом возвращался к порогу и снова повторял такое же передвижение. Захваченный разговорами, делал он это не замечая.

Говорить он был большой мастер – искусство редкое в людях.

Человек изумительной памяти, с особой любовью говорил он о глубокой старине, используя при этом воспоминания родителей и бабушки. Вспоминал он и давно ушедшие в века песни. Однажды он прервал речь и запел:
 
                Церковь золотом облита…

Меня, восьмилетнюю девочку, потрясло начало этой песни своей необычайностью и красотой.

Я не слушала, о чём пелось в песне дальше.

«Церковь золотом облита… Церковь золотом облита… Как это? Кто придумал такое?» – думала я.

В течение всей жизни я часто вспоминала эту удивительную образную фразу. Но старинную песню о церкви, облитой золотом, я больше ни от кого не слышала.

Вечера, вечера…

Занимаясь своими делами, я не вникала в разговоры взрослых. Не прислушивалась.

Но однажды меня заинтриговали необычные слухи. Пришла к нам Домна Белякова и с порога вполголоса заговорила:

– Алёночка, а ты знаешь, что я услышала? У Шахтёрки растёт Кабатюрина девочка.
– Да слышала я, что он ходил к ней, слышала… Да от Кабатюрихи, Селивёрстовна, любой мужик сбежит.

Потом заговорили они о Шахтёрке.

Из их разговоров я поняла, что Шахтёрка когда-то уезжала на Донбасс, в город Шахты, да потом вернулась в своё село с ребёнком на руках.

Белячиха ушла… А я всё сидела и думала: «Кабатюра, плохой человек, отдал свою дочку Шахтёрке…».

И мне так захотелось увидеть ту Шахтёрку, у которой растёт Кабатюрина девочка. И вскоре такой случай предоставился.

Помню, мы играли с Манечкой в прятки. В доме – шум, всё перевёрнуто с ног на голову.

– Замолчите сейчас же! К нам идёт Шахтёрка! – крикнула мама.

Я замерла… Сейчас я увижу ту Шахтёрку…

Дверь открыла женщина лет тридцати пяти, тоненькая, одетая в городское платье. Она была ещё красива, как поняла я позже, той уходящей последней бабьей красотой.

Меня сразу же поразили её большие пронзительные глаза с небесным отливом. И выглядела она не по-нашему, не по-деревенски.

Мама объяснила ей, что муж уехал в город и посоветовала  прийти в другой день прямо в кузницу.

Шахтёрка мне понравилась, и я подумала, что Кабатюриной девочке у неё хорошо.

В один из вечеров отец мой вдруг спросил:

– Тимофеевич, скажи, правду ли люди говорят, что у Шахтёрки твоя дочь?
– На это я тебе, Петрович, не скажу ничего. А любовь была. Как же, была… Любовь…

«Первый раз увидел я её на празднике в нашем клубе. Посмотрел, и сердце упало… красивая была… Одни глаза чего стоили! Я уставился тогда на Манечку и долго смотрел на неё. Она сидела среди женщин, смеялась и не смотрела в мою сторону. А я без отрыва всё смотрел и смотрел, пока она не взглянула на меня. И вот тут-то будто искра пролетела между нами. Руки мои отнялись, а сердце было готово выломать рёбра.

Весь вечер был я как в огне, сам себя не помнил. А она нет-нет да и обожжёт меня глазами. Глядел я на Маню – и ноги плясать просились…

Несколько раз встречались мы с ней позже прилюдно на собраниях и в колхозной конторе. Я не знаю, сколько у неё было грамотенки, только работала она то звеньевой, то учётчицей.

При таких встречах мы неотрывно смотрели друг на друга, забывали, что вокруг нас люди.

Видно, нравился я ей, хоть и старше был лет на двадцать.

Дни и ночи думал я только о Манечке. Да однажды не выдержал и дождливым вечерком побежал… к ней.

Постучался, и сердце… остановилось…

– Это ты, Иван?
– Я, Маня. Я.
А она, видно, ждала меня, чувствовала… придёт.

Сел я на скамейку рядом с ней, а Манечка взяла мою голову, положила на свои колени, и тяга нас обоих слилась в одно горе и любовь. Обняла она меня…

«И откуда ты взялся, Ваня, на мою голову?»

И столько в ней было бабьей тоски и счастья…

– Дошли до моей бабы слухи о нас с Маней. Сначала не верила. Да выследили люди нашу любовь.

Был я с Маней однажды. Она же сидела печальная, с тоской в глазах и не отвечала на мои ласки. А потом вдруг заплакала…

Знала она, чувствовала, что не быть нам вместе. А я целовал её, пока не осушил её лицо, мокрое от слёз.

Успокоилась бедняжка, и зазвенел серебром её нежный голосок:

                Чудный месяц плывёт над рекою,
                Всё объято ночной тишиной.
                Ничего мне на свете не надо,
                Только видеть тебя, милый мой.
                Ничего мне на свете не надо,
                Только видеть тебя, милый мой.
                Только видеть тебя бесконечно,
                Любоваться твоей красотой.

Вижу, поёт моя душенька, но в глазах – печаль, а на губах – полынь.

Защемило моё сердце. И не заметили мы, что за окном затаилась соседка… И понесла она нашу любовь по всему селу. Баба моя чёртом взвилась, повешусь, говорит, ославлю тебя на всю деревню, гад ты такой, кобель! У тебя уже внучка родилась, а ты любку нашёл. И всё кричала: «Видит Бог, повешусь!»

Ушёл я ночью в сад, лёг на траву, и никто не видел, как кровью обливалось моё сердце…

По-первости было так тяжко, что хотел руки на себя наложить. С годами боль приутихла, но не ушла, затаилась…

Ношу я, Петрович, эту боль-гадюку…».

Я смотрела на старика. Лицо его было ещё свежим, глаза ясными, умными, а стати уже никакой. И стало мне до слёз жаль его.

Прошли годы и годы… А я не перестаю думать о «церкви, золотом облитой».

Сколько же мудрости и таланта вложил простой русский человек в строчку той очень старинной песни «Церковь золотом облита».


РУЛЯ

Анна выросла в зажиточной семье своего дяди, некогда женившегося на бывшей барской горничной – девице строгих правил с господскими привычками и манерами, умной и властной.

Влияние крутой и требовательной тётки не могло не наложить печать на характер и поведение сироты Анны. Обучила она Анюту умению вести хозяйство, грамоте и даже культуре общения с людьми.

Только вот ростом не вышла девушка. Была она маленькой, совсем крошечной, но сложена пропорционально, лицом миловидная, с прямой спиной и русой роскошной косой.

Маленькую женщину выдали замуж за рыжего грубого здоровяка, по прозвищу Руля, угрюмого и замкнутого. Первые годы жили они дружно. Но детей не было. На седьмом году супружества Руля круто изменился: ходил по дому злой, придирался к жене за каждый пустяк и часто ругал её площадной бранью.

Маленькая женщина, втихомолку плача, терпеливо сносила обиды.

А Руля стал посматривать на других женщин. Встретил он как-то на улице Веру-кустенку, глянулась девка ему, хотя родилась она не красавицей. Но белое лицо и голубизна глаз делали её приятной. Шёл Вере двадцать седьмой год. А женихи не находились.

А тут Руля… Этот грубый человек обладал даром производить на женщин впечатление. Дрогнула Вера…

С той поры Руля часто не ночевал дома.

Загудело село в пересудах. Не выбирая слов и выражений, клеймили люди Рулю и бесстыжую Верку. И все жалели Анну, добрую умную женщину.

А Руля всё сильнее стал ненавидеть жену и вынашивать мысль, как избавиться от неё.

Помню, мы идём с мамой по лугу, спешим к поезду.

«Моисеевна, остановись на минутку, пожалуйста», – услышали мы женский голос. Мы обернулись и увидели Анну, быстро спускающуюся с горки от своей избы.

Подбежав к нам со слезами на глазах, она быстро заговорила: «Милая Моисеевна, горе у меня, горе. Полезла я вчера в погреб за картошкой, набрала ведро и направилась к лестнице, как вдруг услышала стук крышки погреба. Я сразу поняла, что это он, Руля, закрыл меня. В темноте поднялась вверх и что было сил упёрлась руками и головой в крышку. Но она не поддавалась. Вероятно, что-то тяжёлое положил он на неё.

Стала я звать его, умоляла выпустить меня из погреба, но он не отзывался.

Нашла я кусок доски и стала бить по крышке и звать людей на помощь. Но выбилась из сил.

Села на перекладину лестницы и заплакала…

Да вскоре опомнилась – слезами горю не поможешь.

И снова стала из последних сил колотить в крышку и кричать. Услышал меня добрый человек, проходивший по улице, подошёл, снял кадку с водой с крышки погреба, открыл её и подал руку мне, еле живой.

Моисеевна, что мне делать? Боюсь я его теперь, боюсь…».

Мама, как могла, утешала бедную женщину…

Руля, узнав о спасении жены, совсем озверел. И вскоре случилось непоправимое…

В один из вечеров, убирая со стола посуду, Анна попросила: «Миша, закрой, пожалуйста, окно. Дует, а я что-то плохо себя чувствую».

Руля, взметнув кулачища, кинулся к жене, но Анна как-то увернулась и бросилась к открытому окну, да выскочить не успела.

Руля коршуном налетел на неё, схватил одной рукой за ногу, а пальцами другой сжал горло Анны и бросил её на пол.

Ударилась Анна затылком об пол, защемило сердце… И поняла, что муж решил избавиться от неё сегодня навсегда.

Обессиленная, она не кричала и не звала никого на помощь. А цепкие пальцы тирана всё сильнее сжимали ей горло. И в последний миг жизни поднялась в Анне такая ненависть и злоба к Руле, что она вскрикнула и отчаянно рванулась, пытаясь высвободиться из его рук. Тщетно… Сильные пальцы палача сдавили горло так, что женщина застонала, уронила голову и захрипела…

Руля приложил ухо к груди жены и понял, что наконец всё кончено.

Хладнокровно поднял он труп жены и положил на печку в расчёте на то, что люди подумают: читала Анна книжку при фитильке, да и уснула. Опрокинулся фитилёк, залил подушку керосином и … загорелась изба…

Так хотел уйти Руля от правосудия.

Не спеша взял он бутыль с керосином, облил им труп, брызнул на стены, пол, крышу и поднёс спичку…

Забил колхозный сторож в железяку. Разбуженные люди спешно бросились с вёдрами на пожар. К приезду пожарной машины из Стародуба осталось от избы только несколько обуглившихся венцов.

Стало светать… И люди увидели на печке ярко-оранжевый лоскуток от платка Анны и остаток косы. Я тоже стояла и всё видела.

Вызвали милицию.

Рулю долго искали и нашли только к полудню под кустами луга.

Следствие велось довольно долго. Наконец, Руля сознался в убийстве жены и в поджоге дома. На суде были обнародованы все детали этого зверского преступления. Зал плакал…

Руля вернулся из тюрьмы только после войны.

На том месте, где стоял его дом, построил он жалкую избёнку, но вскоре поджёг и её.

Избёнка горела и горела, а он стоял и стоял и грел руки… Тронулся умом…


СВАДЬБА

Жаркий июльский день. Люди в одиночку и группами спешно шагают на пение гармошки и людской гомон.

Там сегодня свадьба. Я тоже бегу: душа просит зрелищ. Свадьба из душной избы высыпала на улицу, и её сразу же окружила толпа жаждущих, как и я, не только хлеба.

Подбегаю к гудящей толпе, окружившей «пятачок», в центре которого заливается гармонь. Мой взгляд остановился на девушке изумительной красоты.

Она стояла в стороне и смотрела поверх толпы, и в её сосредоточенном взгляде больших тёмных глаз я увидела задумчивость и печаль. Несмотря на жару, она была в военной форме: ловко подогнанной гимнастёрке, перехваченной ремнём, что подчёркивало её тонкую талию и умеренно развитые бедра. Короткая юбка плотно облегала её изящную фигурку, а на стройных ножках были начищенные до блеска небольшие хромовые сапожки.

Девушка безотрывно смотрела вдаль, а я, словно пригвожденная, бесцеремонно рассматривала её небольшое лицо с пухлым ярким ртом, слегка вздернутым носиком и броской родинкой на матовой щеке, тронутой нежным румянцем.

Вдруг толпа всколыхнулась и подалась навстречу вышедшим из избы молодым.

Невеста Любочка Гарданова шла под руку с лейтенантом невысокого роста и с лицом ничем не замечательным. Он был «при форме и при часах».

Жениха для Любы привез её двоюродный брат Степан Чабанов, приехавший в село в двухнедельный отпуск.

Любу сосватали. И вот свадьба…

Невеста в тёмно-синем немецком трофейном платье, украшенном на груди бусинками под жемчуг, и с веночком из бумажных ярких цветов дополняла эту довольно праздничную картину.

Гармонист ударил по кнопкам, и молодые, по требованию народа, пустились в пляс.

Люба, в отличие от своих сестёр, никогда не была плясуньей, но столько в ней было молодого задора, резвости и неутомимости в ногах, что все притихли и залюбовались ею.

Она била и била ногами, и её дешёвенькое обручальное колечко вспыхивало на полной руке.

Жених кружился вокруг невесты, топая сапогами, с таким серьёзным выражением лица, будто он выполнял тяжёлую работу.

Невеста улыбалась ему, и тогда её глаза-щёлки исчезали совсем.

Нужно признать, что, несмотря на неказистость её лица, выражение его всегда было добрым, мягким и улыбчивым.

Люди любили Любочку.

Пляска пошла к концу. Устал и Яшка-гармонист. Но вот из избы вышла сестра молодой, Маня, в своём неизменном праздничном белом платьице, облегающим её изящную фигурку.

Гармонь взял брат Яши Иван – известный баянист, и ожила гармонь, вспыхнула и рассыпала искусные переборы плясовой.

Люди замерли в ожидании выхода на круг Манюшки – так называли ласково её в деревне.

Маня бросает взор на окружающих, расправляет плечики, грациозно изгибается и с изумительной артистичностью, раскинув тонкие округлые руки и взметнув легкое, гибкое тело, летит почти не касаясь земли, словно парит над ней. Но вот её небольшие ножки коснулись земли и проделали мудрёные, неповторимые движения…

И снова полёт. То гордо откинув маленькую головку, то мило склонив её набок, летит она, словно прекрасная стремительная птица.

Тишина… Только переборы гармошки и парение Мани-Манюшки.

– Ух, и пляшет же девка! В кого она уродилась?
– В кого! Будто ты не знаешь! В дядьку своего, Бряжку.
– Ох, артистка! Ну, прямо артистка!
– Да куда твоим артисткам… Далеко им до нашей Манюшки!

А Маня уже делает знак гармонисту и плавно, будто белая лебедушка, опускается на землю, складывает на груди ручки и, очаровательно улыбнувшись народу, кланяется.

Людская стена вздрагивает и взрывается бурей аплодисментов.

Свадьба уходит в избу, а народ с просветлёнными, умилёнными лицами расходится по домам.

Я повсюду ищу девушку-красавицу, но её нигде нет.

Лет через 30 на остановке Днепровка я увидела свою богиню. И… испугалась.

«Не может быть, – подумала я. – Столько лет прошло, а она всё та же. Что со мной? Оптический обман?»

Передо мной была юная девушка, поразившая на свадьбе Любы своей изумительной красотой.

Мне стало не по себе, и я присела на траву рядом с пожилой женщиной.

– Кто эта девушка? Откуда она? – спросила я.
– Да это же дочка Анюты Погреевой.

Я облегчённо вздохнула и успокоилась.
Природа с точностью повторила мать в дочери.

А что Люба?

Отгремела свадьба, пролетела медовая неделя, и укатил молодой муж вместе со Степаном в свою часть. А Любе оставил красивый трофейный немецкий будильник.

Люба долго носилась с необычным подарком, показывала людям, хвасталась.

Родители, заметив явно округлившийся живот, наконец, остановили её:

– Будет тебе будильник месяцев через пять. Живой. И заводить не надо.

А муж будто в воду канул. Молчал и братец Степан…

У Любочки родилась мёртвая двойня.
Это был первый глоток из чаши её судьбы.

Лет через пять Люба вышла замуж в Брян-Кустичи и прожила там нелёгкую жизнь.

Муж, неисправимый бабник, выпивал и гулял на стороне.

Знаю, что была у них дочь. Дочь выходила замуж, родила двоих детей, но дальше жизнь не сложилась: муж бросил семью и укатил из деревни навсегда. Но одна беда – не беда…

Случилось непоправимое…

Дочь в прогулках с любовником на мотоцикле разбилась насмерть.

И остались на руках у Любовь Ивановны двое малолеток.

Убитая тяжёлым крестьянским трудом, изменами мужа и гибелью дочери, вырастила она двух сироток и до конца испила свою горькую чашу.


ГОЛУБАЯ ЛЕНТА

Мой юбилей… Гости, поздравления, подарки…

Мой взгляд привлекает квадратный пакетик, аккуратно перевязанный голубой капроновой лентой.

Голубая лента… Голубая лента…

Дрогнуло сердце. Голубая лента уводит меня в далёкие военные сороковые годы.

И я уже не вижу ни гостей, ни подарков, не слышу их поздравлений. Передо мной только голубая лента, но не капроновая, а роскошная шёлковая – драгоценный подарок того прошлого. Явственно вижу я и себя одиннадцатилетней девочкой, вечерком бегущей по родной улице в Духову субботу. Завтра День Святой Троицы. Все домики в деревне уже украшены веточками берёзы, липы и клёна. Пахнет явором, пионами, мятой.

Наша мама достала из сундучка праздничные покрывальца, скатерти, расшитые рушники и уже развешала их на иконах, зеркалах и фотографиях в рамках. На полу – явор, мята, в кувшинах – жасмин, колокольчики.

Радость, радость-то какая!

Радуется душа моя, радуется и всё живое на земле.

На тёмно-голубом вечернем небе рассыпаны яркие ликующие звезды. И небо радуется…

Но вот я слышу за своей спиной чьи-то торопливые шаги и оборачиваюсь… Передо мною – мальчик, с бледным лицом, большими тёмными глазами,  копной чёрных густых волнистых волос. Это Миша Панов… Мишка… Я не успела ещё и рта открыть, как ощутила в своей руке квадратный пакетик.

Всё это произошло в одно мгновение – пакет и исчезновение Мишки.

Бегу домой. Во дворе разворачиваю пакетик и при лунном свете вижу ученическую тетрадь и в ней что-то мягкое, скользкое, ласковое.

Лента… Это лента… С бьющимся сердцем иду я в уснувший дом, беру фитилёк и ухожу в сени рассматривать подарки. И вот она – лента… Голубая лента… А на первой странице тетради три строчки, написанные крупно простым карандашом.

«Милая Настечка, я тебя л...
Ты на меня никогда не смотришь, но я все равно очень тебя л… И буду л… всю жизнь».

А дальше на листах шли стихи.

До сих пор я помню из них только четыре строчки.

                Пусть жизнь твоя течёт рекою
                Среди цветущих берегов,
                И пусть всегда живёт с тобою
                Надежда, вера и любовь.

Но я снова беру голубую ленту, разворачиваю её и любуюсь. Я никогда не видела ни у кого такой красивой. Аккуратно складываю её треугольничком и прячу на груди под рубашкой, а тетрадь заталкиваю под стреху сарая.

Мой подарок никто не должен увидеть. Я не могу и соврать мамочке, придумать о нахождении его на дороге. Мамочка тут же станет допрашивать меня, мучить подозрениями: откуда всё это? Кто тебе дал? И за что?

Ночь проходит в тревоге, я ворочаюсь, ищу на груди ленточку и сильнее прижимаю её к сердцу. Но перед рассветом, наконец, крепко засыпаю, и голубая лента выскальзывает из-под рубашечки и красуется между мной и Манечкой.

Проснувшаяся сестрёнка видит ленту и кричит на весь дом не своим голосом: «Мама, иди скорее сюда, посмотри, – и она разматывает ленту перед лицом мамы, – у Настечки лента!»

Я просыпаюсь и холодею от страха.

«Боженька, помоги мне, подскажи, Что мне теперь делать?» – прошу я Бога.

Мама берёт ленту и «читает» мне мораль: «Настечка, ты опять по сундукам лазаешь? Эту ленту, – говорит она, – купил мне ваш папа перед свадьбой. Я её положила на дно сундука и забыла. Только, мне кажется, что лента та была красная… А может, голубая..? Давно это было… Забыла я… Наверное, голубая…».

Я прихожу в себя. Боженька спас меня от страха и вранья.

После праздничного завтрака мама открывает сундук и достает нам наряды. Мне – голубое платьице, сшитое из новой наволочки и надточенное синими полосками, а Мане – моё кумачовое , из которого я уже выросла. Я прошу маму заплести мне поскорее косы. Она расчёсывает мои волосы  и тихо, ласково ворчит: «И в кого уродились такие густые и светлые волосы, ума не приложу!»

Наконец она разрезает длинную ленту на две и вплетает в косы, а на концах завязывает банты. Манечка стоит рядом и обиженно ноет: «Скоро и у меня вырастут косы. Настечка, ты дашь мне тогда поносить голубую ленту? Я тоже хочу завязать такие красивые большие банты».

Я, конечно же, обещаю дать ей ленту и выбегаю на улицу. А там уже у дома Беляковых сидят женщины. Я здороваюсь с ними, но Белячиха кричит: «Пашка, вынеси Настечке пирожок!» Я хочу убежать, но она держит меня за руку, а группа женщин бесцеремонно рассматривает меня.

– Чья это красивая девочка? – спрашивает молодая женщина в городском платье. – Беленькая такая вся, а брови, что шнурочки чёрненькие. Ксюша, посмотри, какие живые и блестящие глаза у девочки. Ну, чья она?

– Да Настечка это, дочка Ляксандры Коваля, – говорит тётя Домна.

Но я огорчена: они не видят моих голубых кос. Что делать? Я беру одну косичку и перекладываю её на грудь. И тут все заахали и заохали.

– Ой, Настечка, откуда у тебя такая красивая лента?

– Кто тебе купил? Или подарил?
– Наверное, гости из Унечи?
– Ах, какая ты сегодня красавица, Настечка!
– А банты, банты голубые…

Но я уже убегаю от них, и сердечко моё бойко стучит от радости. И мне хочется крикнуть людям: Миша, это Мишка подарил мне такую красивую голубую ленту. Но нельзя…

На обочине дороги, напротив своей избёнки, стоит мой Мишка.

– Здравствуй, – тихо выдавливаю я из себя.

– Здравствуй, Настечка, – робко отвечает Мишка. – Куда ты идёшь? На «пятачок»? Ты очень красивая сегодня.

И он смотрит на мои косы.

Я киваю ему головой и, наконец, бросаю взгляд в его сторону. А сказать «спасибо» хочу, но не могу. Миша стоит в чистой заплатанной рубашке и в донельзя изношенных штанишках. Сердце моё сжимается от жалости к мальчику из наибеднейшей семьи села. У него нет никого, кроме старой больной мамы. О нём говорят, что он очень любит книжки и цветы.

«Миша, Мишенька», – с горечью думаю я о нём.

Все мои мысли только о Мише, скромном, застенчивом, никогда не принимавшем участие в наших шумных играх и  танцах.

Он не учился курить и говорить непечатные слова, как другие мальчики, а всегда стоял в стороне и смотрел своими печальными глазами куда-то вдаль.

До вчерашнего вечера Миша не вызывал у меня ничего, кроме жалости…

Но тревожный взгляд его глаз и пакет… И шевельнулось в моём сердечке что-то новое, волнующее, непохожее на жалость и до счастья нежное.

«А как же Коля Тюнякин будет без меня?» – подумала я.

Он уже год пишет мне любовные записки, а перед Пасхой в Великую субботу стащил у матери пасху, и мы её съели ещё тёпленькую на лавочке. Но о Коле я думаю только минуточку. «Вот вырасту и буду любить только умного Мишку. Никто до сих пор не дарил мне таких подарков и не смотрел на меня так, как Миша».

В смятении подхожу к кругу танцующих девушек. Взрослые и мои подружки смотрят на мои косы округлившимися глазами.

– Настечка, красавица, откуда у тебя голубая лента?– спрашивает Обозова Варвара. – У меня скоро будет свадьба. Ты дашь мне голубую ленту на венок? Я верну её тебе, не бойся. Дашь? Приходи, Настечка, ко мне на свадьбу.

– Дам. Дам на веночек, – тихо шепчу я.

А подружки гладят, ласкают мои косы и просят дать хоть на один день поносить голубую ленту. Только Тамара Халепина стоит в сторонке и с завистью смотрит на мои голубые банты и жалостно, тихо говорит: «Подумаешь, Настюха красавица! Если бы в мою косу вплести такую красивую голубую ленту, я тоже была бы  красавицей!»

Я всё и всех слышу. Мне всех их жалко, но у меня одна только лента…
 «Нет, – думаю я, – только дам Варочке на её веночек. И Тайну я не выдам никому ни за что на свете – Мишенька рассердится, и мама его прибьёт».

Я беру банты в свои руки, прижимаю их к сердцу и думаю только о  моём Мишке и о его подарке – голубой ленте и стихах.

Прошли годы, десятилетия…

Время от времени я вспоминаю Мишу Панова и не перестаю задавать себе вопрос: «Откуда у него в ту тяжёлую, нищую военную пору были тетрадь, карандаш и великолепная голубая лента? Откуда?»

И в такие минуты меня мучает совесть – я не сказала бедному мальчику простого слова –  «спасибо». Прости меня, мой маленький, хороший Рыцарь. Прости…

И почём знать, быть может, мой жизненный путь хотела пересечь истинная, жертвенная любовь… Да… Видно, своё деревенское детство буду я носить в сердце до конца дней своих и в горе, и в радости.



БЫЛА ТАКАЯ ЛЮБОВЬ

Часть I.  Любовь моя – песня соловьиная

                А Настя волос расчесала,
                Взяла платок за два конца,
                А Настя пела…
                Б. Ахмадулина

Прыгнув через придорожную канаву, рухнула: острая, жгучая боль пронзила меня с ног до головы. На лбу и ладонях выступил холодный липкий пот. В горячке поднялась и, пробежав метров десять, упала на травяной луг.

Я лежала и тихо стонала. Попробовала пошевелить ногами: правая двигалась безболезненно, а левая висела, как плеть, и при малейшем движении вызывала нестерпимую боль. До дома было метров двести. Попыталась ползти – боль полоснула ножом.

А июльский вечер уже торопливо спускался на землю. Тишь. Безлюдье. От беспомощности лежала и плакала, как вдруг услышала шаги человека.

– Это ты, малышка? Что с тобой, дитя моё?

Я открыла глаза и увидела сквозь слёзы склонившегося надо мной человека.

– Я не могу идти, нога…
– Я помогу тебе, малышка.
– Нет, нет. Позовите, пожалуйста, моих родителей, – и указала ему на свой дом на загорке.
– Зачем? Я сам.

И он взял меня на руки и понёс к дому.

Я плакала и кричала: «Отпустите меня! Я Вас не знаю! Уходите!»

А он достал чистый носовой платок и стал вытирать моё лицо и целовать разбитую щеку, приговаривая: «Малышка моя, я увидел тебя в клубе и потерял покой».

– Уходи, не смей меня целовать! – кричала.

Он улыбнулся широкой обворожительной улыбкой, открывшей ряд ослепительной белизны зубов, и его глаза-миндалины в тёмных густых ресницах тоже смеялись.

Я никогда не видела таких красивых! Замолчала.

А высокий стройный молодой незнакомец вдруг тихо запел:

                Хвастать, милая, не стану,
                Знаю сам, что говорю:
                С неба звёздочку достану
                И на память подарю.

– Ты многим дарил звёздочки. Брось меня! Уходи! – кричала я.
– Да, были у меня подруги, но я не дарил им звёзд и не любил их так, как тебя, моя маленькая фея.

Подошли к дому, и разговор оборвался.

Дверь открыла изумлённая мама.

– Моисеевна, вот ваша дочь, у неё что-то серьёзное с ногой.

Меня положили на кровать, и мама, как заправский эскулап, с озабоченным лицом, ощупав ногу, сказала: «Попробую тебя лечить. Будет больно – терпи».

И она так дёрнула на себя мою ногу, что там что-то хрустнуло. От дикой боли я истерично вскрикнула, а мама ещё раз потянула и крутанула ногу.

– Всё. Сустав встал на место. Завтра сможешь ходить. А пока перевяжем ногу.

Мама многих односельчан таким образом спасала от вывихов.

– А вам, молодой человек, спасибо, как вас там по имени-отчеству? Откуда вы, и чем занимаетесь?

«Молодой человек», назвав себя, сказал, что он приехал в отпуск, работает в Ленинграде в Управлении железнодорожного транспорта в должности инженера мостов и туннелей.

А мне шепнул: «Завтра вечером жду у клёна».

Весь следующий день я была в какой-то прострации: никого не слышала, плохо ела. А разум шептал: «Не ходи к клёну, утонешь в любви. Будешь страдать».

Я негодовала и гнала разум: «Я люблю его, он самый лучший на земле. И я пойду к клёну».

Вечером Володя, так звали моего друга, стоял у клёна и ждал. Нога моя ещё побаливала.

Он подхватил меня и понёс к озеру. В тёмных водах озера лежала лимонная луна и верхушки прибрежных деревьев.

Мой рыцарь расстелил под седой ивой пиджак. На зелёном ковре мы сидели, целовал Володя меня: больную мою ногу, руки, глаза. А потом запел:

                Когда б имел златые горы
                И реки, полные вина,
                Всё отдал бы за ласки, взоры,
                И ты б владела мной одна…

Его мягкий, трогательный тенор носился в ночи, бился о верхушки деревьев и возвращался к нам неожиданным эхом.

– Володя, – кричу я, – смотри, звёздочка падает!
– Солнышко мое, а ты знаешь небо?
– Нет. Астрономию будем изучать в 10-м классе.

И тогда Володя заговорил о звёздах, Млечном пути, Вселенной и бесконечных галактиках. Говорил он с восторженностью романтика на доступном, ярком языке.

С неменьшим восторгом и любовью смотрела я в его миндалевидные бездонные, голубовато-серые глаза и, боясь пошевельнуться, затаённо слушала.

«Гори, гори, моя звезда», – вдруг запел тенор.

Песня шла широко и легко. Володя пропускал романс через себя, через сердце своё. И голос его с тёплым, красивым тембром звучал в тишине ночи печально и трогательно.

А на словах:

                Умру ли я, и над могилою
                Гори, гори, моя звезда...

песня трагически затрепетала и тихо угасла.

– Нет, нет! – закричала я. – Ты не умрёшь никогда! Ты должен жить, я не смогу без тебя! Я люблю тебя, люблю!

Мое отчаяние рванулось вдаль и зазвенело там слёзно.

Володя стал целовать моё лицо и сердце.

– Я тоже очень люблю тебя, моя маленькая девочка, и никому тебя не отдам. Я увезу тебя с собой.
– Прочти, моя ласточка, мне хорошие стихи, – попросил меня Володя.
– Хочешь Блока? – спросила «ласточка». – Только я буду читать то, где у Блока звучит любовь и музыка.

                И, медленно пройдя меж пьяными,
                Всегда без спутников, одна,
                Дыша духами и туманами,
                Она садится у окна, –

читала я.

                И веют древними поверьями
                Её упругие шелка,
                И шляпа с траурными перьями,
                И в кольцах узкая рука.

Остановилась. Но Володя продолжил прекрасную музыку Блока:

                И, странной близостью закованный,
                Смотрю на тёмную вуаль.
                И вижу берег очарованный
                И очарованную даль…

Володя читал…

И канули в небытие тяжкие военные годы, и отступили крутые, скользкие днепровские горки-дороги, и пропали квартирные страдания с жалкой обувью и одеждой. И ушли навсегда ограниченные, приземлённые мальчишки-поклонники.

А на том берегу «сладко пел душа-соловушка». А выше, над лугами деревни, вдруг неожиданно заговорил баян. Да так заговорил, запел!

Баянист-самоучка Митенька С., паренёк с абсолютным музыкальным слухом и памятью не просто шёл за мелодией, а украшал её богатой, чарующей импровизацией, своим талантом, данным ему Богом.

Мажорные переливы, волшебные по своей виртуозности и красоте, взлетали над землёй и властвовали, призывая человека к жизни и к вере в чудеса.

…Но вот ликование и торжество звуков перешли в минор, и на полутонах тихо поплыли и заплакали голоса и нежно вздохнули басы.

Роскошный импровизированный чудо-аккомпанемент начал медленно покидать горку и, наконец, растворился, угас где-то в просторах округи.

Очарованные и околдованные, мы долго молчали, боясь нарушить гармонию вечера. Душа моя покинула тот мир будней и замерла в волшебных звуках моей первой неземной любви. А в шёпоте волн просыпающегося озера уже слышен был зов к прозе жизни.

Чтобы как-то выйти из сказки, я попросила Володю рассказать о себе: своей работе, жизни. Оказалось, что он курирует Краснодарский край и по долгу службы часто бывает там в командировках.

И он стал говорить о курортных городах, пляжах, пальмах, море и морских прогулках на теплоходах. Говорил он так эмоционально и с такой любовью, что я явственно увидела и море, и пальмы, и белый  теплоход, и нас с Володей на нём, таких молодых и счастливых.

Ночь нашей любви подходила к концу: на востоке огромным розовым заревом занималась заря.

– Я скоро уеду, зоречка ты моя. Отпустят ли тебя родители? – спросил с грустью в голосе Володя.
– Наверное, нет, – ответила я печально.
– Спой мне на прощание песню. Я так хочу услышать твой голосок, малышка.

Подумав, я запела:

                Где бы ты ни был,
                Всюду к тебе, мой милый,
                Я прилечу голубкой сизокрылой;
                Парус я твой найду над волной морскою,
                Ты мои перья нежно погладь рукою.

Володя тут же подхватил:

                О, голубка моя, как тебя я люблю,
                Как ловлю я твой взгляд долгожданный.
                …О, голубка моя…

Наш трогательный дуэт, то взлетая ввысь, то опускаясь, купался в тихих водах ночного озера.

Голубкой сизокрылой летели наши слившиеся голоса, и с ними летели наши любящие сердца.

Заря разгоралась…
Прощай, ночь любви!
Володя нёс меня к моему дому…


Часть II.  Зачем вы сгубили песню?

По саду ходила встревоженная мама, нетерпеливо поджидая блудную дочь.

– Где ты шлялась всю ночь, бессовестная? Вот сейчас я покажу тебе, где раки зимуют! …А вы, молодой человек, опустите её на землю.

Она подбежала к нам и схватила меня за волосы.

Володя крепче прижал меня к груди и разжал руку мамы.

– Моисеевна, успокойтесь, я донесу её до крыльца.

На звонкие речи вышел мой отец, даже прибежала соседка-почтальон.

– Володя, – начала она, – отпусти её. Зачем она тебе, малолетка? Что тебе, девок мало?

Отец же спокойно пригласил Володю на лавочку и заговорил:

– Оставьте её, Володя. Она ещё очень молода, ей нужно учиться. Не пара она вам.

Но Володя стал клятвенно уверять отца, что он увезёт меня в Ленинград, и там я буду учиться. А через год они оформят брак.

– Нет, – твёрдо заявили родители, – не бывать этому. Уходите, пожалуйста.

Ещё по дороге Володя сказал:

– Я уезжаю через день. Знаю, тебя не выпустят родители из дому. К поезду я буду идти по вашему лугу. Подойди к окошку, моя родная, я посмотрю в твои глаза. Письма буду писать каждую неделю. Жди меня, голубка моя.

Назавтра обо мне заговорила вся улица.

А меня заперли в боковушке, маленькой комнатке, где окно смотрело на чужой дом.

В пять часов вечера, второго дня моего заключения, мне стало совсем невыносимо. Это был тот час, когда люди шли к поезду.

– Что страдаешь? – злорадно прошептал мозг. – Я тебе говорил: не ходи к клёну. Погибнешь в любви.

– Замолчи, бесстыжий недоумок, – вскипела душа. – Зато у неё был счастливый миг волшебной любви, такой сказочный. Любви, какая даётся только двум из тысячи. Отстань, глупый рассудок, не терзай её, юную.

И душа загнала в угол разум и закрыла его семью замками. А сама тихо плакала.

Нога уже не болела. А вот уставшую душу боль не покидала…

…И понесли меня мои нетерпеливые ноги на тот берег озера. Стоял лучезарный, тёплый вечер. Луна бросала вёсла на спокойную гладь тёмного озера, и его рябь серебрилась.

…Всё было так же, только не слышно было «сладкого» пения соловья и не бередил душу баян. Как вдруг тишину разбудил отчаянный крик чайки. С надрывным стоном она кружила над озером в поисках чего-то или кого-то утерянного.

Быть может, друга? Где он? И что с ним?

Сердце моё сжалось в жалкий комочек.

…Налетел ветер. Обессиленная, я шла домой. Озеро встрепенулось и вослед мне послало  тревожный шёпот волн и эхо от их лёгких ударов о плотину. Да рыдание одинокой чайки.

Проходили дни, недели – письма не было.
Я уехала на учёбу.

Приезжая на выходные и праздники, бежала к соседке-почтальону и вопросительно, с мольбой, смотрела в её бегающие, уходящие в сторону глаза.

«Не было, Настенька, письма. Не было».

У мамы я боялась об этом спрашивать.

Писем не было…

                …А Настя волос расчесала,
                Взяла платок за два конца.
                А Настя плакала, рыдала,
                Держала руки у лица…

Так написала Б. Ахмадулина о какой-то девочке Насте. Не обо мне ли?

Через год я окончила школу, вышла замуж и уехала с семьёй из своего села.

Через год я узнала, что письма Володи мама сжигала, и по сговору с почтальоном скрывала от меня правду.

Вездесущая моя сестрёнка Маша подслушала этот заговор, а мама, узнав об этом, пригрозила Маше: «Скажешь ей (мне) – галаву атсяку, я вам пакажу – гули!».

А Маше-то было 11 лет! Вот так воспитывала нас наша мама.

Письма Володя писал, как выяснилось, часто и долго, пока не узнал, что я вышла замуж.

За всю долгую жизнь я так и не увидела Володю.

Вот такая была однажды любовь.

Каждый год я вижу один и тот же сон: тёплое синее море, белый теплоход и нас с Володей на нём. Он гладит мои волосы и, целуя лицо, горячо шепчет: «Малышка моя, душенька! Как же долго я тебя ждал…».