Этот горький праздник Победы. часть11. Письма из п

                Письма из прошлого.

 Резкий и прерывистый звук сигналов точного времени, раздавшийся из репродуктора на кухне, заставил вздрогнуть Михаила Яковлевича.
- У Беларуси пятнадцать гадзин, - объявил жизнерадостный голос диктора.
- Ну, вот еще полдня отжили, - вслух произнес он. И подумал о том, как быстро в старости проистекает время. И еще подумал о том; что чем дольше живешь, тем быстрее оно бежит. А, в последний миг, отмеренный тебе жизнью, выскользнет оно незаметно, последней песчинкой, из некогда полной пригоршни, и исчезнет одновременно с тобой и последним твоим вздохом.

Он глубоко вздохнул и отправился в ванную комнату стирать, испачканную лихим автомобильным ездоком, куртку. Достав с полочки пачку стирального порошка, он открыл кран с горячей водой. Высыпав две горсти порошка в тазик и направил туда тугую струю воды. Еще раз внимательно осмотрев куртку, со вздохом опустил ее в пенистую воду.
«Пусть отмокнет, как следует», - решил он и вернулся в Ксюшину комнату. Пристально посмотрев на  фотографии, стоящие на комоде, он решительно  выдвинул шуфлядку и достал из нее две перевязанные тесемочкой пачки писем. Сложенные треугольником, без конвертов письма, были письмами военной поры. Вторая, вполовину тоньше первой пачки, была сложена из писем послевоенного времени. Ничуть не колеблясь, Михаил Яковлевич взял в руки стопочку писем военного времени, и одним движением, развязал тесемку. Пожелтевшие от времени треугольники веером разлетелись по поверхности комода. Без труда он отыскал хорошо знакомый треугольник, подписанный красивым каллиграфическим Ксениным подчерком, и раскрыл его.

 Мишенька!
Милый, любимый мой! Как же, как же я по тебе соскучилась. И одного часочка не проходит, как вспоминаю о тебе. Как тянется время. И хотя мы опять наступаем, и скоро выйдем к довоенным границам,  а мне все кажется, что война эта идет, и будет идти вечно. Ты знаешь, что я до войны, и на войне до той поры, как встретила тебя, не верила в бога. А теперь верю. И молю его ежечасно, чтобы он сохранил тебя. Так хочется мой милый, чтобы все получилось так, как мы того хотели в Рудне.
Как хочется милый мой видеть тебя.
 Ой, Миша! Меня зовут. Вечером допишу тебе, когда будет спокойнее.
 РS. Миша, Семка то твой опять попал к нам в госпиталь! И опять с легким ранением. Ладно, родной мой, вечером допишу.
 Целую тебя, твоя Ксения.

 Михаил Яковлевич перечитал знакомое ему до самой последней буковки письмо, и тяжело вздохнул. Потом, перебирая лежащие на комоде треугольники, отыскал письмо Семена, датированное 27 июнем 1944 года.
 Семен, как всегда коротко и неразборчиво, писал:
 Привет командир! Пишу тебе из госпиталя в Витебске. Меня снова зацепило, и на этот раз тоже легко.
Лазарь Моисеич, ты его помнишь, сказал, что в две недели руку мою вылечит. У меня все нормально. Дома побывал. Наш полк участвовал в освобождении Лиозно. Дом наш, где я жил до войны, разрушен. Маму не нашел. Соседку встретил – сказала, что ничего не знает. Вот такие у меня дела.
 Да Миша! Чуть не забыл о самом главном! Я встретил твою Ксюшу. Она здесь в Витебске. Опять при госпитале. У ней все хорошо, только похудела еще больше. Одни глаза остались. Девчата – медсестры поговаривают, что болеет она. Но ты не переживай. При госпитале болеть не дадут.
Вот и все, что хотел тебе написать.
 С дружеским приветом к тебе, твой друг Семен Прокопчик.
 
 А, вот последнее письмо от матери, датированное мартом сорок пятого. В нем она пишет; что вернувшись в Ленинград из далекого киргизского города Ош, где была в эвакуации, с большой радостью обнаружила на почтамте целую стопку его писем. С горестью сообщала она ему о том, что сестра его двенадцатилетняя Танюшка, не выдержав блокадного голода, умерла, не дождавшись открытия «дороги жизни». И что отец его Яков Михайлович пропал без вести еще в сорок втором, воюя где-то в Сальских степях.

 Все письма были давно хорошо известны Михаилу Яковлевичу. Он знал их почти наизусть, и мог только по одному внешнему виду с уверенностью сказать от кого оно и когда написано.
Мельком брошенного взгляда было достаточно, что бы, например, с уверенностью сказать о том, что это письмо от Ксюши, написанное ему из Витебска. В нем, в этом письме, она писала ему о том, что приболела. Отстала от госпиталя и теперь работает в городе в «Заразных бараках» медсестрой. Живет там же при больнице. В том же письме она сообщала ему свой новый адрес. Как долго, и главное чем она болела, Ксения  тогда не сообщала. Не хотела его расстраивать.

 Письма, письма, письма! В них вся его прошлая, никому не нужная жизнь. Эти листки пожелтевшей, постаревшей вместе с ним бумаги, похожи на отрывные листки настенного календаря. Глядя на них невольно вспоминаешь те далекие, дорогие сердцу и трудные, и радостные дни. Вспоминаешь, и со щемящей болью осознаешь, что все это уже в безвозвратно ушедшем прошлом.
- Тьфу ты! Чертовщина какая то! Что это я на себя нагоняю? – чертыхнулся в слух Михаил Яковлевич, и по давно укоренившейся привычке разговаривать вслух добавил: - Кому нужны твои антимонии, старый дурак? Иди ко лучше куртенку к празднику постирай.
 Ловко собрав с комода письма, он, аккуратно перевязав их тесемочкой, положил стопочку на место.