Парашютный клуб - 4 день

4-1
Спит Алёна и где, она не знает.
Положила на Облязева руку.
Не заметила, как во сне произошло.
На Наташкину руку натыкается,
которую та положила на него
с другой стороны. Просыпается, видит,
уже светлые сумерки в квартире.
Альбина шлёпает босыми ногами,
но, кажется, не из туалета, с кухни.
Что она там делала?.. Алёна хочет
пить, идёт на кухню. Видит, Заплаткин
спит на диване. Она, воды напившись,
возвращается. Там, где она только что
лежала, лежит Альбина. Алёна
пристраивается с краю на топчане.
Грустно, среди всех этих перемещений,
кажется, она одна в одиночестве.
Почему ей всегда так не везёт?
Она увлеклась духовными практиками,
но она ведь не монашка! Однако
просто женщину не хотят в ней видеть.
А бывает так на душе иногда –
пропади она пропадом, духовность!
Секса бы, самого обыкновенного!
Может, надо-то раз в год... Чтобы после
вновь стремиться в сферы возвышенного.
Но увы, устремлённость-то в ней видят,
а того, в чем она, не замечают,
в теле женщины, в котором Алёна
тридцать лет живёт... Собственное тело
тяготит его, как великое бремя...
Она любит повторять эти слова Лао-Цзы.
Однако ей не кто попало подойдёт,
иначе стоило бы только шевельнуть пальцем...
Вон, допустим, Лёха.
Но таких, в ком хоть искорка заметна,
очень мало... Одни свиные туши,
распираемые самодовольством,
или добрые дурачки, как Лёха,
или вовсе ни рыба и ни мясо.
Хоть и говорит обыкновенного,
но запросы её, однако, выше.
Она присматривалась к Облязеву
не без интереса, но тут, похоже,
обошла её, и кто – неужели?
Кто б подумал на серенькую мышку!..

Из прихожей слышно чавканье ключа,
открывается дверь, шаги в комнату.
– Доброе утро всей честной компании! –
кричит Кошкин. – Прошу прощения, но
нам пора! Сейчас подойдёт автобус. –

Все встают, неохотно и лениво,
просыпаясь с трудом. А что за утро!
Воздух над городом пронизан
лучами восходящего солнца.
На улицах его не видно. Оно за домами.
Всё в тени – и ни души. Идут на площадь.
Там чёрный чугунный дедушка Ленин
тычет пальцем куда-то в неизвестность.

В небе синь, только в высоте бездонной
неподвижные розовые пёрышки.
Туда их сегодня поднимет самолёт,
в прохладную, прозрачную высь, и там,
впервые в жизни...
Они вдыхают
прелесть свежего июльского утра.
Стоят несколько человек на площади
с рюкзачками и сумками. В этой группе
обращает на себя внимание парень
с жиденькой бородкой, худой, длинный,
с косичкой.
Подходит синий автобус.
Ирэн садится не с Кошкиным, с Алёной,
будто хочет демонстративно подчеркнуть
независимость от Кошкина
при их свободном партнёрстве.
Кошкин хотел было к Облязеву с Наташкой,
но у них место уже занято,
тогда он с этим парнем,
что с бородкой и с косичкой, сел рядом.

Алёна чувствует внутренний дискомфорт.
К ней недавно заходил её отец.
Дал ей денег на прыжки, хотя она
не просила и не хотела брать, но
поняла, что лишит его возможности
проявить свои отцовские чувства.
А в душе они давным-давно чужие,
видятся раз в год по обязанности,
обоим это даёт мало радости.
У неё отец большой специалист
в своём деле, с огромным честолюбием,
толкающим добиваться большего,
чем, казалось, был способен изначально,
человек, который ни в одну минуту
своей жизни не бывает до конца
откровенным, раскованным, искренним.
Безусловно, он способен, талантлив...
И она умом, наверное, в него...
Но идёт по совсем другой дороге.
Для него и общественное мнение
много значит, и официальное
признание, а она против этого
бунтовала и до сих пор бунтует.
Ему кажется, будто он помогает,
если деньги иногда ей приносит,
а на самом деле это
ему нужно самому, чтоб утвердиться,
сознавать, что имеет средства помочь.
Ведь знает: она сама
достаточно зарабатывает,
ей такая помощь не нужна.
Но нет между ними ничего другого,
Нет главного – тепла души, откровенности.
Разговоры об успехах, деловых,
общественных, научных...
Только ей-то что?
И она так могла бы
своими успехами хвалиться.

Мать Алёны простая работница.
Видно, отец думал, когда встретились,
будто та, видя его превосходство,
на него станет глядеть с умилением
и всегда это помнить. Как бы не так!
Если кто-то кого-то хочет приподнять до себя,
забывает, что тот может захотеть
опустить его до себя. И это бывает чаще!

До него эта женщина страдала
комплексом неполноценности, а при нём
стала чувствовать себя, по контрасту,
ещё хуже. И, как это водится,
стала мстить, делать пакости,
казалось бы, ничем внешне
не спровоцированные,
оттого и вовсе необъяснимые.
Человек рациональный, он привык
во всём находить разумное начало,
даже в пакостях. А тут вдруг столкнулся
с совершенным иррационализмом.
Её месть была не за что-то плохое,
что б он сделал (он ничего ей не сделал),
а за то, что... душа ей так велела.
Мы простые, необразованные...
Сколько раз говорилось в объяснение
элементарной непорядочности,
когда образования не нужно,
лишь держи слово.
Но на это те, кто сами себя зовут простыми,
почему-то не способны.
Для них слово – пустое понятие,
колебание воздуха или буквы на бумаге.
Порядочный держит просто сказанное слово,
а простой – даже от записанного,
и подписанного им же, и с печатью,
и заверенного у нотариуса –
отбрехается, и не покраснеет.
И ещё себе поставит в заслугу.
Я, дескать, сообразил, что так мне выгоднее.
Так получу больше имущества.
Материальные вещи для него важнее слова.

Сколько этих простых наверх вылазит,
когда смута бывает в государстве.
Кабы сделал он что-то ей плохое,
то за это она бы мстить не стала.
А напротив, даже, может, поняла бы,
потому что до неё опустился.
Ведь её как раз бесило то, что он
всё прощает, значит, брезгует, видно,
ни за что считает с высокомерием
ни её, ни то, что она сделала.
Вон, Иван в кровь разбил своей всю рожу,
та хоть чувствует и свою значимость,
и того нехорошего, что сделала.
А прощением лишний раз покажут
своё превосходство, твоё ничтожество.

С матерью Алёна тоже не могла
найти общего языка, сочувствия.
В конце концов, родители разошлись,
не поняв, что же всё-таки мешало
продолжать брак, на недопонимании
изначально основанный. Но прежде
оставаться Алёна не хотела
с ними в одном доме. Ушла в шестнадцать лет
жить с приятелем-художником.
Снимали комнату и в ней гоняли мух.
Потом перед ней возник извечный выбор:
что делать с беременностью?
Избавляться от неё или родить?
Она выбрала первое, потому что
было трудно с деньгами, и училище
надо было как-то заканчивать.
Когда же всё осталось позади,
появились кое-какие средства,
оказалось, что Алёна зачать уже не может.
И она испугалась. Отчуждение
началось, и с приятелем расстались.

Стала интересоваться методами
нетрадиционной медицины
и узнала, что много тысяч лет назад
приходил Дханвантари,
чтобы утвердить знания Аюрведы.
Есть три доши – вата, питта и капха.
Человек может исцелиться только сам,
страстно этого желая...
Всё понятно, пока буквы читаешь на бумаге.
А в реальности – вот, она страстно хочет,
но пока ничего не получается.
Только приблизилась к индийской вере
в интерпретациях, приспособленных
к западному образу мышления.
Посещала самодеятельных гуру.
Наконец, в результате упражнений,
то ли увидела, то ли вообразила
смутную человеческую фигуру.

4-2
Её стали поздравлять, уверяя,
будто видела своего учителя.
(Если Б Письменно Её Поздравляли,
Все Слова Написали Бы С Большой Буквы,
Как Им Свойственно). Дух перехватило:
Неужели Это Тот, Кто из Тибета
по Пути меня ведет... Ну и что же?

Босоногая Альбина пришлёпала...
Отрешённые Наташка с Облязевым...
Что-то было у всех... И стало грустно...
Вата, питта и капха не помогут,
когда нет чего-то самого простого...

Не знакомы Ирэн с Алёной.
Ирэн носится по жизни,
стараясь утолить ненасытное желание.
Её жизненность древних саг достойна.
Ключ даёт от вагончика ей сторож,
и она кого хочет туда водит.
Там лежанка и железная печка.
Для Ирэн жизнь без секса бессмысленна.
Нет, она не проститутка, не за деньги...
Предпочтёт неимущего богатому,
если тот ей понравится. А деньги
у неё есть самой. Человек – главное.
Нет у ней персональных предпочтений.
Она в этом уподобилась древним.
Те вперёд почитали чистый Эрос,
а уж с кем – тоже важно, но – второе.
Невозможно любить, когда нет яри.
И она была замужем однажды
за профессором старым. Вот такой ей
муж был нужен, не стесняющий, добрый.
Где хотела гуляла. Они вместе
выделывали шутки!
Он, бывало, приглашал аспирантов,
а она их встречала в пеньюаре,
говорила, будто его нет дома,
а профессор в это время забавлялся,
наблюдая сквозь замочную дырку...
Он не только не мешал ей, он даже
просил её рассказывать, не стесняясь,
о её любовных похождениях.
Хохотал до слёз над подробностями.
Душой она любила профессора,
только счастье недолго продолжалось.
Умер и оставил ей наследство –
наполненную книгами квартиру.
В них Ирэн не заглядывала.
Мёртвый дух засушенных букв
её не привлекал.
Слишком много в ней животной энергии.

Иногда к ней заходит сын профессора,
представляющий, может, единственное
исключение из лиц мужского пола,
с кем она ни за что бы, хоть и молод,
не противен и хочет – спать не стала.
Почему? А она сама не знает.

Выезжает автобус на просторы
за город. Солнце красно-золотое
светит низко, на самом горизонте.
Островками в полях туман струится.
Оживляются в автобусе, проснулись.
Начинают говорить, что, может, нынче
повезёт и, наконец, отпрыгают.

Алёна чувствует утреннюю бодрость,
после долгого сна такой не бывает.
Вспоминает лекцию по Аюрведе,
вот что значит, вставать перед восходом,
когда всё живое напитывается
энергией из мирового пространства,
которая мощной волной проходит
на восходе светила. В это время
из подвалов выглядывают кошки,
и птицы щебечут особенно яростно.
Она думает: как-то у нас не так...
И встаём, и ложимся слишком поздно,
вышли люди из природного ритма...
В это время Ирэн сказала что-то,
и Алёна ей будто отвечает,
продолжая на самом деле просто думать:
– Мысли у нас правильные,
а поступки неправильные.
И всё происходит не так, как задумала.

Ирэн
А не надо задумывать и верить.
Да и некому.
Алёна
Это почему же?
Ирэн
Я любила парня до безумия.
Для него такое выделывала!..
Рассказать – волосы дыбом встанут...
А могла бы собой заниматься,
я не дура и сделала бы карьеру,
и в столице могла бы остаться,
если бы не играть роли. Нет, спасибо!
Я сама по себе,
хочу просто жить, как мне нравится,
не делать никакого вида для посторонних...
Когда плохо – не скалиться в улыбке,
выставляя фарфоровые зубы.
Только все для меня с тех пор мужчины –
мразь и дрянь.
Алёна
Неужели, все?
Ирэн
До единого!
Алёна
И ты с ними не живешь?
Ирэн
Так что из этого?..
У них есть то, что мне нужно. Кроме них
больше взять этого негде. Только все они –
мразь и дрянь и не перестанут мразью быть!

Такие непохожие
друг на друга Ирэн с Алёной рядом.
Алёна думает, будто все они
этой ночью имели что-то, только
она оставалась в одиночестве.
И Наташка, Наташка! Кто б подумал!..
Они действуют быстро и решительно.
А ей нужно всегда какое-то время...

Автобус сворачивает к воротам аэродрома,
останавливается.
Слышен рёв самолётного мотора.
Как только приезжают из Ольденбурга,
их будто сразу подхватывает смерч.
У парашютного класса грузовик с прицепом,
в него грузят парашюты.
Выражения на лицах не такие,
как во время скучного ожидания.
Отрешённость на них, сосредоточенность.
Васильич сдержанно покрикивает,
вновь пришедшим велит на медосмотр
поскорей – и к парашютному классу.
Кто грузил, лезут в кузов и садятся,
хотя не положено, на парашюты.
Едут к старту, на шесте поднимают
полосатый сачок для ловли ветра.
Солнце низко. Туман почти растаял.
На траве разноцветные росинки.
Веронику с Денисом взяли в кузов,
а Сидорин с Васильичем уехал.
Самолёт ревёт, уезжает к старту.

Все оставшиеся мельнирцы идут
по тропинке по огромному полю,
заросшему травой, справа тянется
лес, а слева разгорается солнце,
нагревая и растворяя дымку.
Надо всем этим бездонное небо.

Слышится нарастающий рёв мотора.
Самолёт взмывает над головами,
поднимается и за лес уходит.
Они машинально подвигаются в сторону,
будто давая дорогу самолёту,
провожают взглядами,
на себе ощущают шорох ветра.
Хотя он далеко от них промчался,
все решили, что лучше держаться
ближе к лесу, а не идти среди поля.
Мокрая трава им чуть не по колено.
Вот находят заметную тропинку,
что ведёт вдоль кустарника, подводит
к солнцем залитой опушке. А дальше
тропинка раздваивается:
одна идёт по полю вдоль опушки,
другая в лес уводит.
У них над головами
самолёт поднимается по кругу.
В конце второго круга гудение
мотора стихает, лётчик сбросил газ.
Останавливаются, задирают головы.
У самолёта вспыхивают
один, другой, третий купол.
Самолёт уходит из виду,
купола остаются висеть в тишине неба.

Мельнирцы идут дальше, впереди Лёха.
Сворачивает на тропу, которая в лес уводит.
Здесь комары и мухи.
Недовольны товарищи на Лёху,
зачем их завёл в тень, вместо того чтобы
продолжать идти полем,
согреваться в лучах солнца.
Лёха лишь ухмыляется,
сам не знает, зачем в лес направился.
Рад бы вывести снова на опушку,
да тропинку обступают мокрые кусты
все в росе. Не возвращаться же.
Идут, надеясь при первой возможности
повернуть на опушку. Но тропинка
глубже в лес всё уводит. Поначалу
березняк, насквозь пронизанный лучами.
Потом ели пошли, и лес стал мрачным.
И по острым камням идёт тропинка
вниз и вверх через ямы и овраги.
И уж небо будто ровно-пасмурное.
Шелест ветра в еловых тёмных лапах.
– Лёха! Эй, негодяй! –
А в это время
меж деревьями замечают деревню.

4-3
Черепицей покрыты красные дома.
Крыши остроконечные и что-то вроде
немецкой кирхи в конце деревни,
только без креста. Но у кого это
может вызвать удивление, ведь церкви
столько лет превращали в мастерские,
котельные, сараи и конюшни.
Не до всякой дошли покамест руки
привести храм в какой-нибудь порядок,
хоть и пришёл конец
облечённому властью вандализму.
Острый шпиль, а не крест над этим зданием.

На крыльце крайнего дома стоит кто-то.
Девчонки узнают деда-сторожа.
Когда ближе подходят, никого уже
нет на крыльце. Эдику показалось,
будто эту деревню уже видел,
вспоминает, что во сне. Размышляет,
если б сначала наяву,
а потом вдруг приснилась,
это было бы объяснимо.
Но ведь всё наоборот!
Прежде видел во сне то,
что теперь вся их команда видит.
– Ни фига себе, – кричит Лёха, – посёлок!
Не зайдём?
– А чего тебе там делать? – хмурится Анжела.
– Может, есть магазин...
Алёна:
– Странная архитектура.
– Прибалтийская, – говорит Облязев.
– Может, сходим туда?
– Ты что, приехал, – говорит Егор, –
ходить по магазинам?
– Не стой! Пойдём скорее к старту! –
говорит Анжела и толкает Лёху в спину.

Все идут. Издали слышен рёв мотора.
– Вот ещё полетели, – замечает Фридрих, –
пока мы по лесу блуждаем.
Исчезает деревня за кустами.
И всё реже попадаются ели
с жуткой тенью под замшелыми лапами.
Вновь пошёл березняк, залитый солнцем.
Наконец, все выходят на просторы.
Старт уж рядом. Сачок для ловли ветра
на шесте потихоньку шевелится.
Второй взлёт поднимается всё выше.
Самолёт вновь у них над головами.

Как приходят на старт, встречают первой
Веронику. Та в раздёрганных чувствах.
– Где Дениска? – спрашивает Алёна.
Вероника мокрыми от слёз глазами
показывает вверх. – Что это значит? –
недоумевает Алёна. Мельнирцы
обступают Веронику и не могут
ничего понять. – Зачем его только
я пустила... – Из её несвязных слов
наконец понимают, что Дениска
там, вверху, в самолёте, набирающем
высоту, чтоб выбрасывать спортсменов.
У иных глаза от изумления
вылезают на лоб.
А дело было так.
Вероника с Дениской приезжают
к старту первыми, с теми, что грузили
парашюты. Тут ничего пока нет,
только шест начинают устанавливать,
ставить складные столы и прочее.
Самолёт ещё только на подходе.
Кузнечики трещат, заливаются.
Васильич с руководителями клуба
обсуждает, кому идти в первом взлёте.
– Одевайтесь! – И вот стоит шеренга.
Записали в журнал и – к самолёту,
который только-только подошёл к старту
и жужжит, траву волнами колышет.

С ними сам в этот взлёт идёт Васильич,
неуклюже переваливается,
как медведь за командой акробатов.
Все заходят, и он закрывает люк.
Самолёт ревет: прибавил лётчик газу.
Жадно смотрит Денис на это действо.
Он вчера, пока другие в Ольденбург
ездили, знакомился со спортсменами.
Они стали ухаживать за мамой –
и ему внимание. С ним шутили
и шутя, предлагали вместе прыгать.
Подвешивали в разных тренажёрах,
когда мама ушла с какой-то тётенькой.

Вероника познакомилась с Викой,
мастером спорта, и они за кофе
провели в разговорах летний вечер.
Говорили не о парашютизме –
о семейных делах, мужьях и детях.
Муж Викторию пускал неохотно
на прыжки, и ей всегда удовольствие
стоило неимоверных усилий.
А мужа она так и не пристрастила
к своему увлечению, он дома
остаётся, когда она ездит прыгать.
– А ведь хочется во всем быть ближе...
Но мужчины почему-то ленивы.
В самолёт его краном не затащишь.
Ему только пивка да на диване
поваляться, уставясь в телевизор...
Спорт... Какой там спорт? Лёжа неподвижно
наблюдать, как другие мяч гоняют?
Самому нет из дома просто выйти,
не бежать, а хотя бы прогуляться.
Уж молчу – на прыжки со мной съездить.
Не всегда получается как хочется...
– Да, – согласна Вероника с Викторией,
только думая при этом о своём.

К ним относятся спортсмены по-разному.
Виктория – свой парень, с которым
не надо церемониться.
Невзрачная наружность Вики
не возбуждает желания ухаживать за ней.
А что до спорта –
как её превосходства не признаешь?

Вероника же, вовсе не спортсменка,
ни прыжка в жизни не совершившая,
стала вдруг предметом общей симпатии.
И вот утром Дениска наблюдает,
как друзья в самолёте люк закрыли.
Тихое жужжание пропеллера
сменяется мощным рёвом,
и идёт самолёт вперёд, останавливается,
разворачивается, стоит немного,
а за ним трава колышется волнами.
Наконец, с места двинулся и скорость
набирает, от земли отрывается,
поднимается, уходит за деревья.
Через пять минут появляется выше.
На второй круг заходит и гудение
стихает. Снизу видят первый купол.
И за ним ещё, ещё, и несколько
куполов расцветают в ясном небе.
Вот один из спортсменов приземляется,
вот другой, за ним третий и четвёртый.
На лицах радостное возбуждение.

Дальше всех приземляется Васильич.
Он брюзгливо идёт вразвалку к старту
с таким видом, будто сошёл с трамвая,
а не только что приземлился с неба.
Он у старта с начальством обсуждает
ситуацию, насколько возможно
начинать прыжки. Виктория к нему
подступает, просится во второй взлёт.
– Обожди, – говорит Васильич, – решим сначала... –

Спортсмены горят желанием прыгать.
Сколько дней ждали погоды. Говорят:
– Нормально же, Юрий Васильич!
– Что нормально? Ветер на разных высотах
в разные стороны...

– Ну так что?
– Перворазников, вообще, нежелательно...
– Ну и ладно! Их и не пускайте.
А нам готовиться к соревнованьям!
– Кенгуру обкатать до послезавтра, –
говорит Александр Михайлович,
начальник парашютной подготовки. –
– Как он, кстати?.. – спрашивает Васильич.
– С Николаем сейчас на нём ходили,
всё отлично! Я б дочь сию минуту
прицепил и, не моргнув глазом, вышел.

Лётчик по траве в домашних тапочках
похаживает, почёсывая пузо.
По лицу его не очень заметно,
что у него мечта: высота, высота.
Он надеется, прыжки опять отложат.
Но второй взлёт начальник разрешает.
– Не желаете, – говорит Веронике
Александр Михалыч, укладывая
кенгуру на траве, – подняться с нами?
Прицеплю вас вот к этому тандему.
Вам ни думать, ни делать не придётся
Ничего. Я всё сделаю!
Ей страшно:
неужели, сейчас!?.. Хоть чуть попозже...
– Не хотите, так пусть Дениска сходит!

А Денис услышал и вцепился.
– Мам?.. – она же всерьёз принять не может
предложение матёрого спортсмена.
Ей всё кажется, будто он с ней шутит.
Она смотрит вопросительно на Вику.
Та стоит с парашютом на спине,
поправляя ножные обхваты,
и рассеянно отвечает:
– Пусть сходит!
– Ты серьёзно?
– Вполне. Что такого?
– И своего бы отпустила?..
– Да я сто раз пускала.
– Не могу поверить...
– Это же абсолютно безопасно,
тем более, с Александром Михалычем.
Я сама сейчас пойду, присмотрела бы
в самолёте за Дениской.
– Можно, мам?..

Озабоченный, проходит Васильич.
Александр Михалыч к нему обращается:
– Парень хочет сходить на кенгуру.
Васильич смотрит на Дениса, говорит:
– Лучше всех был у нас на тренажёрах.
И раз дочь, говоришь, так почему бы...
Пусть идёт, если мама разрешает!

4-4
– Мам! – кричит Денис, в глаза заглядывает.
У самого того гляди слёзы брызнут.
Она перестаёт давать себе отчёт
в реальности происходящего.
Глядит с отчаянием на Вику.
Столько дней ожидания...
И такие безумно ранние подъёмы,
что у ней что-то сдвинулось в сознании.
Вероника уже думать не может, как привыкла.
Пусть идёт, Вика там за ним присмотрит...
– Становись, взлёт! – командует инструктор
с ничего не выражающим лицом.
Вновь записывают каждого в журнал,
паспорта парашютов отбирают.

Вот они идут гуськом к самолёту.
Вероника смотрит вслед, как большие,
разухабистые, грубые мужчины,
неуклюжие в ухаживаниях,
бесшабашные в своём пристрастии
к прыжкам с чудовищной высоты,
уходят, и Денис вместе с ними,
такой маленький, беззащитный...
Её сердце сжимается.
Стыдно ей, что так часто на ребёнка
раздражалась в эти дни ожидания.

Вот вся группа останавливается у самолёта.
Вероника думает с замиранием сердца,
что, может быть, взлёт отменят.
Тогда она Дениса
ни за что уже больше не отпустит...
Там, на поле, какая-то заминка.
Вот идёт одна женщина обратно.
И кричат, и зовут, руками машут.
И тот парень из Мельнирской команды,
которого она видела с красивой
длинноногой девчонкой, спешит по полю
к самолёту. В него уже садятся.

Денис карабкается в самолёт, его
с рук на руки передают, втаскивают,
а рожица испуганно-счастливая.
Ей хочется броситься, кричать, отнять.
А Виктория машет рукой из люка:
не волнуйся, у нас-де всё в порядке.

Инструктор Викторию оттесняет,
закрывает люк. И сразу Веронику
захлёстывает волна отчаяния.
Вот чихает, заводится, рокочет
двигатель, и лопасти пропеллера
сливаются в прозрачный круг,
самолёт выруливает на травяное поле.
Вот он вновь разгоняется, взлетает,
поднимается выше и выше.
У неё сердце кровью обливается.
Делать нечего. Всё необратимо!
Когда Вика говорила, будто это
безопасно – ей верила, однако
навалилось сомнение – с чего бы?

Самолёт на второй круг заходит,
приближается к месту, где и в первый раз
выбрасывал спортсменов. Тут подходит
к Веронике мельнирская команда.
– Где Дениска? – спрашивает Алёна.
Вероника мокрыми от слёз глазами
показывает вверх. – Что это значит? –
недоумевает Алёна. Мельнирцы
обступают Веронику и не могут
ничего понять.
– Зачем его только пустила...
Из её несвязных слов
наконец понимают, что Дениска
там, вверху, в самолёте, набирающем высоту,
чтобы выбрасывать спортсменов.

– Вот те раз! – восклицает Балабанов. –
Мы учились, бумаги исписали
полкило на устройство парашюта,
на правила поведения в воздухе,
а тут шкет приезжает с мамочкой
и летит вперёд всех прыгать, когда мы
ещё пешком до старта не дотащились!
На него осуждающе Анжела смотрит,
сдержанно выговаривает:
– Ты сперва скажешь, а потом думаешь!
– А что я... – как всегда моргает Лёха.
– Как же ты отпустила? – удивляется Алёна.
Вероника: – Сама не знаю...
Ум за разум зашёл. Такие ранние подъёмы...
и это ожидание...
– Он же не весит пятидесяти кило! –
восклицает Егор.
– Ну так и что же? –
с недоумением говорит Эдик.
– Как: забыл? Минимально допустимый
вес парашютиста...
– Он не на Д-5, – говорит Вероника.
– На тандеме. Прицепляется впереди.
– Понятно... – говорит Егор.
А Облязев Наташке:
– Ты права, ничего не угадаешь.
Если бы кто мне сказал ещё минуту назад,
что Дениска вообще будет прыгать,
я бы не поверил.
– А вот бы Гогенлое с нами был, удивился, –
говорит Фридрих.

Над их головами
у ползущего по небу самолёта
раскрываются купола.
Вдруг Альбина замечает:
– Вон, какая-то точка, – и все смотрят.
Руководство беспокоится: не было
ни у кого такого задания.
Засекают секундомером время:
полминуты свободного падения,
и ещё... Наконец крыло раскрылось
от земли невысоко, оно первым
приземляется из этого взлёта.

Прямо к старту подруливает лихо.
На крыле Александр Михайлович,
впереди у него пристёгнут Дениска.
У мальчишки от счастья лицо сияет.
Но зато у матёрого спортсмена
вид смущённый, взволнованный.
Дениску отцепляет, к начальникам отходит.
Вероника хватает Дениску, чуть не плача.
Денис вопит в восторге:
– Вот классно, мам! –
Она в слёзы от счастья: цел ребёнок!

Александра Михалыча
руководители расспрашивают,
что такое, в чем дело? Он поясняет:
вытяжной фал за ногу запутался,
и он его распутывал сорок секунд.
С нераскрытым всё это время падали.

А Денис верит, что так и задумано,
он в полнейшем восторге от полёта.

У руководителей иные чувства.
Они решают, что опрометчиво было
выпустить ребёнка, и пока
перворазников не выпускать.
– Сходи ещё пару раз с Николаем,
послезавтра чтоб такого не вышло.

Мельнирцы Дениску разглядывают,
обступив, будто чудо. Они видели
других приземлявшихся, но ведь этот –
первый из них. Притом, никто не ожидал,
что он прыгнет. Пока они толпятся
вокруг чуда, другие приземляются
из этого взлёта. Вот идёт один
с парашютной сумкой со стороны солнца,
поднимается на холмик и на миг
закрывает светило силуэтом.
А когда он подходит, с изумлением
они видят Серёжу Гогенлое!

Когда солнце, размытое туманом,
заслонила Серёжина фигура,
показалась она на миг огромной.
Но спустился к своим, и сразу видно:
никакой он не огромный. Серёжу обступают.
– Ты откуда? – И он глазами в небо.
На брезент бросил сумку с парашютом.

Альбина опускает взгляд смущённо.
Заплаткин в изумлении: – Ты прыгнул?
– Да, – Серёжа в ответ ему кивает.
А Заплаткин думает, что это он
хотел прыгать, а вовсе не Серёжа.
Тот как раз говорил, приехал только
ради Альбины. Всё перевернулось!
Кто теперь виноват, что так вот вышло...
Роковой какой-то вихрь... Фридрих хочет,
чтобы их отношения оставались
такими же точно, как были раньше.

И Альбине неловко на Серёжу
глядеть, хотя раньше ей казалось,
пока он не пришёл: а что такого?
Ничего не произошло, и, как только
он появится, она сможет общаться
с ним как раньше.
И вообще!.. Разве что-то обещала?
Но смущение – вне рассудка.

Она рвёт травинку с мелкими листьями
и на ней сосредотачивается.
По травинке ползёт жучок,
Альбина следит, как он пробирается
Среди дремучих перистых листьев,
крохотных для неё, а для него – джунгли.
Отчего смущение? Как было бы хорошо,
если бы в жизни было всё просто,
как эта трава, как этот ветер?

Вот Сидорин бросает на брезент сумку,
в ней распущенный ПТЛ-72,
с которым он только что приземлился,
спрашивает:
– Ну, как, провинившийся водитель?
Недовольно поморщился Серёжа.
– Я готов.
– Да я про прыжок?
– Нормально.
– Энтузиазма в голосе не слышу!
– Ах, Виктор Федотыч, мне не до прыжка!
– Дожили! Дальше ехать некуда.
– Дальше ехать есть куда: забирать машину.
Настроение Серёжи падает,
а почему, он и сам не понимает.
Произносит:
– Прыжок, он и есть прыжок.
– Ну, конечно, – поддакивает Лёха, –
он и в Африке прыжок! – Помолчал бы! –
говорит Анжела. – Сам сначала прыгни!

4-5
Сидорин с Серёжей идут со старта
вызволять со штрафной стоянки машину.
На секунду Серёжа задержался,
огляделся рассеянно. Альбина
рвёт в сторонке цветы и будто вовсе
его в этот момент не замечает.
И Сидорин с Серёжей удаляются.
Ещё долго их видно в открытом поле.
Фридрих испытывает облегчение.
И Альбине сразу делается легче.

Другие переговариваются меж собой
удивлённо, как случилось, что Серёжа
уже прыгнул? А дело было так.

Со штрафной стоянки он вчера вышел
и пошёл куда глаза глядят.
Никого ему долго не встречалось,
чтоб узнать направление.
Это, вроде, промышленная зона.
Вдоль дороги какие-то заводы.
На обочинах запылённая полынь.
Наконец, он выходит
на открытое пространство,
на холмистую местность.
Поднимается дорога на путепровод,
другая идёт под ним поперёк.
Туда-сюда мчат машины, не останавливаются.

Он шагает наугад: будь, что будет,
пока всё само собой как-нибудь не решится.
Забывает вскоре, где, с какой целью
он находится, идёт, как на этюды,
на земле и на небе замечает
переливы теней, полуоттенков,
яркие внезапные пятна.

На обочине дороги огромный "КамАЗ",
гружённый рулонами бумаги.
Шофёр возится с двигателем.
Серёжа подходит и спрашивает,
как добраться до Хитрово.
Шофёр говорит, что может подвезти,
но не до аэродрома, до перекрёстка дорог,
ну, а там уж как-нибудь доберется.
Заканчивает ремонтировать мотор,
заводит, едут.
Тормозит среди полей, показывает:
пойдёшь по той дороге до того леса... –
Это тёмная полоска у самого горизонта.
– А далеко? – спрашивает Серёжа.
– Не знаю... Километров семь... –
Дверь кабины захлопнул, уезжает.
Чем помог, и на том ему спасибо.

Начинаются сумерки. Серёжа
долго, долго уже шагает к лесу,
а полоска будто не приближается.
Все машины куда-то вдруг пропали.
По пустынной шагает он дороге.
Ветер стих, и повеяло прохладой.
Он уже не даёт себе отчёта,
с какой целью, куда идёт.
Рассудком объясняет себе,
что как-нибудь нужно добраться до аэродрома.
Но это лишь поверхность объяснения.
А если глянуть глубже?
Что ему-то нужно на аэродроме?
Прыгать? Он не мечтал, он не Заплаткин.
Он приехал сюда Альбины ради.
Только из-за неё, ничего больше.
А девчонка будто издевается.

Мрачновато и сумеречно, словно
он вошёл в заколдованную местность.
Страна карликов или великанов...
Он не может теперь остановиться,
даже если куда идёт, не знает.
Ведь не век на обочине дороги
оставаться... Желтеют копны сена.
Мимо нескольких Серёжа проходит,
видит стог невдалеке, среди поля
стол, вокруг на скамейках вроде люди.
Он подходит, здоровается. Слышит
в ответ невнятное бормотание.
Три-четыре мужика и бабёнка,
разбитная и пьяная, похоже.
– Подходи! – кричит. – Присаживайся с нами!
Кто такой, расскажи? – Я художник.
– Ты художник, – мычит мужик и матом
выражает сомнение. От этих
людей идёт не то чтобы агрессия –
невнятное, мутное неприятие.
Другой мужик, что напротив Серёжи
за столом сидит с опущенной головой,
ни с того, ни с сего нож в стол втыкает.
Серёжа присматривается, чувствует,
перед ним не озлобленный ублюдок,
а скорей недоумок, недоносок,
сам не понимает, что делает.
– А её можешь нарисовать? –
мычит первый мужик.
– Могу.
– А ты голую её можешь нарисовать?
– Могу.
– Ну-ка, – называет мужик имя, – раздевайся.
– Я тебе, – возмущается бабёнка, –
дура, что ли?
А Серёжа говорит,
рисовать ему не на чем и нечем.
– Гонишь ты, никакой ты не художник! –
торжествует мужик. И он не знает,
что ответить. А уж бабёнка за шею
обнимает Серёжу: – Меня проводишь?..
Без тебя не дойду. А на этих,
сам видишь, нет надежды... И себя-то
со скамейки не подымут...
Она держит
его за руку, с ним за стог уходит.
Заявляет вдруг: – А ведь я женщина!
– Кто ж ещё?
– Как, кто? А ты не заметил разве,
что я женщина? –
внезапно поднимает юбку,
он в сумерках видит, под юбкой ничего.
– Обожди, – говорит она, – минуту...
Я сейчас! – присаживается под стог
отправлять естественные надобности.

Тут Серёжа думает: пора сваливать!
Прочь отсюда, пока ещё не поздно.
Будто встреча какая-то с нечистью,
не с людьми. Он уходит, слышит,
как за спиной кричит бабенка: – Ты куда?

Через лес продолжается дорога.
Чёрным кажется лес. И будто силы
ещё хватит идти. Но как-то разом
наваливается слабость. Еле ноги
он в сгущающейся тьме переставляет.
Недоумевает: что же случилось?
Спать охота... Уж как-нибудь дойти бы,
думает, но понимает, что сейчас
сны начнёт на ходу, пожалуй, видеть.
Хоть немного прилечь, хоть ненадолго...
Он с дороги сходит, падает в сено.
В засыхающей траве засыпает.
А туман вокруг струится волнами.
Начинает видеть сны. Вот с Заплаткиным
проплывают верхом на подводной лодке
по подземным извилистым ущельям,
и Альбина, внезапно прыгнув с лодки,
в глубину ускользает. Они в лодке
въезжают в большое здание, в кабинет.
Серёжа спускается в кабине лифта
мимо сводов этажей, успевает
заскочить в заиндевевший троллейбус.
Много света, зима...

Просыпается, дрожа от холода.
Вокруг непроглядный молочно-белый туман.
Нет, вставать и идти... Вот костерок бы...
Или спальник... Или была бы здесь Альбина...
Но он чувствует, мысль уже заносит
в область несбыточных фантазий.

Дрожа, поднимается на ноги.
Плотный слой тумана внизу остался.
По колено будто в облаке. Утро,
предрассветные сумерки. Серёжа
приходит на обширное поле, видит
краешек красного солнца над туманом.

Ложится на склоне холма,
обращённом к солнцу,
чувствует, как лучи пригревают
не тем теплом, какое идёт от батарей,
а пронизывающим излучением.
Дремлет, видит за две, за три минуты
множество ярких снов, и вдруг в сон
входит Сидорин, останавливается
над Серёжей: – Чего ты тут разлёгся? –

Открывает с трудом глаза Серёжа,
а над ним впрямь Сидорин: – Что разлёгся?
– А чего? – А не знаю... Парашюты
разгружать не изволите со всеми? –

Поднимается Серёжа и видит
невдалеке грузовик с прицепом, люди,
что выгружают на куски брезента
парашюты, устанавливают шест
с полосатым сачком для ловли ветра,
укрепляют его, растягивая
тросы на четыре стороны света,
забивая железные штыри в землю.

Серёжа, помогая, и не заметил,
как успел самолёт подрулить к старту.
Вот спортсмены надевают парашюты,
выстраиваются в первый взлёт.
Серёжа на них не обращает внимания,
убеждённый, к нему это не может
отношения иметь. Ему хочется
где-нибудь примоститься, поспать немного.
Бродит среди людей как сонная муха.
Самолёт поднимается с гудением,
вот идёт тише и выбрасывает парашютистов.

Они приземляются один за другим.
Потом самолёт возвращается на землю.
Он слышит, как спортсмены уговаривают
даму, что приехала с ними из Мельнира,
пустить ребёнка прыгнуть. Ему кажется,
будто всё это шутки. Из мельнирцев
видит он здесь, на старте,
только эту даму, с которой
ничего общего не чувствует, едва её замечает.

4-6
И она не питает интереса
к этому длинноволосому парню.
Она видела его с длинноногой
симпатичной девчонкой и не может
воспринять его как самого по себе –
он только спутник другой женщины.
Серёжа лёг на брезент, парашют под голову,
лишь задрёмывает – снова Сидорин
появляется над ним: – Гогенлое! –

начинает читает нравоучение:
парашют не подушка, отыскал бы
лучше купол заранее да лишний раз
проверил бы подгонку подвесной системы...
С недовольным видом вновь
поднимается Серёжа. Начальники
обсуждают, кто пойдёт в этом взлёте.

И Сидорина берут, он с сияющим
лицом бежит за своим парашютом.
На линейку становится. Серёжа
думает, улетали бы скорее.
Хоть немного отдохнуть... Ему в голову
не приходит, будто эта суета
со вторым взлётом может его коснуться.
Это рядом, но в другом измерении.

Он бредёт вдоль длинных кусков брезента,
на которых в несколько рядов сумки
с уложенными парашютами, свой
по номеру находит. Надевает
через голову, как учил Васильич.
Запасной на живот цепляет. Вроде,
всё нормально. А жмёт или свободно,
как он может сказать, пока не прыгнул...
Что толку примеркой заниматься?

Парашютисты уходят к самолёту.
Серёжа глядит им вслед. Остановились.
Стоят некоторое время на поле,
говорят, жестикулируют, потом
отделяется худая женщина
от группы и идёт в сторону старта,
а Васильич машет рукой, кричит: – Гогенлое! –
Серёжа смотрит направо, налево,
будто кто-то ещё с такой фамилией
может быть. – Ты, ты! Чего головой вертишь!
Бегом сюда! – Серёжа для верности
тычет пальцем в грудную перемычку,
за которую засунута в несколько раз
сложенная парашютная сумка,
и Васильич энергично кивает.
Он идёт, пожав плечами, к самолёту.
Красивая девчонка в малиновых штанах,
с амбарной книгой в руке, хватает за рукав:
– Паспорт! Стой, сама достану. –
Достаёт из клапанов ранца паспорт
Серёжина парашюта, спрашивает:
– Сколько прыжков?
Он: – Пока ни одного.
Она машет рукой: беги! – и пишет
его данные в амбарную книгу.
Он спешит быстрым шагом, подпрыгивая.
Женщина, что идёт от самолёта,
придерживая руками на животе
вываливающуюся ткань купола
запасного парашюта, проходит
мимо него, высоко задрав голову.
Серёжа подбегает к самолёту
и последним по трапу поднимается,
за ним только выпускающий, спортсмен
с ничего не выражающим лицом.

Вдоль бортов все рассаживаются.
У Александра Михалыча сидит
на коленях Дениска, которого
впереди уже пристёгивают.
В самом дальнем углу сидит Сидорин.
А напротив Серёжи Кошкин. Виктория машет
кому-то рукой из люка, инструктор
оттесняет её и закрывает люк.
Двигатель заревел, самолёт идёт,
его трясёт на кочках. Как взлетели,
прекращается тряска. Тут доходит
до Серёжи, куда попал, начинает
он вертеть головой. А перед ним
уже стоит инструктор, подаёт ему
соединительное звено от троса,
что натянут у них над головами.
Проходит по рядам, вновь к нему подходит,
прицепляет карабин от парашюта
на затылке к звену, проходит дальше.

Кошкин, которого Серёжа не знает,
подмигивает сразу двумя глазами.
А Серёжа и не подозревает,
что у этого незнакомого нынче
ночевали ребята их команды,
и Альбина, и Фридрих... Поднимается
самолёт выше, выше. У Серёжи
вдруг в душе нарастает возмущение,
чуть ещё бы – и он вскочил и крикнул:
я же вовсе не собирался прыгать!

А инструктор говорит: – Руки на кольца!
Открывает люк. В кабину хлещет ветер,
инструктору штанину полощет,
шум мотора врывается напрямую.
Два коротких звонка бьют по нервам,
Серёжа вздрагивает. Инструктор
делает нетерпеливый жест,
не сразу Серёжа соображает:
этот жест обращён к нему.
Он поднимается, подходит к люку.
Встаёт левой ногой на обрез,
правая сзади, чуть согнута,
чтобы оттолкнуться. Внизу всё маленькое,
через дымку, медленно проплывает.
Река блеснула. Длинный звонок. – Пошёл! –
говорит ему инструктор, и Серёжа
делает шаг.
Его подхватывает сильный ветер.
Он сразу забывает считать три секунды,
плывёт в потоке будто даже не воздуха,
какой-то вроде жидкости, сильно разрежённой.
Ему нравится, но он не успевает
всё прочувствовать, автоматически
парашют раскрывается, едва ли
не к его досаде. Он повисает
в воздухе на стропах. Усаживается
поудобнее в круговой лямке.
Ему кажется, будто висит неподвижно.

Самолёт уходит. Отделяется
от него ещё один парашютист.
Раскрывается крыло. Начинает
кренделя выписывать вправо-влево.
Вот ещё один выходит, и ещё
раскрывается крыло. Одни спортсмены...
Не поймет, как он с ними оказался.
И своё чуть не забыл, теперь надо
разблокировать запасной парашют.
Вытаскивает красный фал. Вовремя,
потому что жужжит через секунду
на запаске прибор и громко щёлкает
в тишине.
Ему все ещё кажется,
что он висит неподвижно.
Восходящее солнце припекает.
Но вот уж заметно, что горизонт виден
под меньшим углом, и высота
не такой представляется чудовищной.
Вон и старт, вон машины, люди, шест,
полосатый сачок для ловли ветра
трепещет, показывает, откуда ветер.

Ему кажется, будто его несёт прямо на старт,
но он пролетает дальше. Видит уже,
как земля медленно приближается.
И в какой-то момент она будто
сорвалась, снизу помчалась ему под ноги,
подскочила и ударила, так что
он свалился на спину. Надутый ветром
купол тянет, на землю не ложится.
Серёжа вспоминает: теперь надо
тянуть нижнюю стропу, чтоб погасить купол.
Получилось! Ткань ложится на траву.

Отцепляет запаску и снимает
подвесную систему, на плечо её берёт,
начинает вязать пучок строп
в бесконечную петлю.
У Альбинки это хорошо выходит...
Собирает всё в сумку, которая была
у него засунута за грудную перемычку,
поднимает сумку на плечо и тащит к старту.

За спиной солнце. Длинная тень тянется
впереди него в сторону старта.
Он издалека видит кучку своих,
которые почему-то сбились вместе.
Поднимается на холмик, его тень
падает на них.
Наверное, они не ожидают его увидеть.

К ним подходит, у них, точно, глаза на лоб.
Заплаткин не может скрыть зависти
к тому, что не он, а Серёжа первым прыгнул.
Ирэн сидит на куске брезента, смотрит
в сторону горизонта, над которым
поднимается размытое солнце.
Она сердита на Кошкина.
Когда у неё нечаянно раскрылся купол
запасного парашюта, Кошкин не остался
вместе с ней на земле, пошёл прыгать.

Как случилось, что Ирэн не полетела?
Парашютисты второго взлёта
шли к самолёту, а сзади на несколько шагов
отставали руководитель прыжков,
его заместитель и лётчик
в домашних тапочках с оборочками.
Руководители говорили, что у них
послезавтра ответственное мероприятие,
а лётчику очень не хотелось лететь,
и он говорил, что погода неустойчива,
и лучше отложить прыжки.
В конце концов, сошлись на том,
чтобы приборы на запасных парашютах
переставили с пятисот на шестьсот метров,
будто эти лишние сто метров
в самом деле прибавляли безопасности.
И надо же такому случиться,
что нечаянно раскрыли парашют Ирэн.
Сначала хотели что-то с ним сделать,
но скоро поняли,
что нужна полная переукладка.
И отправили Ирэн отдыхать
до следующего взлёта.

4-7
В это время заметили Серёжу,
примерявшего как раз парашюты,
он одет был, как говорил Васильич,
и ему велели бежать к самолёту.

К Ирэн подходит Алёна,
присаживается рядом. К ним подходит Кошкин,
бросая по дороге сумку
с распущенным парашютом на брезент.
– Вспомнил молодость! – говорит. – Вот теперь
точно уверен, что совершил прыжок! –
Лицо сияет. Глаза, и без того живые,
блестят ещё заметнее.
– Так вы прыгнули? – спрашивает Алёна.
– Да!
– И как ощущения?
– Вы же сами сейчас пойдёте и всё увидите!
Ирэн не разделяет его радости.
Отворачивается, глядит на солнце,
на разноцветную росу, которая
испаряется, и марево уносит
постепенно нарастающий ветер.

Из-за ветра прыжки откладывают
до пяти часов вечера.
– Почему, – спрашивает Алёна, –
говорите, что теперь уверены?
– Потому что, – отвечает Кошкин, –
раз когда-то прыгал.
– И не были уверены?
– Тогда всё было не так...
Будто в каком-то тумане...
Двадцать пять лет назад я служил в авиации...
И однажды удалось прыгнуть.
Я рассудком знал, что это было,
только всё как во сне... И мне хотелось
повторить, чтобы точно быть уверенным:
я сделал это!
– Так вы служили в авиации! Летчик?
– Механик самолёта. "Як-28и", бомбардировщик,
сверхзвуковой тактический...
– А почему не просто двадцать восемь,
а ещё и 28 и?
– Потому что прицел Инициатива
для бомбометания.
– А ещё были и другие прицелы?
– Ещё был Лотос.
Это нынче уже и не секретно.
– Как, однако, всё это интересно...
А Ирэн замечает: – Расчирикался!.. –

Все слетелись, как мухи на повидло,
на кусок брезента, где Ирэн сидела
поначалу одна. В то время как они беседуют,
мимо них проходит парень с жидкой бородкой
и косичкой, выразительно смотрит,
и всем ясно: ищет место, где бы присесть.
– Идите к нам, – приглашает Алёна.
Он охотно присаживается
на край брезента.
Слово за слово, мельнирцы узнали,
что его зовут Игорь, он из Ольденбурга,
студент православного духовного училища,
и стали расспрашивать, как там учатся,
на кого, какие предметы проходят.
А сами поглядывали на небо.

Просидели до вечера напрасно.
Сделалось ветрено. Лес расшумелся.
Когда солнце вершин берёз коснулось,
объявили отбой. Самолёт уехал на стоянку.
Люди, не дождавшиеся прыжков,
сняли шест с сачком, загрузили в машины
парашюты и имущество,
и обоз потащился через поле
к парашютному классу. Пошли пешие
за ним следом. Вершины деревьев
были освещены, а трава под ногами
вся в вечерней тени. В траве стрекочут
то ли кузнечики, то ли ещё кто-то.

Мельнирцы, возвратившись с поля, чувствуют,
как нахлынула усталость. Девчонки
предлагают в их комнате Альбине
занять койку, на которую дотоле
всё бросали, что в данный миг не нужно.
Альбина поселяется с Алёной,
Анжелой, Наташкой. Ложится на койку,
и ей лезут непрошеные мысли.
Будто чьих-то надежд не оправдала.
И, хотя не давала обещаний,
всё равно это как-то неприятно...
Начинает сниться солнце, оно рядом,
как в детской сказке, огромное, круглое.
Вдруг пустилось за ней и покатилось,
а она, что есть духу, без оглядки
от него... Вздрагивает, просыпается.

А Наташка отделаться не может
от картин наплывающих, непрошеных.
...закричала: – Бери меня скорее!..
Отговаривать Мусик стал, не нужно
делать этого, но она кричала:
– Я сама хочу, крыша точно съедет,
если ты... – И он взял. Она уснула
и спала до ранних сумерек. А утром,
после того как они ещё раз слились
в объятиях, сказала, что ни о чём
не жалеет. Хотя на самом деле
обо всём уже жалела. И о мести
обидчикам. И о том, что хотела бы
с первым быть только с тем, кто понравится,
ведь однажды когда-то влюбится.
А теперь всё не так, как ей хотелось.

Ещё надеялась, что мать с любовником
не заметят, когда она вернётся.
Как назло, мать одна и свет включила,
стала хмуро допытываться, где это
до утра она таскается. – Гуляла, –
говорит ей Наташка и не смотрит.
Тогда мать ей говорит: – Догуляешься...

Серёжа с Сидориным выручили машину.
Пришлось отдать почти все деньги,
какие были у Сидорина,
теперь Серёжа по уши в долгах,
а Сидорин ограничен в возможности
дальнейших прыжков. У обоих
настроение мрачное. У Серёжи
оно сделалось ещё пасмурнее, когда узнал,
что Альбина ночует у девчонок.

И вот тут-то Ирэн подсуетилась...
Он потом не мог понять, что это было.
Как во сне эти жаркие объятия
в его опустевшем автомобиле...

Лёха, Егор и Эдик отправляются
в сумерках в деревню. Ни один из них
объяснить бы не мог, что ему там нужно,
но всех влечёт непреодолимое любопытство.
Проходят мимо стоянки самолётов,
переходят через поле,
углубляются в лес, в котором стало
вдруг совсем темно.
– Где деревня? Она же где-то здесь была... –
говорит Лёха.
– Не здесь, – возражает Егор. –
Там были ёлки. А ещё камни и овраги.
– Да, – говорит Лёха. – Ёлок не видно.

Эдик молча идёт. Не понимает,
для чего он за ними увязался.
Однако он не чувствует здесь
внутреннего дискомфорта, который испытывал
во время скучного ожидания.
Улавливает в себе что-то новое,
непривычное... Оно ему нравится.
Новый для него дух
безрассудного приключения,
когда себе не можешь рационально объяснить,
куда и зачем идёшь.
Неудержимое чувство толкает вперёд.
Ему весело, он идёт по ночному лесу.
– Надо было влево! – говорит Егор.
– Дурак, наоборот, правее! – возражает Лёха.– Останавливаются, потому что надо, всё-таки,
решить, куда именно идти: влево? вправо?
– Огонь, – говорит Эдик. Оба в темноте
произносят в голос: – Какой ещё огонь?

– Вон, – Эдик показывает в кромешную тьму
за деревьями. Всматриваются.
Егор говорит: – Вижу!
– Айда туда, – говорит Лёха. Все устремляются
напролом в кустарник.
Лёха обрушивается в яму, и мат несётся снизу.
– Что такое? – сочувственно спрашивает
Эдик Лёху. А тот: – Разбил колено.
– Давай руку, – говорит Егор.
Вдвоём помогают Лёхе выбраться.
Тому смешно над собой. Идёт и кряхтит.
– Инвалидом заделаюсь, пожалуй!
Так и прыгать, ха-ха! – меня не пустят...
– Пойдёмте тише. – предлагает Эдик.
– Есть уже овраги, – говорит Лёха.
– Вот и ёлки! – с восторгом восклицает Егор.
– Ха, – говорит Лёха. – я уж думал,
ты деревню увидел... Ох... что же она, сука,
так болит-то... –
Из леса тянет сыростью.
Но озноб, который чувствует Эдик,
не от тумана. Ему приходит мысль,
что они в самом деле заблудиться
могут запросто, забравшись в эту глушь,
из которой запаришься выбираться.
Поманивший огонь вдруг оказался
не впереди, а где-то сбоку.
Потом вовсе пропал. Луны не видно.
Небо серое, чуть светлее леса.
Ветер свистит, раскачивает ветви.
Ельник гуще. Труднее пробираться
меж ветвями.

4-8
– Ну, что! – говорит Лёха
с таким злорадством, будто кто-то, а не он,
настаивал идти именно здесь,
но он предупреждал сразу...
Так говорят ясновидцы после случившегося,
когда уже никто не помнит,
что они говорили до того, как всё вышло,
и когда всё равно всем безразлично,
предупреждал или нет кто заранее,
когда так и так надо выбираться
из того, во что вляпались.
Однако желающие могут принять на веру,
будто кто-то и впрямь всё предвидел.
Никому ведь ни холодно, ни жарко
оттого, что себя кто-то этим тешит.
И не всё ли равно, предвидел или нет?
От предвидения случившееся не исчезнет.
Будущее можно предсказать,
но его нельзя избежать.

Птица ухает в темноте, но они
такие знатоки орнитологии,
как большинство наших современников,
то есть полные нули, и не могут распознать,
кто же ухает над ними.
Мощно хлопают крылья, рассекая воздух
с шипением над их головами.
Незнание только усиливает
жуткое ощущение,
постепенно овладевающее всеми.
– Стена, – говорит вдруг Эдик,
идущий впереди. Останавливается.
Егор и Лёха в темноте на него натыкаются.
Ощупывают влажную от росы
кирпичную стену, находят пальцами
мягкий мох, жёсткий лишайник.
Кажется, будто даже немного посветлело.
Уже могут различить кирпичную кладку
с аккуратной отводкой.
Обходят дом и оказываются
на главной и единственной улице.
По обе стороны тёмные дома,
ни единого не светится окна.
Все трое, сдерживая дыхание,
продвигаются по мощёной улице
и не задумываются, почему здесь
аккуратно уложенный булыжник,
а не традиционная колея,
проезженная в грязи. В конце деревни
прорисовывается на фоне неба
острая крыша будто немецкой кирхи
со шпилем вместо креста.
В одном из домов засветилось окошко.
Они туда подходят. Окошко высоковато.
Лёха может заглянуть, а Эдику
уже надо приподняться на цыпочках.
Егору приходится подтягиваться,
уцепившись за кирпичный подоконник.
Он кладёт на кирпичи подбородок
и тоже заглядывает в комнату.
– Ни фига себе! – восклицает Лёха.
За окошком Альбина и Алёна.
Егор спрыгивает на землю. – Пойдём, –
говорит Лёха, – к ним, тогда узнаем,
что это они тут делают!
– Пошли, – говорит Егор, отряхивая штаны.

Со стороны улицы входа в дом нет.
Обходят его, ощупью находят
дверь в боковой стене. Она не закрыта.
Эдик и Лёха заходят в дверь,
петли скрипят, когда они её открывают.
А Егор, оглянувшись, замечает:
засветилось окно в соседнем доме.
Ему хочется заглянуть в это окно.

Эдик и Лёха внутри дома чувствуют
затхлый дух нежилого помещения.
Кажется, никого в доме нет.
На полу бумажки, битый кирпич, стекло.
Проходят к окну, выглядывают на улицу,
видят, как им кажется, то самое место,
с которого заглядывали только что сюда.
Выходят на улицу.
Начинает накрапывать мелкий дождь.
– Опять... – говорит Лёха таким тоном,
который не описать, надо слышать.
Подходят к тому окну, в которое
заглядывали и видели девчонок,
оно не светится, и половина стекол выбиты.
– Идите сюда! – кричит Егор.
Направляются к нему.
Он стоит перед освещённым окном.
– Посмотрите, кто там!
Лёха говорит: – Кока!
Точно. Ведь с ними вместе этот парень
занимался в парашютном клубе в Мельнире.
Собирался с ними прыгать.
Когда переходил дорогу,
по ней ехал самосвал. Он остановился
пропустить. Из-под колеса самосвала
вылетел камень, лежавший на асфальте,
угловатый, один на всей дороге,
угодил Коке в висок. Парень умер.
Его девушка, узнав, что он умер: так и знала...
Говорила: не ходи в парашютный клуб!
Добром это не может кончиться...
Но ей сказали, что её парень погиб
вовсе даже не на прыжках.
Егор стучит в окно. Свет в окне гаснет.
Только Кокина тень маячит смутно.
Лёха машет: – Айда к нам! –
Но никого не видно в окне. Дождь усиливается.
– Мы так вымокнем, – замечает Эдик,
втягивая голову в плечи.
– Куда он девался?.. –
растерянно говорит Лёха.
– Пошли назад, – приплясывает на месте
скрючившийся Эдик. Они спешат прочь
от деревни под моросящим дождём.
– Это не мог быть Кока, – говорит Егор.
– Почему?
– Он же умер!
В это время за спиной слышат
скрипучий бой часов.
Оглядываясь, видят, как светятся много окон
за деревьями.
А дождь их с бешеными порывами ветра гонит
по траве. Они вымокли до нитки.