Парашютный клуб - 1 день

Первый день

1-1 (приезд)
Вот в июле приехали на сборы
в Ольденбургский областной аэроклуб
на аэродроме РОСТО, бывшего
ДОСААФ и Осоавиахима,
у деревни Хитрово под Ольденбургом -
Облязев, Лёха, Наташка, Анжела,
Егор, Эдик – на личном "Уазике"
инструктора Сидорина, который
обучал их в Мельнирском городском клубе
теории прыжков, практике укладки
десантно-тренировочного Д-5.
Все когда-то с него мы начинали –
помните? – читательницы, читатели...
Из машины выходят у нагретых
солнцем железных ворот, на которых
изображены звезда и парашют.
День июльский безоблачный. Струится
над заросшим травой полем марево.
А на поле кузнечики стрекочут,
шмель гудит, жужжат мухи всех расцветок.
Над цветами проносятся стрекозы
и неспешные бабочки порхают.
Пахнет авиационным бензином.
В небе птица парящая уснула.
Разлилась на аэродроме тишина.
Аэродром Хитрово стоит с тридцатых
годов, когда под марш авиации -
Все выше, и выше, и выше
стремим мы полет наших птиц... –
тогдашнее правительство СССР
побуждало тогдашних девчонок и парней
готовиться к войне,
заниматься планеризмом и парашютизмом.
Тогда прыгали бесплатно, а на сборах
кормили и давали
чистые простыни и полотенца.
Одна была плата - жизнь,
отданная за Родину, когда труба позовёт.
(Сколько ж отдали, когда позвала!..)

Но ко времени нашего рассказа,
к лету девяносто пятого года ХХ века,
когда девчонки и парни из Мельнира
приехали прыгать,
и непосвящённому видно:
нынешнему правительству России
не до этого. Всё на аэродроме
обветшало, железное поржавело,
деревянное погнило. Ангары
аж на палец покрыты пылью, грязные
стёкла крыши потрескались, высыпались.
А прыжки теперь платные. У многих
их зарплаты на два, на три хватит.
Только что нас в России остановит?
Мы над многими преградами смеёмся.

У ворот стоят мельнирцы и думают:
вот, сейчас в самолёт  и – приготовиться!
Они настроены решительно,
отстранились от обыденности.
До неё ли, когда мысли уже – там?
А кто скажет, будто это не страшно?
Говорят: не боятся только дураки.
Но волнует: как сам себя проявишь?
Важно для себя, не для посторонних.
Ведь себя никто из нас не знает.

А вокруг насекомые, которых
замечаешь, когда уже букашка
присосаться успела, и прихлопнешь,
да пятно останется, как у Наташки.
Вот, слепня на щеке она прихлопнула,
а пятно у неё уже краснеет
и немного как будто набухает.
– Обождите, – говорит им инструктор Сидорин
и идёт в штаб. Возвращается,
и тогда они идут не к самолёту,
а в кладовку за матрасами.

Надо как-нибудь ещё устроиться.
Занимают койки в спальном помещении,
кладут в тумбочки сумки, вещи, пакеты,
свёртки с продовольствием.

Приезжает Серёжа Гогенлое,
с ним в его "Москвиче", видавшем виды,
Фридрих Заплаткин, Альбина и Алёна.

Предлагает Васильич, старый инструктор,
который на сборах распоряжается,
а в парашютизме уже пятьдесят лет,
девчонкам отдельную комнатку.
Алёна, Наташка и Анжела
отправляются следом за Васильичем
устраиваться в соседнем бараке.
На крыльце маленький сухой дед курит.
– Здравствуйте, девочки! Соседями будем? –
говорит он. Отвечают: – Не знаем. –
Сверху вниз на него глядят девчонки.
Только маленькая Наташка
одного роста с дедом. Анжела выше.
Алёна – так та чуть не на голову.
Говорит дед: – Живу в этом бараке.
– Очень приятно, – говорит Алёна
низким густым голосом.
– Ты у меня, смотри, Палыч! –
шутливо грозит Васильич. –
Вы с ним, девочки, поосторожнее,
он для женщин особенно опасен! –
входит в длинный полутемный коридор,
девочки за ним и оглядываются.
Недоверчиво меряет Анжела
деда взглядом, проходя, и про себя
обзывает его метр с кепкой. Вряд ли
пришло бы в голову его воспринять
в качестве сексуального объекта.
Фыркает. И Алёна усмехается.
Лишь Наташка идёт, будто не слыша,
печально глядя прямо перед собой.
Не смешны ей стариковские шуточки
и презрение Анжелы не забавно.

– Вот, – Васильич
открывает перед ними дверь,
показывает комнату с четырьмя койками. –
Располагайтесь!
Можете взять к себе ещё одного.
– Мужчину? – сморщившись,
говорит Анжела хмуро.
– Что он с вами с троими станет делать? –
усмехается Васильич. – Вы сказали
одного, не одну... – Ну, да, конечно...
Ладно, сами тут располагайтесь
и на укладку парашютов.
– Спасибо, – говорит за всех Алёна
уходящему Васильичу и смотрит
на Анжелу укоризненно.
А та, поджав губы,
с выражением сознания своей правоты
отворачивается.
На обеих глядит тогда Наташка
распахнувшимся взглядом изумлённо.

Прежде, чем укладывать парашюты,
завтракают всей командой
в беседке на краю лётного поля.
Подкрепляются кусками пирогов,
бутербродами, тепловатым чаем
из термосов, что тепла держать не могут.
Раскладывают у кого что есть на стол,
на кривые, рассохшиеся доски.
Мухи ползают. Пчёлы облепили
баночку с вареньем. Муравьи тут же...

После завтрака их ведёт Сидорин
к парашютному классу на укладку.
В Ольденбургском областном аэроклубе
каждый прыгает с тем, что сам уложит.
Помните, читательницы, читатели?
Был такой неплохой обычай.
Но в эпоху всеобщей распродажи
и укладка стала товаром.
Можно прыгнуть за деньги с парашютом,
что не сам уложил, не знаешь даже
ни устройства, ни порядка укладки...

День залит солнцем. Никого не тянет
в полумрак провонявшего мастикой
парашютного класса. В это лето
мало солнца, и хочется побольше
под лучами побыть, и они тащат
на траву длинные куски брезента,
закрепляют железными шпильками,
растягивают на них купола и стропы
и, кто в шортах, кто в купальниках,
с шутками укладывают парашюты.

Каждый этап делают долго, тщательно,
как это свойственно перворазникам,
придавая укладке мистическое значение
(или полумистическое – жизнь зависит).
Кроме одного Сидорина,
они все укладывают не для повторения,
а впервые для применения,
чтобы с этим парашютом выйти в небо.
Для них это праздник!
Финиш учёбы у Сидорина!
Неужели мечты их воплотятся?..
И притом, даже завтра... Не верится.

Вот приехала Вероника Багрова.
С ней Денис, её сын десятилетний.
Она в Мельнире тоже приезжала
на занятия в клуб в автомобиле.
Оставался водитель за баранкой
и дремал до конца её занятий.
Она в клуб записалась, когда курсы
подходили к концу. Пришлось ей прочих
догонять, переписывать конспекты,
заучивать правила поведения
на земле, в самолёте и в воздухе.
Распускать и укладывать для практики
отслуживший парашют. Её родственники,
люди её круга считают парашютизм
занятием для сумасшедших или самоубийц.
Вероника сама того же мнения.
Потому-то сюда и записалась.

Сам Васильич, что прыгает полвека,
не видал, чтоб когда такая дама
на прыжки приезжала, да с ребёнком.
Предлагает он ей в другом бараке,
где живут трое мельнирских девчонок,
отдельную комнату. Но Вероника
говорит, что хотела бы со всеми.
– Куда тебе со всеми? – бурчит Васильич.
Ему ясно, что это лишь капризы.
Но ведёт, ковыляя впереди, чтобы
показать этой даме общую спальню.

Там орёт магнитофон на всю громкость,
ну, а главное, запах... Замечает
Васильич, как морщится Вероника.
– Ну, и что? – говорит он, –
будем смотреть комнату? –
В той пахнет прелым деревом,
как в старинных деревянных бараках,
а в одном углу гнилые доски пола
провалились. И с ужасом в ту дырку
Вероника глядит. Спросить нет силы
у Васильича, водятся ли крысы.
Спрашивает: – А что дальше? – Укладка!
С чем ты прыгать собираешься завтра? –

1-2 (Вероника переживает)
Он уходит. Она без сил садится
на кровать. К ней вползает в душу холод.
До сих пор она будто бы играла
с мужем, с близкими, даже сама с собой.
Будто поддразнивала окружающих:
вот пойду вам назло в парашютистки!..
чтоб вы знали!.. Выход тайному отчаянию.
Замена самоубийству...
долго с этим возиться было даже
приятно, ожидая, что начнут
отговаривать. Всё было где-то там,
далеко, в туманной дымке. Но когда
вдруг Васильич напомнил мимоходом,
деловито и буднично, что завтра прыгать,
сегодня укладка,
Вероника понимает, что игра
завела далеко её, и завтра
в самом деле ей прыгать с парашютом
с самолёта. Ведь это только кажется,
будто всё ещё можно переиграть,
отказаться...
Нет, она уже в роковом потоке,
её тащит. Она чувствует.
Но неужели, завтра?..

(Укладка)
Купола укладывают по двое,
один главный, другой его помощник.
Сначала парашют уложат одному,
потом другому.
Долго каждую складку разглаживают,
то одно, то другое у инструктора,
забывая, переспрашивают вновь.
Два часа у них тянется укладка.

Гогенлое укладывает с Фридрихом,
Альбина работает с Облязевым.
Она в шортах, и всякий нет-нет посмотрит
на её великолепные ноги,
загоревшие, хоть мало было солнца.
Вот природа девчонку наградила,
думает Облязев и вспоминает,
как когда-то одна его знакомая,
чтоб ещё подчеркнуть свою духовность,
говорила с апломбом,
что терпеть не может
на пляже без дела
просто так вот валяться, тратить время.
Но когда он её увидел голой,
то подумал: тебе и в самом деле
на пляже лучше пореже появляться.
И духовность тогда была ни при чём.

Вот Альбине б с такими-то ногами
да начать о духовности талдычить!..
Только этой и в мысли не приходит.
С её внешностью можно и на пляже
безрассудно валяться, тратить время,
растворяясь в мировом пространстве.

Дух – ведь он и в красоте заключается,
а не только в выписках из умных книг,
выученных с похвальной целью
других в глаз колоть цитатами,
утверждаться словоговорением,
эзотерической терминологией,
ощущая себя будто посвящённой,
А во что? Не так важно. Лишь бы было
непонятно другим. Пускай и мнимое
превосходство, а тешит самолюбие.
Если нет ничего, кроме этого.

Укладывая, Альбина плавает
в волнах воображенья, представляет,
как вот эта ткань развернётся в небе,
где планирует дремлющая птица.
Небо кажется синей бесконечностью...

Обедают в той же старой беседке
на краю лётного поля и хотят
отдохнуть потом. Но не тут-то было!
Приходит Сидорин, всем велит идти
в парашютный городок. С собой берут
пять подвесных систем. Отрабатывают
развороты в стропах. Ведь в Ольденбурге
следуют правилу разворачиваться
к набегающей земле и встречать
её плотно сомкнутыми ногами.
Пока жив Васильич, здесь так и будет.
Хотя вы, читательницы и читатели,
знаете, что есть и другие школы:
ноги вместе сжимать не обязательно.
И не нужно вставать земле навстречу.
Приземляйся, как несёт: боком, задом,
и катись по земле, сгруппировавшись.
Но в чужой монастырь, как всем известно,
со своими уставами не ходят.
А мы с вами пока что в Ольденбурге.

На бескрылом фюзеляже АН-2,
отлетавшего свой век, обучаются
как входить в самолёт, где рассаживаться,
как держаться при наборе высоты,
подходить по команде инструктора
к раскрытому люку... На песок прыгают,
три секунды считают. У кого ноги
оказались не вместе, не плотно сжаты,
тех Васильич вновь и вновь заставляет
прыгать из бескрылого фюзеляжа.
– Как одна нога! – кричит он возбуждённо
и приплясывает, машет руками.
Кто же так привык? Все ноги врозь держат.
Он неистовствует: – Ну-ка, ещё раз!
Не болтай! Ну-ка, быстро в самолёт! –

Потом пошли прыгать с тумбочки.
Там земля – не песок под фюзеляжем!
Твёрдая, плотная, убитая.
В кровь лодыжки сбил Облязев,
в плетёнках на босу ногу,
а Васильич велит ему прыгать снова.
– Почти хорошо! А ну-ка, ещё раз! –
И Облязев, от боли стиснув зубы,
вновь на тумбочку лезет.

Вероника пришла, у Васильича глаза на лоб:
– Кто тебя пустил сюда на шпильках?
– Она смотрит с наивным недоумением:
ну, а что, в самом деле здесь такого?
– Марш бегом, чтоб ботинки или кроссовки! –

Вероникин Дениска упражнение
на тумбочке выполняет лучше всех.
Он приводит Васильича в полный восторг:
– Молодец! Вот: глядите! Всем всё ясно? –
И Дениска от похвалы сияет.

(на тросовой горке)
Направляются на тросовую горку.
Она снизу не кажется высокой.
Так, примерно с четырёхэтажный дом.
Это, вроде бы, последний тренажёр,
на котором поставят им зачёты.
Поднимаются друг за другом всё выше,
и при этом у каждого свои мысли.

Алёна вспоминает Лао-Цзы:
Дорога в тысячу вёрст
начинается с одного шага.

Альбине воображается, будто
поступает в институт и знакомится
с африканским принцем, едет с ним
в его жаркую страну. Выясняется,
что она уже четвёртая жена
и трём старшим должна прислуживать.
Познакомилась с французским моряком,
хочет прочь на французском пароходе
с постылого Невольничьего Берега.
Надоели ей домашние
кушанья из человечины,
свёкор ест политических противников,
но что делать? Таков местный обычай.
И снохе за одним столом приходится
тем же самым питаться, что и все они.
И попробуй не похвалить
кулинарного искусства
всей душой расположенной свекрови.
И решила
убежать с моряком. Но их застукали.
Свёкор, вождь, приговаривает сбросить
её с вышки из пальм, перевязанных лианами.
И люди в ожерельях из зубов крокодила
её тащат выше, выше!

Егор: пожалуй, с этим как-нибудь справлюсь...
Бодрость духа и воля!
У нас умников хватает...
надо доказать себе и ребятам,
главное, себе...
Но чем выше по ступенькам,
тем сильнее перехватывает дух.

А Наташка как во сне.
Нереальным ей всё кажется.
Будто угодила в роковой поток,
который тащит и не спрашивает,
чего она хочет.

...во дворе
у Наташки жил Мусик. Его имя
вызывало страх. Никто конкретно
ничего не мог сказать, но говорили,
что лучше от него держаться подальше.
Начал Мусик, когда она училась
в седьмом классе, оказывать внимание.
Испугалась, шарахнулась и стала
избегать случайных встреч. Но он не был
ни назойлив, ни груб. Лишь дал понять ей,
что она ему нравится, всегда он
к её услугам. И если вдруг возникнут
у неё проблемы, пусть не стесняется...

Заплаткин поднимается
с равнодушным видом
человека, видавшего виды.
Пусть все видят, насколько безразлично
ему то, что других волнует.


1-3
Эдик, беспокойно оглядываясь, думает:
это всё не его. Но, раз решился,
так и надо пройти со всеми вместе.
Вон, Альбина идёт и не боится.
А что я?

Вероника заглянула
за перила и думает: пожалуй
не страшней, чем на балконе. А то, что
её душу терзает, хуже страха.

– Ни фига себе! – восклицает Лёха.

А Анжела бурчит: – Да чепуха всё –
на тросах ехать с этой колокольни... –
Но приходится пройти через это,
чтобы допустили к прыжкам, согласна
что угодно проделывать, только бы
о чём слышала, на себе проверить.

Облязеву напоминает детство
упражнение на тросовой горке.
Возвращение к тому, что уже было,
на другом витке жизни. Не об этом ли:
возвращается ветер на круги своя?
В снег сигали с высокого сарая.
Страшно было, но слушались инстинкта:
не шагнёшь – и в душе осядет робость.
Будешь с ней сзади всех потом тащиться.
Эту робость в себе преодолевали.
Как он поведёт себя в самолёте?
Ведь никто из нас себя не знает.

У Егора стучит в висках, он думает:
пойду первым! Но его оттесняют
чернокожие, в боевой раскраске,
в ожерельях из зубов крокодила,
что живут в воображении Альбины
и со смехом Альбину обступают.
Усаживают в подвесную систему,
помогают зацепить карабины
и теснят к краю вышки. Нет спасения!
Может, смерч разразится и подхватит,
и тогда улетит она, спасётся
где-нибудь среди финиковой рощи.
Только это другая история.
Говорит ей до смешного серьёзный
рыжий паренёк с большими ушами,
помощник тренера на тросовой горке,
и не глядя как будто ей на ноги,
только щёки и уши покраснели
так, что стало не видно и веснушек:
– В самолёт, извините, вас не пустят.
– Почему? – В шортах прыгать не положено.
Раскрывает он дверцу в ограждении:
– Приготовиться! Пошёл! – И Альбина
сделав шаг, в подвесной системе виснет.
Покачивается, озирается.
– Ну? – кричит паренёк. И тут Васильич,
обращаясь ко всем: – Сейчас пойдёте
и, как выйдете, сразу, без вопросов
показывайте, что будете делать.
Спать не надо. Уже вы отделились
от самолёта, вы в воздухе! – Альбина
три секунды считает, как учили,
изображает, будто дёргает кольцо.
И оглядывается с простодушным
выражением лица, улыбается.
– Дальше что?.. – ей кричит Васильич сверху.
Ещё шире Альбина улыбается.
– Что ты строишь мне красивые глазки?
Погляди ими вверх, когда раскрылся купол!
Потом разблокируй запасной парашют,
развернись в стропах, нет ли кого рядом.
А при сближении что сделаешь?
– Крикну... И стану тянуть свободные концы.
– Что ты крикнешь? – Тяни противоположный...
– Правильно! Так ведь это надо делать! –
Она разворачивается в стропах
вправо, влево, потом кричит: – Запаску!
Запасной парашют разблокирует
и сидит, покачиваясь на тросах
на довольно приличной высоте, смотрит,
будто школьница, ожидая похвалы
у доски, когда решила задачу.
Паренёк на неё залюбовался,
Рот открыл и забыл про всё на свете.

– Что стоишь? – говорит ему Васильич. –
Вводные давай! – Паренёк смущён, видно
не привык к своей роли, пытается
хмуриться для пущей важности, говорит:
– Парашютист приближается слева! –
Она, выкрикнув: – Противоположный! –
повисает на правых свободных концах.
– Парашют не раскрылся. Ваши действия!
– Раскрываю запасной?.. – Правильно,
но не словами, а все показывайте, как! –

Наконец, паренёк ослабил тормоз,
и Альбина катит вниз по наклонной,
приближается к земле. – Ноги вместе! –
ей вдогонку несётся сзади с вышки. –
А ступни держи параллельно земле! –
Через миг Альбина приземляется.
Ставит первую галочку Васильич.

А вверху уж приладили другую
подвесную, в неё Егор садится
и с невольным глубоким, тяжким вздохом
зацепляет карабины. Паренёк
помогает закрепиться, командует:
– Приготовиться! Пошёл! – Егор с ужасом
обнаруживает, сил нет сделать шаг,
переступить черту страха высоты...
Если ты этот страх не пересилишь –
так в тебе и останется. И будешь
по земле ходить, держаться за землю.
И с мечтой о полётах распрощаешься.
И слова, что твердишь про дух и волю,
будут пустыми...
Паренёк говорит нравоучительно:
– По команде пошёл не надо мешкать.
Непристойно задерживать товарищей.
В самолёте у вас не будет времени
на раздумья. – Тогда Егор шагает
непослушными, ватными ногами,
чуть не задевает край вышки.
Высоко повисает, однако, жутковато...
Не помнит, как выполняет команды,
наконец, чувствует с облегчением:
отпустили тормоз, и он едет вниз.

Взмок Егор, вспотел, сердце колотится.
Всё легко представлялось на наземных
тренажёрах, но вот, чуть-чуть выше...
Не дай Бог, если он и в самолёте
покажет нерешительность.
Тяжко думать об этом. Отлетела
беззаботность, нет на душе той лёгкости,
что была ещё утром.
Глядит Егор, задрав голову,
как Анжела выходит. Ему кажется,
будто ей это ничего не стоит.
А она, на тросах болтаясь, думает:
я ж слыхала, не так всё в самолёте.
Она правильно, хмуро выполняет
команды. И отпускают тормоз.

У Наташки уже моменты были,
когда сделать хотелось шаг с балкона.
... Предлагал Мусик помощь, если будет
вдруг надо. Но расплачиваться тоже
она знала, придётся,
и чем, тоже догадывалась.
И думала, как-нибудь
со своими проблемами
сама уж постарается справиться.
К тому же, по их мнению, он был старый.
Впрочем, влюбиться можно даже в старого,
просто ей не нравился. Наташка
жила себе своей жизнью, общалась
со своими ровесниками,
Мусик для неё был недоразумением
из поклонников. Её девчонки поддразнивали:
твой пошёл. В четырнадцать лет Наташка
стала проводить время в одной компании,
которая собиралась в подъезде.
Там было много мальчишек,
известных как хулиганы, но ей казалось,
будто это мальчишки, как другие.
Здесь была своя компания, и с ней
обращались до поры до времени нормально.
Но однажды вдруг случилось то,
что всю жизнь её перевернуло.
Она пришла в подъезд,
когда там никого не было.
Через некоторое время
ввалилась возбуждённая компания...

А посмотрим, как мог выглядеть
шаг с балкона?
Наверное, не так.
Потому что у каждого момента свой настрой,
внутреннее состояние.
То, что у ней вызывало отчаяние,
теперь кануло в Лету,
её мучает другое. Только механически
действие может быть похожим.
И пошла.

На высоких горах бывал Заплаткин,
но здесь говорит: да, это кое-что.
Если будет похоже в самолёте,
ради этого стоило приехать.

Усаживают Алёну Гаевскую.
Назидательно напутствуют.
Провожают с нравоучениями.
Раскрывают дверцу вышки. Она думает:
надо сосредоточиться на Манипуре-чакре –
центре солнечного сплетенья,
он трансмутирует и накапливает энергию,
получаемую в процессе
дыхания и пищеварения.
Держать дыхание
и не творить ненужных мыслей,
ментальных помех.
О, какая глубина! Оно начало всех вещей. –
И пошла.

Закрепляется Лёха Балабанов
в подвесной системе, и рот до ушей.
Приземлившись, опять бежит наверх.
– Я ещё хочу! – Ему: – Обождите. –

Вот подходит Вероника Багрова
в подвесной системе к краю площадки.
Будто кроме инструктора не слышит
никого, ничего и подчиняется
его воле, проделывает полностью
всё, что нужно. Он тормоз отпускает.


1-4
Эдик ждёт своей очереди, скучает,
о своём задумывается. И вдруг
вздрагивает, услышав своё имя.
Со вздохом идёт к подвесной системе.
Только вышел – забыл, чему учили,
повиснув на тросах на высоте.
Всё проделывает, но по подсказкам.
Оборачивается, нахмурив брови,
чтобы что-то переспросить по привычке.
А Васильич начинает сердиться,
оттеснив паренька, кричит: – Врачинский!
Ты уже отделился от самолёта!
Что башкой вертишь! Там спросить не у кого!
Ну, показывай! Препятствие слева! –
Лихорадочно хватается Эдик
за левые свободные концы. Васильич
ему с вышки: – Что тянешь? Слева! – Эдик
от окрика вовсе теряется.
А потом, спохватившись, тянет правые.
– Ну, не знаю... – хмуро бурчит Васильич, –
как я могу его допустить...
Левое от правого не отличает! –

А Сидорин за Эдика хлопочет,
убеждает, что Эдик подготовлен.
Что он просто немного растерялся.
– А если он в воздухе растеряется? –
Эдик висит, ожидая приговора.
– Не растеряется, – говорит Сидорин.

Про себя же он думает,
что с этим парашютом,
прицепи не Эдика, а мешок с чем-нибудь,
всё сработает.
– Ладно, посмотрим. Давай пока остальных. –

А девчонки отчаянней, чем парни.
Хоть они и рисуются, и жмурятся,
и повизгивают – но решительно
с вышки идут и всё проделывают,
а потом застенчиво улыбаются.

Облязев, когда подходит к краю вышки,
вспоминает сарай и кучи снега.
очень похоже по ощущениям...
И пошёл.

После всех Денис подходит к Васильичу:
– Можно мне? – Ну, давай, – Его цепляют
карабинами. – Приготовиться! Пошёл! –
Он кидается вниз. Ведь мама прыгала,
а неужто же он? Васильич смеётся:
– Ты прямо законченный парашютист! –

Смотрят с Сидориным список, меж собой
обсуждают, кто как себя проявил.
Говорят, ещё раз надо бы Егору,
да и Эдику. – Если растеряется
и теперь – извините!..

Вновь на вышку
поднимается Егор, вновь садится
в подвесную, думает: инстинкт и воля...
Вот опять перед ним раскрыта дверца.
Кровь в висках у Егора сильно бьётся.
На краю он, как сжатая пружина.
Вдаль глядит, в кулак собрав волю.
По команде решительно
бросается вперёд, делает всё четко, уверенно.
– Другое дело, – говорит Васильич. –
Молодец! –

Эдик как на плаху поднимается,
бледен и печален.
Неужели зачёта не поставят?
Это было бы... впрочем, он не знает,
что бы было. Но это так ужасно,
если вдруг, из-за чего бы то ни было,
в самолёт, как других, его не пустят...
Снова он в подвесной. – Приготовиться!
Пошёл! –

Эдик теперь собрался с духом,
вышел с намерением делать всё правильно.
А команды слышит будто издали.
Васильич сверху кричит:
– Если купол частично не раскрылся,
твои действия?
Эдик думает: как это – частично?..
Он с трудом себе это представляет.
Если б полностью... Ладно...
– Раскрываю запасной парашют...
– Правильно!
– Ну и хватит его уже тиранить, –
наклоняется к Васильичу Сидорин,
беспокоясь, чтобы его питомец
на чём-нибудь не завалил зачёта.
– Сейчас, закончим... ну, раскрыл ты запасной,
а купол не выходит?
Ведь основной отчасти замедляет снижение...
– Да руками!.. – не выдержал Сидорин.
Эдик говорит: – Я возьму руками купол, –
– И что?
Тут Эдик разозлился, что-то вспомнил:
– Буду купол отталкивать от себя руками,
пока он весь не вывалится в воздух!

С кисловатою миною Васильич
соглашается: – Правильно, ладно,
я поставлю зачёт. Но только надо
подтянуть! – и глядит на Сидорина.
Тот плечами пожимает: уж как есть.
Если где-то чему-то обучают,
не бывает, чтоб все одни отличники.
Допустили к прыжкам – и слава Богу!
Паренёк отпускает тормоз, Эдик
едет вниз уже с лучшим настроением.

А Лёхе понравилось на вышке.
Не испытывал страха,
а как дети на ледяной горке,
снова бежал вверх по ступенькам тросовой.
Наконец, надоел Сидорину.
Тот велел помогать рыжему пареньку
снять подвесные системы и отнести.
Лёха рад: так вот радуются дети,
когда делают что-то как большие.

Инструкторы, бывает, пользуются этим
по принципу: дай пацану укладывать парашют,
он будет счастлив. И за труд не сочтёт.
Воспоминание на всю жизнь.
Он и на пенсии будет вспоминать,
как укладывал настоящий парашют,
и станет всем говорить,
что не просто для практики,
а для спортсменов, для применения в небе.
Неважно, что самому не пришлось прыгнуть.
А ведь в этом что-то есть в самом деле!

(Денис и Вероника говорят с Облязевым)
– Что теперь делать? – спрашивает Лёха.
Отвечает Сидорин: – Что хотите,
спать ложитесь, гуляйте, только, если
кого заметят на поле, у самолётов
 – не плачьте!
Бесполезно будет размазывать сопли.
Сразу домой, без разговоров.
Отпрыгался!
Чтоб потом не говорили,
будто не предупреждал. Всем всё ясно?
Не слышу в голосах энтузиазма!

– Мам, пошли, поглядим на самолёты, –
привязывается Денис к Веронике.
– Ах, отстань. Почитал бы лучше книжку.
– Книжку почитать могу и дома... –
А и в самом деле, думает она.
Я всегда за собой тащу привычки!..

У неё бессознательные планы
на сегодня. Сама она рассудком
противится неосознанным желаниям,
не хочет в них признаться себе.
Ей кажется, будто просто
хотелось бы побыть одной.
А Денис, как нарочно, под ногами путается,
мешает. И невозможно при нём
с кем-нибудь познакомиться. Не думая,
её выдаст потом… Проговорится...

Всё сливается в мутную усталость.
Лечь пораньше?..
– Ну, мам, пойдём, посмотрим
самолёты... – А разве ты не знаешь,
в пять часов нас поднимут? – Ну и что же!
Мы когда ещё приедем? Мы разве
спать приехали? –
Вероника роется в сумке.
Засыпать привыкла в пять утра,
отсыпаться до обеда.
Только здесь никто и не спрашивает
о привычках. А для неё уже это испытание –
ложиться, когда спать не хочется,
подниматься, когда не расположена…
Это насилие!
Конечно. Но ей не на кого жаловаться:
ведь она сама этого искала.
Ей нужно, чтобы с ней сурово обращались.
Тогда, вроде бы, легче в том,
Что её изнутри гложет и тревожит.

– Ты достал!.. Ну, пошли, прогуляемся.
Иногда бываешь такой вредный!
– Мам, но ты же не видела самолётов…
– Между прочим, я летала... – На таких?
– На таких, или нет, какая разница!
– Ты не понимаешь!
– А ты зато много понимаешь... Я устала... –
Но этого ему пока не понять на самом деле.

Они выходят из своего барака
прогуляться по краю лётного поля.
Солнце уже наполовину скрылось за лесом.
На лётном поле трава кажется не зелёной,
какой-то красноватой,
самолёты – так те почти чёрными.
– Может, мам, подойдем к самолёту?
– Разве не слышал, запретили?
Кто будет у самолётов замечен,
того отправят домой без разговоров.
Не допустят к прыжкам.
Для Дениса это было б катастрофой.
Не может дождаться, когда мама с парашютом
спустится с неба.
Но потрогать самолёт тоже хочется.
Вздыхает.
У него взаимоисключающие желания –
одно сильней другого.
Ему хочется весь мир потрогать, рассмотреть
сбоку, снизу, сверху.
А приходится сдерживаться, думать:
может быть, и удастся
когда-то всё осуществить.

1-5
Они тихо гуляют по дорожке,
приближаются к беседке, оттуда слышат:
– Здравствуйте! Какой прекрасный вечер! –

Вероника всматривается.
Денис инстинктивно прижимается к маме.

Облязев из Мельнирской команды
курил в беседке, заметил подходящих.

Облязев себе уже не верит.
Слишком долго он думал, что дорога
к парашютным прыжкам ему заказана.
Не прошел медкомиссию по зрению
в юности, когда хотел, как друзья,
тоже прыгнуть. И думал:
разве мимо земли промахнёшься,
хотя бы зрение меньше единицы?..

А теперь как во сне всё происходит.
Будто один из тех снов,
которые представляются реальностью,
в них вспоминаются другие сны,
а то, что видишь – ты уверен: точно, не сон.
Все плотно, ярко, отчётливо,
не может быть сном... а просыпаешься.

Одного теперь боится Облязев:
как-нибудь неожиданно проснуться.
Он к прыжку подошел уже вплотную.
Теперь не смотрят на остроту зрения.
Для чего это нужно было раньше?
И кому это выгодно? Разве, врагам
чтобы было поменьше подготовленных?..
Вон, у американцев даже лётчики
летают в очках. И что такого?
Разве они сделали себе хуже?

Сколько есть не таких уж и здоровых,
которые видят всю таблицу.
Ну, а сколько таких, которых можно
даже в космос, и лишь острота зрения –
их единственный физический недостаток.

Его это не год, не два терзало –
десятилетиями...
Разве главное в парашютизме – не смелость,
а лишь то, сколько букв разглядишь
на таблице? Ему давно за сорок.
Раз узнал он, его знакомый парень,
близорукий, в очках, и всё же прыгнул!
(У того парня приятель инструктор).
Вовсе не был отчаянным знакомый.
Но он прыгнул! В то время как Облязев
вынужден был довольствоваться тем,
что тоже мог бы!.. Но ведь, как говорится,
одни могут, а другие делают.
Тот ещё говорил, как неприятно,
когда тебя на первом прыжке
силком выталкивают из самолёта...
Он-то, интересно, сам выйдет?
Не хотелось бы, как его знакомый.
Только кто сам себя знает?
Недаром древние писали на храмах:
Познай самого себя.

Что-то сильно ему напоминает
тёплый вечер и сумерки... когда же видел это?
Это было вскоре после падения
социализма и коммунизма,
когда вкруг кишела страшная купля-продажа...
Торжество червей на трупе гиганта.
Сорняков на могиле рост империи.
Когда некие люди непонятно
почему меж собою всё делили,
все богатства народа, остальные
кто как мог крутились, одни разговоры:
почём сегодня доллар и где можно
заработать на хлеб и на квартиру.

Впереди всех, как всегда, семенили
комсомольские работнички, сбывая
то, что им за бесплатно было выдано,
чтобы в комитетах выращивали кадры.
Продавали знамена и оргтехнику.
А на ксероксах порнуху печатали
и бесовщину заодно с поповщиной,
за которые давно ли столько судеб
они сами же людям перепортили.
Теперь первые и распространяли.

Говорили: в то время актуально
было то, теперь – актуально это.

И тогда ему приснился сон,
никаким боком не вяжущийся
с тем, что творилось наяву –
совсем иной дух, настроение,
совсем иной стиль жизни.

Лето, сумерки, сирень, аэродром,
он с ребятами на поле в галифе,
в гимнастерке, в скрипучих кожаных ремнях.
Он пилот, будто только приземлился.
Говорили о сбитых самолётах,
и ребята: а почему его-то
всё никак не наградят, уже тринадцать
у него, а звезду дают за десять.
Он же просто рад возможности летать.
Отношения теплые, простые...
И плевать, сколько стоит нынче доллар.
Беззаботность и устремлённость в небо...

А проснулся тогда – опять проблемы,
за квартиру плати сумасшедшие деньги,
не знаешь где и взять.
Так и все, кто как мог, кругом вертелись.

Может быть, ему был дан образ?
Есть два духа:
торгашества и отваги.
Дух отваги отплывает в прошлое,
исчезает в романтической дымке.
Никогда уже этого не будет...
Курс доллара! Расслабьтесь! Оттянитесь!
Плюньте на храбрость и волю предков.
Оторвитесь! Победил дух торгашества!
К прежнему возврат невозможен!
Всё изменилось... А что тогда приснилось?

Проснулась генетическая память?
Ведь отец во вторую мировую войну,
В Великую Отечественную, был пилотом…
Больше он не придумал объяснений,
почему это могло присниться.
Ловит себя на том, что картина вечера
сильно тот сон напоминает.
Не думал, не гадал,
а сидит теперь на краю аэродрома!
И кусты, и огромные деревья...
Только бы прыжок не сорвался!..

В его сторону идёт женщина с ребенком.
Её видел на занятиях
в парашютном клубе у Сидорина.
Довольно симпатична…
Может, с ней не грех бы познакомиться?
– Здравствуйте! – говорит он, – гуляете? –

Пацанёнок прижимается к маме.
– Ходим, вместо того, чтобы выспаться! –
говорит Вероника не без досады, –
хотим смотреть на самолёты.
– Я тоже люблю смотреть на самолёты, –
отвечает Облязев.
– И жена разделяет увлечение?
– У меня нет жены. – И не было?
– Была … –
Так, думает Вероника.
А Облязев к ребёнку обращается:
– Вообще ты какие знаешь самолёты? –
Тот плотнее к маме прижимается.
– Пассажирские, военные...
– А какие бывают военные?
– Истребители, бомбардировщики,
перехватчики...
– Солдат какие возят?
– Военно-транспортные.
– А из этих какие знаешь? – АН-12.
– А АН-2?
– Для всего пригоден.
– То есть, как это?
– Он и военно-транспортный, и гражданский,
и выбрасывать парашютистов тоже. –
Вероника на сына поражается.
– Ты откуда это узнал? – Из книжек. –
А она всего этого не знает.
Для неё сын такой, каким был в люльке.
А смотри ты, со взрослым человеком
говорит, отвечает даже правильно!
– Хорошо, – говорит Облязев. –
А с точки зрения типов двигателей?
– Бывают винтовые, реактивные...
– А с точки зрения устройства крыла?
– Двукрылые, однокрылые.
– Что такое несешь? –
не выдерживает Вероника, –
где ты видел однокрылый самолёт?
– Сейчас все такие.
– А двукрылые?.. – А вон, на поле.
Одно крыло сверху, другое снизу. –
Вероника вопросительно
смотрит на Облязева,
тот кивает: – Правильно.
– А я думала всегда по-другому.
Есть левое крыло, а есть правое.

– Не вы одна. Бывает, по телевизору
на всю страну показывают безграмотность.
Катастрофу называют аварией,
аварию катастрофой.
Хотя давно разработана
чёткая классификация:
что такое предпосылка, авария, катастрофа.
Говорят и о крыльях самолёта,
у которого на самом деле одно крыло.
Но у нас в парашютном клубе в Мельнире...

– Я, боюсь, пропустила то занятие... –
Ей другое намного интереснее,
нежели сколько крыльев у самолёта.
Но проклятого мальчишку не уложишь.
А одну бы её не отпустили.
Они сами ходят, где хотят,
а мы к детям привязаны.
Как будто дети точно так же не их, как наши...
– Ну, теперь-то, – говорит, – насмотрелся?
Денис опять прижимается к маме.
– А вы спать не идёте? –
спрашивает Вероника Облязева,
тот говорит: – Ещё посижу. Спать не хочется.

1-6
(говорят, кто почему прыгает)
В это время слышится звон гитары.
Приближается кто-то из сумерек.
Небо сверху ещё довольно светлое,
но под мощными деревьями аллеи
почти ночь. Среди кустов темень.
Вероника вздыхает и говорит сыну:
– Ну, теперь всё. Пора ложиться! –
Из глубин аллеи, из темноты кустов
приближается компания.
Лампочка на столбе у парашютного класса
отбрасывает конусом слабый свет.
В него входят Егор, Анжела, Эдик.
Егор бренчит на расклеенной гитаре.
Компания направляется к беседке.
Облязева в темноте не замечают.
Лишь когда подходят вплотную,
видят в темноте огонёк сигареты.
– Кто-то есть, – говорит Анжела.
– Я здесь, – подаёт голос Облязев.
– Володя! – говорит Егор. –
Ну, как настроение перед прыжками?
– Нормальное.
– А я всё никак не успокоюсь, –
бренчит, поёт:
На братских могилах не ставят крестов...
– Чёрный юмор, –
произносит Анжела с отвращением
и отворачивается.

Облязев предлагает сигареты,
но никто не курит, и он думает:
не то, что мы. Другое поколение.
– Спортсмены, – говорит Егор.
– В каком же виде спорта?
– Ни в каком... Просто,
патриотическое объединение, развитие силы,
воли, выносливости. Мы сделали
в подвале зал, тренажёры, макивары.
По утрам бег на пруд и ныряем.
– Замечательно, – говорит Облязев.
– А ещё бы! Туманы утром, свежесть,
бодрость духа. Главное, бодрость духа!
У нас много умных, образованных.
А нам нужны бодрость духа и воля!
– Кому это – вам? – брезгливо сморщившись,
спрашивает Анжела.
– Вообще... Всем нам, народу...
– Какому народу?
Где ты видел народ, который утром
не спешит, как все люди, на работу,
а идёт к вам в подвал ворочать гири?
– Да тебя ведь никто в подвал не тянет. –
Она фыркает презрительно, смотрит
в сторону. Егор на неё снизу вверх.
Крепкая, коренастая девчонка.
Она тоже где-то занимается.
Облязев вспоминает, как и они
тоже бегали, плавали, мечтали
стать сильнее. Закалять волю…
Тридцать лет с той поры прошло без малого...
И это было, только слов не говорили.
Сейчас к каждому действию говорят слова.
Спрашивает Эдика: – И ты тоже
с ними в патриотическом подвале? –

Эдик вздрагивает, будто проснулся
только что от своей задумчивости.
Нет, конечно, у него иные вкусы.
Не понятно ему, чего ради
надо просыпаться до рассвета,
изнурять себя нагрузкой до работы,
ничего не дающей ни уму, ни сердцу.

Разве может что-то заменить книги?
Нет, он любит с книжкой лечь на диване
и читать, читать, пока есть возможность.
– В их подвале? Нет, я не занимаюсь, –
говорит он со смущённой улыбкой,
будто виноват, извиняется.

В теплом, влажном воздухе пищат комары.
Оранжевое на западе,
небо выше перетекает в сапфирное.
И на нём полоски облаков.
Уже заметны некоторые звезды.
– Айда спать! – слышен голос за деревьями.
Хохот, музыка, шум возни и крики.
– Дай сюда! – выключает кто-то радио.
Слышится брюзжание Васильича.

Под столбом в конус света входят четверо,
двое парней, две высоких девушки.
У Серёжи Гогенлое чёрные волосы
свисают до плеч, а на лбу
перехвачены узорным ремешком.
У него хоть фамилия немецкая,
он не немец, калмык на самом деле.

У Заплаткина волосы короткие.
Он русский, а назвали его Фридрихом
не в честь Энгельса, в честь Рыжебородого,
что в этих краях не удивительно,
где живёт столько потомков ссыльных.

Здесь всегда думали свободнее,
чем в столицах – люди другой породы.
Без оглядки на центральные власти.
И терять им бывало уже нечего.
Ещё прежде Николая Павловича
высылали сюда аристократов,
а уж как родная власть постаралась...
Прав лишить могут, но не генов.
Здесь людей с древней кровью не меньше,
чем в Москве или в Санкт-Петербурге.

Одного роста Фридрих и Серёжа,
метр семьдесят, но Фридрих сложен грубо,
и в кости он пошире, возникает
иллюзия будто он Серёжи ниже.
Им по тридцать. Алёна их ровесница.
У неё глаза как чёрные маслины,
умные, внимательные, грустные.
Альбине Шерефединовой шестнадцать.
И глаза у Альбины озорные.
Алёна и Альбина – обе высокие,
того же роста, что их спутники.
Для женщин это уже высокий рост.

Замечают Егора с гитарой,
обступают. – Да тут все наши!
– Не все, – говорит Егор. – Лёха дрыхнет.
– Спит? – Алёна изумлена. –
Мне кажется, глаз не смогу сомкнуть!..
Ведь утром прыгать с парашютом!
С ума сойти!
– Наташка тоже спит, – говорит Анжела.
– Вот нервы у людей, – иронизирует Фридрих.
В тон ему Анжела: – Особенно у Наташки.
– Зря иронизируете, – говорит Алёна. –
Разве не признак крепких нервов –
так спать перед прыжками?

– Не пугайте себя заранее, –
произносит Облязев из темноты.
Егор говорит: – Бодрость духа и воля!..
– Ну, поехали... – морщится Анжела.
– Что может один, то сможет и другой, –
говорит Облязев. – Ведь не мы первые
будем прыгать в мировой истории.
– Тебе легко говорить, – произносит Егор.
– Почему? – А ты уже всё это прошёл.
– Что прошёл? – Оба недоумевают.

Наконец, Егор прерывает молчание:
– Сколько раз ты прыгал?
– Сколько и ты.
– Но я нисколько! – И я точно так же. –
Тут к Облязеву
все обращаются с недоумением:
– Шутишь! Мы думали...
– Старый приехал вспомнить молодость?..
– Вообще-то, ты выглядишь постарше нас, –
замечает Фридрих, –
лет на пятнадцать-двадцать...
Я думал, у тебя сто прыжков, не меньше...
– Нет, ребята. Я такой же, как вы.
Лишь всю жизнь мечтал... Теперь, кажется...
– Плюнь и трижды постучи по деревяшке!

– А вообще, интересно, – говорит Егор, –
кто из нас по какой здесь причине?
Ведь не просто так каждый собрался
прыгать с парашютом? – Ты и начинай, –
говорит Заплаткин.
Альбина возражает:
– Разве можно рассказать словами
всё, что делается в сердце?

Анжела (непререкаемым тоном)
Всё можно рассказать словами.
Если, конечно, понимаешь,
что хотела сказать.
Альбина
Но бывают такие неуловимые,
такие смутные ощущения,
что их себе самой не объяснить.
Но на поступки они влияют больше,
Чем ясные рассудочные доводы...
А может, кто-то сюда приехал
из-за этого, едва уловимого?
Как он тебе расскажет?
Анжела
А, уловимое, неуловимое… Чепуха всё!
Чего нет, не надо объяснять. И все дела.
Алёна
Мне кажется, Альбина хочет сказать:
можно уловить или нет, не это главное.
Если можно, это не значит,
что она должна выворачиваться наизнанку!
Кто перед кем обязан отчитываться?
Егор
Успокойтесь, девчонки.
Никто не обязан.
Пусть только тот, кто желает, тот и скажет,
что такое прыжок – для него лично.
Анжела
И начни! Для тебя он – что такое?
Егор
Для меня – продолжение тренировок.
Воспитание воли. Был ведь раньше дух...
Патриотизм...
Заплаткин (насмешливо):
Так ты у нас патриот?
Егор
И у вас, и не только. Что такого?
Заплаткин
Извини, для меня это диагноз.
Егор
Наша армия брала Берлин. А нынче?
Не может взять и областного центра.
Заплаткин
Ну, а ты, раз патриот, что же сам-то
воевать не отправишься? Воюют
ведь везде. Не в Абхазию, так в Сербию.
У тебя специальность-то какая?
Егор
А при чем здесь специальность?..
Заплаткин
Военная!
Кем ты в армии служил?
Егор
Я не служил...
Заплаткин
Откуда ж камуфляжка?
Егор
У нас все в такой... А я не служил.
Что смеётесь? Я говорю серьезно!
Три раза ходил в военкомат – не взяли!
Заплаткин
Тех, кто косит от службы, отлавливают.
А таких, как ты, сразу на комиссию
в психдиспансер...
Алёна
С тобой ясно.
Кто следующий?

1-7
Заплаткин
не прими в обиду, Егор,
как рифмуются любовь и морковь,
так для меня: патриоты – идиоты.
Егор
Вот залепил!
Заплаткин
Такой уж уродился.
Я ж не то имею в виду,
что в книжках расписывают
под этим понятием,
так бы надо, а так бы хотелось.
Я имею в виду, как есть. Что вижу.
Им бы только помолоть языками,
сбившись в кучу.
Поразмахивать тряпками на палках.
Соберутся раздражённые, злые...
А под пули, однако, не полезут.
Егор
Кто же будет воевать за Россию?
Заплаткин
Уж не те, у кого язык подвешен.
Меньше всех комсомольские работники.

Меня раз поучал один, что надо
быть хотя бы немного патриотом.
Ещё при социализме и коммунизме.
Было дело, когда пришел на дембель.
Я со службы писал письмо товарищу,
однокласснику, он служил в Германии.
Расписал наше матросское житьё
как думал, не стесняясь в выражениях.
А у того замполит перехватил,
переслал в политотдел нашей части.
Ну, а наши умнее не придумали,
чем его прочитать вслух перед строем.
Копию послали по месту призыва...
В строю стоял дикий хохот,
когда замполит читал моё письмо.
И знаешь, что сказали ребята?
Надо писать такие письма!
Только чтобы к чужим не попадали.
Я когда отслужил, приехал домой,
комсомольский работничек
стал меня поучать: надо быть патриотом.
А ведь он даже не служил
и на себе не прочувствовал, что такое служба.
Так чему может меня научить?
Повторять слова, списанные из книжки?
А я от службы никогда не косил!
Отдал кесарево кесарю,
три года в консервной банке...
Алёна
Это как?
Гогенлое (толкает его в бок)
Ты понятнее говори!
Откуда девушки могут знать
идиотский морской жаргон?
Он хочет сказать, что отдал долг Родине,
отслужил три года на подводной лодке.
В Андаманском море попадал даже
в ситуацию, чуть с жизнью не расстался.
Егор (качает головой)
Вот оно... Мне с тобой нелегко спорить...
Если бы какой-то пижон
выступал против патриотов... А тут...

Алёна
А я даже не знаю, девочки,
где находится это море...
Девочки, сколько всего на свете
такого, что мы даже не слыхали!
Заплаткин
Ты, Егор, на меня не обижайся.
Раз война, так война. Куда деваться.
Надо будет, пойду. Но только молча.
По нужде, не по внутреннему зову.
Без вот этих... словесных выкрутасов,
какие любят твои друзья с флагами.
А рифма... Такой уж уродился! Извини!

Алёна (Заплаткину)
Ну, а сам ты зачем?
Заплаткин
Я собиратель.
Алёна
Это как?
Заплаткин
Кто монеты, кто наклейки,
кто картины... А я душевный опыт.
Анжела
Ну, и сколько накопил?
Заплаткин
Поднимался
на вершины, опускался в пещеры,
ходил в море на воде и под водой...
В лес на месяц с ножом и с тремя спичками.
Алёна
А теперь хочешь прыгнуть с парашютом?
Заплаткин
Ну, конечно! А ты сама чего хочешь?

Алёна
Я здесь ради своей духовной практики...
Я боюсь высоты!
Егор
И поэтому
собираешься прыгать с парашютом?..
Алёна
Да ведь для меня именно поэтому
важно прыгнуть. Духовная практика,
если только понимаешь...
Егор
Бодрость духа и воля! Понимаю!
Алёна (улыбаясь уголками рта)
Ну, хоть так...
А Серёжа что расскажет?
Гогенлое
Я бы тоже хотел, как вы, со смыслом,
чтобы ради чего-то, патриотизма,
духа, практики... Ещё какого-нибудь чёрта.
Только нет во мне этого, и взять неоткуда.
Заплаткин
Художники – народ поверхностный,
им бы только посмотреть с новой точки.
Гогенлое
Ну, и что? И хотя бы... Точка зрения
многое меняет. Я всю жизнь
глядел на небо снизу вверх...

Алёна (Альбине)
Ну, а ты?
Альбина
У меня высоких целей нет. А, впрочем,
невысоких тоже. Любопытство, и всё.
Мне интересно, что испытывают люди, выходя
на большой высоте из самолёта.
Особенно, пока ещё парашют не раскрылся.

Егор (Анжеле)
А ты сказать не хочешь?
Анжела
мне нужен
третий разряд по парашютному спорту.
Егор
А зачем?
Анжела
Чтобы взяли в отряд спасателей.
Заплаткин
Коротко и ясно.
Алёна
Это вправду очень просто
можно выразить словами.
Анжела
А ты думала!

Но такое объяснение Анжелы –
лишь отмазка. На самом деле Анжелу
больше занимает не свидетельство.
Слышала, будто в свободном падении
девушки испытывают оргазм,
и ей на себе страсть как хочется проверить.

Но это не значит, что права Альбина!
Говорить всем про всё не обязательно.
Могут ведь у тебя быть тайны.
А прочее расскажи ясными словами!
Анжела считает искренне,
что это и есть исповедь,
чистосердечное признание
или как там ещё?

– Жизнь такая, надо думать головой, –
говорит она, – а не другим местом.
Сама о себе не позаботишься,
никто не позаботится.
– А зачем тебе в спасатели? –
спрашивает Фридрих не без иронии.
– Интересно. И платят лучше,
чем у нас на швейной фабрике.
– Так ты умеешь шить?
Что ты шьешь? Трусы, носки?
– Гонишь! Чтобы знал, носки вообще не шьют.
– Что тогда? – Чехлы для военных машин.

Алёна
И святые для армии шили палатки.
Заплаткин
Святые?..
Алёна
Святой апостол Павел на заказ
шил палатки для римской армии.
Заплаткин
Ты откуда знаешь?
Алёна
Из Деяний. Книга такая в новом завете.
Анжела
Я не святая.
Алёна
Я это заметила.
Заплаткин
Никогда б не подумал, что святые
тоже чем-то зарабатывали на хлеб.
Жили духом... Да их и вовсе не было...
Они только нарисованы...
Алёна
Не один ты так думал, к сожалению...

Ну, а Эдик ничего не хочет сказать?
Эдик растерян. Ему кажется,
будто рассказывать про себя нечего.
За пределы Мельнира не выезжал.
В одиночку не ходил на месяц в тайгу.
Не служил ни в армии, ни на флоте.
Если честно, то службы боится.
Ненавидит войну. И Егоровы
разглагольствования ему чужды.
Устанавливать конституционный порядок
на Кавказе ему ни к чему.
Пусть живут, как хотят, только бы был мир.
Пусть держат рабов, русских и прочих,
если у них такой национальный обычай.
Пусть берут заложников в самолётах,
в больницах, даже в детских садах,
войны бы только не было.
Заложники подлость, но война
ещё хуже любой их подлости.
Нет, война не для него, он домашний.
А дома ему мама и бабушка
не дают шагу сделать, чтоб не доложил,
куда и зачем идёт, и, главное,
когда точно вернётся.
Если нет его к назначенному часу,
изведутся (сам обещал), будут охать,
давить на совесть – ему не дорого
спокойствие бабушки!..
Вот умру, скорбно говорит бабушка,
тогда живите как хотите.
Она не допускает мысли,
что другие могут жить как хотят,
пока она ещё жива.
И в двадцать два года приходится
с этим ежедневно считаться.
Уже то подвиг, что вообще сюда приехал.

Эдик
Для меня – выход из обыденности.
Алёна
Да, иногда бывает необходимо
вырваться из очерченного круга.
(Облязеву)
Ты один у нас остался.

Облязев
Рок. Судьба.
Не прыгну – не смогу двигаться дальше.
Алёна
Дальше – это куда?
Облязев
Вперёд... куда же?
Возникает в судьбе затор, и надо
его как-то разбить. Чтобы течение
освободилось...
Алёна
Да, вперёд... Не назад же...

Лишь она из этого ответа что-то понимает.
Облязев больше ничего не добавляет,
достаёт новую сигарету, прикуривает.


1-8
К ним подходит инструктор Сидорин:
– Что вы спать-то до сих пор не идёте?
В пять утра подъём!

Альбина
А почему так рано?
Сидорин
А тебе во сколько нужно, чтоб не рано?
Альбина
Ну, в одиннадцать часов... Или хоть в десять...
Заплаткин
Принять ванну, выпить чашечку кофе...
Сидорин
Ванну здесь никому не обещаю.
Вода привозная, в бочке, на питьё
да умыться слегка.
Альбина
Я так рано не привыкла...
Сидорин
Может, ты уже и прыгать раздумала?

Пробирается Облязев в темноте
к своей койке рядом с Лёхой, тот храпит.
Лёха нигде не служил и не учился.
Работал, а когда надоедало
увольнялся. Как ни странно,
всё-таки, на последнем месте продержался
полтора года, хотя не слишком нравилось.
Да ему и многое не нравилось.
Если кто-то с воодушевлением
ухватился за предпринимательство,
Лёхе это было не интересно.
Он не знал, куда себя девать.
Однажды встретил возле дома
девчонку-соседку.
Маленькая, худенькая, крашеная,
с сигареткой, в чём только душа держится,
для него мало привлекательная,
он за ней вряд ли стал бы ухаживать.
Вдруг видит у ней значок парашютиста.
– Что это такое у тебя?
Говорит: – Прыгала.
– Как? – изумился Лёха. – Где? –
И узнал, что у них в Мельнире
есть парашютный клуб.
Побежал, боясь опоздать,
внёс деньги за обучение.

Утомили его укладка, зачёты.
И, как только появилась возможность,
завалился на скрипучую койку.
Лёг, заснул и захрапел тотчас.
Не могли его разбудить ни магнитофон,
ни возня, ни крики.
Сны Лёхе
кажется, не снились вообще.
Никогда он не мог рассказать,
что видел во сне.

В свой барак идут Анжела и Алёна.
Тишина за дверью у Вероники.
Они в комнату заходят, включают свет.
Спящая Наташка ворочается.
А они раздеваются, ложатся,
гасят свет. Ещё какое-то время
их койки поскрипывают в темноте.
А потом всё стихает. Замирают,
неподвижно лежат, стараясь заснуть,
уходя сознаньем каждая в своё.

Хоть Анжелу страшит предстоящее,
но желание проверить на себе
то, что слышала, у ней сильнее страха.
Поскорей переступить, перешагнуть,
испытать ещё не испытанное.

Алёна пытается думать о карме,
но её во тьме мучают запахи.
Пахнет прелым деревом и ещё чем-то,
от чего бегут мурашки по спине,
жутко делается. Даже мысленно
не решается сказать: пахнет крысами.
Ещё звуки мучают. Будто что-то
возится в кромешной темноте рядом.
Сжимается, силится прислушаться,
вроде тихо. Но стоит расслабиться,
снова приглушенное шуршание.

А Наташка вовсе даже и не спит.
Слышит, как они приходят, только виду
не показывает, хочется побыть
со своими мыслями наедине.
Ей все время представляется что-то
вызывающее омерзение.
Многоглазые черви, животные
с содранной кожей в чистом водоеме,
и какие-то такие уродства,
от вида которых путом прошибает,
и она, содрогнувшись, просыпается.

Силится вообразить прозрачную
синеву кругом, без конца и края.
Хоть однажды в жизни выйти, хоть разок!
Пролететь над белым светом по воздуху...
А потом – будь что будет! Она не может
избавиться от тоски. Хочется плакать.
А почему? И себе не объяснить.
Может, если бы могла, было б легче.
Утешенья на неё не действуют.
Будто складно говорят, да не о том.
Отвечают на вопросы, которых,
никто не задавал. А то, что надо,
так и остаётся невысказанным.

...возбужденная компания... Наташка
не могла тогда понять, что случилось
с пацанами. Один из них, которого
звали Бера, закричал: а, вот она!
Другой, Воня, его шакал и шестёрка,
закричал: давай, трусы с неё снимем!
Они сзади её схватили за руки,
так что она не могла сопротивляться,
и трусы до колен спустили с хохотом,
будто вправду смешное что-то делают.
В это время скрипнула дверь подъезда,
они её отпустили. Она быстро
трусы снова надела и убежала.
И лишь ночью, прокручивая в мыслях
происшедшее, смогла разрыдаться.
Но и тут приходилось себя сдерживать,
чтобы мать не услышала с любовником
в другой комнате. Она рыдала,
вжав лицо в подушку, чтоб ничего
слышно не было. И стала думать, как
отомстить. Тут и вспомнила про Мусика...

Альбина идет с Серёжей Гогенлое
в его старый обшарпанный автомобиль.
Как-то он ей предложил позировать.
И она преспокойно раздевается,
как ни в чем не бывало, стоит, сидит,
лежит в первобытной наготе,
ничуть не стесняясь, будто и не думает,
какие желания возбуждает.
А, может, подозревает, да смеётся,
издевается лукавая девчонка!

Стоит ему попытаться чуть сблизиться,
она уклоняется, уходит.
Она просто играет, забавляется.
Выставляет капризы. И Серёже
поневоле приходится считаться.
Очень ему потерять не хочется
её дружбу и смутные надежды...

Он и здесь из-за её каприза.
Когда прочитала объявление,
ей захотелось прыгнуть с парашютом.
Улыбнулась ему с невинным видом:
ну, а ты со мной пойдёшь? Что ей скажешь?
Он боится высоты, как чёрт ладана!
В жизни прыгать не хотел, он не Заплаткин,
чтоб себя ещё испытывать на прочность,
не ходил в тайгу на месяц без продуктов,
с тремя спичками и с одним ножом, чтобы
доказать себе, что ты идиот... То есть,
нет, конечно, а что можешь продержаться...
Удивил! Что не может Заплаткин?
Есть он может и камни, и мякину.
Может вовсе не есть неделю, месяц.
А уж что может пить... Лучше помолчать.
Это все знают. Что ещё доказывать?
А Заплаткин никак не успокоится.

Прежде чем пойти с Альбиной к Сидорину,
Серёжа Заплаткину пожаловался.
а тот, нет бы друга поддержать,
загорелся: и я хочу!

И Серёжа знает теперь назначение,
тактико-технические данные
и устройство парашюта Д-5,
площадь купола, длину строп и прочее.
Научился укладывать. И завтра –
за компанию! – прыгать... Куда денешься?
До чего доводят женские капризы!

Альбина согласна ночевать с Серёжей
в "Москвиче", который, как он уверяет,
оставлять нельзя без присмотра, однако,
с непременным условием не приставать.
Он обещает, ей весело, только
не подаёт виду. Не собирается
она играть в поддавки.
Иначе всё пропадёт.
Ничего не останется,
кроме низкой физической потребности.
А ей важно, чтоб во всем была душа.

В "Москвиче" они устраиваются
на сидении. Чувствует Альбина,
как по телу разливается тепло,
наслаждается внутренним потоком
жизненной энергии,
начинает засыпать. Перед ней расцветают,
раскрываются огромные цветы.
Только стоит Серёже шевельнуться,
она сразу заявляет, встрепенувшись,
что сейчас уйдёт, и он уверяет,
что хотел поместиться поудобнее.
Засыпают они как дети.
Альбине снится, что стоит на тросовой горке,
но площадка намного выше,
чем в реальности,
над облаками, вся залита солнцем,
яркие цветы, травы, яркое небо,
облака ослепительно белые.
Сам Васильич командует: пошёл!
И она поднимается, взлетает...