Любимое окно

      Женщина постелила одеяло и вышла. Хотя в этом не было ничего особенного, он быстро полез вниз. Опять эти выпачканные вязким перекладины. Внизу лестницы стоял человек.
– Чего вам здесь надо? – спросил человек.
– А вам какое дело? – он сошёл с последней перекладины на землю, мельком взглянул на руки и спрятал их в косые карманы плаща.
– Вот он, – обернулся человек к подходившему.
– Зря поспешил. Пусть бы до конца залез, – сказал подходивший. Ну ничего, счас всё-о узнаем. Мара, за милиционером послали?
– Игорёк пошёл, – крикнули из темноты.
      Да тут целая облава, восхитился он. Глупые – «не успел». Он пошевелил липкими пальцами в карманах. Краской намазали! Неплохо придумано.
      Значит, и в прошлый раз это было не случайно, когда мужчина в майке под пиджаком вышел из парадного и осматривался по сторонам, а он уже шёл по тротуару.
      Что ж, им можно посочувствовать. Непонятно, конечно, могут вообразить чёрт знает что. В 12 ночи какой-то субъект регулярно шляется подсматривать в окна второго этажа.
      Откуда им знать, да и как понять, что это он просто совершает ночной обход своих владений – своих окон.
      Первое окно было в шестом классе. Карниз был узкий, пальцы немели в щелях между кирпичами. Он не искал этого окна. Просто оно было совсем без занавески. Худощавая лет тридцати еврейка ходила по длинной комнате, уходящей вглубь от окна, потом открыла шкаф, загородив себя дверцей, а когда дверца закрылась, была уже в халате. Потом неторопливо стянула белое покрывало с кровати, стоявшей подушкой к окну, положила одеяло поверх подушки, взялась за полы халата и посмотрела в окно. Он упал на четвереньки и пошёл не оглядываясь. У него дрожали пальцы. Когда оглянулся, окно было чёрное.
      Он не искал и следующего окна. Занавеска не была закрыта до конца.
      Настольная лампа направлена на лицо девушки, и девушка внимательно смотрит прямо перед собой, на невидное ему зеркало. Потом она сняла халат, и он весь замер, когда увидел молодые чуть зыбкие груди и розовые соски. Девушка осмотрела их, потом взяла со стола бюстгальтер и долго примеряла его, запихивая груди снизу в белую ткань. Наверное бюстгльтер был тесен, и наверное она сама его шила.
      Потом всегда, когда это окно было освещено, он подходил к нему. Девушка проводила за зеркалом очень много времени. Она красила щёточкой ресницы и ногтями выдавливала угри с кончика носа. Ему казалось, что она всю жизнь только это и делает. Иногда она взглядывала на окно. И хотя он неоднократно проверял это и знал, что нельзя из освещённой комнаты увидеть, что за окном, ему каждый раз становилось страшно и казалось, что она смотрит прямо на него.
      Потом однажды столик с лампой исчез, а на кровати в глубине комнаты, он с трудом разобрал где что, раскинулись волосатые босые ноги и тельняшка. Больше он не заглядывал в это окно. Он так и не видел «в жизни» ту девушку.
      Двое стояли перед ним, загораживая выход из дворика. Метрах в полутора. Глупые, боятся подойти. А, у меня руки в карманах. О чёрт, как это объяснять? Глупо, нелепо, сталинский стипендиат, милиция, протокол, может суд. Сейчас придёт постовой, и ему сказать: Я просто подсматривал? Надо знать милиционеров. Боже, ведь этим людям не объяснить. Что объяснить? Что их окно было его любимым?
      У него были любимые окна, трудные окна, скучные окна. Такими они были ночью, когда он перед сном, после дифференциальной геометрии или линейной алгебры, делал свой обход. Днём окна были обыкновенные. Днём он всегда с интересом смотрел во дворе на женщину, с которой не здоровался, но о груди которой знал больше, чем о платьях её дочерей.
      Он перевёл взгляд с одного на другого и мысленно измерил расстояние между ними. Почему они стоят, как дураки опустив руки? Не вынимая рук из карманов, легонько подался вперёд. Они ничего. Перенёс вес на носки. Напряг, расслабил, снова напряг икры.
      Правого из них он всегда видел спящим, тот успевал улечься к его приходу и спал, несмотря на свет от голой электрической лампочки, под которой женщина в сером больничном халате долго ещё ходила, гладила, ходила, распускала причёску, ходила. Она никогда не снимала халата раньше, чем гасила свет, но он всё-таки любил это окно.
      Ещё он любил окно, где ждала женщина. Мужчина в военных брюках и белой нижней рубашке сидел за столиком перед настольной лампой, а плечи женщины под одеялом были голые, их не пересекали бретельки.
      Он не задерживался тут, бросал взгляд и уходил. Зато долго простаивал перед старухой, котоая натирала мазью ноги. Она ставила одну ногу на стул и начинала со щиколотки, потом поднимала длинную белую рубаху до колена и долго водила намазанными пальцами по икрам с синими неровными прожилками. Потом старуха поднимала рубашку до конца ноги, и словно желе колыхалось под её пальцами, серое желе.
      Почему они стоят, как дураки опустив руки? Ну! Он знал это ощущение взрыва мускулов по старту на стометровке. Его швырнуло между ними, он вырвал руки из карманов и побежал. «Держи!» Ну конечно, ничего нового не придумали. В переулке пусто, хорошо, милиционера не видно, направо проходной двор. Кто-то плотный, высокий выбежал наперерез, растопырив руки. Он подался влево – тот туда же (как в салочки!) – и резко ушёл вправо; к топоту ног сзади добавился ещё один.
     Он бежал в плаще, часто-часто отталкиваясь ногами, на пределе, наверное как Маугли через осиный город, когда за ним гнались дхоли. Увести от логова или успею скрыться? Ну, ноги!..
      Когда он выбежал в свой переулок, за ним был уже только один топот, и далеко сзади. Только бы успеть добежать до своих ворот раньше, чем тот покажется. Он ворвался во двор, не оглянувшись в воротах, нельзя было терять ни десятой.
      В угол двора, вверх по лестнице, бей в дверь. Спокойно бей. Та-та-та. Скорей, скорей, открывайте же! Ну вот, теперь отдышаться в тёмном коридоре и делать вид, что ничего не случилось.
      Ведь ничего и не случилось.

1960 год