война

 

    ВОЙНА

(Двадцать, сорок, шестьдесят лет спустя)

1.

     Мне было лет двадцать с небольшим. Ехали мы с мамой по железной дороге в город Куйбышев (теперь Самара). Был летний яркий день. На одной из остановок в вагон впорхнула женщина лет сорока. Она подошла к нам. Проводник шёл за нею следом, неся её небольшую сумку. Он освободил для новой пассажирки место на нижней полке, загнав её прежнего обитателя на верхнюю, пустую полку, постелил женщине постель, постоял немного и ушёл, осторожно ступая большими мужицкими ногами. Женщина была очень красива. Худощавая, смуглая, с большими, чёрными глазами, с иссиня-чёрными, коротко подстриженными, пышными волосами, в ярком красном с белыми горошинами платье. Она была очень подвижна, весела, разговорчива. У меня в глазах зарябило от неё, а в горле возник, нарастая, ком. Хотелось кричать, плакать, закрыть глаза и уши, повалиться на полку лицом к стенке и укрыться одеялом с головой. Но я вместо всего этого улыбалась, говорила оживлённо, в тон пассажирке, и незаметно переглядывалась с мамой, которая тоже старалась держаться.
     У нашей красивой, нарядной попутчицы не было правой руки и левой ноги. То, что осталось от них, было туго забинтовано белой марлевой повязкой. Она бойко управлялась с костылями, ловко бросала своё худенькое тело то на полку, то за столик, то в вагонный коридор. Говорила она о чём угодно: о книгах, о кинофильмах, об артистах, о космосе. Только о себе ничего не говорила. Впрочем, чуть-чуть сказала — буквально две фразы. Одна из этих фраз состояла из одного только слова: война. А другая подлиннее: едет она от родственников, которым она не нужна, в санаторий для инвалидов войны, а потом поедет к другим родственникам, которым она тоже не нужна...

     Прошло сорок лет. Мамы нет на свете, а я разменяла седьмой десяток. Сколько всего было в моей жизни! А эта встреча с участницей войны, инвалидом войны не забылась. Она так и стоит перед глазами, бойкая, подвижная, весёлая и безнадёжно, зверски изувеченная красавица, которая не нужна своим родственникам.

2.

     Пришлось мне одно время работать с женщиной, которая когда-то училась в Ленинградском институте культуры. Училась она на очном отделении и жила на квартире у одной ленинградской старушки. Старушка была миленькая, опрятненькая, добрая, заботливая. Мечта, а не старушка. С квартиранткой она ладила. Всё было хорошо, только мою подругу по работе смущало одно обстоятельство. Время от времени её хозяйка раскладывала на газетах сухарики, перебирала их, подсушивала, раскладывала по мешочкам и прятала по шкафам, на антресолях, в кладовке. То же самое она проделывала с крупой и мукой. Пробовала моя подруга вразумить бабушку. Она говорила ей о том, что войны уже давно нет, что город Ленинград хорошо снабжается, что в магазинах полно всякого добра. Бесполезно. Старушка хитро улыбалась, грозила кому-то сухим пальчиком и говорила, что её на этот раз не проведут, не обманут, что она теперь уж выдержит любую блокаду... С этим она вскоре и умерла, а её сухарики и мешочки с крупой разобрали бабушки-соседки, разобрали, чтобы припрятать у себя, в своих квартирках.

3.

     Мой брат Володя родился в 1924 году. До войны он окончил с отличием десятилетку, мечтая о дальнейшей учёбе в педагогическом институте, а попал в военное училище, которое готовило артиллеристов для фронта. На войне ему повезло. Он не был даже ранен, хотя и попадал в опаснейшие ситуации.
     Однажды их обстреляли фашисты. Они, фашисты, вели ураганный, сплошной огонь. Володя зачем-то высунулся из окопа. Высунулся, а спрятаться уже не смог. Его товарищи, которые лежали на дне окопа, мгновенно заняли Володино место и не смогли сдвинуться, потесниться, чтобы дать ему место рядом с ними. Не потому, что они были плохими товарищами, а потому, что ничего не соображали от воя, грохота рвущихся снарядов. Володя стоял несколько мгновений посреди ада, чувствуя, что он умирает. Но вот кто-то из бойцов всё же опомнился, потеснился, и Володя скрылся в окопе.
     Война кончилась, а Володя продолжал военную службу в Белоруссии. В одном селе встретил он девушку с лёгкими, подвитыми волосами цвета льна, с печальными, вечно опущенными глазами, со скорбными складочками у рта. Юная старушка запала Володе в душу, и он женился на ней. Я нечасто встречалась с женою брата. Всего-то три раза за несколько десятков лет. Жизнь нас раскидала по разные стороны нашей Родины. В последний раз я её видела, когда ей было уже под восемьдесят. Одно обстоятельство бросилось в глаза: моя невестка всё время как будто пряталась от кого-то. Она постоянно задёргивала шторки на окнах, на улице отворачивала лицо от прохожих, боялась открытых и освещённых мест. Это было странно. Во всём другом это была вполне разумная, здравомыслящая женщина, а тут вот, на поди, такое обстоятельство. Отчего это? Может быть, оттого, что она четыре года жила на оккупированной территории, и мать все четыре года прятала её, тогда ещё совсем молоденькую девушку, от фашистов в тайнике. Оксане, так зовут мою невестку, повезло. Её не угнали в Германию на работы, не убили, не надругались над нею. Она просто за все четыре года не попадалась на глаза ни полицаям, ни фашистам. И соседи её не выдали. Но, увы! Кончилась война, а Оксана всё продолжала прятаться. И по сей день, в дни своей глубокой старости, она всё прячется и прячется. Теперь-то от кого? От прошлого?