Ветер ли светлое имя развеял...

Давно это было. На нашей городской улицн еще не поднимались дома-пятиэтажки, на пыльных задворках частных подворий купались в пыли пестрые куры, а под лопухами крупной белой галькой лежали горячие яйца. Одно такое яйцо прихватишь - и чубатый киномеханик запросто пропускал тебя в зал нашего маленького клуба. Тогда в прокате были «Дни Турбиных», «Чужая кровь», «Чистое небо».
Вот оно-то, это небо, и повлекло меня. Даже не мечтой стало - навязчивой идеей. Почему-то хотелось быть именно полковником, и непременно Героем Советского Союза. Зинка Каверзнева, одноклассница и редкая зануда с голосом, похожим на свист ветра в горлышке пустой бутылки, знала о моей мечте и не упускала случая поддеть: "Полюбила я милого, а он, девочки, пилот. Я толкую про любовь, а он мне про самолет". Это она у взрослых девок частушку переняла. Обидно мне было, что открылся ей по неосторожности, и тоже частушечку для нее припас. Только ни разу так и не пропел: жалел ее, дурочку.
Однако, видимо, в нашем подростковом поведении было что-то такое, что дало повод нашим родителям, пусть и шутя, называть нас женихом и невестою. С каких пор это повелось - я теперь уже и не упомню, только с той далекой поры и Зинка, и я уже и впрямь считали, что по жизни мы никогда не разойдемся. А как подросли - и впрямь возникло то волшебное чувство, из которого и начала расти большая любовь.
Я учился до свирепости жадно, только пятерки получал. Даже по тем предметам, какие считал неинтересными, отличником был. В городском авиамодельном кружке пропадал все выходные дни и каникулы, и те же родители, уже не шутя, говорили, что из меня и впрямь получится хороший летчик.
Зинка же к десятому классу вообще запустила занятия. По всем предметам ей тройки ставили только затем, чтобы вытолкнуть из школы вместе со всеми. И ведь умная девчонка была, начитанная, но вот в голову вбирала только то, что считала интересным. А интересным для нее были музыка и моды. Мне другие девчонки не раз говорили: не пара она тебе, Володя. Ей бы за длинного Федьку с улицы Кирова выйти да детей с дюжину ему нарожать. Вон как увивается за ней.
А сами нам завидовали, конечно. Потому что стали мы к той поре с Зинкой неразлей-вода, и ее горькие от черносливин поцелуи сводили меня с ума... Нет, воли рукам я не давал, потому что смотрел на девушку, как на цветок, как на хрустальную вазу. Любоваться этим можно, а уж пользоваться - только с осторожностью. А какая осторожность в восемнадцать лет! Лучше совсем не трогать.
А она, такая хрупкая, как то запросто поступила в медицинский институт, куда конкурс был жутко жестким. И уехала в Курск на учебу.
А я провалился, и в Борисоглебское летное меня не взяли. Съездил к ней в общежитие, погоревали вместе.
- Не робь, - подбодрила она, - со второго раза поступишь.
- Так ведь повестка в армию у меня, Зинок...
- Ждать буду верно, - без запинки сказала она.
С тем и попер меня из общежития во втором часу ночи комендант.
***
А она и впрямь ждала. Письма в Крым, куда попал я на военный аэродром (все-таки авиация), получал через день, а отвечал еще чаще (замечу в скобках, что писала мне и еще одна девушка, запасной вариант, так сказать). Так что литературной работой загружен я оказался сверх меры. Кстати, когда прижала служба, да так, что хоть волком вой, написал я заметку о нашем старшине в окружную газету. Он, старшина этот - сверхсрочник-самодур - в жгуты нас, молодых, чуть не сворачивал. Довел меня, хоть волком вой. То ему погон не по шву пришит, то пуговицы до белого кипения велит надирать Я расписал в газете, какой старшина для нас отец родной и верный родине служака. Меня вызвали в штаб, и сам командир, майор Верменич, в присутствии старшины допрос учинил.
- Ты, - говорит, - в самом деле дурак или прикидываешься? Oт этого старшины некоторые в петлю совались, а по твоему выходит - орден ему повесить?
- Я, - отвечаю, - не дурак и не прикидываюсь. А старшина Герасимчук нам, солдатам, как отец родной, и мы б ему не только орден повесили, но и самого его...
- Ну! - вскинул брови майор.
- На аллею боевой славы нашей части поместили бы, товарищ майор.
Майор рассмеялся и выписал мне отпуск на десять дней за то, что добрую молву о своем подразделении я разнес по всему Краснознаменному Одесскому военному округу. А старшина пригласил в каптерку и одел меня в новенькую парадную форму. Вот такой, словно точеной, фигуркой я предстал перед Зиночкой. Мы сорвались с нею из Курска в село Иловку под нашим городом и там у ее бабушки пережили самые волшебные дни нашей жизни. «Я буду ждать тебя», - только и сказала она, когда покатившийся вагон медленно разъял наши руки.
«Ну и ладно», - успокаивал я себя по поводу того, что так и не удосужился навестить ни своих стариков, ни ту, вторую, чьи письма уже тоже ждали меня в казарме.
...Холодной осенней ночью нас по тревоге погрузили в громадный транспортный самолет Ан-22 и всю ночь в окно иллюминатора я видел лишь лунную дорожку на морской зыби внизу да небо с рафинадинами звезд, когда самолет ложился на крыло. Никто ничего не объяснял. Ясно было лишь то, что мы летим на юг. А какой юг может быть южнее Крыма?.. Только зарубежный.
И высадились мы, как нам объяснили, на военном аэродроме у города Александрии. Генерал в полевой форме прошелся вдоль нашего строя и сказал, что накануне Израиль напал на Египет и мы находимся тут, чтобы помогать свободолюбивому народу в его справедливой борьбе с захватчиками. Это начиналась известная теперь кампания 1973 года.
Ну, как мы выполняли свой интернациональный долг, я уже рассказывал другим людям и в другом месте. Сообщу лишь, что уже тогда наш аэродром по периметру окружен был наблюдательными вышками, на которых торчали американские солдаты в характерных касках. А по периметру аэродрома то и дело проносились их джипы с жующими жвачку рейджерами. Америка внаглую прибирала Египет к рукам. Писем, друзья мои, мы никаких не получали и в свою очередь жевали жвачку кислых солдатских буден.
Я не совершил в ту кампанию не то чтобы геройских поступков -даже глупостей никаких сделать не удосужился. Однако по алогичным законам войны в каком-то из наших штабов то ли по ошибке, то ли по созвучью - но занесли мою фамилию в список погибших. И пока я спокойно сгорал на средиземноморском солнце - дома меня уже помянули и, как положено в таких случаях, наговорили обо мне много хорошего. А заплаканной Зиночке моя мама сказала: «Володю не воротишь, а ты молодая - выходи замуж с чистым сердцем и без вины перед Богом». Но это было там, на родине.
А я по истечении срока командировки вместе с сослуживцами возвратился в часть и «За образцовое выполнение задания командования (цитирую - В. К.) поощрен краткосрочным отпуском на десять суток без учета дороги». Рассовав письма своих девушек по разным карманам, я сел в транспортный ИЛ-14 и через сорок пять минут был в Харькове. Оттуда час езды до Белгорода, и я попадаю в столпотворение на автовокзале. Я ведь решил сначала родителей навестить, доказать, что штаб в отношении моей смерти сильно поторопился.
Стоял серый туманный день 7 ноября. По случаю праздника все автобусы уходили, присаженные до самого асфальта, билетов не было. Такси сновали заляпанные и перегруженные, и я прямо приуныл, честное слово. А тут - таксист! Молодой, с усиками, в форменной фуражке. «Для солдата, - говорит, - хоть на край света!» Я назвал город. «Один момент, - говорит веселый шофер, - вот только попутчиков подберу».
Пока он подбирал, я уселся на переднее сиденье его новенькой «Волги». Отлично, подумал я, к родному дому подкачу на машине новой модели! Тогда ведь почти все такси были еще «Волгами» двадцать первой марки.
Таксист вернулся с мужчиной, женщиной и девочкой. Пока укладывал их чемоданы в багажник, да пока все усаживались, я понял, что семья добирается в Иловку на сельскую свадьбу. «А там города рукой подать, в дороге не задержу!» - успокоил шофер.
Поехали. Дорога скользкая, за окнами туман. Из него навстречу то и дело выскакивали длиннющие грузовики с грязными корнями сахарной свеклы. В корочанской Алексеевке вдоль всей улицы, пока проезжали, читал длинный транспарант «Наш фронт сегодня - сахарная свекла!» Наши горе-колхозники, как всегда, вели извечную битву за урожай.
Веселый шофер рассказал, что сам он лишь месяц, как уволился из армии, и всю дорогу тешил нас армейскими байками. Девочка между родителями сразу уснула, и мама долго пыталась вытащить у нее изо рта за палочку леденец. Муж лишь пыхтел да протирал очки. А я просто наслаждался теплом, льющимся из отопительной печки. Так и доехали до Иловки.
Женщина подсказала поворот, и мы проехали по узенькой ленточке нового асфальта прямо к толпе по праздничному одетых людей. Густой туман не хотел рассеиваться, он клочьями прикрывай улицу и концы ее терялись, мешая определить, где же мы. Шофер открыл багажник и начал вытаскивать чемоданы. Я не захотел выходить, лишь приспустил стекло, разглядывая гульбище.
И тут, к недоумению моему, навстречу моим попутчикам из дома выскочил отец Зиночки с белым рушником через плечо. Он расцеловался с мужчиной, с женщиной, потрепал по щеке девочку.
- Иван Максимович! - обрадовано окликнул я его. - Ты тут за посаженного отца, что ли?
Тот резко обернулся, и прямо на глазах его лицо словно отекло Он покрутил головой и прохрипел:
- Воло-о-одя-я!.. Но ведь ты ж погиб...
- Гы-гы! - нелепо заржал я. - Да я, как тезка, живее всех живых!
Иван Максимович машинально указал новым гостям на бетонную дорожку к калитке и начал прикуривать, не попадая спичкой по коробку.
- Проходи! - опять прохрипел он. - Зина будет рада.
- Так она здесь! - возликовал я. Сразу понял, что в Курск ехать не надо и отпуск мы опять проведем тут же у бабушки.
Толпа расступилась и мы прошли к дому. Я переступил из сенец порог низенькой горницы и чуть не ослеп с улицы: под потолком, на манер кувшина, висела лампочка-киловаттка и делала все линии и очертания в зале резкими до ломоты в глазах. Но не это ошеломило меня.
Меня ошеломили огромные, округлившиеся от ужаса глаза Зиночки. Она сидела в начале стола, в святом углу, в фате и белом платье. Рядом нелепо и непонимающе глядел на нее некий хлыщ в черном пиджаке и блестящими черными волосами. В избе стоял невообразимый шум, но нам и не надо было тишины. За все говорили наши взгляды...
«Но ведь ты погиб»...
«Это ошибка»
«Но ведь ты погиб!»
«Я вернулся, Зинка!»
«Но ведь ты погиб!!!»
«Теперь - да!»...
А меня уже тянули за полу шинели, и какой-то гармонист, оставив протянувшую  тонкую ноту гармонь на одной руке, другой поднес мне огромный стакан:
- Штрафную! - гаркнула свадьба, и я машинально, как воду, выпил из стакана. Потом передо мною закаруселили блюда с заливным, стаканы, лампа-кувшин, лица гостей, и я, к удивлению, различил недалеко от себя на скамейке своего таксиста, который без зазрения совести пил водку, словно ему и не предстояло еще везти меня в город.
- Едем! - резко схватил я его за шиворот и потащил к выходу. За порогом таксист опередил меня и сам побежал к машине. А я шел по дорожке и слышал, как сзади все учащаясь, стучали каблучки: тук, тук, тук, тук-тук-тук... Я еще успел потянуть за собой низенькую калитку, но уже в следующий момент тонкие горячие руки обвили мне шею, и она зарыдала, притаптывая край белого платья маленькой белой туфлей:
- Я не хотела-а, - Зинка ревела в три ручья.
- А я и не заставлял, - уже равнодушно и безжалостно сказал я и тут увидел, что длинноногий жених вопросительным знаком врос в дверной проем.
- Забери ее! - заорал я и насильно сорвал руки невесты со своей шеи и припомнил-таки Зиночке обидную частушку:
"
Я тебя, такую вшу,
Все равно перефоршу!"

.. .В машине уже сидел гармонист и две какие-то девицы. Выскочил Иван Максимович, мне в ноги поставил корзину со снедью, а таксист осоловело спросил:
- Ык... В город?
- В город, в город! - заверещали девицы, но я вдруг вспомнил о кармане, где лежали письма от той, другой.
- Нет, - сказал я водителю, - едем в сторону Авдеевки, пока асфальт не кончится. Дальше я пойду пешком. А вы возвратитесь.
Та, вторая, жила в Авдеевке, и я решил податься к ней.
 И мы поехали. Боже, что это было за движение! Встречные шарахались от нашей «Волги», как бомбардировщики от истребителя, и просто удивительно, как мы достигли края трассы, никого, кажется, не зацепив по пути.
  Машина скатилась с асфальта и основательно увязла. Дальше была грунтовка. «Ну и пусть!» - сказал шофер, и мы бессовестно закутили. Пили, пели и бог его знает как еще безобразничали.
А был октябрьский праздник, напомню вам, господа. И мимо нашей хмельной машины шли и шли в Авдеевку люди, ведь для них тоже тут закончился асфальт. И вместе со всеми прошла из райцентра, где училась, мимо нашей машины та, вторая, чьи письма лежали у меня в кармане. Она тоже заглянула в салон и, конечно, узнала меня, хотя я ее и не приметил.
.. .Я выбрался из такси уже в глубоких сумерках, на крыльцо клуба в Авдеевке вызвал ту её, вторую. Она вышла лишь затем, чтобы залепить мне пощечину, достойную всего ею увиденного в такси.
***
...И вот я через три  с лишком десятка лет опять на своей городской улице. Зиночку здесь уже не помнит никто, да и домика ее в два окошка на улицу не осталось. И нашего дома нет - белеет тут равнодушная девятиэтажка. И словно в насмешку надо мной, из одного окна доносится песня:

"И чужой человек мне ответил без зла:
Здесь наверно она никогда не жила...

  Где ты, киномеханик, обещавший мне за куриное яйцо чистое небо? И где теперь со своим мужем-геологом ты, Зиночка Каверзнева?

 "А за городом снег все летел и летел,
  Этот город меня узнавать не хотел.
  Большая часть жизни прошла. Хорошо ли, плохо ли, но прошла. Видимо, с Зиночкой мы прожили бы ее иначе. Наверное, иначе.
Но жизнь такова, какова она есть. И я в другом городе прямо с вокзала возвращаюсь в свою квартиру, где у меня принимает плащ та, другая, запасная.
- Котлеты на плите, полковник, - равнодушно говорит она и добавляет: - Звонили из штаба и просили сообщить: там какое-то ЧП с новобранцами.

                ноябрь, 1996 г.