Аплодисменты

С утра ученого Павла Евгеньевича Грушевского одолевала не дремота, как это бывает со всеми людьми, чьи биоритмы не позволяют им быть работоспособными в ранние часы, не приступ трудолюбия, а одна совершенно антинаучная мысль. Мысль из разряда бабкиных присказок и народных суеверий. Кода он опустил свои уже не согревающиеся ноги в мягкие тапки, когда он запахнул на худом животе свой махровый халат, подарок покойной супруги, пока он задумчиво брился в ванной, эта мысль созревала в его голове, как желудь. На трехгнездой завязи цветка есть возможность народиться трем орехам, а выходит только один, подавив прочих, желудь в крепкой оболочке, как цыпленок в яйце. Ученый читал газеты и смотрел телевизор с единственной целью: быть в курсе дел. Ведь если власть в государстве сменится – а так было дважды в жизни его отца, тоже ученого, и единожды – в его жизни - то и ему придется нелегко…
Павел Евгеньевич не считал вовсе, что он должен разбираться в политике, но те перемены, которые вызывает смена власти, были очень неприятны ему. Академгородок, где он вырос, где он учился и работал, где он был спрятан и надежно защищен, как в коконе, и вел свое внутреннее развитие, ежедневно и ежечасно обдумывая возможные гипотезы своей исследовательской работы, был потрясен слегка, как тот самый дуб, с которого человек решил собрать желуди, не утруждаясь. То есть, потрясен в прямом смысле слова. Когда мать сказала, что в их семье больше не будет белого хлеба, на тончайшие ломти которого они так любили намазывать тонким слоем масло, Павел Евгеньевич понял, что власть сменилась. Но отец сказал: остаемся. И они остались. А кое-кто уехал, воспользовавшись открытым шлагбаумом и заманчивыми предложениями. По утрам в четких белых конвертах ему поступали тоже заманчивые заказные письма, в которых обещался высокий оклад, плюс процент за открытие в области изучения молекул ДНК. Эти письма отец разрывал, не читая. Он знал, что каждое из них пропитано елеем, почти медовое, что оно пахнет свежим белым хлебом, быть может, даже отбивной с тончайшим зажаренным бочком. А вот письма от уехавших за границу коллег всегда читал и аккуратно отвечал на них, садясь за письмо сразу же по прочтении. Письма «оттуда» читались после ужина, и мать молчаливо, умоляюще смотрела на отца. Сам Павел Евгеньевич, будучи тогда молодым, но уже подающим надежды ученым, мечтал получить хотя бы одно такое письмо! Нет, не от уехавших за границу товарищей – письмо с заманчивым предложением! Уж он не задумывался бы долго, а немедля собрал бы чемодан… Уж там бы его оценили! Там бы не стали сравнивать его, молодого, но уже подающего надежды, с отцом, не стали бы подмечать, о чем мечтал отец в его возрасте и о чем мечтает теперь он! Он был молод, горячился всякий раз, как его сравнивали с отцом, и подался бы в Иваны, не помнящие родства… Благо, что к нему ни одного такого письма не пришло. Закрывая глаза, Павел Евгеньевич вспоминал те годы, пока не пройдет в горле коловоротом судорога, не сожмется сердце от милых ему воспоминаний. Он влезал на «поганку» - как называли они меж собою ресторан «Улитка», внешне очень похожий на грибок на тонкой ножке, и подолгу смотрел в небо – оно-то, он верил, было одинаково всюду. Ведь это антинаучно – думать, будто в Штатах небо другое! Лишь с годами он понял, что и вправду другое, только наука здесь не при чем.
Но вернемся к мысли, которая вызревала некоторое время, должно быть, дня три с того момента, как Павел Евгеньевич, прогуливаясь с коллегой, тоже вдовцом, в наследство которому от супруги осталась собака охотничьей породы, заприметил уже на подходе к лесочку на тротуаре и в начале тропы скопление народа. Люди в форме с протоколами, любопытствующие… Чья-то пегая гончая вырывалась из ошейника, настойчиво напоминая своей хозяйке, немолодой женщине в мешковатом синем свитере и джинсах, что ей пора бы пробежаться уже по знакомой тропке. Но проход был занят, и хозяйка, с досадой цыкая на пса, в конце концов вынуждена была пойти ему на уступки – она так и не узнает, чем дело кончилось. А вот Павел Евгеньевич с коллегой, не поспевающим следом за своим псом, пришли как раз вовремя. Потеснив какого-то подвыпившего гражданина в грязно-серой шелковой рубахе с просаленными краями воротника, Павел Евгеньевич протолкнулся к центру и увидел немолодую женщину, лежавшую с неестественно вывернутой головой, словно она решила убежать, но успела лишь повернуть голову в сторону. Пестрел в траве, уже схваченной осенней желтизной, яркий цветастый платок, как у цыганки. И вокруг него, словно повторяя траекторию полета, пестрели сгустки крови на траве, слегка напоминавшие салюты, словно кто-то праздновал освобождение. У нее была заброшена, как у гимнастки для прыжка, одна нога с вывернутой стопой, без туфля, с прорехой в капроновом чулке. Прореха приходилась наверняка на большой палец,  но женщинам неряшливым и вечно всюду торопящимся свойственно самым нелепым и примитивным образом скрывать недостатки своей одежды, и вот она повернула чулок так, чтобы прорехи не было видно, куда-то заторопилась, и… Не успела. И эта досадная ошибка теперь видна всему околотку, каждому, кто полюбопытствовал взглянуть на происшествие, коим она сегодня стала. Схватив все это сразу одним взглядом, Павел Евгеньевич повернулся к только подоспевшему коллеге и сказал почти беззвучно, одними губами:
- Труп…
И они заспешили вдоль бордюра к ближайшей тропинке, чтобы выгулять заскулившего пса. Пес Ивана Геннадьевича собрался было завыть, но тот дернул за поводок, и пес понял, закрыл напряженную пасть. Сам Иван Геннадьевич, погруженный в мир молекул, вирионов и генов, словно за мембраной науки, старался прятаться от жизни, а со смертью жены – полной крикливой женщины, которая принимала на себя весь удар быта – и вовсе отдалился ото всего, что не связано с его научным трудом. Он позволял войти в свой мир легкому ветерку, по-осеннему набухшим рябинам, наслаждался прогулкой с послушным и умным псом – но смерти, убийствам, пьяной молодежи – им не было места в этом молекулярном и строгом мирке Ивана Геннадьевича. Труп был совсем некстати. А вот Павлу Евгеньевичу эта немолодая женщина, убитая, видимо, ударом по голове, со сквозным отверстием в черепе, запомнилась невероятно. И припомнилось тут же, как однажды они с женой вечером прогуливались по этой тропинке, и что в самом начале она делает такую петлю, что из-за деревьев не видишь человека, который приближается к тебе метрах в десяти. Ирина поправляла мягкий платок на своих роскошных плечах, тронула пальцем родинку, которую сорвала тем утром случайно, и оба они, занятые рассматриванием маленькой багровой ранки возле плечевой косточки, подняли головы на внезапно вышедшего им навстречу человека в чем-то сером, с такими же серыми глазами, прячущего руки в карманы и морской раскачивающейся походкой быстро прошедшего мимо. Кто знает, не он ли вышел навстречу этой женщине сегодня?!
В течение целого месяца до Павла Евгеньевича совершенно против его желания доносились «вести с фронта»: на ступенях театра самым странным образом погибла девушка; в арочном проходе, в двух шагах от дома была убита воспитатель детского сада… Смерть входила в жизнь ученых и на что-то намекала. Но Павел Евгеньевич поначалу отказывал себе даже в построении гипотезы.Он хмурил брови над микроскопом, приказывал себе заняться исследовательской работой немедля и выкинуть все глупости из головы или облачаясь в медицинский халат с кровоотталкивающим покрытием. Он шептал себе:
- Это дело всей твоей жизни! Сосредоточься!
И даже пытался вызвать в голове мамин голос. Когда он кровавые слезы проливал над учеником математики, она целовала его в лоб и говорила на ухо:
- Пашутка! Как мороз в дубравушку, так ум – в головушку!
Но и присказка эта не помогала.
И тогда Павел Евгеньевич решил справиться с атаковавшими его гипотезами привычным ему способом – изучить их. Исследовать. Препарировать. Дойти до основы. Расщепить на мельчайшие частицы. начать дело он решил с теории...
Павел Евгеньевич отправился дожидаться того самого следователя, которого он видел утром на месте преступления, возле его кабинета. Осведомившемуся у него о цели визита дежурному ученый Грушевский, сдвинув брови, строго сказал:
- По важному делу, касающемуся сегодняшнего происшествия.
В узком милицейском коридоре ввиду своей абсолютно мирной и приличной жизни  ученый побывал впервые. Следователь вернулся ровно в рассчитанный ученым срок, и без малейшей тени удивления предложил Грушевскому войти в кабинет и выпить с ним чашечку кофе.
Когда собеседник был готов, ученый заговорил:
- Всякое происшествие – это лишний повод задуматься нам, живым, о том, что мы делаем неверно. Мне, как ученому, свойственно делать попытки разобраться во всем и дойти, так сказать, до первоосновы всего. Насколько я знаю, за минувший квартал это уже не первое… Происшествие. Я думаю, что мог бы помочь в этих делах вам, а вы могли бы помочь мне. Как вы считаете?
Все время, пока ученый говорил, следователь неотрывно смотрел на него, цепкий взгляд его смягчался, а полуулыбка медленно вползала на его губы:
– Далеко не во всяком деле удается дойти до первоосновы. Нам достаточно найти виновных. Как вы намерены помочь нам в этом?
Ученый замешкался, подумав о том, что конкретного результата, возможно, да и скорее всего, его измышления не дадут. Но потом решился:
- Я прошу вас дать мне почитать те сведения, которые собраны о погибших. Я думаю, все дело в них.
- Здесь и в моем присутствии, - решился следователь и снова вышел куда-то. Вернулся он с двумя бумажными папками и положил сверху них свежие листки, касающиеся последнего факта. Грушевский выудил из внутреннего кармана пиджака блокнот и шариковую ручку. Но как только он прочел пару протоколов, глаза его закрылись сами собой, и воображение его заработало в полную силу…
Она единым взмахом задернула плотную светлую штору на окне и решила: пора в театр. Через пять минут к ее подъезду беззвучно подъехал автомобиль. Всю дорогу таксист заинтересованно посматривал на нее. Когда прибыли к месту назначения, она высокомерно отвернулась, подавая ему сторублевую купюру, но таксист, очень молодой, с трогательной и нежной улыбкой на пухлых губах, сказал:
- Быть может, вы напишете на банкноте номер телефона, по которому я смог бы позвонить вам?
Она повернулась к нему и возмущенно фыркнула:
- Вы знаете такое сложное слово – бан-кно-та… Браво школьным учителям, они недурно преподавали вам!  - она даже зааплодировала ему.
В считанные минуты она оказалась возле входа в театр и оглядела почти три десятка ступеней. Поскользнувшись где-то на середине лестницы, она покатилась вниз стремительно, всякий раз чувствуя глухие, резкие удары о ступени… А потом прекратила чувствовать что-либо… Перед глазами у нее остановилась на краткое мгновение одна картина: наивное лицо таксиста, виновато улыбавшегося, и ее аплодисменты ему …
Поморщившись, ученый взялся за второе дело. «Обобщающий признак… Мне нужен обобщающий признак», - решил ученый. У второго дела он только выяснил обстоятельства, и вот уже перед глазами его замелькал новый «фильм»…
День воспитателя детского сада долог, если она работает без напарницы и в две смены. Голова ее разболелась в тот день особенно жестоко. «Выпью адельфану!» - решила она, мысленно намечая кратчайший путь до аптеки. И тут у нее в ухе раздался детский шепот:
- Я выучил для вас стишок! Можно, я сейчас расскажу?..
Ну как сказать «нет» этим чистейшим карим глазам, обращенным к ней со смущенного мальчишеского лица?!
- Давай! – отозвалась она.
Мальчишка смущенно опустил глаза вниз и затараторил:
- «Все я делаю для мамы»…
«Агния Барто», - устало констатировал рассудок. Могла ли она знать, сколько раз он тренировался перед зеркалом, выверяя каждое движение мускулов своего лица?! Когда он закончил, она включилась в реальную жизнь и вяло аплодировала ему. Мальчишка грустно поплелся к шкафу с игрушками, не находя занятия своим рукам и уму. Облегчение принес отец, пришедший пораньше за сыном. Уходя, малой грустно посмотрел на воспитательницу, и ей стало почему-то неприятно…
Наконец рабочий день был окончен. У самого дома ее стоял бродяга. И когда она обошла его, стараясь пройти подальше, он зааплодировал ей… Так же вяло и бессмысленно, как она всего час назад аплодировала ребенку. Глухой удар по голове внес свои коррективы в ее планы на вечер. Рядом с ней в луже сиротливо лежал уже ненужный ей стандартик «Адельфана»…
- Есть! – понял ученый и откинулся на спинку стула. – Вот она, зацепка… И принялся за тоненькие по сравнению с предыдущими листки третьего, совсем свежего дела. Понадобилось всего порядка десяти минут, чтобы он совершенно восстановил в голове весь порядок вещей в последней из историй…
Утро пожилой женщины началось, как обычно, с надоедливой соседки: она требовала занять ей денег на хлеб. Марья Ивановна была убежденной сторонницей того мнения, что на хлеб лучше подавать самим хлебом, а не деньгами, потому она проворно накинула цветастый платок на голову, и пошла наикратчайшим путем через небольшой лесок. В магазине, укладывая две булки хлеба в бумажный пакет, криво улыбаясь, булочница сказала:
- Закуска – первое дело… Когда соседи пьют, а сама - в полном одиночестве, что еще остается, как не приложиться к бутылочке?!
Кровь прилила к лицу, но надо было спешить, и потому пожилая женщина лишь возразила:
- Никто и никуда не прикладывается…
- Как же, как же! Вон сама-то, зеленая уже с утра! – напустилась на нее булочница. На выходе из магазина пожилой женщине вспомнилась шутка, которую любил проделывать ее бывший муж, пьяница и большой артист: она зааплодировала булочнице и, сказав «браво» за ее предположение, покинула магазин. Там, где тропинка делала порядочный крюк, пожилая женщина увидела приближавшегося к ней человека, который шел морской пошатывающейся походкой. Она попыталась разминуться с ним, и ей это почти удалось, когда сильный удар по голове тяжелого металлического предмета остановил ее навсегда. Последнее, что она услышала, были аплодисменты в ее адрес, те самые, которыми она одарила только что крикливую булочницу.
Павел Евгеньевич от своей догадки пришел в такое возбуждение, что не мог усидеть на стуле, и только тогда заметил, что следователя нет в кабинете. Он распахнул дверь, чем практически парализовал все движение в узком коридоре, и вскоре следователь вернулся, бодрый и веселый.
- Как успехи, док? Нашли зацепку? – совсем по-мальчишески спросил он.
- Вы знаете, я и раньше подозревал, что все наши действия имеют некое продолжение в будущем. И все несчастные или счастливые случаи, которые происходят в нашей жизни, подготовлены нами же. Понимаете ли, я совершенно уверен теперь, что все погибшие были просто недостаточно внимательны к окружающим их людям. Даже презирали их за недостатки. Просто в какой-то момент критический порог этого презрения и равнодушия был достигнут, и тогда издевательские аплодисменты…
- Аплодисменты? – переспросил следователь.
- Да! Это, видите ли, такая манера издёвки. Мол, браво, умник, до чего додумался! Понимаете?! – увлеченно заговорил ученый.
- Вы предполагаете, что это были несчастные случаи. А причиной их послужило… Равнодушие и презрение? Но позвольте, именно их я должен внести в обвинительный приговор? Прокурор обвинит, а суд рассмотрит и вынесет меру пресечения для…Кого? Отдельных изъянов души человеческой?! Вы это мне предлагаете? – улыбаясь, следователь ожидал ответа.
- Обвинительный приговор может быть вынесен самим пострадавшим, вот что я хочу сказать!
- Воля ваша, но это просто… Немыслимо. Несчастный случай – это и есть несчастный случай, стечение обстоятельств. Я не стану утверждать, что погибшие получили по заслугам, поскольку не мне, а Тому, - он указал пальцем в потолок, - решать, кто и чего заслуживает.
Ученый кивнул и встал. Следователь не казался ему уже таким безупречным, и, закрывая дверь, Грушевский сказал:
- Вы думаете, что вы без изъяна? Взгляните-ка, на правом рукаве у вас маленькая коричневая точка от кофе. Смените рубашку! – и хлопнул дверью.
Следователь пожал плечами: «На фоне науки еще и не до такого дойдешь! Надо же, обвиняется человеческое Равнодушие, встать, суд идет!». Он подошел к шкафу, чтобы сменить одну белую рубашку другой. Предстояла еще комиссия и совещание при начальнике, где коллеги будут нести всякий вздор, просто он будет чуть более логичен и чуть менее нравственен. О человеческих пороках следователь привык задумываться совсем в иной форме. Уже вечером, после совещания, они с коллегой задержались в коридоре, и тот вдруг сказал:
- А твой довод по поводу последнего факта был такой слабый, что мне было даже стыдно за тебя… Ты ведь так блистательно учился в академии, помню, вопросы твои любого профессора могли поставить в тупик… Отпуск тебе надо взять, точно!
- Гениально! Прекрасная мысль! Если бы я сидел, я сейчас встал бы, чтобы похлопать тебя по плечу или даже крикнуть «браво»…
Он хотел зааплодировать коллеге, но вдруг вспомнил ученого, и руки его замерли в воздухе, так и не коснувшись друг друга.
- Черт! А ведь в этом что-то есть! – подумал следователь, и склонился над все еще лежавшими на столе делами…