Парашютный клуб - 7 день

7-1
Вероника гуляла ночью долго
с Кошкиным по городку и говорила
о том, как её не устраивает
её прежняя жизнь, и как бы было
хорошо, если б всё начать по-новому.
Кошкин ей: – Так в чем дело? Поехали!
У меня есть отдельная квартира. –
И тогда Вероника испугалась.
Отвечает уклончиво. Открылась
необходимость перейти от слов к делу.
И другая сторона прежней жизни
высветилась по-новому. Она о том,
что забот не имеет, говорила
по привычке с иронией: нашли-де
тоже ценность! А тут она внезапно
осознала: и в самом деле ценность,
не иметь забот, какие имеют
другие женщины. Да, это ценность.
И она от этого откажется.
Для такого шага нужно больше решительности,
чем для того, чтоб выйти из самолёта
в километре над землёй.
Идут с Кошкиным опять к ней в комнату.
Только ночь не такая, как впервые.
Что-то встало между ними, о чём молчат.
Будто ночь накануне расставания.

А Серёжа той ночью гнал машину
до Мельнира в каком-то отчаянии.
Поначалу Ирэн сама хотела,
когда ехала с ним в его машине,
пригласить его к себе, но по дороге
её вдруг настроение изменилось.
Она ясно представила, что будет,
и ей стало противно. Все мы скоты,
она думает, и я тоже скотина.
Оттого-то на лице у ней было
сосредоточенное выражение,
оттого-то глядела она прямо
перед собой сквозь ветровое стекло.
Вспомнила происшествия из прежней
своей жизни, того, кто теперь сделался
депутатом – ей вовсе стало тошно.
Неужели она его любила до безумия?..
А парень за рулём
с ремешком на лбу, с чёрными волосами,
с калмыцкими скулами и глазами,
стал воплощением всего гадкого,
что она когда-либо испытала от мужчин.
Симпатичный этот парень
лично ей ничего плохого не сделал,
только все они одним миром мазаны.
Следовательно – и он, как все!

Ирэн замкнулась на своих мыслях
и молчала всю дорогу, одного
лишь желая: не трогайте меня, не то я взорвусь!
И с каким же удовольствием
у дверей своего подъезда
она сказала до свидания, когда он
уже было разбежался к ней подняться.
Как ей нравится видеть эти рожи,
которые так вытягиваются,
когда не сбываются ожидания.

И Серёжа приехал в Мельнир заполночь.
После того непонятного для него,
что случилось с Альбиной, пока его не было –
и не так уж долго – когда вдруг без причины
отдалилась Альбина... после того как Ирэн,
сама прежде затащившая
его к себе, теперь дверь закрыла перед носом,
тоже без видимой причины...
он почувствовал вокруг себя пустоту.

И тогда поехал к Розе, о которой
всегда вспоминал в последнюю минуту
как о спасательном жилете.
Она его старше лет на десять, живёт одиноко,
и он мог всегда к ней заявиться
хоть на ночь, хоть на две, на три недели.
А потом вдруг исчезнуть на полгода,
не сказав ей ни слова, ни полслова.
Мог ходить и ездить где вздумается,
с кем вздумается, и когда ничего
не останется другого, снова к ней
заявиться, зная, что она примет,
накормит, напоит и спать уложит.
И теперь в состоянии тревоги
и растерянности стоит Серёжа
у двери и звонит. Лишь приоткрыла
Роза дверь.
– Это ты... – И он не слышит
в её голосе радости. Серёжа
по привычке хотел, не дожидаясь
приглашения, войти. Но внезапно
Роза встала в дверях, загородила
вход в квартиру. Он глядит, не понимая,
что за муха вдруг тяпнула подругу?
– Извини, но ты без предупреждения, –
говорит она. – Ведь первый час ночи... –
И глядит на него, и взгляд отводит.

Какого чёрта, недоумевает Серёжа,
будто хоть раз за время их знакомства
он её предупреждал, и однако
был всегда принят. С чего вдруг такие условности?
– Я не одна, – говорит Роза и взгляд отводит.
– Как не одна?! – изумляется Серёжа.
– Очень просто. Не одна, да и всё. –
И она хочет закрыть дверь. Но он за неё держится
и бормочет: – Как же так... –
Ему Роза:
– Не будем сейчас выяснять отношения.
А ещё лучше – и никогда!
Я свободна, в конце концов! – И Роза
решительно закрывает дверь перед носом.

Он идёт к себе, ложится,
но не может уснуть. Одни обломы...
Может, было бы что выпить, он уснул бы?
Выпить не на что. Всё на прыжки потратил.
И Сидорину ещё остался должен
за штрафную... И так ему паршиво...
Он не в силах уснуть и поднимается.
Свет включил, закурил и стал разглядывать
свои картины. Среди них были и те,
для которых натурой послужила Альбина.
Вспомнил он, как в этой самой комнате
она, ничуть не смущаясь,
раздевалась и позировала.
И хоть разум убеждал, что это было,
не приснилось, теперь представляется,
будто всё происходило в какой-то
другой жизни. Она к нему как бабочка,
которая, порхая где вздумается,
однажды села на руку и сидела,
весело пошевеливая крыльями,
а потом вдруг вспорхнула, улетела.
Что он мог сделать, чтобы её удержать?
Прихлопнуть другой рукой?
Схватить крепко пальцами,
пыльцу стирая с крылышек?
Или вовсе насадить на иголку,
чтоб засохла, и тогда уже точно
до конца дней ему бы принадлежала –
не она, только то, что осталось бы,
вырванное из живого потока жизни.
Он глядит на свои картины и думает,
что ведь и это – моменты,
выхваченные из живого потока...
Зачем всё? Зачем он занимается
этим, а не чем-нибудь другим?
Зачем не родился поэтом, который
делает что-то зыбкое и текучее,
как поток жизни. То, что поэт делает,
тоже растягивается во времени,
как и жизненный поток. А он моменты
выхватывает и останавливает.
Воображая, будто это навечно...
На столько, на сколько могут сохраниться
холсты и краски. У нас ведь такое мнение,
если что-то сохраняется чуть дольше
твоей жизни – уже и вечно.
А на самом деле? Сколько – не сотен,
а сотен миллионов – лет
на Земле господствовали динозавры... Где они?
И скелетов неполных только несколько десятков,
в лучшем случае сотен,
пересчитанных и переписанных
в каталоги, которые
иной палеонтолог знает наизусть –
вот и всё, что осталось от тысяч поколений,
от миллиардов особей. И будет учёный
рад как великому открытию
находке левого мизинца
задней ноги какого-нибудь диплодока,
находка подтвердит или опровергнет
двадцать диссертаций, содержащих
весьма смутные предположения о развитии жизни.
И это то, что осталось от миллиардов лет!
Мы же берём некоего человека
и объявляем бессмертным, особенно
если его пакости и злые дела
превосходят всякое разумение.
Его бессмертие умрет ещё прежде поколения,
которое об этом раструбило.

7-2
Когда же кого-то помнят лет пятьсот,
не за зло, за что-то доброе,
за художественные открытия,
тут и умные люди почитают
это явлением непостижимым:
вот, точно – бессмертие!
А что такое пятьсот лет?
Всего-то двадцать поколений.
За сто миллионов лет было бы
четыре миллиона поколений.
Динозавры господствовали больше ста миллионов.
И никого не осталось. Нет вечности,
есть мировой поток. Зачем цепляться,
норовить как-то выйти за пределы
твоей индивидуальной жизни?
Зачем вообще твоя жизнь?
Серёжа чувствует, как ему холодно, одиноко.
Только женщина способна дать ощущение жизни,
а с женщинами что-то случилось,
они все вдруг от него отвернулись.
А может, то, что они дают – только иллюзия?
Пусть... По крайней мере, она позволяет забыться.
Значит, это спасительная иллюзия.
Была бы с ним здесь теперь
хоть какая-то женщина...
Серёжа испытывает отчаяние.
Всё, всё бессмысленно, его жизнь бессмысленна.

Прекратить ее? Выйти из потока...
Только как? У российских офицеров
была манера стреляться. Но у него
нет пистолета, чтобы к виску приставить.
И ружья нет, чтобы как Хемингуэй застрелиться.
У японцев манера себе делать
харакири или, как говорят знающие люди,
совершать обряд сеппуку. Но Серёжа чувствует,
у него не хватит духу разрезать
самому себе живот. Повеситься?
Как-то пошло... Серёжа размышляет,
что же делать. Римляне времён упадка
вскрывали себе вены. Не боится
он крови, сдавал не раз. Но ведь это
полезно для здоровья. Кровь от этого
обновляется. И чувствуешь себя
после этого легко. Но отворить
себе жилы и наблюдать, как из тебя
медленно вытекает жизнь... Может, выпить
чего-нибудь? Этот путь предпочитают женщины.
Ему двоюродная сестра рассказывала,
как одна девчонка из-за несчастной любви –
а они все это делают из-за несчастной любви –
выпила стакан уксусной эссенции,
но не умерла, а только обожгла пищевод и желудок
и корчилась несколько дней, потом её положили
на обследование в психушку.
Может, наглотаться снотворного, чтоб уснуть
и уже никогда не просыпаться?
Дядька ему рассказывал кошмарную историю
о своём друге детства, который в юности
угодил в тюрьму, там каких-то таблеток наглотался,
а когда проснулся, оказалось,
что у него парализована вся нижняя часть туловища.
В больницу на воле его не брали,
потому что он заключённый. Только когда поняли,
что безнадёжен, тогда отправили
из лагеря домой, и он умирал дома долго,
медленно, так что и кости выступили наружу.
Серёжа хочет уйти, но не так же.
Пацанами они ходили на насыпь железной дороги
смотреть на грохочущие колёса вагонов
проносящегося мимо состава
и на рельсы клали изогнутую алюминиевую проволоку,
а потом подбирали горячие расплющенные фигурки.
И говорили, что только попади под колёса,
от тебя останется мокрое место.
И тут же вспоминали рассказы взрослых,
как какой-то дядька или тётька бросались под колеса,
но им отрывало руку или ногу,
а они оставались живы.
Серёжа думал, как это водится при рассказах
о просчётах других, что он бы точно так не сделал,
а если бы захотелось,
так бы прыгнул под колёса, чтобы сразу
его раздавило. Легко так думать,
сидя на насыпи под ярким солнцем,
когда тебя переполняет ощущение жизни.
А теперь не таким простым всё представляется.
Теперь он, хоть ему нестерпимо одиночество,
меньше всего хочет броситься под поезд.
А ещё прыгают с высоких этажей...
Он запутался в дебрях ложных мыслей.
Подобно тому как блуждают в лесных дебрях,
так запутываются в ложных идеях,
и не все из них выпутаться могут.

До утра едва дожил Гогенлое
и отправился к Заплаткину, но тот,
у которого нога ещё больше распухла,
выпил водки и так уснул,
что его растормошить невозможно.
Да и толку, хотя бы и растолкаешь?
Ведь Серёже нужна его поддержка,
а не выкаченный на него спросонья
мутный взгляд, полный недоумения.
И тогда он решил сходить к Алёне.

Анжела и Лёха, что приехали
накануне с Заплаткиным, проводили
его до дома, и Анжела Лёху
потащила к себе, не спрашивая.
Она жила в семейном общежитии,
но не в длинном крыле с единой кухней,
а на лестничной площадке в комнатке
с застеклённой дверью, предназначенной
вообще-то для всяких бытовых целей.
Но Анжелу из-за нехватки жилья
поселили сюда и прописали.
Повела она Лёху в длинное крыло,
привела в душ, дала мыло, полотенце
и велела хорошенько помыться.
А когда он вернулся, то увидел,
что Анжела постель уж застелила.
Этой ночью они впервые вместе спали,
и для обоих было удивлением то,
что и для него, и для неё
всё впервые вообще. Анжела ночью,
когда Лёха уснул, лежала, думала,
что она от этого много больше ожидала.
Может, когда-нибудь ещё
будет и то, о чём мечталось
одинокими жаркими ночами?
Как с прыжками, и с этим вышло так же...

На рассвете прыжки возобновились.
Седьмой день пребывания на сборах.
С утра пасмурно, безветренно. Грустно...
У всех чемоданное настроение...
Ещё прыгали: Эдик, Вероника,
Алёна, Наташка, Егор, Альбина.

Вероника с Наташкой и Кошкиным
приземлились, приходят к старту и видят машину,
подле которой стоят, подбоченясь и расставив ноги,
два здоровенных мужика.
Они смотрятся эффектно
под пасмурным небом там,
где вчера останавливались депутат, и свадьба,
и все прочие. Вероника говорит Кошкину: – Муж, –
сдавленным голосом, кладя парашют.
К ней бежит Дениска: – Папа! Папа приехал!
– Вижу, что приехал, – говорит она со вздохом.

Увидев её после прыжка, супруг вразвалку
направляется к ней. И совершенно
Вероника теряется. Что делать?
Как вести себя с ним, когда сегодня
провела она ночь с другим мужчиной?

Он спокойно, уверенно подходит,
останавливается, бесцеремонно
разглядывает её, в то время как
она взгляд всё отводит, опускает голову,
всё время что-то на себе поправляет.
– Отпрыгалась? – говорит он
с едва заметной насмешкой в голосе.
– И я прыгал! – кричит Дениска. – Папа!
И я прыгал!
– И ты? – Он недоверчиво смотрит.
– Да, – подтверждает Вероника, –
и он прыгал.
– Ну, что? Домой поехали?

Вероника беспомощно на Кошкина
озирается. Муж перехватывает её взгляд.
– Между прочим, – говорит, – ещё можем
кого-нибудь взять в машину.
Место есть. Вы не едете, случайно? –
обращается к Кошкину.
– А куда?
– Нам в Мельнир.
– А мне в Ольденбург. Спасибо.
– Поехали? – говорит муж Веронике.
– Надо вещи собрать.
– Так собирай. В чём проблема?
– Папа! Папа! И я прыгал! – кричит Дениска.
– Хорошо, молодец.
Вероника ни на кого не смотрит,
глядя в землю, она идёт к машине.
Следом муж с самодовольным, уверенным
выражением на лице, за ним шофёр.
Смотрит муж на поникшую Веронику,
думает: а куда ты, на хер, денешься?

7-3
Смотрит Кошкин им вслед: ну, вот и кончилось
то, что – чувствовал с самого начала –
вряд ли вообще имело продолженье.
Хорошо провести две ночи вместе.
Ну, а дальше? Опять одни проблемы.
В дополнение к тем, что уже тащит...
Ну, приехали бы в его квартиру,
и она бы, пожалуй, ужаснулась
после роскоши, к которой привыкла...
После всяких разных евроремонтов...
И ребёнка надо где-то разместить.
Ведь пришлось бы жить с ними в одной комнате.
А Ирэн... Она этого не стерпит.
Что бы было... Ирэн на всё способна.
В том числе, на благородство. Но это
уж как захочет её левая ноздря.
Всего проще – оставить всё как было.
Не настольно пока и нестерпимо,
чтобы в корне жизнь менять. И она ведь,
как бы ни было дивно с ней в постели,
тоже, кажется, с проблемами, если
уже в первые сутки позволяет
себе делать ревнивые замечанья.
На такие обычно как бы мелочи
и не смотрят, пока всё прекрасно.
Лишь потом, протрезвев и спохватившись,
обнаруживают: с самого начала,
и не с первого дня – а даже с первой минуты
было то, из-за чего потом проблемы
разрастаются – до полного разрыва –
когда время придёт, пройдет влюблённость.
А не видел лишь только потому, что
не хотел. Должен быть предмет симпатии
без изъяна, зажмурься – не увидишь.
Вот и свойственно людям зажмуриваться.

Приземлившись, на старт идёт Алёна,
кладёт сумку с распущенным парашютом
и оглядывается по сторонам.
Поначалу сама не понимает,
кого ищет глазами. Постепенно
сознаёт: Игорька. Его не видно...
Он уехал и с ней не попрощался,
потому что почувствовал: слишком сильно
на него действует Алёна.
Ему надо идти своей дорогой.
Он ушёл, собрав все душевные силы,
и, идя, не знал, правильно ли сделал.
Так хотелось ему назад вернуться,
но он счёл это нашёптываньем беса.
Бес лукав, будит сильные желания
и умеет, нечистый, разукрасить,
оправдать их, только это – не истина,
а уход от неё... Одна софистика.

А Алёна его глазами ищет,
и глаза наполняются слезами.
Сколько раз она грустила о людях,
с которыми приходилось расстаться,
но сегодня впервые так пронзительно,
так ужасно чувствует себя брошенной,
одинокой. И было бы хоть что-то,
чего ей так мучительно хотелось,
чтобы было, о чём потом вспомнить,
кроме долгих разговоров в беседке,
до рассвета... Опять в ней замечают
только разум, а её плотного тела
не видят, тела женщины, в котором
она долго уже живет. И кроме
разговоров у неё есть желания.
Даже доктор Фрейд учил, в конце концов,
что нельзя всю половую энергию
сублимировать и направлять на цели
возвышенные и отвлечённые,
а какая-то часть должна хотя бы
находить разрядку и обычным путём...
Почему у других-то всё так просто?..
У неё же постоянные проблемы
при сближении с представителями
другой половины человечества...
Почему не схватил её, не обнял
Игорёк... что есть силы... Потому что
он не мог этого сделать. Да и все,
кто ей нравится, так не поступают.
Поступают же те, кто ей не нравится.
Получается заколдованный круг.

Алёна ловит себя на мысли о том,
что ужасно надеялась на прыжки,
будто переживёт какой-то сильный стресс,
и пойдёт жизнь по-новому. Каким-то
странным образом заколдованный круг
разорвётся. И жить ей станет легче,
как-то проще. Как хотя бы той женщине,
что любила кого-то до безумия,
и хотя на этой мысли зациклилась,
но в контакты так запросто вступает.
У неё, как Алёне представляется,
нет в общении проблем. Может, просто
эта женщина, Ирина, мудрее?

Ведь сказал же кто-то, если ты среднего ума,
то будешь стремиться к общению
только с умными и образованными,
от которых можно что-то почерпнуть.
Если же у тебя ум немного выше,
то уже всё равно. Сама наполнишь
собеседника смыслом, откопаешь
в нём такие достоинства, которых
тот и сам в себе не подозревает.

Она стресса ждала, а получилось? –
узнала ещё одно удовольствие.
Заколдованный круг не разорвался.
Всё равно, если б кто-то, не умея
ездить на велосипеде, подумал бы,
что научится – и жизнь после этого
у него по-другому пойдёт. Ну, вот, прыгнула,
и не раз, а три раза. А проблемы
как были, так и остались.
Игорёк уехал, не прощаясь, и не знает
она адреса. А если бы и знала?
Что-то есть в жизни, не зависящее
от среды, от условий – в человеке,
в его собственной душе, в тебе самой,
и решать это в себе, а не стараться
переставить наружные предметы,
изменить вокруг себя обстановку.
Или, как говорят: мир переделать.

Как когда-то программы составляли.
Замечательно красивые, с одним
недостатком: высосаны из пальца.
Надо жить так и так. Но люди вряд ли
согласятся так. Стало быть, надо
воспитать нового человека.
Такого, который согласится.
Не программа под людей – наоборот.
Людей переделать под программу.
И прыжки – это тоже только внешнее.

Альбина, Егор и Эдик бросили
свои парашюты, смеются.
Эдик с воодушевлением
размахивает руками, рассказывает
как ходил на пять секунд с Егором и Облязевым,
когда вышел, начал падать, показалось
ему будто паденье продолжается
бесконечно долго.
Не стал дожидаться, когда сработает прибор,
а вытянул кольцо.
– Да я видел, – перебивает Егор
с таким же воодушевлением, –
ты нормально вышел, я и не думал,
что на пять секунд. Вот за тобой когда вышел
Облязев, я испугался, думал,
что у него полный отказ купола.
Мимо меня вниз и чуть уже не в лес!
Наконец, внизу купол раскрывается.
– Я не думал, что пять секунд так долго, –
говорит Эдик. Альбина чувствует
себя с ними комфортней, чем с Серёжей
Гогенлое, чем с Фридрихом Заплаткиным.
Эти ближе по возрасту. А с теми...
наваждение какое-то... У тех
интересы свои, кому за тридцать...
Вдруг Альбине становится любопытен
Эдик, хотя, собственно, пока никак
он себя не проявил. Тем не менее...

Наташка отпрыгала и загрустила,
никаких перемен в себе не чувствуя.
Ей казалось, жизнь сделается другой,
исчезнет то, что её тревожило,
но оно не исчезло. И Наташка
ушла к себе готовиться к отъезду,
Облязев – в спальное помещение.
Когда вещи он собирал из тумбочки,
пришли Эдик с Егором и сказали,
что Васильич сломал ногу. Облязев
смотрит то на одного, то на другого,
серьёзно ли говорят. Не похоже,
чтоб шутили. И он идёт к Наташке,
там Альбина. Наташка сообщает:
– Ты слышал, Васильич сломал ногу? –
Он глядит на неё и на Альбину.
– Да, – кивает Альбина.
– Как?
– Не знаю... Во время приземления.
– А куда он приземлился?
– На поле. К нему сразу побежали, поехала скорая.
Увезла. Я видела, как бежали,
увозили. Подробностей не знаю.
Среди поля сломал, на ровном месте.

7-4
– Погуляй, – говорит ему Наташка, –
нам с Альбинкой надо переодеться.
Он выходит, встречает в коридоре
Сидорина. Тот тоже говорит:
– Слышал? Васильич ногу сломал.
Но и Сидорин
ничего не может толком добавить.
– На ровном месте.
Начинает рассуждать,
что Васильичу без двух лет семьдесят,
кости в старости делаются хрупкими.
– Вы домой вообще-то собираетесь?

Облязев, Наташка, Егор и Эдик
с ним сюда на его машине ехали.
Лёха и Анжела вчера уехали,
значит, можно взять с собой и Альбину.
Свидетельства парашютистов Васильич
им успел выписать до того,
как сломал ногу. Всем расписал подробно,
кто, когда и с какого самолёта,
с какой высоты, с каким парашютом прыгал,
с каким заданием и какую оценку
получил за каждый прыжок.
Облязев рассмотрел своё свидетельство.
За первый прыжок ему поставили
хорошо, за второй и третий – отлично.
Наискось Васильич написал: присвоен
третий разряд по парашютному спорту.
И большая печать Ольденбургского
областного аэроклуба.
Итог этих дней, в которые, казалось бы,
произошло так много, но всё
будто во сне, будто выпал из серых будней,
а теперь надо в будни возвращаться.

Небо пасмурно, и прыжки, похоже,
вот-вот остановят, хотя
день только начинается.
Хорошо, мельнирцы
все отпрыгать успели... Кроме Фридриха.
У него один прыжок недопрыган,
за который уплачено.
Вот Наташка выходит и Облязева
за рукав берёт бессознательным жестом,
каким женщина миру объявляет:
это мой человек. Альбина следом выходит.
– Едем? – говорит Сидорин.
– Едем.
Приходят Егор и Эдик.
– Все?
И хотели уже идти к машине,
как выходит из-за угла Алёна.
Она чуть было, задумавшись, мимо
не прошла, но вдруг на ходу проснулась,
улыбнулась:
– Вот вы где!
– Поздравляю с третьим разрядом, –
говорит Сидорин,
на неё снизу вверх глядит, свидетельство
ей вручает и руку пожимает.
Она так улыбается, как будто
это к ней не имеет отношения.
Берёт бумажку, вертит её так и сяк.
– Даже странно, – говорит. – Вроде, правильно
всё написано: да, прыгала с самолёта АН-2,
да, с высоты в тысячу метров,
с парашютом Д-5, задание было
три секунды стабилизированного падения –
и будто это не я,
или где-то совсем в другом пространстве,
в другом измерении.
– Да ты это! – усмехается Сидорин.
Другие улыбаются тоже, кроме Наташки,
но все чувствуют в глубине души
нечто похожее на то, о чём говорила Алёна.
– Мне нужно было это сделать, –
говорит она, – потому что ужасно боялась высоты...
– Ты и сделала, – возражает Сидорин.
– Да, как будто...
Только страх у меня остался тот же.
Всё равно я боюсь.
– А не боятся только дураки.
Ты ж три раза прыгала!
– Из самолёта мне выходить не страшно.
Высота там какая-то другая.
Там вообще даже и не высота,
какое-то другое измерение.
Но если я поднимусь на десять метров,
мне опять так же страшно, как и прежде.

Сидорин смеётся и недоверчиво
головой качает. А Эдик думает,
что сейчас он возвратится в обыденность,
из которой вышел лишь на несколько дней,
а дома всё пойдет, как и было.
Налетает порыв ветра, поднимает
обрывки бумажек, колышет ветви
деревьев у них над головами.
Где-то зазвенело стекло в какой-то форточке,
потревоженной ветром.
– Как привыкнешь к чему-то, а приходится уезжать,
становится грустно, – говорит Егор.
– Ну, а где же твои инстинкт и воля? –
подтрунивает Алёна.
– Да какой там... – машет в сторону Егор. –
Слова это... Мы все думаем, что нужно народу,
а не знаем ни народа, ни того,
что ему нужно. Может быть, и вовсе
никакого нет народа? Ты да я да они... –
Тут Егор кивнул на Эдика. –
Каждый думал бы о себе,
как ему свои нужды обеспечить,
было больше бы толку.
– От тебя ли это слышу? – удивлённо
вскидывает брови Алёна.
– Ну, что? Поехали? – говорит Сидорин,
не относящийся к любителям пустых слов.
Обсудили время, место, согласен,
не согласен. Вот и всё. Дальше надо
делать дело.
А возникнет когда необходимость,
снова минутный разговор – и снова
молчаливое, упорное дело.
Слова не могут быть самоцелью –
вот убеждение Сидорина. Слова –
лишь вспомогательное средство,
которым надо пользоваться экономно.
То, что Егор теперь высказывает
как открытие, чему удивляется Алёна,
для него каждодневная рутина.
Он всегда думал: заботься о себе,
и пусть другой сам о себе позаботится,
и всё будет нормально.
А социальные эксперименты,
нарушающие такой порядок,
всякие отнять и поделить,
нужно занести в список
преступлений против человечества.

Все садятся в "Уазик" Сидорина и едут в Мельнир.
И когда проезжают железные ворота
со звездой и с парашютом,
Наташка говорит:
– А вот здесь меня укусила какая-то зараза... –
Так печально она это сказала,
что в машине вдруг все расхохотались.
На того она смотрит, на другого
удивлёнными круглыми глазами:
ну, а что, в самом деле, здесь смешного?
Вскоре все успокоились. Альбина
наклонилась к Наташке, поглядела:
у нее ещё пятнышко краснеет.

Едут с Сидориным в его "Уазике".
Алёну посадили впереди, рядом с водителем,
остальные сели сзади,
где для большей вместительности были
убраны сиденья, кто на запасном колесе,
кто на канистре, кто на чём.

– Жалко, что всё так быстро кончается, –
говорит Альбина.
– Что кончается? – спрашивает Сидорин.
– Да всё… вообще…
– Я-то думал, ты ещё хочешь прыгать,
а ты будто помирать уж собралась! –
говорит он нарочно это громко,
вызывая принять слова за шутку,
но один только Егор усмехается
да Облязев слегка лишь улыбнулся.
Остальные задумчивы – устали.
– Да, я, конечно, еще бы прыгнула! –
говорит Альбина, но как-то грустно.
"Уазик" подскочил, всех встряхнуло.
– Не выспались вы, что ли?
Егор отвечает:
– Пожалуй, выспишься.
– А нечего по ночам шарахаться.

За окнами автомобиля тянется
плоская равнина между Ольденбургом
и Мельниром, который уже в горах.
Этих гор, меж которых расположен
их город, отсюда пока не видно.
Ещё долго равнина с перелесками
и полями будет тянуться.
Смотрят в окна возвращающиеся домой,
и такое чувство, будто не прыгали.
Точно так же бы ехали с картошки,
с пикничка, со сбора грибов или ягод.

Облязев думает пригласить к себе,
как приедут, Наташку. В это время
Наташка думает, что теперь надо
возвращаться домой. Да и вообще,
всё напрасно, и даже то, что было
в эти дни… ничего будто и не было.
Как воспоминание сна... Она смотрит
на Облязева искоса, чувствует,
чего он хочет, так ясно, как если бы
он высказал желание словами.
Также чувствует и то, что из этого
всё равно ничего у них не выйдет.
Это всё не имеет продолжения.
Было? Было. И радуйся, что было.

7-5
Вдруг Альбина спрашивает Эдика,
где тот живёт.
– А ведь и я тут рядом! – восклицает она. –
Меня проводишь?
Он ушам своим не верит, не доходит
до него сразу, что она спросила.
Его растерянность её забавляет,
но она не подаёт виду.
По крыше машины вдруг дождь забарабанил.
Сидорин включает дворники и фары,
так становится темно. Не успевают
дворники смахивать воду со стекла.
Сидорин останавливает машину.
Сплошной поток воды на стёклах
скрывает от сидящих в машине то,
что происходит во внешнем мире.
Бьют градины, будто каждая из них с куриное яйцо.
Порывами ветра раскачивает "Уазик".
Наташка прижимается к Облязеву,
глядя в сторону, в окно.
Альбина склоняется к плечу Эдика,
и тот забывает, где он и куда
все они так внезапно угодили.
– Таким градом стекло разбить недолго, –
бормочет Сидорин, уповая только на то,
что стихия успокоится.
Остаётся пересидеть, переждать.
Перед самым ветровым стеклом в капот
ударила градина если не с куриное,
то уж точно, с голубиное яйцо.
И сразу целая очередь таких градин
пробарабанила по капоту и по крыше.
Снаружи сильно сверкнуло.
Через две секунды загрохотало так,
что машина содрогнулась.
Алёна даже взвизгнула.
– Это я понимаю! – с восхищением сказал Егор.
Алёна на него оглядывается.
Егор улыбается ей своей бесцветной улыбкой.
Она в ответ на его взгляд
смущённо улыбается и качает головой.
Ещё сильнее снаружи сверкает.
И грохот теперь катится, нарастает,
разражается каким-то
чудовищным взрывом, от которого
все невольно втягивают головы в плечи,
но на этот раз Алёна молча встречает этот грохот.
Перестаёт барабанить град по машине.
Но ливень усиливается, и машину раскачивает
струями ветра и воды.
– Не дай Бог под такое угодить
в чистом поле, – говорит Эдик.
– А мы разве не в чистом поле под это угодили?
– Мы в машине.
– А я попал однажды
среди поля под град на мотоцикле, –
замечает Сидорин. – Хлещет лихо,
как кнутом, только не по одному месту,
а сразу по всей поверхности спины,
по ногам, по рукам. И деться некуда.
Кругом ни единого укрытия.
Хорошо, что в шлеме. Не то бы голову
в кровь разбило, пожалуй...
Становится светлее, светлее, и ливень разом
прекращается. И тучи из чёрных
делаются желтоватыми, висят с невинным видом
в голубизне неба.
Солнце проглянуло, размытое дымкой.
Сдержанно припекает избитую градом землю.
Выходят из машины все, кто едет,
вдыхают свежий воздух,
поднимают с земли и разглядывают
градины величиной с грецкий орех.
Поднимают головы, смотрят в небо,
на неподвижные жёлтые с серыми полосами тучи.
Будто ничего и не было, и ещё минуту назад
здесь стихия не бушевала, которой
противостоять не в человеческих силах,
которая вне контроля рассудка,
остается её только переждать,
перетерпеть, пока сама не утихнет.
Ручейки текут, резко нарисовались камушки,
с которых смыта пыль.
Солнце пригревает, как ни в чём не бывало.

– Поехали дальше, – говорит Сидорин.
Все садятся в машину, едут. Видят
бледно-синюю гору, на вершине
её маленький гвоздик – телевышка.
И ещё долго едут, не замечая,
что гора приближается. Как будто
остаётся на том же расстоянии.
Вот въезжают в лес, дорога начинает
подниматься, спускаться, извиваться.
Наконец, въезжают в Мельнир. Сначала
тянутся старые частные домики,
потом идут большие дома.
Такое всё привычное, и при этом
такое странное чувство
при возвращении в обыденность...
Опять в одиночество, думает Алёна.
То, что к ней иногда приходит Гоша,
пятидесятилетний женатый приятель,
её не только не спасает от чувства одиночества,
напротив, будто подчёркивает.
А всё-таки, забавно будет рассказать
нерешительному, робкому Гоше,
с его пузцем и лысинкой,
как прыгала с парашютом.
Глянуть на реакцию.
А может, сейчас к себе кого-нибудь
пригласить? Да хотя бы вот Егора!
Ей смешно, и улыбка промелькнула
на лице, и глаза блеснули. Только
не заметил никто. Ведь она спиной ко всем,
смотрит, как дорога наплывает.
Облязев – тот с Наташкой, а Альбина
попросила проводить её Эдика.
А она, как приедут, Егора
проводить её попросит, который
до плеча ей, и лет на восемь младше.
Эта мысль показалась ей забавной,
и она, оглянувшись на Егора, усмехнулась.
– Ты чего?
– Так, про себя.
Подъезжают к тому месту, где выходить Облязеву.
Тот говорит Наташке:
– Пойдём ко мне?
Она на него смотрит с тоской:
– Мне домой надо.
– Ещё успеешь.
– Решайте, – оглядывается Сидорин.
– Будь что будет! – сказала вдруг Наташка
и ещё повторила: – Будь что будет!
Егор ей вслед высовывает голову
и кричит Наташке на прощание:
– Не забудь разблокировать запаску!

Проводил Егор Алёну. Она живет
одна в крохотной хрущёвской квартирке.
Ставит он её тяжёлую сумку
в прихожей и собирается уходить.
– Ты куда, – говорит она. – Торопишься?
– Вовсе нет.
– Тогда, может, выпьешь чаю?
Снизу вверх Егор глядит на Алёну
и бесцветной улыбкой улыбается.
– Выпью.
Она ставит чайник, говорит:
– Душ приму, столько дней походной жизни.
А пока посмотреть, если хочешь,
можешь книжки и музыку послушать.
Телевизора, – говорит Алёна, –
у меня нет, не выношу телевизор.
То реклама, то мерзости,
то плебейские плоские шутки.
Меня от них коробит...
Вот проигрыватель. Вот пластинки. Вот
магнитофон. Вот кассеты. Вот книги.
Не скучай.
Зажигает благовоние
индийское в медной чашечке, берёт
полотенце, махровый халат – и в душ.
Егор разглядывает книги, вдыхая дым
со странным запахом. Карма, дхарма
и прочее. Дао. Оздоровление.
Исцеленье, избавленье, очищенье.
Просветление. Целительные силы
земли, воды, воздуха, огня. Эзотерика.
Тайные познания,
изданные в миллионах экземпляров
для любого желающего.
По секрету всему свету.

Егор думает, какая же Алёна умная.
На неё только так и можно смотреть –
снизу вверх, и в буквальном смысле,
и в переносном. Он тоже, как и Лёха,
воспринимает её не как живую женщину,
а как некое женское божество.
Вот, она под душем плещется,
но плотских желаний у него не вызывает.
Потому что он настроен
на возвышенный лад, и не считает
себя равным Алёне, чтобы мог с ней
вести себя как с обычной женщиной.
Не заводит он музыку, а в книгах
не поймёт ничего и по названиям.
Начинает разглядывать коллекцию нэцке
и эзотерических игрушек
у Алёны на полочках, и это занятие
ему всего здесь больше по душе.
Наконец, она выходит
в совсем коротком махровом халате.
Он глядит на её ноги и не видит.
Потому что настроен так: у высшего существа
свойства не обсуждаются
ни в дурную, ни в хорошую сторону.
Между тем, у неё весьма стройные
и красивые ноги. Она просто
их за всю неделю ни разу
не показала, ходила
в каких-то безразмерных шароварах.

7-6
Он глядит на неё, не сознавая,
что её форма ног его волнует.
На мокрых волосах у ней намотано
полотенце в виде тюрбана. Она
говорит:
– Не скучаешь?
– Я вообще никогда не скучаю.
– Инстинкт и воля?
– Да ведь некогда скучать. Успеть бы только
всё что надо сделать. А когда нечего, отдыхаю.
Алёна улыбается:
– И вся жизнь у вас только тренировки?
Он плечами пожимает.
– А девушки? У тебя есть девушка?
– Есть, – говорит и краснеет.
Как сказать, есть она или нет,
если она ему только нравится,
и он на неё издалека смотрит,
а она, может, об этом даже и не знает?
Они не встречаются,
не целуются, даже в кино не ходят.
А уж спать... об этом нет и речи.
Просто, нравится ему, вот и думает,
будто есть у него девушка.
А вся энергия уходит на работу, тренировки.
И никогда он не был близок с женщиной.
Ему даже неловко,
он стыдится... Ему хочется. Он тоже ведь
нормальный человек, но хотел бы
с той, которую своей считает... Но
как к ней подойти, не знает.

Алёна замечает его смущенье.
Он не станет приставать... К нему самому
нужно приставать, если захочешь с ним
достигнуть своей цели... И Алёна
продолжает как ни в чём не бывало,
будто нет у неё вторых и третьих
мыслей при общении с этим парнем:
– Интересно, чем вы там занимаетесь.
– Тренируем свою волю и тело.
– А зачем?
– А не знаю. Просто, хочется
быть сильнее, своего добиваться.
– А чего своего?
– Пока не думал. Но ведь лучше,
когда если чего-то захочешь,
у тебя хватит и силы, и воли,
чтобы своего достигнуть.
Она смотрит на него и не знает,
что с ним делать.
Одного точно хочет, не агапе,
а простого, откровенного эроса.
А он ждёт от неё назиданий,
если не полных откровений.
Она видит, что он боится пальцем
шевельнуть, на неё смотреть боится.
Только изредка взглядывает искоса.
Егор видит в ней высшее существо,
и Алёна на себя досадует:
зачем же я сделалась слишком умной?
Легко глупышке завлечь в свои сети глупого
– и получить свою долю
сексуального удовлетворения.
А у неё будто стена между ней и другими.
Да ведь в том, что есть моё физическое тело,
я такая же, как другие, с кем вы просто
находите общий язык. Моё тело обладает
такими же свойствами и желаньями.
Я хочу! Просто крикнуть всем вам хочется в лицо.
Я тоже хочу! Но вы сидите
с такими умильно-постными
выражениями на лицах и просительно
заглядываете в глаза, словно ждёте,
что скажу непременно что-то умное.

– А ты спал со своей любимой девушкой? –
говорит она Егору.
– Ещё нет.
Она смеётся. Отвечают даже
будто древние льстецы.
Император Гай, стыдливости ни в ком не щадивший,
спавший со всеми своими сёстрами,
прямо так спросил однажды
одного из своих вельмож,
а тот со своей сестрой спал?
Тот ответил, ещё нет. И заслужил
похвалу коллег-вельмож. Потому что,
скажи он, как же можно! – он тем самым
обличил, осудил бы повелителя,
и с ними – неизвестно, что бы стало.
А скажи он да – обманул бы императора.
Они же не пролетарии,
чтобы лгать откровенно в глаза
и не страдать от сознания своей лжи.
Они сами бы осудили его за ложь и за трусость,
он-де солгал из страха за свою жизнь.
А так ответил и достойно, и ведь – чистую правду.
Алёна смеётся, а Егор хлопает
бесцветными ресницами и смотрит
на неё водянистыми глазами,
не может понять, что с ней происходит.
– Ты чего? – говорит он как в машине.
– Ничего, это я так... Про себя.

Она успокаивается, чувствует,
что Егор теперь ещё больше напуган,
и у ней ещё меньше стало шансов
к достижению цели. Может, чувствует
он её интеллектуальную игру,
но понять ничего не может. Вряд ли
знает что-нибудь. Прозвище Калигула
ещё слышал, да кто его не слышал?
Вокруг столько порнухи наворочано.
Но что это прозвище значит Сапожок,
и почему его так прозвали,
и где жил, и сколько прожил –
вряд ли знает.
А тот и до тридцати лет не дожил.
Его убили в двадцать девять.
Но об этом вообще мало кто думал.
Только слабые думали: мне бы так же
подурковать, а потом – трава не расти.
И тайком мечтают о жене соседа.
Гай ведь и был страдающим и слабым.
Даром, что римский император.

На Егора глядит Алёна, думает:
или в самом деле ты не понимаешь?
Или делаешь вид, будто не понял...
Если в самом деле не понимаешь,
тогда всё безнадежно. То, что нужно
двоим, бывает им обоим сразу ясно,
и слов уже не надо.
В этом и есть прелесть отношений.
Переглянулись – и обоим ясно,
пожали плечами – ясно.
А если то, что должно быть понято без слов,
назвать словами – улетела вся прелесть!
Появились рассудочные преграды.
Есть такое, что без слов
кажется естественным, но если
назвать словами, включается рассудок:
прилично, неприлично... Оценочные сужденья.
Осуждение самой себя за то,
что не сделала – только захотела.
Поиск рациональных оправданий...
Чувство подпорчено, отравлено.
Уж не будет, как говорится, чистым.
Соблазнить можно кого угодно. Но...
Это будут другие отношения.

Убеди красивыми софизмами чужого мужа,
что он жене не изменит,
если окажет тебе внимание,
он поддастся.
Но всегда будет готов свалить на тебя
всю ответственность при неприятностях,
это ты-де его уговорила.
На физическом плане одно и то же:
соединились телами...
А если взять план повыше?
Не этого она хочет!

И тут приходит Гоша.
Вот ведь тоже человек, всё время ходит,
но решить никогда ничего не может.
Дома за него жена всё решает,
здесь она. Но она так одинока,
что прогнать его нет силы... Пусть ходит.
Хоть какая-то малость в этой жизни.
А тем более, ей он не мешает,
если что-то когда-то появляется
кроме этого. Сразу заявила,
малейшие претензии – до свиданья!
Поначалу у них такое было,
что у Гоши глаза на лоб полезли,
он таких никогда не видел женщин.
А чего вообще он в жизни видел?
Добросовестный, честный исполнитель...
И она была готова на многое
поначалу. А он: скажи лишь слово!
Он и в этом хотел быть исполнителем.
Чтоб она на себя взяла решение.
А жену его она хорошо знает,
перед ней виноватой быть не хочет.
Если мужчина с женщиной расходятся,
тут никто не виноват – это их право.
Только если решенье принял третий
и сказал слово – он и будет
виноват перед мировым пространством.

7-7
Если бы он тогда сам решил –
ведь всё могло быть по-иному.
И, может быть, Алёна
даже в дружбе с его женой осталась.
Если любишь меня, её не любишь –
приходи и живи, но только всё сам,
без подсказок. Не любишь – разойдитесь,
твоё право. Не потому, что я сказала слово,
а тем более, не потому, что место
подготовил, где приземлиться.
Только потому, что просто не любишь,
просто дальше не можешь оставаться,
и тебе всё равно, что с тобой станет.
А то так: втихаря нашёл другую,
и, живя с той, похаживаешь к этой,
со страховочкой к ней перебираешься.
Только после и с той осталась куча
нерешённых проблем, и с этой тоже
не заладилось как-то... Если хочешь
меня – рви решительно все связи!
И живи один. А после посмотрим.

Гоша тут достаёт из дипломата
бутылку коньяка и ставит на стол.
– Я, наверное, не вовремя, – смущённо
говорит он. – Да нет, ну почему же?
Заходи. – За столом уже их трое.
– А я прыгала с парашютом, – говорит Алёна.
И Гоша с удивлением на неё глядит.
Егор на обоих: не отец ли пришел?
Алёна: – Гоша, раз принёс, разливай себе, Егору. –
Даёт рюмки, и Гоша разливает.

На Егора коньяк так подействовал,
что он пустился в воспоминания.
– Как я вышел, – говорит, – смотрю, Эдик
за мной выходит, вроде, всё нормально.
А потом выходит Облязев,
и у него купол не раскрывается.
Он летит и летит, всё вниз и вниз
мимо пролетает, сейчас окажется в лесу.
Шёл на пять секунд, а это так долго...
– А я вышла, – вспоминает Алёна
и лукаво косит на Гошу взглядом, –
так и забыла обо всём на свете.
Что надо считать и кольцо вытягивать.
И опомниться не успела, как всё
вдруг само раскрылось, и я повисла... –

Смотрит Гоша то на свою подружку,
то на этого маленького парнишку.
Для Егора она – большая, взрослая,
многоопытная, умная женщина,
а для Гоши – совсем ещё девчонка,
лет на двадцать она его моложе.
У Гоши были кое-какие планы
и на этот вечер, и не только, но
тут он чувствует: не время и не место.

В дверь звонят. Идёт в прихожую Алёна.
Гогенлое на пороге.
– Заходи.
Она в комнату Серёжу пропускает.
Тот видит Гошу, Егора,
смотрит на Алёну. Как утопающий за щепку,
он за этот приход душой хватался,
а находит весёлую компанию
за коньячком и светским разговором.
Для него речь о жизни и смерти.
А ему уже протягивают рюмку.

– Ну, садись! – говорит ему Алёна. –
Опоздал – причитается штрафная!
Он садится и пьёт и в самом деле
ему будто от этой рюмки легче.
Представляется:
– Сергей.
– Георгий.
– А его оба знаете, – Алёна
показывает на Егора. – С чем пришёл?
– У меня к тебе особый разговор...
– Хорошо. Но, умоляю, не теперь, не за столом.
– Понимаю... Я, наверное, не вовремя.
Тут Гоша вскакивает:
– Скорее, я не вовремя.
– Да сиди! – говорит ему Алёна. – Куда вдруг
вы все заспешили?
Пришли, садитесь. Никто не гонит.

Гоша садится, но так, что в нём чувствуется
готовность в любую минуту встать и уйти.
Серёжа присаживается на краешек стула
с выражением на лице таким унылым,
что Алёна чувствует, у него что-то важное,
только виду не подаёт, пусть сначала
с калмыцкого лица сотрёт уныние.
– Ты бы нам рассказал, как получилось,
что ты прыгнул раньше всех?
– Что рассказывать?
Со штрафной добирался своим ходом,
задремал на пригорке, тут Сидорин
меня будит, оказалось, что я спал
на лётном поле у самого старта.
А потом вдруг кричат мою фамилию.
Ну, пошел я в самолёт. И вдруг вижу,
они в воздух поднимаются прыгать.
Ведь назад из самолёта не выскочишь,
разве только в свой черёд с парашютом.
Я последним зашёл и первым вышел.
– А Заплаткин-то как!
– Ну, да, Заплаткин... –
так уныло произносит Гогенлое,
что Егор с Алёной взрываются смехом.

На них Гоша глядит с непониманием.
Алёна говорит:
– У нас один парень... вместе мы выходили,
я за ним сразу должна...
Поскользнулся перед люком, сел,
инструктор решил, будто не хочет идти
– и вышвырнул его за борт.

И опять Егор и Алёна хохочут.
А Серёжа морщится:
что здесь такого они нашли?
Гоша поднимается:
– Мне пора.
Алёна: – Посидел бы!
У меня есть в холодильнике вино.
– Ты ж не пьешь?
– А для вас, для приходящих.
Гость принёс, сколько осталось – прибрала.

Она внутренне над собой смеётся.
Не один у ней мужик – целых трое
собрались одним разом, и Егор лишь
просто так. А те с жалобами, похоже.
И все трое ничего не понимают.
Уходит на кухню, трое за столом
друг на друга украдкой бросают взгляды.
Возвращается, приносит большую бутылку,
на две трети наполненную вином.
– Это твой гость так много оставил? –
говорит Гоша.
– Я же не пью, он пил один.
– И не справился?
– Быстро ретировался.
А не мог же он, не опустившись в моих глазах,
а тем более, в своих, закупорить
недопитую бутылку, забрать с собой.
– Что ты с ним сделала?
– Ничего.
Интересно было побеседовать.
Он из тех, кто выдвигают глобальные теории,
не зная элементарных вещей.
И не подозревают,
что всё это – сплошные перепевы.
Им кажется, сделано открытие.
Извините, цитирую буквально:
Есть два духа: арийский и жидовский.
Борются испокон века,
и последний побеждает.
А я: как узнаешь,
кто к какому духу относится?
– Как? Да очень просто: по крови.
– Хорошо. А мне что делать?
Я полукровка, вполовину арийка,
вполовину жидовка.
– Ты – жидовка?
Он вскинулся, смутился и слинял.
Зато вам вино досталось!
Разливай, Егор.
Но тот стесняется,
показывает знаками: не может
на себя взять такую ответственность.
– Ну, давай, Гоша! – тогда берёт Гоша
бутылку и всем вино разливает.
Неожиданно Егор засыпает.
Они взяли его и положили
на широкую Алёнину кровать
не раздетого поверх покрывала.

Гоша понял, наедине с Алёной
не удастся уже ему остаться
и ушёл. Остались Алёна с Серёжей.
У того лицо меняется. Видно,
что он долго терпел, теперь же близок
к истерике. Говорит:
– Я не могу больше так.
Над собой что-то сделаю.
Я останусь у тебя...
– Ну, хорошо.
Ты останешься. Но прежде разберемся.

7-8
– У тебя курить можно?
– На кухне. –
Идут на кухню.
– И что же так ужасно?
Он рассказывает, как пришёл к Розе,
а та не пустила. Никогда такого не бывало!
Он жить не хочет больше.
Вообще, это последняя капля.
Как-то вдруг всё пошло наперекосяк.
Он теперь на грани самоубийства.
Он всю ночь думал, еле удержался.
Алёна глядит на него и думает:
целых два мужика в моей квартире,
но один только выпил пару рюмок –
и готов, почивает как младенец.
А другой... А другой пришёл с соплями.

Алёна думает: ну, давай, дальше!
Вслух:
– Ты чего-то недоговариваешь! –
И Серёжа говорит о непонятном,
что творится с Альбиной, но Алёна:
– Чего-то недоговариваешь! –
Тогда он от Алёны не скрывает,
как к нему та пришла худая женщина,
и потом его к себе затащила.

Тут Алёну начинает покалывать
как бы током изнутри, ведь та худая
Игорька пыталась в тот же вагончик
в то же время затащить... где Игорёк?
И к кому ей пойти вот так же,
как Серёжа к ней...
– Так чего ты хочешь? – говорит она.
– Да жить не охота.
– Правильно! Сам подумай:
тебе всё равно, с кем,
лишь бы сию минуту кто-то был рядом,
пожалел бы тебя. А сам ты вовсе
не думаешь о тех, кто рядом.
О себе, о своём деле, художестве,
о чём угодно, но только не о них.
Ты ничем не готов для них пожертвовать,
всё должно быть лишь для тебя.
Ты хотел быть с Альбиной, ну и что же?
Что ты готов был ей дать, что сделать?
А девчонки всегда на безоглядность
рады отвечать... Да только – где она?
Ведь у всех у вас задние мысли.
О себе и о своих интересах.
Ты же тут же буквально был готов
пойти с другой, если с этой не заладилось.
Лишь бы в эту минуту пожалели...
А последняя? Ты хотя б подумал,
что для неё значит, когда ты внезапно
являешься и внезапно исчезаешь?
Это значит постоянно жить в подвешенном
состоянии и в абсолютной неуверенности.
Но для тебя это вполне естественно:
она для тебя, только для тебя,
и так и должно быть!
Когда тебе хорошо, тебя с ней нет,
а когда тебе плохо, являешься,
и она всегда примет, пожалеет.
И вдруг выясняется, что у неё
есть ещё и своя собственная жизнь –
для тебя это шок. Ты жить не хочешь.
Ты ждёшь, что сейчас, когда тебе плохо,
тебя примут на ручки, убаюкают.
А тебя вдруг на порог не пускают.
Ну, конечно, как тут можно жить дальше?!
А что, разве не так? –
Он выбрасывает
докуренную сигарету в форточку,
на Алёну глядит, а та:
– Женщинам тоже нужно к кому-то прислониться.

Тут он хочет обнять её за плечи.
Но она его отталкивает:
– Нет! У тебя опять всё то же. Чтобы я
теперь тебя пригрела.
А проблема не исчезнет,
лишь загонится внутрь.
Ищи в себе самом жизненные силы!

А сама думает: вот она, моя роль...
В доме два мужика. А я не женщина,
я учительница жизни.
– Ладно... Если тебе плохо,
ночуй на том диване.
Знаю, как оно бывает нестерпимо
в таком состоянии одиночество,
особенно в привычной обстановке.
Но что делать? Надо жить, в том и задача,
чтобы в себе найти жизненные силы,
а не бегать кругом и не вампирить.
Только, чур! – никаких поползновений.
Сразу выгоню прочь, без разговоров!
Ложись. Утро вечера мудренее.

Лёг Серёжа. Она легла к Егору,
обняла как ребёнка, стала думать.
Если б знали, на что она способна...
Как же низко Алёна может падать...
Как-то раз, как пришёл наплыв желаний,
пустилась в отчаянные приключенья.
Вышла и про себя решила
первого, кто ей попадется,
привести к себе. И что же получилось?
У какого-то бара в магазине
нашла мужика с широкими плечами,
с нагловатыми манерами. Хотя
от таких манер её коробило,
привела к себе. Он оказался грубым
да и слабым, к тому же. Не успела
она начать, как он уже кончил.
Она потом не спала почти всю ночь,
переживая, и было ей противно,
будто легла перед животным.
Растолкала его перед рассветом,
прогнала, не дала опохмелиться.

Этот единственный случай заставил
её думать, как низко может падать.
В самом деле, наверное, существуют
у людей, как арийцы называли, касты.
Есть брахманы-интеллектуалы,
есть и кшатрии-воины, служащие,
и вайшьи, хозяйственники, которые любят,
чтоб вещей и еды у них и денег
было вдоволь, они – производители.
Есть и шудры, или пролетариат,
способные лишь выполнять команды,
из-под палки несложные работы.
И не выдумки это, а реальность.
Не общественный слой, а тип сознанья.
И когда она, будучи брахманкой,
ляжет с шудрой, тогда возникнет чувство,
будто легла перед животным...

Она внутренне содрогается, вспомнив
о падении... Не этого хотела!
Это у ней вечный повод к раскаянью.
Говорят: не согрешишь – не покаешься,
не покаешься – не спасёшься.
Однако...
Спит Егор с нею рядом. Гогенлое
на диване ворочается... Вот же
ситуация! Хотела мужчину,
теперь их в комнате двое. А толку?
Вот и сон, и Алёна уплывает
не куда-нибудь – в лесную деревню.
Не одна оказалась там Алёна,
а с Ирэн. И эта кирха со шпилем вместо креста
оказалась действительно храмом
странного культа. Только у неё
нет совсем ощущения странности.
Когда здесь, то всё кажется естественным.
Храм особенно охотно посещают
женщины. А среди женщин – бесплодные.
Потому-то с Ирэн они здесь вместе.
То, что пугает других женщин,
опасность забеременеть, их не пугает.
Только это же придает пронзительную остроту
сношениям других, а они
лишены такого острого чувства.
Потому что им нечего бояться.
Во всю стену в храме фреска: три женщины
насажены своим главным органом
на колы, одна, с краю, съела ребенка,
другая, с другого краю, обварила
кипятком мужа. А посередине
невинная девушка, Дочь Божия.
Бог спустилась на землю и явилась
пастуху в виде прелестной крестьянки,
отдалась ему, взяла его семя
зачала в себе, родила Дочь Божию.
А потом пастуху её подбросила.
И растил он её один без матери.
В мир пустила, чтобы искупить грехи
человечества. А оно не стерпело
невинности, насадило её на кол
вместе с преступницами. Потом стало
поклоняться ей и зажигать свечки.

Стоят угрюмые тётки, а позади
плачут мужчины, жалея девчонку.
И уже идёт брожение умов,
уже тётки затеяли дискуссию,
человек ли мужчина, уже иные
говорят, что и у него есть душа,
а не только он вьючное животное
в хозяйстве у женщины
и аппарат для осеменения.
Другие, старых взглядов,
обвиняют этих в ереси.
Но растёт уже новое сознание.
И весь храм как одна кабина лифта
поднимается и открывается
на большой высоте, внизу не видно
ничего, одна туманная дымка.
Алёна туда бросается, летит,
радуясь тому, что она это может,
безо всякого страха... Это просто
очередной её прыжок...