Парашютный клуб - 6 день

6-1
Вот уж полночь, идут шестые сутки
пребывания их на этих сборах.
Зла Ирэн на Игорька и на весь мир,
который так устроен, что Игорёк
не остался. А он один ей нужен,
не такой, как другие. Но уходят
всегда именно те, которых хочет.
А другие зато как мухи липнут.
От других лишь физическое чувство,
и от Кошкина даже... Впрочем, всё же
от него ещё что-то. Она чувствует,
есть у Кошкина любовь, хоть и маленькая.
А иначе б его давно попёрла.
Впрочем, может, и нет. Секс для неё тоже
самоценность, а такого партнёра
у неё никогда ведь не бывало.
Полтора года с ним, то разругаются –
вдрызг, навеки! То помирятся снова...
Хоть его б теперь! Всё горит в ней, нужен
кто-нибудь, чтоб потушить этот пожар.
Кошкин где ты? Она и из-за этого
с ним ещё, что когда ей только надо,
он всегда под рукой. А как не надо –
можно выгнать, он терпит её выходки,
с ним не надо сдерживаться, притворяться.
Терпит её, какая есть. Всё прощает.
Никуда он не денется! Он должен
быть всегда под рукой. Она привыкла.
Кошкин, где ты? Приведи мне Игорька!

Нестерпимо ведь это... Поднимается.
Не из тех Ирэн, кто целыми ночами
молча плачет. Стремительно оделась,
идёт во тьме к спальному помещению.
Сейчас вытащит Кошкина из койки
и утащит, на части растерзает.
Приходит, койки скрипят, Васильич, спящий
у самого входа, просыпается,
ворчит: кто это там шарахается?
Она говорит: – Юрий Васильич, где тут
Кошкин мой? – А твой Кошкин не приходил.
Вон его пустая койка. Иди спать!
Утром прыгать. – Она идёт и думает
с ужасом: этого только не хватало!
Был всегда под рукой, привыкла думать:
куда ты, старый хрен, от меня денешься?
Мне чуть больше тридцати, а тебе-то
сорок пять... Закачу же завтра сцену!
Она в ярости. Их отношения,
когда каждый дорожит своей свободой,
она так понимает: сама может
делать всё, что ей вздумается, он же –
только ждать, когда время ему выкроит.
Ты уж, старый хрен, давно нагулялся,
она думает, клокоча от ярости.

Свои похождения она не считает
изменами Кошкину – с чего бы?
Просто живёт сама по себе, и ему
кое-что перепадает, и радуйся.
Но его такое же поведение –
не какое-то, в точности такое же –
она считает самой чёрной изменой,
какую только может вообразить.
Ведь она лишь одна, она не может
быть сравнима ни с кем. А их вон сколько!..
Лишь она на Земле неповторима.

Идёт по пустому городку в тишине,
в которой слышны только невнятные
звуки ночи, далёкий лай собаки,
по аллее меж кустов, и вдруг слышит
очень тихие голоса. Впереди
лампочка на столбе, в её свете двое.
Она видит Игорька с Алёной. Вот
он к кому убежал, святоша чёртов!
У ней ад в душе. Но Игорьку не может
закатить она сцену. К себе уходит.

Как же так получилось, что Алёна
Игорька ночью всё-таки встретила?
Она шла от Серёжи по аллее
и вдруг видит впереди на секунду
свет в открывшейся и тотчас закрывшейся
двери какого-то вагончика.
Кто-то, как ей показалось, не то выбежал,
не то кубарем с лестницы скатился
в темноту. И снова тихо. Замедляет
шаги, прислушивается. Вроде, дышит
кто-то там, впереди, или ей кажется?
Идёт следом. У общего спального
помещения, где кусты пореже,
видит фигуру. Вдруг её будто током
пронизывает: Игорёк! Что он делал
в том вагончике? Она было хочет
догнать его, но что-то удерживает.
Пусть идёт к себе, она пойдет к себе.
Ничего пусть не меняется.
Уже ничего, никого ей не хочется.
Спать. Постараться уснуть, чтобы выспаться
до прыжков. Захотелось лишь немного
посидеть одной в беседке, подышать
ночным воздухом. Помедитировать.
Потому что всё равно, она знает,
если ляжет теперь, уснуть не сможет.

Сидит, медитирует, шаги слышит.
Игорёк приходит в беседку. Он тоже
захотел туда пойти, чтоб помолиться
перед сном. И к своему изумлению,
там находит Алёну! Она тоже
удивлена тому, что он приходит.
Пробормотав несколько слов, садятся рядом,
сидят некоторое время молча.
Вдруг она к нему прислоняется,
кладёт голову ему на плечо, плачет.
Что с тобой? Она ничего не говорит.

А Ирэн поднимается с постели,
полежав одиноко две минуты,
разъярённая, как ночная кошка.
Уж Серёжа заснул в своей машине,
когда слышит, в стекло стучится кто-то.
Кого чёрт ещё принес, он думает.
Дверь открыв, узнаёт худую женщину,
которая уже здесь была. Она
берёт его за руку и решительно
из машины вытягивает. Молча
увлекает за собой, он семенит
за ней в недоумении, не вполне
ещё проснувшись. Она его приводит
в свой вагончик и толкает, так что он
валится на её койку. И всю ночь
ходуном до утра вагончик ходит...

Алёна с Игорьком встречают рассвет.
Стелется густой туман, пахнет свежестью.
И одна за одной угасли звёзды.
Лишь Венера как лампочка сверкает.
– Благодать, – говорит Игорь и думает:
едва не пал, не погиб, о как я слаб...
Алёна тоже думает, благодать,
и ей стыдно, за чем она к Серёже
заходила. А если бы?.. Тогда ведь
ничего бы этого сейчас не было.
И уже никогда. Она бы к Игорю
подойти не посмела. Вот что значит
игра желаний, минутная слабость...
А теперь она с ним сидит, обнявшись.
Так и глаз не сомкнули до рассвета.

Утром слышат, проснулись, засновали
люди, покрикивая, мотор машины
слышен возле парашютного класса.
Велят скорее проходить медосмотр
и грузить на машину парашюты.
Отправившись утром в туалет, Альбина
проходит невдалеке от вагончика
и вдруг видит, как из него выходит
успокоенный, помятый Серёжа,
выглядывает лохматая Ирэн,
а он оглядывается на неё,
улыбается. И у Альбины сразу
на душе легко – булыжник свалился.
Вот теперь-то они уж точно квиты!
И она ему ничего не должна.

А тот, как повернул голову, заметил
Альбину, и улыбка сразу пропала.
Стало ясно: теперь всё безнадёжно...
Она издали машет полотенцем
и уходит как ни в чём не бывало.

С утра великолепная погода.
А на старте народу тьма тьмущая.
Понаехали прыгать на выходные.
Первым взлётом Васильич отправляет
мельнирцев и двух спортсменов. Сам идёт
выпускающим. Солнце ещё в тумане,
а сверху из самолёта его видно.
На этот раз их не выстраивали
строго по весу. Облязев выходит
не первым, а третьим во втором заходе.
Наблюдает сначала, как уходят
Алёна, Альбина и Вероника.
Все девчонки решительно выходят,
и Васильич довольно улыбается.
Вероника ушла с тонким восторженным
удаляющимся визгом. У неё
лицо сегодня не напряжённое,
как все эти дни, а расправившееся,
умиротворённое, сияющее
тихой радостью. Потом черёд их тройки.

6-2
Самолёт разворачивается. Звучат
два коротких звонка. Васильич машет
рукой. Поднимается, встаёт у люка
угрюмый Заплаткин, переставший делать
вид видавшего виды. Он будто ждёт,
что ещё может с ним случится.
За Заплаткиным Серёжа Гогенлое,
чувствующий после нынешней ночи
себя выжатым лимоном, к тому же
удручённый тем, что его Альбина
с этой женщиной застукала...
Облязев
продолжает сидеть, помня, как вчера
рассердился выпускающий, когда
он поднялся без команды. – Облязев! –
кричит Васильич, перекрикивая шум мотора. –
Чего сидишь? – Облязев поднимается,
готовится идти за Серёжей.
Длинный звонок. – Пошёл! –
Фридрих бросается вперёд и, покачиваясь,
удаляется плавно в сторону земли.
– Пошёл! – Серёжа уходит за Фридрихом.
Облязев занимает место на краю,
устраивается поудобнее,
ждёт, когда ему Васильич даст команду.

Много частых звонков вдруг зазвучали.
– Стой, – говорит Васильич, – пойду, узнаю.
Самолёт на поворотах заносит.
– Я же вывалюсь, – говорит Облязев.
– Не вывалишься, – брюзжит Васильич,
идёт к кабине лётчиков. Облязев
стоит у люка, смотрит вниз
на землю в дымке.
В какой-то момент
видит тень от самолёта до земли,
но самолёт разворачивается,
и тень перестаёт быть видно.
Васильич объясняет, проскочили
немного лишнего, вернутся к точке, и пойдёт.

Наконец, – Пошёл! – Облязев выходит,
сильный ветер его сшибает будто
с ветки дерева лист, и шум мотора
удаляется, осталась тишина.
Он считать и не думает, знает,
что и так сейчас раскроется купол.
Раскрывается. На него он смотрит.
Тот шевелит, как большая медуза,
закруглёнными краями. Всё в порядке.
Купола Фридриха и Серёжи
видны внизу. А ещё гораздо глубже
крохотные купола девчонок.
Разблокирует Облязев запаску,
усаживается в главной круговой лямке.
На этот раз тесновато
подогнал подвесную систему,
так сидеть ему неудобно.
Вдруг увидел свою собственную тень,
тянущуюся до леса сквозь дымку
прямо с этой высоты и наискось.
Это длилось какое-то мгновение,
но он ясно видел тень сквозь дымку!

Вспоминает как на озере плавали
летом после шестого класса.
Озеро Тургояк прозрачно,
до двенадцати метров глубины
видно брошенный пятак.
В то время плавать с ластами и в маске
было модно, бешеной популярностью
пользовался фильм "Человек-амфибия",
редко у кого из пацанов не было
маски с ластами, а у кого не было,
тем товарищи давали. Они с Витькой
заплывали далеко от берега,
где уже дна не видно, жутковато,
свою видели тень, как шевелилась,
уходя в глубину, как будто в бездну.

Кажется, не несёт его ни на лес,
ни на воду, ни на провода, а прямо
на поляну. Когда земля начинает
приближаться заметно, он с опаской,
помня вчерашний прыжок, ждёт удара
по ногам. Разворачивается в стропах
ей навстречу, сжимает ноги, как учил
Васильич, и тычется ими в землю,
падает. Сегодня ветерок сильнее,
чем вчера, купол не ложится, тянет.
Он пытается его погасить нижней стропой,
ему это почти удаётся,
почти весь купол лежит на траве,
только небольшая полоска возвышается.
Но едва он отпускает стропу,
купол мгновенно надувается ветром.
И приходится начинать всё сначала.
Кое-как загасить всё ж удается.
Облязев собирает парашют в сумку
и бредёт через всю поляну к старту.

А народу на поле очень много.
И ещё, и ещё всё прибывают.
Иные растерянно озираются,
новички. У других зато ухватки
бывалых, которые тут всё знают.
А те, с кем провели
предыдущие дни на сборах,
кажутся чуть ли не родными,
хотя некоторых знаешь только в лицо.
Мало их. Много вновь прибывающих.
Вон, сидит Женька с серенькой косичкой
на траве.
– Ну, как прыжок? – Он вместо ответа
показывает большой палец, улыбается.
Женька улыбается ему. Он на брезент
бросил сумку с распущенным парашютом.

К очередному прыжку готовится
группа каких-то мордастых мужиков
лет от тридцати пяти и, как ему кажется,
чуть ли не до пятидесяти,
в камуфляжной форме. Облязев ищет
и находит ещё один свой парашют,
примеряет. Помнит, какой оказалась
тесной в этот раз подвесная система,
и думает, что если у этого
подогнана так же, надо ослабить.
С мужиками стоят Егор и Эдик,
которым в том взлёте не хватило места.
Можно взять ещё одного. Васильич,
оглянувшись, видит: Облязев одет,
и кричит: – Давай сюда! –
тот встаёт рядом с Эдиком.
Вчера, когда укладывали,
он спросил у Васильича, нельзя ли
ему в третий раз сходить на пять секунд.
Васильич согласился. Эдик тоже
захотел сходить на пять секунд. Егор
сказал, что он сходит пока ещё на три.
Солнце уже выше дымки, чувствительно
припекает. Егор, Эдик и Облязев
с любопытством косятся на мордастых
мужиков, те все так сосредоточены
на себе – умирать приготовились,
и лица у всех бледно-зелёные.
Эдик с Егором переглядываются
понимающе, пересмеиваются,
ведь они уже прошли через это!

Выпускать их идёт светловолосый
инструктор с ничего не выражающим лицом.
Он не сердит и не приветлив,
неподвижно лицо его, как маска.
Когда все вошли в самолёт и расселись,
в люк заглядывает с земли человек
с извиняющейся улыбкой, он держит
в руках видеокамеру. Говорит,
что была договорённость, и за это
уплачено. Васильич подтверждает
издали кивком головы.
Человек с видеокамерой неловко
карабкается в самолёт, помогают
ему взобраться, освобождают место
возле самого люка, он садится
и блуждающим взглядом, улыбаясь,
всех обводит в кабине и не видит.
Затем, скрючившись, поворачивается
носом к люку и сидит в позе кучера,
вцепившись в свою видеокамеру.
Парашюта на нём нет. Закрывает
люк инструктор, заводится двигатель,
а потом – как обычно, по порядку.

Чем выше поднимаются, тем бледнее
делаются мужики в камуфляжной форме.
Некоторые позёвывают.
Наши трое украдкой с любопытством
наблюдают за ними, неужели,
каждый думает, и я вчера так же выглядел,
как они, на первом прыжке?
Вздрагивают, проходит шевеление,
когда после трёх звонков идёт инструктор
по рядам, вытаскивает из приборов
на запасных парашютах гибкие шпильки.
Потом все замерли до самого
того момента, когда самолёт набрал высоту,
и лётчик резко сбросил газ.
Два коротких. Инструктор раскрывает люк.
А человек с видеокамерой выпрямляется,
он готов работать.
Отклоняется подальше от бездны,
зияющей за бортом, поднимает камеру.
Инструктор безо всякого выражения
молча протягивает руку, трое поднимаются.

Они уходят один за другим спокойно,
деловито, хотя вид у них бледный,
и человек у люка старательно
жужжит видеокамерой. Охранники ушли,
за ними Егор, Эдик, Облязев.
Егор первым выходит. Его купол
через три секунды раскрывается так,
что он оказывается лицом к самолёту.
Успевает увидеть, как Эдик идёт,
за ним в проёме люка
появляется фигура Облязева.
Вот и он пошёл. Егору кажется,
будто Облязев падает и падает.
У Егора внутри всё холодеет
от того, что теперь он заподозрил
у товарища полный отказ купола.

6-3
Тот проходит мимо вниз. И, наконец,
там, внизу, его купол раскрывается.
– Эй! – кричит он снизу.
– Эй! – отвечает Егор.
Слышит снизу голос Облязева,
а что тот кричит – не разобрать.
А тот кричит: – Что вы так высоко?
Попали в восходящий поток, что ли?

Когда все собираются на старте,
мужики в камуфляжной форме уже там,
обнимаются, хлопают друг друга
по спинам и плечам, а морды у всех
теперь не светло-зелёные,
а свекольно-красные:
столько счастья – живы остались!
И на видеокассете есть
неопровержимое свидетельство их прыжка.

Облязев, Эдик и Егор, на них глядя, смеются,
так всё ясно читается по лицам,
что творится в их зачерствелых душах.
Восторженные мужики достают водку,
тут же, на полянке, выпивают
за свой первый, а может быть, единственный
прыжок. Это охранники
частного охранного предприятия,
которым по условиям контракта
надо было его совершить.

Облязев разделся, загорает.
Он сделал свои три прыжка:
ознакомительный, тренировочный и зачётный.
Тем самым он выполнил
норматив третьего спортивного разряда.
Теперь и расслабиться можно, понаблюдать.

Здесь проблемы на время отлетают.
Будто нет их, только поле и небо.
Это маленький праздник среди будней.
Всплеск жизни, радости, безудержности.
А проблемы... куда же они денутся?
Погода отличная, народу много.
Сколько судеб на поле! Сколько куполов!
Поднимаются в воздух взлёт за взлётом
парашютисты разного уровня подготовки,
от перворазников до мастеров спорта,
небо расцвечивается разными куполами:
белыми Д-5,
кремовыми Д-1-5у,
синими и бело-красными ПТЛ-72,
одноцветными По-9 и По-16,
разноцветными другими крыльями.
Праздник в небе, и все, кто приземлился,
собираются сюда, чтобы к новому
вылету готовиться.
Распущенные парашюты в сумках
сносят в кучу.

Вон, вдали "Мерседес" остановился,
из него выходят пузатые ребята в сланцах
и, распростёрши руки как бы для объятий,
с радостными лицами вразвалку идут к старту.
С ними красивая девчонка в летнем платьице.
Васильич выходит им навстречу,
вид у него такой, как бы он встречает
дорогих гостей, распростирает руки:
– Кого видим! – Их трое, им находится
место в первом же взлёте, три уложенных
парашюта Д-5. Они не спортсмены,
деловые ребята, не умеют
укладывать и не знают устройства.
Но они за прыжок раз в десять больше
платят, чем те, кто занимается в клубах.
У них много прыжков, но им разряда
никакого не дают ни за сколько.

Самолёт улетает, а девчонка
подходит к Облязеву, раздевается
так свободно, непринуждённо, будто
его нет здесь, снимает своё платье
и остается практически ни в чём,
так тонки на ней полоски материи,
ложится загорать на лавку. Говорит:
– Мальчики хотят острых ощущений. –
И глаза закрывает ресницами.
– А вы что же не полетели с ними, –
говорит Облязев.
– Я? Нет, спасибо!
– А что?
– Это не в моём вкусе.
– Напрасно. Я сегодня два раза уже прыгнул, –
говорит он, как будто для него это
– обычное дело, так с утра
дважды прыгнуть с парашютом,
будто не шёл несколько десятилетий
к праву сказать об этом так, мимоходом.

Самолёт в это время выбрасывает
парашютистов на тысяче метров
и, взревев, забирается повыше.
Пузатые ребята будут выходить
на двух тысячах. По высоте приборы
парашютов поставлены на тысячу,
значит, ещё тысячу будут падать
в свободном падении полминуты.
Облязев глядит не без белой зависти
на медленно снижающиеся точки
в огромном, совсем безоблачном небе.
Раскрываются купола. На машине
туда едут, где должны приземлиться
пузатые ребята, потому что
собирать парашюты они тоже
не умеют, напутают, наколбасят,
потом запаришься укладывать.
Вскоре они, довольные, приходят
к загорающей девчонке. Васильич
тоже доволен, не за себя, за клуб,
говорит, что всегда рад будет их видеть.
Уходят в сланцах, переваливаясь, как утки,
к "Мерседесу", девчонка с ними.
Машина с аэродрома уезжает.

А чуть позже привезли депутата.
Туда, где только что стоял "Мерседес",
подкатывает небольшой автобус.
Алёна и Игорёк, которые,
опершись на локти, лежат на куске брезента
голова к голове, а ноги в разные стороны,
смотрят.
Сначала выходят и озираются по сторонам
ребята, подстриженные под гнездо,
с тупыми лицами. Потом
вытаскивает какое-то устройство
на треножнике человек,
похожий на телевизионщика. А затем
туполицые ребята помогают,
как барышне, подавая руки,
сойти с автобуса стройному человеку
средних лет, в тренировочном костюме.
Он ногой осторожно, как холодную воду,
трогает землю, потом ступает.
А потом ещё целая команда
выходит из автобуса, в ней какой-то
коротышка-живчик то справа, то слева
подсеменит с бумажками к человеку
в тренировочном костюме и на ухо
ему что-то тараторит. А тот будто
и не слушает, глядит поверх голов
куда-то вдаль. Видно, эта компания
вращается вокруг него, а он сам
является средоточием движений.

Ирэн подсаживается к Игорьку с Алёной,
холодно здоровается с Игорьком,
на Алёну не глядит вовсе.
– Вот он, – говорит Ирэн.
– Кто? – говорит Игорёк.
– А тот самый... О котором
я как-то рассказывала... –
Игорёк вспоминает завистливое чувство,
щемящее, вызванное словами,
что его она так не полюбит.

Алёне приходит на ум рассказ Ирэн
в автобусе, когда они сидели рядом.
Тогда ещё она подумала,
почему это совсем незнакомая
и, по всем ощущениям, чужая ей женщина
вздумала вдруг перед ней
выворачивать душу.
Я любила парня до безумия...
И Алёна с интересом следит за компанией.

Один из них идёт к старту.
Васильич ему навстречу,
но не с распростертыми объятиями:
он ими недоволен.
Обещали бензин, но что-то тянут.
Привезли не бензин, а обещания.
Останавливаются и обсуждают
что-то долго.
– В общем взлёте! – восклицает Васильич. –
Ничего не случится!
Вы же, кажется, ещё ничего не оплатили?
– Но после победы на выборах...
Можно было бы вернуться к вопросу...

– Одевайтесь! – говорит Васильич. –
Или... Вы ж на кенгуру... Давайте его в строй!
Человек из команды удаляется,
семенит к компании у автобуса,
подходит к человеку в тренировочном костюме
и говорит ему что-то.
Тот испуганно распахивает глаза,
отрицательно мотает головой.
Человек вновь к Васильичу:
– Не сейчас. Надо же морально подготовиться.

Васильич морщится, кивает,
машет рукой в сторону, отворачивается.
Идёт к строю готовых в очередной взлёт.
– Шагом марш в самолёт! –
Заводится двигатель, набирает обороты.
А того, в тренировочном костюме,
усаживают на стул, один его обмахивает,
другой, согнувшись и глядя в бумажки,
что-то бубнит ему в ухо.
Мордовороты с гнёздами на головах
как сычи мрачно озираются вокруг.
Оператор никак не установит
на траве свою шаткую треногу.
Только шофёр, надвинув кепку на нос,
спит.

6-4
В небе начинают раскрываться купола,
очередной взлёт на линейке.
– Эй, подготовились? – кричит Васильич. –
Давайте в строй. –
Человек в тренировочном костюме
с глубоким вздохом поднимается со стула,
идёт в сторону строя.
Жестом велит всем оставаться на месте.
Только телевизионщик, оставив треногу,
бежит с видеокамерой снимать шефа
в строю парашютистов.
Этот прыжок депутата на кенгуру
готовятся преподнести в СМИ как подвиг.

Васильич указывает ему его место в строю
рядом с Александром Михалычем.
Тот встаёт и внезапно замечает
в строю Ирэн в мотоциклетном шлеме,
на котором нацарапано
кем-то из пацанов, прыгавших до неё:
помоги мне Бог.

Вздрагивает, отворачивается,
глядит прямо на выпускающего,
тот даёт последние наставления.
К Васильичу всё-таки подсеменил
коротышка-живчик с бумажками,
тот наклоняет к нему ухо, а потом,
выпрямившись и багровея, гневно говорит:
– Никаких сопровождающих!
Вы хотели прыжок, вам будет прыжок. –
Но с тем, что в самолёте
будет человек с видеокамерой,
кряхтя, согласился.
Хотя эти, в отличие от охраны,
не уплатили, а только обещали,
да ещё приговаривая: в случае победы...

Ну, а как их не выберут, тогда что?
Вспомнят долг, побегут рассчитываться?

Не любит их Васильич. Они всегда
норовят проехать даром, щедрые на слова,
но скупые на наличные.
Хотя зарплата у них немаленькая,
уж побольше, чем у тех, кто на поле.
Заплатить могли бы из своего кармана.
Но у людей, почему-то, чем выше зарплата,
тем они неохотнее расстаются с деньгами.
И мелочно норовят выгадать хоть немного
там, где люди победнее просто платят.

Васильич показывает, кто первые
будут выходить на Д-5 с тысячи метров,
кто за ними, а потом два спортсмена
и Александр Михалыч с депутатом
поднимутся на тысячу двести метров.

Ирэн сидит ближе к выходу, она
притворяется, будто не узнала
того, кто для неё когда-то значил
так много. Да и сейчас... Ведь, в сущности,
её рассуждения последних дней,
будто встречу предчувствовала, вертелись
вокруг одного: как человек,
стремясь к условным ценностям,
отказывается от безусловных.
Будто не замечает,
а на самом деле искоса зорко
следит за ним. Думает насмешливо:
что ж ты так позеленел? И над собой
насмехается: как могла любить – это?..
Но тогда он ещё ведь не был этим.
Недоумевает.
А он, искоса глядя на неё, думает:
она – или не она? Похожа. Но сердце не даёт
обмануться. Одну из человечества
он может определить
по биению своего сердца.

Два коротких звонка.
Он вздрагивает и думает, сейчас было бы
некстати хлопнуться в обморок.
Васильич распахивает люк.
Его шаровары трепещут от ветра.
Ирэн подходит к люку и по команде пошёл
спокойно уходит. Её ещё видно
некоторое время, как она плавно
уплывает вниз и назад, и над ней
раскрывается купол парашюта.

На земле к Игорьку и Алёне
присаживаются Серёжа, Фридрих, Облязев,
Наташка, Эдик, Анжела, Альбина,
Вероника с Денисом, Егор, Кошкин.
Вскоре подходит
только что приземлившаяся Ирэн,
швыряет сумку на брезент и со всеми
присаживается. Следом подходит
восторженный Лёха. Он тоже ходил
в этом взлёте. Он кричит: – Вот это кайф! –
Все улыбаются, глядя на него,
одна Анжела морщится, как меломан,
услышавший фальшивую ноту.
Лёха падает на траву.
Для богатеньких клиентов, которые прыгали
ради развлечения, Васильич взял у Лёхи
два уложенных Д-5, а взамен ему
дал другой, спортивно-тренировочный
Д-1-5у. Лёха один из всех
прыгнул с ещё одним типом парашюта,
который они в клубе не изучали.
И у Лёхи три прыжка. У остальных
мельнирцев, кроме Облязева, меньше.

Фридрих сидит, удручённый
очередной неудачей.
На втором прыжке вышел хорошо,
но во время приземления угодил
левой ногой в небольшую,
не видную в траве ямку,
сильно потянул ступню,
чуть не вывихнул, искры из глаз брызнули.
Ступня сильно распухла, он хромает.
О третьем прыжке не может быть и речи.
И он, самый бывалый, видавший виды,
он один домой вернётся без разряда.

Глядят в небо. Там спортсмены на крыльях
выписывают разные фигуры.
А вон и чёрное крыло тандема.
говорит Ирэн насмешливо:
– Сейчас привезут героя.
– Какого еще?.. – хмуро спрашивает Анжела.
– Вон, видишь, телевидение.
Будут снимать подвиг депутата.
– Где он? – спрашивает Лёха.
– А вон там, на кенгуру.
– Как Дениска? –
Денис радуется, слыша своё имя.
Он ведь тоже ходил на этом кенгуру!
Он с гордостью глядит на дядей и тётей.
Теперь они тоже прыгали. И мама.
Он привык к этой мысли и думает,
будто так всегда и было. А зато
это он, это он вперёд всех прыгнул!
Он глядит на приближающееся
огромное чёрное крыло. Вот уже
может различить знакомое лицо
Александра Михалыча. Впереди,
где он сам был пристёгнут, теперь пристёгнут
незнакомый дядя. Приземляются
вблизи старта. Их снимают на видео.

Александр Михайлович отцепляет дядю
и берёт купол в охапку. Дядя улыбается,
растерянно глядит по сторонам.
Ему под нос суют микрофон,
он в него что-то произносит.
Его ведут к автобусу. Открывают шампанское.
Пенная струя бьёт вверх,
от неё со смехом отпрыгивают.
Этот исторический момент также
запечатлён на видеокамеру.
Потом автобус уезжает.
– С бензином ничего они так и не решили, –
брюзжит вслед уезжающим Васильич.

За автобусом приехали "Волга" с шарами,
"копейка " и "Ока". Вышли парень в чёрном,
девчонка во всём белом и в фате,
огромный мужик с толстым пузом,
очевидно, отец кого-то из них,
родственники. Жених пошёл на Д-5,
а невеста, прямо в платье и в фате,
которую к голове привязала,
с Александром Михалычем на тандеме.
Выходили они с тысячи двухсот метров,
и пока жених
был в стабилизированном падении,
секунд пятнадцать, Александр Михалыч
старался держаться к нему поближе,
а невеста пронзительно визжала от восторга.
Когда раскрылся купол жениха,
Александр Михалыч раскрыл крыло,
стал крутиться возле него.
– Я тебя люблю! – кричал жених.
– И я! – верещала невеста.
Жених ушёл вниз
и, как водится, треснулся ногами
о поверхность земли весьма чувствительно.
Зад отбил, свалившись.
А невесту Александр Михалыч
посадил очень мягко, в последний момент
развернувшись против ветра.
Жених шёл к ней, прихрамывая и почёсывая
отшибленную задницу,
со счастливым рябым лицом.
Они тоже открывали шампанское
и фотографировались,
а потом эта свадьба укатила.

Ближе к полудню драма разыгралась.
Во взлёт пошли перворазники,
мальчишки и девчонки из разных клубов.
Из мельнирцев с ними Егор и Эдик.
Первым Эдик. Выходит он спокойно,
уже зная: отделение от самолёта –
не самое трудное в прыжке,
приземление важнее. Вторым должен
идти незнакомый круглощёкий парень,
третьим – Егор. Но парень перед самым люком
вдруг за его края схватился,
заявил, никуда не хочет прыгать.
У него в глазах ужас перед бездной,
когда вниз глядит через раскрытый люк.

6-5
Егор с неудовольствием чувствует,
что страх парня ему передается.
Выпускающий, белобрысый человек
с ничего не выражающим лицом,
молча отодвигает отказчика
рукой от люка и люк закрывает.
Отцепляет его карабин от троса
и указывает в дальний угол. Парень,
ни на кого не глядя, уходит
к самой кабине лётчиков. Егор ждёт, стоя
перед закрытым люком в готовности,
когда инструктор вновь откроет и скажет
пошёл, выйти. В это время раздаются
частые короткие звонки: отбой.
Инструктор идёт к кабине лётчиков,
возвращается, знаком велит Егору сесть.
Самолёт идёт на снижение.
Все чувствуют провал. Егор с досадой
думает, что если бы он, а не этот
шёл за Эдиком, у него был бы сейчас
ещё один прыжок. Хорошо Эдику,
он уж в воздухе.
А они вот вернутся в самолёте.

Девчонка напротив плачет.
Так близка была к исполнению мечты...
– А почему не прыгали?
– Штормовое предупреждение, –
неохотно цедит сквозь зубы инструктор.
Приземляются, выходят, сразу к ним
спешат навстречу товарищи с вопросами,
в чём дело.
Девчонка в парашютах,
которую зовут Валерия, в слезах,
остаётся у колеса самолёта,
привалившись к нему.
Родители в ней воспитали
неуверенность в себе, её инстинкт
толкал её на то, чтобы преодолеть
в себе эту неуверенность.
Она дрожит от страха, стоя у колеса,
но не потому, что ей страшно прыгать,
страшно ей, что появятся родители,
вновь полезут в её жизнь без церемоний,
помешают, и как всегда, всё испортят...

И, как говорят,
кто чего боится, с тем то и случится.
Пылит машина. Останавливается
на том месте, где другие до неё,
выскакивает из неё рассерженная женщина,
машет руками
как встревоженная курица крыльями.
Семенит к старту, потом к самолёту
с истерическим визгливым криком:
– Снимай немедленно!
Я тебе покажу парашют! –
кудахчет, бегает кругами: кто посмел
пустить её дочь в самолёт с пороком сердца?
Она правды добьётся, она выяснит,
она жаловаться будет. Да как смели!

Успевает её муж за это время
подойти неспешным шагом. Ему крики
жены очевидно не нравятся
и стыдно за жену, и он дочери он сочувствует.
Но никто ничего против истерики
поделать не может. Руководители
говорить попытались, но если кто
общался с истеричками, тот знает,
насколько бесполезны убеждения.
Истерички слышат лишь себя,
только своё из себя выплескивают –
всё с больной и неистовой энергией.
На своём настоять, чего б ни стоило.
Больше ничего они не понимают.

Руководство принимает решение:
в таких обстоятельствах девчонку
нельзя выпускать, хотя все за неё,
включая отца.
Одна припадочная мать
перевешивает всё остальное.
Рыдающую девчонку уводят.
А у всех на старте
осталось тягостное впечатление.
Так близка была к исполнению мечты...

А Ирэн учинить хотела Кошкину
скандал под предлогом: где вчера таскался.
Он сидит с добродушно-весёлым видом,
сбить бы надо с него самодовольство!
Но у ней у самой её вагончик
до утра ходуном ходил, и вышла
вся энергия, нужная для скандала.
Не скандалить же вяло, лишь рассудком.
Ладно, время придёт, она припомнит,
под соответствующее настроение.

А сегодня её гораздо больше
занимает встреча с прошлым. Он опять
играет роль и делает какой-то вид.
Депутат-герой. Ай да паря, ну и квас!
Горой буду, избиратели, за вас!
Режиссёры вокруг него с бумажками
так и вьются и диктуют, что делать
как вести свою роль. И непонятно,
кто шестёрка, кто пешка. То, что для нас
удовольствие, за которое
платим свои деньги, они умеют повернуть
другим каким-то боком и представить
таким образом, чтобы другие платили.
Показать своё развлечение
чуть ли не как подвиг, даже во благо
всего человечества. Смешно!
Тебе нравится прыгать, плати и прыгай.
Нравится пересекать океаны –
раскошеливайся и пересекай.
Только зачем корчить из себя героя,
покорителя стихии, которая
давно изъезжена вдоль и поперёк.
Ты же сам прекрасно знаешь, что только
повторяешь, ведь так и называются
путешествия: по следам такого-то,
по маршруту такого-то. Повторить
путь такого-то, тогда-то. Всё вторично.
Но тебе дан талант всё представить
так, что другие за твои удовольствия
платят деньги, трубят во всех газетах,
показывают телепередачи.
В то время как тысячи безымянных
совершают за свой счёт то же самое,
и большее, оставаясь в безвестности.
Просто им интересно. Не для прессы.

Где же нынче твоя фотомоделька?
От меня для старухи отказался,
хотя в то время она была крепкой,
симпатичной. У неё, надо признаться,
было внутреннее содержание.
А теперь до модельки докатился,
до красивенькой куколки, пустышки.
Продолжается создание одной
внешней видимости и утрата того,
что когда-то имел. Конечно, если бы
ты сегодня просто прыгал, для себя,
без вот этого дутого спектакля,
это бы ещё куда ни шло.
Но ведь ты просто так никогда
пальцем о палец не ударишь.
Не для семейного же альбома
снимали тебя на земле и в воздухе,
мельтешил коротышка с бумажками,
каких раньше можно было увидеть
в комсомольских комитетах. Этот тип
и теперь себе нашёл применение.

А рядом Егор и Эдик беседуют с новичками.
– Выхожу из самолёта, –
с воодушевлением рассказывает
какой-то весёлый татарчонок, –
начинаю вспоминать: пятьсот... пятьсот...
А! забыл... Раз, два, три – кольцо вытащил!
– А я, – говорит его товарищ, – лечу, смотрю,
земля уже совсем близко.
Кажется, вижу каждую травинку, вот, сейчас
приземлюсь! И вдруг, в траве идет мужик,
вот такой! – он показывает пальцами. –
Садовод идёт с лопатой. –
Все хохочут.
Отказчик сидит от всех в отдалении
с угрюмым лицом, отказ переживает.
К нему никто не подходит, ничего не говорит.
На него никто не смотрит. Но между собой
тихонько обсуждают, что теперь
этому парню надо бы выйти,
иначе будет жуткий комплекс
на всю жизнь. Лучше вовсе не соваться
в парашютисты, чем в последний момент
отказаться выходить из самолёта.
Теперь надо дело довести до конца.
Среди мельнирцев, к счастью, нет отказчиков.

Зиля, девчонка из Ольденбурга,
с плоским азиатским лицом, глаза как щёлочки
и, по притче, совсем нет носа,
сидит печально на скамейке с надетыми
парашютами и ноет: ну, когда я пойду,
Юрий Васильич?
– Обожди. Пойдёшь, когда надо, –
брюзгливо отвечает Васильич.
– Да уж я сколько жду...
– Сколько надо, столько жди! Бараний вес!
Найду место. –
И находит его в ближайшем взлёте.
У Зили печали как не бывало.
С просиявшим плоским лицом
она бежит в строй.
Сияя, идёт со всеми в самолёт.

6-6
И летает долго-долго, как пушинка,
когда все уже давно приземлились,
а когда приземляется, падает,
не встаёт, и встревоженно Васильич
глядит в ту сторону, и когда уж очень долго
она лежит, не поднимается,
к ней едут сразу две машины:
скорой медицинской помощи и спасателей.

Девчонка цела и невредима,
а лежала на траве от избытка
переполняющих её чувств, ей было
так хорошо, не хотелось вставать с травы!
У Васильича нет слов, он качает
головой и улыбается, как может
улыбаться криво только старый
воздушный волк сквозь задубелую личину.
Он орёт на них, но он их всех любит.
И они без ума его все любят.
Зиля на него с виноватой улыбкой
косит глазом, опускает голову.
А он отворачивается, кричит новому взлёту:
– Одевайтесь! –
что, как вы уже знаете, на его жаргоне
означает не то, что люди ходят голые по полю,
а приглашение надеть парашюты.

К обеду лётчик лететь отказывается.
Надо пообедать, поспать после обеда
по русскому обычаю. И прыжки
откладывают до пяти вечера.
– Да и ветер! – говорит лётчик, как бы
в оправдание наклонности
к соблюдению национальных русских обычаев. –
Ободрали локти и коленки.
– Да какой там ветер! – ворчит брюзгливо,
машет рукой Васильич.
А милейшая старушка,
врач Тамара Васильевна,
в самом деле намазавшая йодом
несколько локтей и коленок тем,
кого надутые купола протащили по земле,
говорит: – Им только дай волю,
они будут прыгать без обеда и без ужина. –
И улыбается, и морщины собираются у глаз.
Она сочувствует парашютистам, иногда тем,
у кого пульс колотится до ста ударов,
и их выпускать не положено,
записывает в амбарную книгу меньше,
на том пределе, когда ещё
выпускать разрешается.
Она сама прыгала и прекрасно знает,
ничего с ними не сделается,
и зачем вредничать
из формальных соображений,
когда они так хотят прыгать.
Правда, к мельнирцам это не относится,
но из других клубов был один парень,
у которого сердце делало сто ударов в минуту.
Что же касается мельнирцев, у всех
пульс нормальный, от шестидесяти
до семидесяти двух, она им даже
сделала замечание: – Да вы что?
Будто прыгать не собираетесь.
– А что? – простодушно говорит Лёха.
– Да ведь люди волнуются перед этим.
А вы как удавы. –
Лёха улыбается,
будто хочет извиниться за здоровье
и невозмутимость своей команды.

В полуденный перерыв
большая часть мельнирцев
охотно отправляется отдыхать
после прошлой бурной ночи
и сегодняшних прыжков.
Только Эдик, Егор и Альбина
не хотят ложиться, отправляются в деревню.

Даже Денис утомился, уснул, чего Вероника
никак от него не ожидала.
Она хотела было прогуляться,
поговорить с Кошкиным, но чувствует,
как глаза сами собой слипаются.
Подумала, ещё успею, и тоже спать легла.
И уснула очень скоро.

Встреча с прошлым не вылилась у Ирэн
в бурную сцену. Более того,
они оба старательно делали вид,
будто не узнали друг друга. Но всё это было
только на материальном плане,
на поверхности. А на самом деле,
встреча каждого задела за живое,
будто током тряхнуло, разбудило
то, что, кажется, навек было похоронено
на самом дне души. Он думал,
что никогда уже у него не будет
такой девчонки, как Ирка. Она взялась
будто ниоткуда, будто всегда была.
И так мало он её ценил.
Но кто ценит, пока есть, руку или ногу?
Не обращает внимания.
Зато сразу замечает отсутствие.
Пока она с ним была, он ничего не замечал.
А когда расстались, заметил сразу.
Преподавательница в самом деле
была великолепна, очень интересна
и как человек, и как женщина.
Только то, что было у него с Иркой,
у неё самой было давным-давно
с кем-то другим, а с ним у неё тоже
только внешнее... Как она гордилась
в своём блестящем кругу, в котором много
людей очень известных, что у неё
муж такой молодой. Глядите, дескать,
значит, я ещё кое-чего стою,
раз такие обращают внимание
на меня, и не только обращают,
но подруг оставляют ради меня!
Это тоже он ей в вину поставил,
когда время пришло, что в жизнь их влезла,
а её никто не просил об этом.

Всегда стоят за правду не те люди,
как правило, и не с теми целями.
Если б были, кроме понятия правды,
еще такт, уважение к чужим тайнам...

Но поставил он ей в вину не прежде,
чем достаточно закрепился, извлёк
всё, что мог, из наработанных ей связей.
Теперь у него красивая пустышка
для приёмов и разных презентаций,
и он сам теперь гордится: глядите,
значит, я чего-то стою, раз со мной
победительница конкурса!..
Говорить с ней решительно не о чем,
она двух слов связать не может,
чтобы падежи соответствовали,
говорит пятиста вместо пятисот.
Выражается чаще междометиями:
ах, ну, фи, ой... Ещё супер и отстой.
Весь словарь – полстранички из тетрадки.
И хлопает прекрасными глазами
с великолепными ресницами.
Некоторые думают, будто они
у неё приклеены, но нет,
они в самом деле свои такие.
Скучно с ней, но он теперь
об истинных чувствах мало думает.
Лишь о впечатлении,
которое производит на других.
С Иркой было куда интереснее.
Она знает "Евгения Онегина".
Говорит и читает по-немецки.
Только что эта Ирка наделала...

Теперь его жизнь – суета и скука,
раздражение от помех, чинимых соперниками,
желание вырваться чуть повыше.
Но вот беда: чем выше, тем скучнее,
тем больше беспокойства, больше страха
за своё положение. И на этой дороге
лучшие чувства только мешают.
Пустышка меньше мешает,
чем преподавательница, чем Ирка.
Она путается с известным теннисистом,
по уровню интеллекта таким же, как сама,
супер и отстой –
весь богатейший словарный запас.
Думает, обманула, и он ничего не знает.
Он знает, но сам по себе факт
ещё ничего не значит.
Значит только то,
что из него можно извлечь
для достижения своей цели.
Видно будет. Помощники просчитают
реакцию электората. Тогда можно будет
разыграть взволнованность или терпимость,
смотря что в данный момент актуально. 
Не годятся в политику те,
кто живёт от души,
на всё реагируя естественно.
В политике за тобой команда –
высокая ответственность!
Даже мнимые выплески эмоций
на самом деле – просчитанные ходы.

И сегодняшнее мероприятие:
несколько минут страха –
и передача по телевизору, заметка в газете,
депутат такой-то прыгнул с парашютом.
Сколько неискушенных людей ахнут.
Искушенных-то ведь совсем немного.
Для них это всё равно что он
прокатился на колесе обозрения.
И, к тому же, им плевать на политику.
Они и газет-то не читают.

А у Ирки, когда она выходила,
он не заметил страха. Ирка вышла
просто так и естественно, как будто
это само собой разумеется.
Она всегда была смелой девчонкой.
Надо уметь прямо смотреть на вещи.

6-7
А Ирэн не может прямо. Она смотрит
через призму изломанной судьбы.
Она самые простые вещи понимает
через сложные извивы ощущений.
И теперь мысленно беседует с ним:
ну, и что, ты счастлив? Нашёл, что искал?
Я знаю, что ты можешь найти,
только этим всё равно тебя не переубедишь.
Ты упёрся в условность, отказавшись
от естественного. Теперь придёшь ко мне
и ничего не найдёшь, потому что
сам теперь для меня – пустое место.
Был всем, стал ничем.
Даёт судьба человеку, а человек мудрит,
хочет как-нибудь ещё побольше, сверх этого...

Когда днём все немного отдохнули,
ещё прыгали. Привезли старуху
восьмидесятилетнюю. Она всю жизнь
мечтала прыгнуть с парашютом.
Узнала из телепередачи, что в какой-то стране
старуха как она прыгнула
с инструктором на кенгуру,
и уже не могла спать спокойно.
Всё боялась умереть, не испытав
вожделенного прыжка. Её прокатили
на кенгуру как Дениску, невесту, депутата.
У неё вид сияющий. Заявила,
что теперь может спокойно умирать,
хотя теперь не очень-то и хочется.

Её правнуки увезли,
предварительно отметив хорошенько
на поле торжество прабабки
настоящим шотландским виски, причём,
даже тот, кто за рулём, не воздержался.
Эта бабка одна развеселила
всех на поле от души, без иронии.

Кто по три прыжка сделал, тех Васильич
вечером поздравил с третьим разрядом.
Ну, а Лёха – тот пять прыжков сделал,
забираясь в самолёт снова и снова,
приземляясь с поросячьим восторгом.
– Завтра утром я выпишу
свидетельства парашютистов
всем, кто прыгал, и выдам значки, –
говорит Васильич. У него интересуются,
нельзя ли сегодня.
Извиняется, разводит руками,
всё раздал, ничего с собой не осталось.
Тогда спрашивают, могут ли другие
получить за них? Конечно.
Привезут вам в Мельнир.
Он смотрит на Сидорина,
тот кивает в ответ: какие проблемы?

Все особенно радовались тому,
что отказчик набрался духу, вышел,
не пришлось применять к нему,
как говорят инструкторы, творческий метод КВ
– коленвыталкиватель.
Раскрасневшийся, пришёл он к старту
с парашютной сумкой,
и вот тут обступили незнакомые,
от души поздравляли его, хлопали
по плечам, по спине: он победил комплекс!

Это внутренний враг по представлениям,
закреплённым в древних нордических рунах.
Он мешает жить, когда и нет препятствий.
Пригвоздил себя к ясеню Иггдрасиль
Один копьём ради получения рун,
и висел на нем девять дней и ночей.
Стеная, их поднял, – и с дерева рухнул...

Стоит парень, смущённый, и сам теперь
удивляется, чего он боялся.
Но молчит, он не Лёха, у которого
на языке больше, чем на уме.
Тот бы рассказал сейчас о всех переливах
своих ощущений. А этот парень
улыбается молча, блестя глазами.

Когда с поля вернулись, водворили
парашюты на полки, наступила
тишина в городке. Уже и в спальном
помещении не орёт магнитофон.
Ольденбуржцы укладывают вещи,
собираются домой. Завтра снова
прыжковый день, но у многих не на что
больше прыгать. Они предпочитают
ночевать сегодня дома, в Ольденбурге.
Туда идёт автобус.
– Поехали, – говорит Анжела Лёхе. –
Доедем до электрички.
Лёха озирается, а, увидев Алёну:
– Вы не едете?
– Я ещё один прыжок недопрыгала.
Я уж завтра.
Сидит Заплаткин с пасмурным
выражением лица и говорит:
– Я, пожалуй, поеду. – Его нога
ещё больше распухла. Анжела с Лёхой
берут сумки и топают
со скоростью Заплаткина к автобусу.
Они хотели было взять Фридриха
с двух сторон под руки, но тот помотал
головой ожесточённо и кисло
улыбнулся: – Я сам доковыляю.

А потом они едут в электричке.
За окном ещё светло. Чуть холмистые
поля тянутся вдоль дороги. Анжела
сидит на одной стороне, Фридрих с Лёхой
на другой, смотрят на неё. Она мрачно
думает, чего уставились, у меня
сегодня не такой вид, чтоб любоваться.

Фридрих сосредоточен на своей ноге,
невезухе. Один Лёха
радуется жизни как никогда
и совершенно искренне не понимает,
как можно ей не радоваться, и что ещё
может помешать этому.
Фридрих думает,
что вот только он один из команды,
самый бывалый, на разряд недопрыгал,
и нога теперь раздулась как колода.
Он глядит на Анжелу и думает,
у неё вот всё так легко и просто,
отпрыгала, получила, что хотела.
Здоровенная девка и, конечно,
и в спасатели возьмут, и в кого хочет.
А ему вот надо ждать, пока нога
не вернётся в норму, чтобы, наконец,
сделать третий прыжок – зачётный.

Ирэн, с сумкой, нигде не видит Кошкина.
Она злится: куда запропастился?
А Серёжа в сомненьях озирается,
едут с ним или нет в его машине
те, кто с ним сюда приехал?
Алёна остаётся, у неё ещё прыжок.
Фридрих с Лёхой и Анжелой уехал.
Вон Альбина с Егором и с Эдиком
показались в аллее на дорожке.
– Ты не едешь? – спрашивает у Альбины.
– Я сама доберусь, не беспокойся. –

Вот и всё. Надо ж было ей попасться
на глаза! В тот момент неподходящий...
Думает, отчуждение между ними
из-за этого, на себя досадует
и не помнит, что началось всё раньше.
Он к своей направляется машине,
а навстречу ему сердитая Ирэн.
Опоздала на автобус.
– Ты едешь? – она спрашивает.
– Еду.
– И меня подвезёшь?
– Отчего же нет? –
Она хитро улыбается, будто обещающе
и насмешливо. Неужели это
она его ночью так вымотала?..
Так его ещё никто не выматывал...

Она будит подспудное желание,
которое не только не уменьшилось
после ночи – напротив, лишь проснулось.
Не его, а её ведь это сила.
Он всегда знал, что сила человека
зависит от женщины. Когда исходит
от неё ей присущая энергия,
сам себя не узнаешь. А если нет,
больше раза не получится, и то
кое-как, самому неловко будет.

И Серёжа везет Ирэн в Ольденбург
не без тайной надежды повторения
того, что пережил в нынешнюю ночь.
Пусть хоть что-то, когда всё так печально...
А в глазах – уходящая Альбина.

Денис убежал в ангар к спортсменам,
где они подвешивают в тренажёрах
девчонок, готовящихся выходить на поток,
учат, как держать руки, ноги, прогибаться.
Стоят в ангаре планеры,
Денис залазит в кабину одного
и пилотом себя воображает.

Мама в это время гуляет с Кошкиным.
Она днём отдыхала, и в дремотном
состоянии такие приятные
проносились мысли, как хорошо бы,
если вправду начать бы жить по-новому,
всё с чистого листа, и всё казалось
так возможно. Она гуляет с Кошкиным,
слушает его рассказы, и всё ей
интересным кажется. Что-то новое...
Жизнь не только ведь в том, чтобы мужчине
готовить еду и молча с ним ложиться.
А тем более, такому, который...

Но теперь как его судить, когда сама...
Но узнала: от того, что спала с другим,
ей не легче. Она напрасно думала,
будто всё как-нибудь нейтрализуется,
если сделает в ответ то же самое.
Это лишь рассудочные расчеты.
Ты мне – я тебе.
А чувствами ей хорошо от того,
что сама она сделала, однако
то, что сделал муж – так же гадко и противно...
Может, надо ещё, ещё, чтобы стало легче?
Впрочем, какое это теперь имеет значение,
если новое так возможно...

6-8
Они проходят мимо крыльца барака.
На нём стоит курит Николай Павлович.
– Ну, как, – говорит, – отпрыгались? –
И Кошкин отвечает: – И допрыгались.
– А я любил прыгать... – произносит
сухой дед мечтательно. – Может,
ко мне заглянете? – А что?
– Да кое-что есть. Теперь я вас могу угостить.

Кошкин смотрит на Веронику,
та на него лучистыми глазами.
В её круглых глазах читает Кошкин:
как ты хочешь, а мне всё интересно.
Не похоже на ту жизнь, которой жила.
– Пошли, – говорит он. Николай Павлович
их ведёт в свою комнату. На этот раз
в ней почище, хотя бы, не заметно
как в тот раз окурков в томатном соусе.
Дед идёт в угол, колдует там и несёт
к столу эмалированную кружку.
– Будете? – обращается к Веронике.
Та с улыбкой отрицательно мотает головой.
Подаёт кружку Кошкину.
Что-то налито в ней наполовину,
плещется прозрачная лёгкая жидкость.
Дед колдует ещё и со своей кружкой
присаживается к столу.
– Так за ваши прыжки! И барышня
тоже прыгала?
– Прыгала.
– Понравилось?
– Не то слово! Я такого не ожидала.
– А! – со знающим видом вверх кивает
Николай Павлович.
– А у нас считалось, – говорит Вероника, – парашютизм – для одних сумасшедших
и самоубийц. А теперь я вижу,
что всё не так.
– Так давайте за это и поднимем! –
говорит Николай Павлович.
Кошкин чокается с ним. Пьют. Дух у Кошкина
перехватывает.
– Что это такое? – говорит он.
– Спирт! – с гордостью возражает сухой дед.
– Да ты не разводишь, что ли?
– Как не развожу? Чуть не вполовину.
Не развел бы, так ты бы вдохнуть вдохнул,
а уж выдохнуть – там бы посмотрели.
И сидел бы с открытым ртом, как рыба. –

Кошкин берёт солёные огурцы,
чёрный хлеб, великолепно пропечённый,
закусывает. Как только закончился
социализм и коммунизм, сразу стали
выпекать много хлеба, и стало плохо
хлебозаводам, которые привыкли
продавать всё, что выпекут, хоть клейкое.
А ведь матери,
большой любительнице бородинского,
при социализме и коммунизме
из Москвы его знакомые возили,
и потом она долго смаковала
буханку, дрожа над ней,
словно это драгоценность.
Вот правда социализма и коммунизма,
а не то, что рисуют на плакатах...
И ведь речь идёт совсем не о каких-то
дорогих и не всем доступных благах,
но лишь о том, что в ближайшей булочной.
А сейчас никто ничего не твердит
и торжественно не провозглашает.
Просто пекут хороший хлеб.
Оказалось, ничего в этом нет сложного.
Лишь бы власти не мешали инициативе.
Просто хлеб, не предмет вожделения.
Ехать за ним в Москву не обязательно.

С удовольствием Кошкин закусывает
спирт хлебом и солёными огурцами.
– Рассказали бы чего, – говорит дед.
– А чего тебе рассказать? Разве вирши?
– Ну, давай, – говорит Николай Павлович.

(вирши Кошкина)
А бывают такие, что ни разу
ниже нижнего не падали, не бились,
не страдали душой, не приходилось
им раскаиваться. И в отчаяние
не впадали, не находя выхода
и себе прощения у самих себя.
И живут в полусонном сознании
своей правоты. Да, впрочем, они правы...
Только правы как-то неподвижно.
Без мучительного поиска, без радостных,
еле видных, но проблесков надежды.
Нет у них неожиданных падений,
а стало быть – неожиданных открытий.
Не бывало реальной опасности,
без неё нет и счастья избавления,
а его не сравнить ни с чем на свете.
Им не видеть уже того восторга.
Эти люди, быть может, даже счастливы,
утешая себя мыслью, будто совесть
их чиста. Да и чиста она, пожалуй:
без билета не ездили в трамвае.
Не тиранит их совесть. Так чего же
им желать ещё, этим честным людям?
Жизнь ведут, провожая год за годом.
И себя любят в пример ставить,
как другим надо жить так же правильно.
Чтобы не было мучительных ошибок.
Неподвижно, но лишь бы безошибочно!
И уверены, что так и только так!
Даже если друг друга еле терпят,
всё равно ни за что не разойдутся.
Им медали бы: "За долготерпение".
Оглянувшись, однако, удивляются:
было что в этой жизни или не было?

– Вот и я, – говорит Николай Павлович, –
Оглянусь, было что или не было...
Чего только не припомнишь... А где всё?
Вот был Валентин Антоныч... знаете
Валентина Антоныча? –
Вероника и Кошкин
отрицательно качают головами,
говорят, что не знают, и спрашивают,
чем же он знаменит, Валентин Антоныч.
Увлекался он с детства авиацией,
но не мог попасть в лётчики,
потому что носил очки. Студентом с приятелем
сделали самолёт по своим расчётам.
Но летать не пришлось. Пришли товарищи,
объявили горе-изобретателям:
самодеятельность
в воздушном пространстве СССР запрещена.
И самое иезуитское во всём этом деле
было то, что самих же конструкторов
разбирать своё детище заставили...

Николай Павлович усмехается,
головой качает:
– Ты мне объясни,
кто кому сделал хуже? Почему у нас
никому не давали развернуться?
– Дама здесь. А мы с тобой
как канадские лесорубы, – говорит Кошкин. –
В лесу о женщинах, а с женщинами о лесе.
– Я вас оставлю на пять минут, –
говорит Николай Павлович. Когда он выходит,
Вероника откровеннее смотрит
по сторонам в этом убогом жилище,
поражаясь, как вообще можно жить
в таких условиях, и в то же время
понимая, что очень даже можно.

Николай Павлович возвращается не один.
С ним Облязев и Наташка.
Восклицает: – Вот кого я встретил! –
Теперь у него много гостей. Он всем наливает.
Вероника отказалась вновь,
но Наташка немного выпивает.

– Вы бы что-нибудь рассказали, –
говорит Николай Павлович опять.
– А пусть лучше он расскажет свои стихи, –
говорит Наташка, показывая на Кошкина.
Вероника косится на Наташку,
откуда та про Кошкина знает?

(вирши Кошкина)
Мы на кладбище поставим
фортепьяно, чтоб блистало
чёрным лаком и восславим
тех, кого уже не стало.
Веселитесь на просторе!
Грусть, что нас пронзает остро
мы потопим! В чёрном море
космоса ликуй, наш остров!
Нас не станет, трезвых, пьяных,
и уйдём мы в ту же землю.
Заиграй на фортепьяно,
духом смерть я не приемлю!
От усилий наших рьяных
времена иные грянут,
и под звуки фортепьяно
предки мёртвые восстанут.

– Залепил! – смеётся Николай Павлович.
А Вероника разворачивается
к нему всем корпусом и упирается
взглядом в Кошкина. Всем видом выражает
то, что Кошкин обязан был признаться
сразу ей. Вон какие сюрпризы!
Наташка усмехается, на неё глядя.
И Николай Павлович тоже.

6-9
Облязев просто смотрит, не понимая,
как она вообще тут оказалась.
– Ну, хотите, так ещё прочитаю.

(вирши Кошкина)
Было время, когда
с ядовитым дурманом сирени
тёк луч близкой Луны
в растворённое настежь окно,
как божественный дар
оживали мерцанья и тени
городской тишины.
Но уж так бесконечно давно.
Захлестнула волна,
переполнилась чувствами чаша,
лаской, дрожью твоей,
светом близкой и тёплой Луны,
то ли крик издала
проходящая молодость наша
и тот крик отразился
от спящей напротив стены.
А весь город залит
был ночным сверхъестественным светом
там, внизу, за окном,
бесшабашно распахнутым в ночь,
и Луна не была
холодна и зелёным приветом
переплёты стекла
отражали сомнения прочь.
Океанским теплом
запах лета рыдал и смеялся,
выступала роса
пробуждением тучной земли.
Там, внизу, за окном
белый утренний свет размывался.
Дни и ночи прошли
как гроза по дорожной пыли.
И опять холода,
облетели умершие листья,
серый свет понавис
у больнично заснеженных крыш.
Но пускай никогда
не умрёт память ночи той быстрой.
Тонок твой силуэт.
О своём у окна ты молчишь.
Видно, жертвы нужны,
как бы искренне сердце ни билось,
и без них не пролить
даже самых наполненных чаш.
Лучше камень стены,
чем печальная, жалкая милость,
я хотел не её,
ей не сыт мир непознанный наш.
Так неси ж, океан,
расшибай о скалу свои волны!
В брызги к чёртовой матери
пусть разлетается тишь!
Каплет день, словно кран,
серым светом и холодом полный,
тонок твой силуэт.
О своём у окна ты молчишь.

– Это чей же, – Вероника спрашивает,
будто в шутку, прищурясь,– силуэт? –
когда все две секунды помолчали.
– Твой, – говорит Кошкин, – если хочешь.
– Врёшь! Меня ещё не знал.
– Так пусть это
будет просто художественный образ.
– Знаю я ваши образы! –
Мужчины
переглядываются. Кошкин говорит:
– У меня была подруга, ревновала
к телеграфным столбам –
в буквальном смысле!
Про одну знакомую говорила не иначе как:
Танька, твоя шлюха.
Почему Танька шлюха? Если с Танькой
я делал то же, что и с ней?
Но себя она шлюхой не считала!

Дед смеётся. Наташка усмехается.
Вероника уставилась на Кошкина.
–Ты и в самом деле не понимаешь,
в чём разница?
– Не понимаю.
– Бывает, – замечает Облязев, – усомнишься
в вещах, что казались очевидными,
и они таковыми вдруг не кажутся. –

Тут уже на него в недоумении
Вероника смотрит круглыми глазами:
может, ей просто голову морочат?
– Ты шаманишь, – говорит Наташка.
– Что? – переспрашивает Кошкин.
– Да стихи. По отдельности можно
придраться чуть не к каждой строке.
А всё вместе наплывает – возникает
настроение.
– Спасибо.
– Не за что. Я ведь читала твои стихи.
Есть такие дрянные, просто ужас!
А тут – другое дело. –
На неё Вероника вновь косится.
– А меня не послушаете? –
вставил тут Облязев своё слово.
– Отчего же?

(стихи Облязева)
Устал доказывать пустое,
оно усилия не стоит,
яичной битой скорлупы,
осколков грецкого ореха.
Я в этом не достиг успеха –
и вылил воду из ступы.
Пускай стекает в океан!
Воде приличней в океане!
Чем бурю разводить в стакане,
наполню пивом свой стакан.
Пусть жизнь покажется забавой!
Когда-нибудь
все улетим за вечной славой
на Млечный Путь.

– Окончание несколько не в тему, –
замечает задумчиво Наташка.
– Пива нет, а вот спирт ещё остался, –
предлагает с улыбкой дед, – так может,
помаленьку ещё? – С ним все согласны.

А Серёжа Ирэн привозит к дому,
будучи почти уверен, что она
пригласит его сейчас, они вместе
к ней поднимутся. Молчали всю дорогу,
но такое было чувство, будто есть
молчаливое взаимопонимание.
Когда выключил двигатель, смотрит
на Ирэн и на лице её видит
мрачную сосредоточенность и даже
что-то злобное. Она смотрит прямо
перед собой сквозь лобовое стекло,
на него не глядит. Говорит:
–Спасибо, провожать меня не надо.
– Почему?
– А зачем тебе со мной
подниматься?
– Я думал...
– Зря до дома
меня вез? Так ведь? Думай что угодно.
Только я тебя сейчас не приглашаю.
До свидания, друг мой!
– До свидания...