Как провожают пароходы

Вы только не подумайте чего, что я антисемит какой или что-нибудь в этом роде. Я как раз наоборот считаю, что все люди братья, и мне глубоко до фени, кто ты - хохол, бульбаш или мордва рязанская. Но, когда Борьку Ларина, лучшего моего карефана, наш Черный Давид, эта мумия ходячая, как последнего бича, вышвыривает за борт, тут уж прошу меня извинить, и я ему сразу так и сказал:
- Знаешь, что, - говорю, - Давид Фишевич, хоть ты и капитан и хоть где-то я
тебя уважаю, но за Борьку Ларина я тебе такую козу отмочу - всю жизнь помнить
будешь.
Я пока не знаю какую, но отмочу обязательно. Потому что мы уже выбираем якорь, а Борька Ларин сидит на берегу, рядом со своим чемоданом и, по-моему, плачет. А что вы хотите? Я бы, может, тоже заплакал, если бы меня так, на самом отходе на берег смайнали. И за что?..
Сидим мы вечером в своем очкуре на «хуторе», душевно сидим, отход отмечаем. Вообще-то мы еще утром начали отмечать, когда у стенки стояли. Маркони только очи продрал, запустил свою шарманку:
Морские медленные воды не то, что рельсы в два ряда...
- а мы уже по первой приняли, разговор повели. Борька пиво свое открыл,
приложился и говорит печально:
- Как тесен мир.
- Это почему, - говорю, - тесен? - и тоже пиво открываю.
Нам накануне подфартило малость. Казнокрад к отходу представительские для капитана привез - ящик коньяку да «столичной» ящик, да за наличные кэпу пару ящиков «русской», а остальное место в кузове пиво занимало, «сенатор». Ну, мы тут в артелку быстренько все перетаскали, а пару ящиков себе на корму, на «хутор». Шнапсом мы заранее затарились, а вот пива не было. Повезло, в общем.
- Так почему, - я спрашиваю, - тебе тесен мир? По-моему, он очень даже велик. Нам сейчас в один конец, до промысла, месяц топать.
- Да не про то я, - отмахнулся Борька. - Ты старпома нового видал?
- Видал, - отвечаю. - Зарипов какой-то. Татарин, что ли? Лицо - как луна, глазки щелками.
- Вот-вот, он самый, - Борька почему-то сделался злым, но, увидев, что я из рундука омара вытаскиваю - с прошлого рейса заначка - вмиг подобрел и глаза по полтиннику:
- Откуда такая роскошь?
- Не имей, - говорю, - сто рублей...
- Все ясно, - засмеялся он, - а имей одну знакомую кокшу.
- Нинку, - уточнил я. - Когда нет такой шикарной жены, как у Борьки
Ларина, остается надеяться на добрую Нинку. - Настроение было!.. И я запел:
Сегодня вы меня не пачкайте. Сегодня пьянка мне до лампочки...
- А Нинка, значит, соглашается? - прервал Борька.
- Ну да, и жисть моя решается.
- Мы было запели вместе, но за иллюминатором на весь порт надрывался Эдуард Хиль:
... И провожают пароходы совсем не так,   как поезда. Вода, вода...
- А как провожают пароходы? - спросил вдруг Борька. - Я за шесть лет на флоте так и не понял, как же их провожают. «Уходят башенки вокзала», - передразнил он Хиля. - Что ни хожу, все получается, что мы сами себя провожаем.
- А жена? - говорю я. - Наверно, скоро явится твоя ненаглядная.
- Не явится, - самодовольно сказал Борька, досасывая пиво из горлышка.
- Почему?
- Я ее в списки на проходную не записал.
- Ну, вряд ли это для любящей супруги будет преградой. А чего ты про нового старпома спрашивал? - вдруг вспомнил я.
- А-а, помнишь, я тебе историю одну рассказывал? Ну, ЧП у нас на
тральщике было.
- Может, кому и рассказывал, только не мне.
- Да паренек у нас один, годок мой, руки на себя наложил.
- Это с какой радости?
- Какая радость? Чепуха вроде. Застукал его командир однажды, когда ему пописать вздумалось, в ватервейс. Черт его знает, поленился, что ли, в гальюн спуститься. Добро бы салажонок какой, а то ведь месяц до приказа оставался. Мы вместе дембеля ждали. Дождались... Дикость. Ну, засек, раздолбал бы как положено, тет на тет. Не дело, конечно, палубу поливать. Не арап какой. Но наш командир объявляет общее построение и перед строем, перед салажатами давай честить... А такой парень был! Все меня к себе на Сааремаа звал. Он эстонец был. Рейн Таммик. До службы рыбачил в колхозе. Ну и меня в колхоз звал. Отец у него то ли председателем там, то ли замом...
- Ну и чего? - мне непонятно, как можно из-за такого пустяка...
- Чего. В тот же день взял мой кореш кусок линя от выброски и в укромном местечке, в гирокомпасной подвесился. Он штурманским электриком был.
- Ну и дурак, - сказал я. - Набил бы морду этому командиру - и дело с концом.
- Оно конечно, - согласился Борька, - и нам с тобой сейчас, под пиво
хорошо рассуждать. Только надо было знать Рейна.
- Ну а ты-то что же? Ты-то его знал!
- В том и дело, и боялся, что он чего-нибудь учудит, да я на вахте стоял, когда он это...
«Подшкиперу Ларину срочно подойти к трапу», - оборвав на полуслове Эдуарда Хиля, проскрипел по трансляции вахтенный штурман.
- Кому это подшкипер Ларин вдруг понадобился? - поморщился Борька недовольно и вдруг всполошился, - черт! Не иначе как моя Дюймовочка через кордоны прорвалась.
- Точно, - сказал я. - Иди встречай. А ты говоришь, провожать некому.
     - Лю-убит, - Борька поднял указательный палец и, обреченно вздохнув,    полез из-за стола. У двери он обернулся.
- Ты, Костастин, это, прибери тут, а то базара не миновать. Черт, я же ее не включал в список. Прорвалась...
С Борькой Лариным мы тоже, как говорят на военном флоте, годки - когда-то вместе в мореходку поступали. Сначала вместе в колхоз поехали, сразу после поступления, там и скорешились, на одной пилораме вагами орудовали. Потом благополучно первый курс отучились, но разошлись по интересам, и в начале второго Борьку с треском выперли из «бурсы» - так в городе наша мореходка прозывалась. Он тогда танцами увлекался и ходил заниматься в студию при театре. А занимался с ними ведущий танцовщик этого театра, которого тогда упекли на четыре года "за растление молодежи". Растленную молодежь, хоть она вроде и пострадавшей была, тоже потрясли изрядно: девочек из кордебалета из театра выставили, а у нас двух мореходов, в том числе и Борьку, на службу государеву отправили.
И выходит, что в самом деле тесен мир. Через четыре года нас с Борькой снова свела судьба. Я за это время кое-как до диплома доскрипел, тоже не раз был на грани выставления, и при распределении светили мне либо Сахалин, либо солнечная Камчатка, но спасибо вот этой конторе, которая на меня персональный запрос в училище подала. Я тут дважды на практике был и, видно, ко двору пришелся.
Борька Ларин четыре года на минном тральщике по Балтике чертил, ходил, говорит, и в дальнюю, значок показывал, выбился в боцмана и вполне мог остаться сундучить. Но от этой светлой перспективы все же отказался, и вот уж год мы с ним снова вместе, делим одну каюту на "хуторе" транспортного рефрижератора, и мне совсем не хочется отсюда уходить, хотя уже не раз предлагали штурманскую должность - правда, на другом пароходе. Нам и тут не пыльно. Борька - подшкипером, вроде помощника по хозяйственной части у боцмана, а я - старший рулевой, могем и за штурмана. Мы - вольные казаки.
Вот только как Борька жениться умудрился - об этом он даже мне почему-то не рассказывает.
А я так думаю, что Дюймовочка сама его на себе женила. У нас и в мореходке полно таких историй случалось, особенно с теми, кто к выпуску поближе. Прошвырнется паренек раз-другой с официанткой из столовой, а она ему ультиматум: либо женишься, либо за изнасилование бо-ольшой срок получишь - свидетели, будь спок, найдутся. Поневоле женишься.
Должно быть, и Борькина Дюймовочка… Дебелая красавица – где-то я слышал такое. Так вот, когда я ее первый раз увидел, мне это сразу в голову пришло. Я еще помню, на какой-то картине - Кустодиева, вроде - точно такую видал. Купчиха там за самоваром сидит, с видом на Волгу - ни дать ни взять Борькина супруга.
Дюймовочка. Хорошо он ее окрестил. В глаза называет, а ей хоть бы хны.
    Пока я следы нашей пирушки заметал, они уж подгребли. Она спереди стоит, на меня как на вражину пялится: это ты, мол, моего милого спаиваешь, -наверное, учуяла. Борька из-за ее плеча виновато выглядывает. Вроде он и не мелкий мужик, а рядом с ней канориком смотрится. Дюймовочка пудов восемь наверняка потянет. Но она мне, хоть лицом красивая, почему-то неприятна, и я с удовольствием освобождаю апартамент - пусть себе потешатся напоследок. Прихватил гитару и в надстройку подался. На нашем пароходе толкнись в любую каюту - везде будешь гость дорогой.
Ну, мы там со светилами поквасили, песни попели, к нам еще рефмеханик было сунулся, с претензией. К ним, видите ли, супруга явивши, и мы своим пеньем их покою мешаем - у него каюта через переборку. Я ему говорю: «Наша гитара, что ли, ваш инструмент расстраивает? Так давайте мы за вас вашу мамулю обслужим на поход». Обиделся. Поганенький мужичок, хоть и механик хороший. Предсудкома. Вот если бы их двоих вместе с помпой с парохода убрать, то лучше команды и не придумаешь.
Капитан еще. Хотя тут статься особая. С этим капитаном в нашей конторе всякий за милую душу в рейс пойдет, потому что Черный Давид - кликуха у него такая, его, почитай, по всей Запрыбе знают, - самый денежный мастер.
Вообще, согласитесь, еврей на флоте, если по-научному, нонсенс. А уж если он капитан и вдобавок пьяница несусветный - тут вообще суши весла. А на нашем банановозе капитаном именно он - жуткий еврей, пьяница, похабник и вообще...
Пароход наш был когда-то банановозом, это когда еще под шведским флагом ходил. А когда его наши у шведов купили, он стал транспортным рефрижератором и возит не бананы, а мороженый хек, потому что бананы у нас не привыкли есть. Не любят, наверно. И зачем нам специальные суда для перевозки каких-то бананов?
Зато хек... Когда я на первой практике на этом пароходе был, хек был просто хек по сорок копеек кило. А теперь он стал серебристым и стоит в магазине рупь, а промысловикам за него, говорят, тоже накинули - по две копейки за тонну. А нам, извозчикам, фигу с маслом. Зато у нас есть Черный Давид.
Кстати, вот задача.
Выходят из одного пункта, то есть порта Таллин, три парохода одновременно. Ну, там с разницей в два-три часа. Пункт назначения у всех один - Джорджес-банка - знаменитый рыбный промысел к норд-осту от Нью-Йорка. Наш «Муссон» из трех поименованных пароходов самый подержанный, да и машина у него послабее, чем у «Бриза» с «Инеем». Выходят они, можно считать, одновременно, и, спрашивается, который из них раньше прочих на промысле будет?
Тут я должен маленькое пояснение дать, экскурс, так сказать, в навигацию сделать, в область дальних переходов. В навигации есть такое понятие - плавание по дуге большого круга. Вообще-то дело это вполне элементарное - и на практике, и в расчетах. Любой курсант мореходки, судоводитель, разумеется, если он не законченный оболтус, на третьем курсе такой расчет сделает - вы и сигарету выкурить не успеете. И ведь пока ничего в этой области нового не придумано. Меньшая из двух дуг большого круга, проходящего через два пункта на земной поверхности, есть кратчайшее расстояние между ними - против этого не попрешь.
   Коган - это фамилия нашего еврея - он никогда по дуге большого круга не плавает. Я даже подозреваю, что он и расчетов для таких переходов делать не умеет. Он ведь в нашу контору с военного флота попал. Говорили, что на каком-то крейсере или эсминце бычком* был или даже командиром. А командирами там обычно становятся канониры-артиллеристы либо ракетчики, мастера прицельного огня. И навигацию, они полагают, знать им необязательно. У них на то штурмана существуют. Так что вполне возможно, что и Черный Давид не просто не желает плавать по дуге большого круга, а не знает, как это делается. И не хочет узнать. У нас штурмана - очень грамотные ребята. Не знаю пока, как новый старпом.
Так вот, Коган не только этого не знает, он еще ни бум-бум в английском языке, что для капитана загранзаплыва тоже нонсенс. И даже я не раз уже был ему за переводчика. Зато он без запинки чешет на немецком. Прошлый раз, когда по Кильскому каналу топали, я сам слышал, как он ловко шпрехал с тамошним лоцманом.
Да, а задачу-то вы помните? В пункт назначения, на Джорджес-банку, наш лайнер всегда приходит раньше прочих. Причем не на час-два раньше, а на сутки, а то и более. Вот это загадка! Вот вам и «Голубая лента Атлантики».
Думаю, что если бы в те времена, когда капитаны на супер-пароходах сражались за нее, если бы в это дело вмешался наш Коган, он уделал бы этих «королев английских» и «юнайтед стейтсов» даже на нашем «Муссоне».
Но водку хлещет, как биндюжник. На берегу, правда, не знаю. Мы его с приходом домой и не видим. А как в рейс, еще и Олевисте** шпиль не уйдет за горизонт, Коган задраивается в каюте и до самого выхода в океан на мостике не показывается. Если, конечно, не каналами выходим, а через Датские проливы.
И при всем при этом он у нас яростный борец за трезвость. Как-то его вдруг возмутило, что моряки у него по пароходу не совсем иногда трезвые бродят. Ну, выдают нам положенные «тропические», двести грамм. Сухого. Если эти двести в день принимать - только во рту поганить. Поэтому мы неделю воздерживаемся - ничего, терпеть можно, - а потом берем три литра на двоих и - приход налицо. То есть в ноги. Оно, это сухое, когда много, в жару, по ногам бьет.
И вот Давид это однажды замечает, тянет казнокрада на цугундер и пишет приказ: с такого-то числа запретить выдачу на пароходе сухого вина, заменив его фруктовыми соками, увеличив при этом дозу до пол-литра в день.
Мы было приуныли: какой прок от этих соков, особенно от виноградного -он в жару такой противный. Только пару недель спустя Коган вынужден был свой приказ отменить, потому что, оказывается, виноградный сок с добавлением сухих дрожжей - дырочки в крышке пробить и туда - дрожжи, - это вам даже и не сухое вино, а кое-что посущественней. Этому нас Борька научил. На военном флоте, говорит, люди тоже разносторонне развиваются...
Да, пока там Борька с Дюймовочкой своей прощался, мы, значит, со светилами поквасили, я у них даже кемарнул малость, а потом Борька за мной пришел, когда нас уже от стенки отогнали.
         * На флотском сленге командир  боевой части корабля
 ** Собор святого Олева, самый        высокий в Таллине (124 м)
Все жены, что были на борту, со своими печалями по домам отправились, а мы стоим себе посреди бухты, погранцов ждем и опять отход отмечаем. Я снова как огурец, и мы с Борькой опять душевно беседуем. Он мне и говорит:
- Я, - говорит, - Костастин - это он меня так зовет, - я, - говорит, - недавно,
пока дома гостевал, гороскоп свой прочитал. Кем я в своей прежней жизни был. И
оказалось, что прежде был я путешественником и исследователем и жил в северо-¬
западной Америке. На Аляске, видать. Правда, родился я в тот раз в одна тысяча
двадцать пятом году. Давненько. Но, тем не менее, связь, по-моему, налицо.
Я говорю, какая связь, а он:
- Я вот думаю, что если бы я жил в Америке, то наверняка был бы
активистом ку-клукс-клана.
Я говорю:
- Тебя что, Дюймовочка тут придавила, что ли, слегка? То ему мир тесен, с утра, а потом в ку-клукс-клан записался. Ты лучше наливай да пей.
- Я пью, - говорит он, - только потому и тесен мир, что не выношу я этих Зариповых и Коганов разных. Вообще-то, как говорил поэт, да будь я и негром преклонных годов… Хотя нет, негром я тоже не хочу быть. Допустим, черный ты, как сажа, и даже с просинью...
- Между прочим, негритянки очень даже смазливые есть, - говорю я, - Не хуже даже твоей супруги. В том числе и фигурами...
- Да я не против. Только одного не выношу. Ну, черная ты, и на здоровье. Я, может, тоже таким загорелым хочу быть. Но я, как гляну на их желтые ладошки... или пятки, так у меня враз все возвышенное опускается. И почему-то сразу умыться хочется.
Прошлый раз, в Лагосе, помнишь, стояли? Я как-то ночью поднялся, краскомешалку надо было запустить - утром старпом корпус красить приказал. Ну, заправил я чан, запустил машину, пошел к себе. Тут вижу: Попов, вахтенный у трапа, спит, у фальшборта стоя, а на корме какая-то возня происходит. Я - туда. С причала на борт, гляжу, доска перекинута и ещё качается: кто-то, думаю, прошмыгнул. Я со щита кирку хвать и вниз, по трапу. Сюда, к нам заглянул - ты спишь, как агнец. Толкнулся к плотнику, а они с Крицким уже на морского пальцы кидают - кому первому начинать. А она лежит на нижней койке, черненькая, на белых простынях. У Иванова челюсть отвисла, как меня с кайлом увидал. Потом, хочешь, говорит, первый, и чулок подает, похоже, не раз использованный. А у меня уж слюна, как у кобеля, потекла. Глаз от нее не оторву. Мы тогда уже месяца три как из дома вышли. Это на втором заходе в Лагос было. Я Иванова, конечно, в сторону и уже ремень расстегнул, и тут она, красавица моя, ручонки ко мне потянула: иди, мол, милай, я вдрызг твоя. И как глянул я на её руки, на ладони, и... проветриться пошел. Крицкий меня ещё догнал, кирку волокет: нам, говорит, она не нужна...
- Эх ты, - говорю я. - А ещё кореш. Позвал бы меня. И молчал столько времени.
- Ну, брат, про такое разве трезвонят? Сразу на весь пароход разнеслось бы.
- Ну, мне-то, корефану лучшему, мог бы сказать.
          - В другой раз обязательно скажу. Подай-ка ещё бутылку.
     - Да, а за что ты старпома-то невзлюбил, Боб?
     - Как за что? Я разве не сказал?
   - Нет, а чего?
- А того, что этот старпом, Зарипов этот, у меня на тральщике командиром
был.
- Вот те раз. Это тот самый? Это из-за него?..
- Ну да. Тогда родичи Рейна добивались, чтобы его судили, до Верховного суда дошли, но его только с военного флота уволили. Да видишь, где пригрели. А с черным евреем они наверняка споются. Морские медленные воды...
- И ты туда же с этими водами. Скоро маркони опять запустит. Давай за тех, кто в море.
- Давай...
Мы уже, не помню, сколько бутылок откупорили и за второй ящик пива принялись, когда по радио прокричали, что прибывают власти и команде следует собраться в салоне по правому борту. Собрались мы, как бараны, сидим, не знаем, чем заняться. Противная это процедура - досмотры перед отходом. Тем более, когда у тебя полно горючки плюс ящик пива и до вахты тебе ещё четыре часа. Сидишь и ждешь, когда «власти» бумаги переберут, паспорта перетасуют и проштампуют, а потом вызывать начнут. Хорошо, я догадался с собой фляжку прихватить. У меня из-под «белой лошади» с прошлого рейса бутылка плоская осталась, я ее «тучей» - знаете, 56 градусов - залил и в задний карман сунул. Сидим за столом с Венькой Крицким и в «чапаева» режемся. Собью его пехотинца, под стол залезу и приложусь.
Погранцы тем временем пароход шмонят. Борьку Ларина, как обычно, сопровождающим послали. Его да боцмана, да плотника Витьку Иванова со старпомом во главе. Их обязанность - все очкуры на пароходе знать, проводить, отпереть, где потребуют.
Ну, мы сидим, время коротаем, я по глоточку прикладываюсь. Венька Крицкий тоже под стол иногда лазит и, по-моему, тоже не только за шашками.
Потом таможенник объявляет: «У кого из членов экипажа имеется советская и иностранная валюта, фотоаппараты, магнитофоны, транзисторные приемники, прошу подойти к столу и внести в таможенную декларацию». И тут, я замечаю, Крицкий начал себя по карманам хлопать и вообще чудной сделался. Достал он откуда-то медный пятак, к таможне подошел и на стол пятак этот - хлоп! Те его, ты чего, мол? А он почему-то не говорит ничего, а вдруг свистеть начал. А свистеть, видать, тоже не умеет и потому помогает объясняться жестами, что вот, мол, у меня советская валюта и прошу внести ее в декларацию. Таможенник на него: пошел вон, - а Венька не уходит и все о чем-то свистит. И тогда они звонят капитану, и тут же в салоне появляется Черный Давид, и под тяжелым давидовым взглядом Крицкий плюхнулся на диван и начал койлаться поудобнее и вроде подушку искать.
А со мной вдруг случилось... С вами никогда так не было?
Вот вроде и все отчетливо помню: и как в «Чапаева» играли, и как Венька свистел, и фамилию свою помню, год рождения, а вот имя-отчество вырубило напрочь. Спрашиваю парней:   
- Мужики, как быть-то? Чего, - спрашиваю, - говорить?
Тут как раз главный пограничник - майор вроде, то ли микро-майор, - мои ясные очи чтой-то не разберут - вызывать начал. По фамилиям.
Мне мужики говорят: как назовут, Пухов, скажешь, Константин Алексеевич, и пойдешь на тот борт, в кают-компанию. Я сижу, значит, и твержу: «Костастин Алексеевич, Костастин Алексеевич», - а они ржут. Оно, может, и смешно, но мне-то не до смеху. Я свое полное имя даже по трезвости не всегда выговариваю - спасибо родителям, - а тут... Да ещё Борьки Ларина нет, он бы выручил, он находчивый. И тут приводят Борьку...
Сначала вошел старпом, какой-то весь не в себе, то ли обиженный, то ли злой, и весь мокрый. Следом за ним чернявенький солдатик вел под автоматом Борьку Ларина. Солдат тоже был мокрый и громко по-матерному ругался. Где-то в коридоре в тон ему лаяла собака.
Тут подходит кэп: в чем дело? Борька объясняет:
- Ну, за каким хреном они туда полезли?!
- Куда?
- Ну, под трап, где пятый трюм. Чего им под трапом надо было?
- А ты чего?
- Ну, чего-чего? Ну, пива полдюжины я принял - приперло. Не за борт же лить. И уйти я не могу. Ну, я в уголок, под трап. Там же шпигат, я знаю. И откуда мне ведать, что они там лазят? Ведь темно.
- Все ясно, - пролаял кэп. - Шагом марш за барахлом и - на берег!
- Это как на берег? - не понял Борька. И я - тоже. Кричу:
- Как это так на берег?!
- Я тебя списываю.
- За что?
- Тебе ещё и объяснить, за что?
- А ты объясни.
- Пошел вон, наглец! Старпом, убрать его из судовой роли!
- Ах ты, жидовская морда!
Я подумал, что Борька сейчас вмажет Когану, и стал подыматься из-за стола, чтобы помочь ему, но Борька вдруг отпрыгнул в сторону и через журнальный столик щучкой выпорхнул в иллюминатор на прогулочную палубу. И тогда я, пусть не очень твердо, подошел к капитану и сказал:
- Знаешь что, Давид Фишевич, хоть ты и капитан и хоть я тебя где-то как
капитана уважаю, но за Борьку Ларина я тебе такую козу отмочу - всю жизнь помнить будешь.
 За Борькой гонялись больше часа, пока он не прошмыгнул в фонарную и основательно задраился там. Тут вроде приступа началось, хотели ломиками откупорить, а старпом - он больше всех старался - даже автоген применить посоветовал. Боцман, молодец, не позволил корежить рангоут. Вы, говорит, порежете, а мне потом восстанавливай.
Борька поначалу пел:
                Собрал я, отважный и юный
                Свой смелый и злой экипаж.
                Мы брали торговые шхуны
                И клиперы на абордаж...
   Потом он утих, видно, уснул, умаявшись.
Нас, слава богу, по каютам распустили, и мы опять отмечали отход. Я хотел Борьке чарку отнести, но у фонарной стоял тот чернявый погранец с автоматом и овчаркой и никого не пропускал.
Утром, ещё до подъема флага Борька Ларин сдался властям, попросив взамен опохмелиться.
И вот теперь боцман сотрясает пароход, выбирая якорь, капитан Коган в белой фуражке командует на правом крыле мостика, рядом с ним стоит старпом - высох, сволочь, - а на берегу, сидя на кнехте, горюет Борька Ларин, лучший мой корефан.
Я тоже стою на крыле, только на левом. Меня на руль вызвали, как всегда при выходе. Я смотрю в бинокль и думаю про себя: «Не дрейфь, Борька. Главное, не тушуйся. Мир тесен, и мы ещё пошумим, как ты говоришь, над дубравой и помолотим ещё под одним флагом. А Когану со старпомом я за тебя отмочу, будь спок. Так что палуба у них под ногами закачается. Будь спок, корефан...»
Над головой что-то вдруг зашипело, затрещало – маркони, что ли проснулся? И, правда. Шипение, наконец, прекратилось, и над бухтой мужественный голос Эдуарда Хиля запел:
                Морские медленные воды
                Не то, что рельсы в два ряда