Рассказы бывшего зека

               
    Повествование  это родилось из бесед с истопником гостиницы в дальневосточном городе Артеме, где я была в командировке с передвижной выставкой Союза художников.
    Пятидесятилетний Владимир Царев полжизни провел в лагерях ГУЛАГа. Этот простой работяга оказался прекрасным рассказчиком.   
    Меня интересовала жизнь заключенных эпохи сталинского террора.  Мой дед по версии «первого реабилитанса» в те годы отбывал свои восемь лет без права переписки по 58-й и умер от перитонита на последнем году заключения. В конце 80-х уже говорили правду, и я узнала, что он был расстрелян через полгода после ареста в 1938-м.
      Рассказы бывшего зека врезались мне в память, и я их записала по приезде в Москву.  А во время бесед с ним я делала портретные наброски, которые иллюстрируют текст. Меня тогда поразило это изборожденное страданиями лицо.
               
                ИМАН

     В сорок третьем  году зимой перебросили нас из нашего обжитого лагеря в другой на Имане.  Привезли нас туда четыреста человек, выгрузили на сорокоградусный мороз и стали пересчитывать. Пока с места тронулись,ноги   закоченели так, что казалось - с них кожу по живому сдирают. В голове - одна мысль - дойти поскорее. А  дошли - и будто  могилы увидели, для нас приготовленные. Вместо лагеря перед нами были засыпанные снегом бараки-развалюхи без окон и дверей и прохудившийся забор с колючей проволокой. Этот забор очень нас выручил. Посрывали мы с него доски и дыры в бараках ими забили на первый случай. Конвойные сначала воспрепятствовать пытались, а потом рукой махнули. Выбор тут стоял между жизнью и смертью. Много нас тогда померзло насмерть.
    Было нас 410 человек, а на следующий год едва 180 осталось. Кого холод, а кого голод прибрал.
    Пригнали нас сюда поднять лесоповал. И  подняли на наших костях. Могли хотя бы летом начать. Так нет, самые лютые холода выбрали, знали, что мороз будет самым лютым погонялой. Работали, как звери, от него спасаясь. Тюрьму себе строили теплую, забор новый возводили. А то какой же лагерь без колючей проволоки: вдруг, кто бежать надумает. Охотников, надо сказать, не находилось. Куда побежишь - кругом тайга, сугробы, мороз.  И по одежде сразу узнают. Нас нарочно одевали, как шутов: одна штанина светлая, другая - черная. Куда в таком виде побежишь - сразу поймают. А все же я сделал в заборе потайную лазейку на всякий случай. И она мне раз пригодилась.
    Голодали мы тогда по-страшному. Кору ели. Как-то раскопали выгребную яму с пищевыми отходами: кости, картофельная шелуха… Всем этим животы набили.
    И решился я пробраться к пекарне, а она по ту сторону забора. Сами понимаете,  попадусь- пришьют побег и кокнут без лишних разговоров.
   Выскользнул ночью из барака и побежал к своей лазейке. Нащупал гнилую доску, рванул. Раздался треск и кусок доски остался у меня в руке. Я повалился в снег и замер. Где-то заворчала собака, или мне это померещилось...Зарылся я в сугроб и жду. Вот сейчас застрочит автомат, поднимется тревога. Нет, тихо кругом.
   Подождал я еще немного, потом выполз на ту сторону и покатился по косогору. И так мне весело и легко вдруг сделалось. Как будто пацаном стал и с горок катаюсь. Про голод забыл даже, про снег, что за пазуху набился.
   На дверях пекарни висел здоровый замок.  Однако к чердачному окну была приставлена лестница. Залез я на чердак, осмотрелся. В углу - куча пустых мешков,   а на полу все бело под луной. Видно, мешки трусили и остатки муки из них высыпались. Стал я эту муку собирать в корыто. Огреб весь пол - горсти две набралось. Пересыпал я  муку в наволочку, припасенную для этого дела - и обратно.
    До чего же не хотелось возвращаться, долго я стоял и смотрел на луну, на белую поляну, на черный лес. И чуть было не рванул я в этот лес. Какая-то во мне отчаянная сила взыграла. Все равно здесь подохну, так лучше на свободе. Лучше пусть пристрелят, чем эта собачья жизнь. Сделал я несколько шагов по направлению к лесу – и назад повернул. Понял, что много не пройду по сугробам, замерзну еще до того, как хватятся. Мороз уже начал пробирать до костей.
     Пошел я по своим следам обратно. Опять страху натерпелся, в неволю возвращаясь. Не все обошлось на зтот раз.
    Захожу в свой барак. Там печка теплится,около нее ребята спят вповалку. Принес я воды и стал тесто месить на доске. Мну его, катаю, а оно рассыпается. Сообразил я, что муки  там мало - песок. Слепил кое-как лепешки - и в печку.   Развалились они там на куски. Стал я есть потом эти куски, а зуб  с зубом не сходится - песок. Однако paд  и тому, что горячее внутрь пошло. Все проглотил - и ничего живой.   Ведь этот  песок был  драгоценный. Ради него я в побег пошел, жизнью рисковал, хотя эта жизнь ломаного гроша не стоила.
    Да что мой побег! Люди и не на такое решались с голодухи. Была у нас там "кровавая сопка". На ней зеки сами себя калечили.  Руки себе рубили, чтобы в лазарете полежать, отдохнуть и поесть, некоторые себе пальцы отрубали - таких даже в лазарет не клали. Перевяжут - и в изолятор. Печка-буржуйка там стояла. Кормежка та же. Зря только мужики себя калеками делали. Ну,а кто руку себе отрубит, тех уже в лазарет везли. Потом, правда, судить стали этих саморубов.
    Сам я частенько об этом подумывал. Раз даже пошел на эту самую сопку, положил руку на пень и топор занес. Голод так грыз, что и боли не было страшно, даже хотелось ее, чтобы голод заглушить. Мозги уже кровавый туман застлал. Но тут мысль одна успела проскочить, что  никогда мне уже на гитаре поиграть не придется. А любил я ее. Утешением она мне была в жизни. И забросил я топор далеко в кусты.  Еле нашел потом.
    Вот от какой глупости меня гитара спасла.  Голод, он  страшен тем, кто его боится, о желудке все время думает. А сейчас, говорят, голодом даже лечатся.
    Я раз семь дней голодовку держал, требовал прокурора, когда год просидел под следствием. Ну, и добился суда. Ничего, живой.
    Да,  в войну пришлось поголодать.   
    А  один парень уже в  сорок девятом в Чистякове под циркулярку обе руки сунул. Я  работал как раз на этой циркулярке. Отошел  по нужде. Иду обратно и вижу - бежит человек весь  в крови и орет благам матом. А под циркуляркой – две кисти,  как ощипанные цыплята. Повезли  его в больницу. Оказалось, что он до того, как руки  себе отхватить,  железных стружек наелся.
     Его сразу в операционную, на стол, А он не дается. Говорит - накормите сперва, а потом делайте операцию. Дали ему есть. Говорят, двадцать обедов сьел, потом все обратно вырвало. Сделали  операцию, вынули из живота железо, перевязали руки. А  на следующий день умер. Ребята eго жалели очень. Стихи он им читал... Поэт.
    Запомнился мне этот случай, потому что в то время мало кто уже над  собой такие штуки выделывал. Хоть и лагерь строгого режима, а с голоду не умирали... Не то, что на Имане.

                МАРТОВСКИЙ СНЕГ               

   
    К концу той страшной зимы на Имане построили мы лагерь. Началась работа на лесоповале. Выходили на лесосеку затемно, еще мороз лютовал. Пока шла поверка, рассветало. Потом солнышко вставало. Оно уже по  весеннему пригревало. Теплее становилось и веселее. Вот только ногам было плохо. За день они сильно  намокали в талом  снегу, а вечером мороз их  прихватывал .
    Работал я в паре с одним  мужиком из Ростова на самом краю лесосеки.   В тот  день  все, как   обычно,  разошлись по своим участкам. А мы на своем  работу закончили и стали время тянуть. Перебрались не спеша на другое место недалеко от прежнего, подальше  от  надзирателей. Тут как раз солнышко выглянуло, улыбнулось  нам сквозь мохнатые ветки, и сверху шапка снега упала.
    Задрал я голову, вижу - белка по сосне прыгает, рыжим  хвостом машет.  Вот, подумал я, ядрена вошь, зверюшка махонькая прыгает, где хочет, а ты - разумный  человек  шагу свободно ступить не можешь.
   Только я это подумал, слышу крик.  Глянул - два конвоира к нам движутся на лыжах с автоматами наперевес. Мы не поймем в чем дело. До нас  только матерные слова доносятся. Подъехали они поближе и растолковали нам. Оказывается, мы  вышли за зону. Границу лесосеки обозначала лыжня километров восемнадцать в окружности.  А  она уже чуть видна стала, не объезжалась что ли давно, мы ее и не заметили. Вот тебе и попытка к побегу.
    Стали мы оправдываться перед конвоирами, а они сами видят, что мы бежать не собирались, что лыжня стерлась совсем. Так нет, чтобы отпустить - надо покуражиться. Посовещались они между собой и вот что придумали. «Пройдете, говорят, всю лыжню пешком в обход, чтобы хорошо ее запомнили.»
    Мы сначала подумали, что шутят или для острастки прогонят немного и отпустят. Нет, они не шутили.
    Вышли мы  около девяти утра, морозно еще было. На снегу - наст.
С каждым шагом по колено , а то и  по пояс   проваливаешься. А они сзади на лыжах катят, подгоняют нас прикладами. У нас полные  бурки снега набились. К полудню начало таять. В бурках вода захлюпала. Размокли они, и подошвы отвалились. Босые пошли. Наст набряк – стал как жесть.  Ноги дерет в кровь. Мы несколько шагов пройдем - и падаем.  Конвоиры автоматы наводят, грозят пристрелить, встаем , идем дальше, ноги - живая рана, пот по  лицу - ручьями,   снег слепит, по нему черные круги расходятся. Булаты взмокли, сил нет их на себе тащить, пришлось бросить. Идти тяжело, а стоять еще хуже - замерзаешь. Пока они жрали, мы закоченели совсем. А есть не хотелось, до того устали.   В животе только свербило при каждом шаге.
     Так мы шли с девяти утра до шести вечера и пришли на то же место , откуда вышли. Как раз вечерняя поверка начиналась. Поставили нас на штабель. Стоим мы полуголые, в окровавленных лохмотьях и леденеем - к вечеру опять стало подмораживать. Мой напарник тут же упал под штабель, потом я повалился в снег. Очнулся у костра. Оттаяли мы, а  идти не  можем.  До лагеря еще семь километров. Ребята кое-как нас одели.  Двое сняли бушлаты, положили нас на них и поволокли. Бушлаты эти потом выбросили - протерлись насквозь. Мой напарник ноги отморозил. А я провалялся в изоляторе три дня и снова на работу  пошел.
    Понял я тогда, что им не нужна была наша работа.  Тем более не интересно было, кто мы и что. Мы для них были вроде обезьян в зверинце.  Они нами так же забавлялись. Только разница в том, что над обезьянами не позволено издеваться,               
 а над нами можно.


                ВОРЫ И РАБОТЯГИ
               
   В каждом лагере  было такое кодло, которое не работало, а деньги всегда имело. Эти деньги отдавали им мы, работяги. Зарабатывали мы, скажем, 100 рублей. Пятьдесят - им. Притом добровольно отдавали. Почему?  Да, потому что не отдавай мы им половину, нам бы и этих пятидесяти не видать. Чтобы зекам 100 рублей заработать, нужно очень много леса свалить. Мы вырабатывали намного меньше. А наша сотня выходила за счет приписок. Ими занимались все, кто имел отношение   к лесосплаву и лагерям от и до. К примеру, мы дали 300 кубов леса. Приемщик пишет 500. На лесосплаве видят, что леса нехватает, однако тоже пишут 500. Ну, а потом  недостача списывается на затон, распыл и т.д. И  всех, конечно,  подмазать   нужно. Вот такие дела делались.
     Кто с начальством дело имел, у того деньги водились. А с деньгами в лагере можно жить не хуже, чем на свободе. И  пить можно было, и чифирить, и палки бабам ставить.
     К примеру, в лагере строгого режима посылки запрещены, личные свидания   не разрешаются. Приехала, допустим, ко мне жена. Ее сажают по одну сторону стола, меня по другую. Тут же часовой. Даже поцеловаться нельзя. Ничего лишнего тоже не скажешь. Однако за деньги можно все.
    Я говорю надзирателю: завтра ко мне приедет баба, привезет 100 рублей. Даю их тебе за личное свидание. И он предоставляет мне с ней комнату на один час. Все это с предосторожностями, конечно, делалось. Сначала ее заводит в комнату, потом меня. Через час - выметайся. Вроде как случка. Но и тому были рады.
 

                СУД  ВОРОВ      

      До войны зеки делились в лагерях на воров и работяг. Воры устанавливали  закон и судили тех, кто нарушил его.   Часто к смерти приговаривали. Но сами не убивали, а постанавливали так: "уничтожь сам себя" . Как? Это дело приговоренного.
     Раз приговорили одного вора к смерти. На следующий день взрывали мы пень на лесосеке.  Пень здоровенный.  Выкорчевать его не смогли. Заложили динамит, подвели шнур, запалили.  Все - в разные стороны. Смотрим, выскочил  откуда-то человек и прямо к этому пню. Стал на него и стоит.  Это тот самый смертник был.      
    Гвалт поднялся, надзиратели орут, а подойти боятся - огонь уже к пню подбирается... Раздался взрыв - и пень взлетел   в воздух вместе с тучей дыма и земли. Дым рассеялся, а человека нет. Будто в преисподнюю провалился. Потом в кустах его нашли целого и невредимого. Слегка только оглушило. Его, конечно, помиловали. Честно исполнил приговор.
               

                ВОЙНА  МАСТЕЙ

      Масти пошли с войны. Сначала появились суки. Это те, которые нарушали закон воров, не признавали их суд и хотели захватить власть. Многих зеков на фронт взяли. Когда после войны они возвращались в лагеря, воры их не признали и не хотели допускать к власти.
      И  началась война между ворами и суками. Били, резали друг друга, пока их не стали расселять по разным лагерям. Но и это не помогало. Как встретятся воры с суками на этапе или в лазарете, так резня начинается. После начали их сортировать по разным территориальным управлениям. К тому времени мастей развелось тьма: "красная шапочка", "ломом подпоясанный", "один на льдине", "белые медведи", «бурые медведи», "бедняки".
    Мне лично вся эта война была до хрена. Я, как был работягой, так  им и оставался. А все равно к какой-то масти должен был принадлежать. Сел я еще пацаном как «враг народа», за то, что язык на привязи не держал. А потом уголовное дело пришили  за ограбление лагерной кухни, которое мы с голодухи сотворили. Попал я в  воровскую подкомандировку и потому числился вором. Однако чудом  уцелел в этой войне.
     Войну мастей в пятьдесят втором  году использовали те, кто наверху, чтобы уничтожить преступный мир. Был в то время такой негласный указ. В открытую это сделать было нельзя. И рассчитали так хитро, чтобы зэки сами себя уничтожили.
Устроили для этого массовую пересылку из лагеря в лагерь. Было это в Абагуре. Согнали сюда тысячи людей из разных мест. Что там творилось! В двух шагах человека не слышно. То и дело драки возникали, резня. Прямо при конвоирах убивали друг друга. Но это были еще только цветочки. Ягодки собрали потом в камерах.
    В углу большого сарая стоял стол. Мимо него должен был пройти каждый зек. «Ты кто?» - спрашивали его."Вор". «Сюда. Следующий». "Кто?"  "Сука". "Туда".
Провели  меня мимо  этого стола. Потом повели  по длинному коридору еще с двумя зеками. Вводят в камеру, закрывают дверь. Глядь, а на нас три ножа наставлены. Один сразу упал.
-Ты кто?- спрашивают  меня.
         Я стою и молчу. Поджилки трясутся. Увидел   я уже свою смерть.
-Масть, - рявкает мне в ухо маленький чернявый парень.
         Я молчу. Не знаю, что говорить - правду или ложь.
         Тут вперед вылазит пацан и говорит  мне:
-Здорово. Не признаешь что ли ?
         Гляжу я на него - лицо знакомое, а где видел - вспомнить не могу. В голове все перемешалось.
       - Ну что же ты,- говорит ,-забыл, как noд Карагандой воду возили.
Вспомнил я тогда. А он им:
        -Отпустите его. Это мой кореш. Безобидный он.
        Так меня спас тот пацан. А так смерти не миновать.
        Ну и ночка была  варфаломеевская. Утром трупы подводами вывозили. Дней десять продолжалось это светопреставление.
       Я всегда удивлялся, как согласованно начинается всякая резня. В сорок девятом ингушей  резали. Так  три  лагеря в один день  на них поднялись. И сама охрана помогала. За один день в лагере семьдесят два ингуша погибло. А за что резали - никому неизвестно. Говорили - предатели.  А кого они предавали, не знают. И какое им до этого дело. Сами же резали фронтовиков.
      Это все равно, как в зверинце. Звери разных мастей не на человека бросаются, который их в неволе держит, а друг на дружку.
       
 
                ПЯТЫЙ  СРОК

     Вышел  я на волю после четвертой отсидки и твердо решил завязать, взяться за ум. Шутка сказать, из 40 лет – 15 провел в лагерях по глупости и недоразумению.  Высосали они мою молодость, пропахали бороздами физиономию, отняли мою любовь, семью.  Каждый раз все надо было начинать по новой – дом себе искать, работу и жену.
     Жену легче всего было найти. Я долго и не искал. В тюрьме так изголодаешься, что кинешься на первую попавшуюся. Бабы – они, что порох, не поглядят,  что вчерашний зек, если поджечь сумеешь. А огня у меня много было неизрасходанного. Быстро я женился, быстро и расходился. Не ждали меня бабы. А всего было у меня столько жен, сколько и сроков – семь.  Но горевал я сильно только по одной – по второй. Дочка у нее была от меня.  К ней я и направился тогда после четвертой отсидки. Не к последней – четвертой, а к ней. На удачу. А вдруг одна, а вдруг примет.
     Разыскал я ее, поехал к ней, да зря. У нее уже муж другой давно. Она меня и на порог не пустила и дочку не показала.
     Вышел я как оплеваный. Думаю, сейчас женюсь на первой встречной. Сел в поезд. А напротив меня – бабенка такая смазливенькая с большим чемоданом сидела. Все открывала его и перебирала платья блескучие. Стал я с ней заговаривать, а она фыркает, отворачивается брезгливо.
    Вскипела во мне злость. Рукам волю дать поостерегся, но очень уж захотелось ее проучить. Кипела во мне обида на всех баб.   И вот на остановке вышла она и стала что-то покупать в киоске. А я схватил ее большой чемодан и рванул в другой вагон, а оттуда– на платформу. Какой бес в меня вселился, что я голову потерял, себя не помнил. Ну и замели сразу.
     Так я еще десятку лет отмотал как рецидивист. Последний срок получил за подготовку к побегу.  Хотел счеты с жизнью свести на воле. Не вышло. Жив до сих пор. Из пятидесяти – двадцать пять за колючей проволокой. Сейчас хоть горы золота и бриллиантов будут предлагать – не польщусь.