Кукушка. Рождественская история

Я люблю просыпаться. В момент между сном и осознанием себя в реальном мире есть особая
прелесть. И облегчение. В этот момент я почти счастлив. Потому что нет боли и нет осознания того, что с каждым новым утром становится короче и короче то время, которое мне отпущено моим недугом.
Моим страшным зверем, с каждым днём становящимся всё сильнее.
   
Я открыл глаза. Холодно. Вчера я не протопил печь. Не было сил, и я решил просто укрыться
одеялами, которых было в достатке. Нужно встать, сходить за дровами и заняться печью. Я
прислушался к себе. Боль пока ещё не обрела силу, она тихо-тихо ворочалась внутри, перекатывалась колкими снежками. И я знал, что это ощущение обманчиво, стоит только шевельнуться и попытаться сесть, она набросится со всей своей злобной мощью и мой мир снова превратится в ад.
   
Но если не истопить печь, то к боли присоединится леденящий холод и будет ещё хуже. Я попытался встать и не смог. Не было сил сорвать листик календаря, но я точно знал, что сегодня Сочельник.
   
Я давно уже спал в одежде. Так и теплее, и не нужно тратить силы на одевание-раздевание. Все равно я здесь один, и никому нет дела, как я устраиваюсь на ночь. В морозные ночи я даже надевал ватник, оставшийся от деда. Я закрыл глаза и попытался уснуть, надеясь на то, что или не проснусь или после отдыха появятся силы подняться. Но сон не шел.
   
Когда-то я и представить себе не мог, что вот так наплевательски отнесусь и к одежде, и к постели в которой сплю. Я не мог даже предположить, что мне будет безразлично всё, что так волновало меня когда-то. Работа, карьера, куча ежедневных забот, отношение ко мне людей. Мои женщины, мой сын…Деньги, наконец. Деньги я любил, я очень их любил в том мире, из которого я трусливо сбежал.
Денег было много, но всё равно теперь они не могли подарить мне силы и жизнь.
   
Всё потеряло значение. В этой избушке, которая, казалось, приютилась на окраине мира, жила только боль. И ожидание смерти. Только здесь я ощутил тщетность всего того, что занимает большинство людей настолько сильно, что у них нет времени даже осознать, зачем им это нужно.
Живут, любят, ненавидят, заводят семью, рожают детей, предают, завидуют, хотят иметь больше того что у них есть. Чтобы потом сморщиться, скукожиться и превратиться в омертвелую нелепую
оболочку, распасться на атомы, превратиться в пыль и стать ничем…
Пустота в пустоте, которая была до и будет после.
   
Но я пока жив.
Болит.
Раньше не болело, и я не замечал, как двигаюсь. Тело служило мне послушно и податливо отзывалось на каждый приказ мозга. Я наслаждался пищей, прохладными отутюженными женой рубашками, приятно пахнущей свежестью постелью. Телом женщины, хорошей пищей, ароматом хорошего вина.

Это было привычно и обыденно. И, казалось, тому не будет конца.
А теперь во мне поселилась боль.
Моё тело кричит мне что-то через неё, а я не могу понять, что мне делать, чтобы перестало выгрызать изнутри этой мукой нутро.
   
Я жалкий полутруп. Я жду смерти, которая, как мне кажется, забыла обо мне в этом заснеженном закоулке мира. Когда я выхожу из старого домика, который избрал своим последним на земле жильём,я вижу снег. Под снегом спряталось озеро. За озером лес. Ели. Равнодушные мои сторожа, которые смотрят на меня и как будто беззвучно смеются:
   
- Ты жил как хотел, ты не задумывался над тем, что жизнь конечна. Так вот теперь найди силы умереть. Не жалуясь.
   
Когда я понял, что во мне что-то не так мне стало страшно.
Привычный ритм, новый бизнес-проект. Жена надумала строить дом за городом, сын хотел новую машину..
Но я ощутил, что по утрам мне не хочется вставать с постели, какой-то непонятный дискомфорт был и после еды. Мне стало страшно.
Впервые я почувствовал, что больше не могу быть привычно сильным и собранным. Я слабел.
Я стал одышлив и раздражителен.
Меня стала донимать суетливость жены. Её диета, её косметика.
Запах её духов. Небрежно брошенное влажное полотенце в ванной однажы вызвало у меня такой
приступ ярости, что я испугался сам себя и даже выпил коньяку чтобы успокоиться.
   
Меня стали бесить соседи, топающие по лестнице как лоси, бегущие на водопой.
Я выругал секретаршу, разлившую в приёмной кофе на пол.
Тысячи нелепостей жизни, которые ранее вызывали во мне лишь улыбку, теперь портили мне
настроение всерьёз..
Я стал невыносим для окружающих и противен сам себе.
Когда я таки решил пойти к врачу и обследовался, стало ещё тоскливее.
Врачи как-то странно суетились и молчали.
Они не говорили мне правду и назначали всё новые варианты обследований.
Я списывал это на алчность частников и снова ворчал.
Жена тоже что-то скрывала и стала какой-то подозрительно ласковой.
Такой она была, когда в детстве болел наш сын.
И это раздражало ещё больше.
   
Дела на работе пошли наперекосяк.
Физическая слабость нарастала. Она мешала думать, изматывала.
Хотелось добраться до кровати и лечь.
Когда я ложился, то потом не хотелось подниматься.
И что странно, мне не хотелось выпивать. Этот привычный способ на время уходить от проблем не срабатывал. От выпивки мир сужался до узкого коридора, в конце которого был мрак. Рвало так, что казалось желудок вывернется наружу. Снотворные таблетки я не любил и выписанный терапевтом рецепт выбросил в урну прямо на выходе из мед.центра.
Врачи и процедуры мне надоели, и я послал всё это в конце концов к чёрту.
   
В итоге я подумал и решил уехать.
Сбежать, забиться туда, где не будет ни суеты, ни жалостливых взглядов.
Лучшего место, чем родина моих предков по отцу придумать было трудно.
Глухомань, хутор. Там никто не будет досаждать.

С трудом довел до завершения дела. Переписал на жену фирму и счета.
Она соглашалась со всем, не просила остаться, она знала, что я не меняю своих решений никогда.
Да и устала она, думаю, от меня.
Она знала обо мне больше чем я сам. И я подозревал, что эту правду мне не стоит выпытывать. Пусть будет так. Но смертельная, глубокая тоска не оставляла ни на минуту.
   
Сказано, сделано. Я уехал без сожаления. Без единой мысли, что когда-нибудь придётся вернуться.
Этот домик когда-то принадлежал моему деду, и всё здесь было так, как осталось после его смерти. Я много лет не был здесь, и пришлось приложить некоторые усилия, чтобы приспособить это место для жилья.
   
И вот уже полгода я жил один. Я приехал летом, а сейчас уже начало января.
Дров много, есть запасы еды. Вода в колодце. Вещей мне, как оказалось, не понадобилось много.
Ранней осенью я ездил в деревню, но в октябре дороги развезло, и садиться за руль я уже опасался.
Оставалось только ждать. И я чувствовал, что ждать остаётся недолго.
   
Я растворился в тишине, которую не ощущал за городским шумом ранее. Сначала это ощущение покоя окружающего мира раздавило меня так, что я не мог уснуть.
Потом привык. Когда ушло нервное напряжение после переезда и адаптации, я почувствовал как же я устал.
Смертельно устал от постоянной гонки за деньгами, конкуренции, скрытой вражды и толпы, которая окружала меня постоянно. Ведь я не мог остаться наедине с собой даже на пару часов.
Меня мучал вопрос: "За что мне это?"
Но я отгонял его как назойливую осеннюю муху, всё равно ответа не будет.

Ещё осенью я пытался рыбачить. Потом просто приходил на берег озера и смотрел на тёмную воду, слушал перекличку птиц, подставлял лицо ветру и наслаждался покоем.
Я потерял счёт дням, и только листы отрывного календаря показывали мне движение жизни.
У меня раньше не хватало времени ни на что. Я бежал, разрывался на части решая кучи проблем. А сейчас у меня появилось возможность рассмотреть то, чего я лишал себя все эти годы. Я увидел, как прекрасен рассвет, с благоговейным восторгом наблюдал, как появляется солнечный диск над лесом.
Желтели и облетали листья с деревьев.. С каждым листиком уходила и моя жизнь.
В начале декабря я радовался первому снегу, как ребенок, впервые в жизни открывший для себя зиму.
   
Перед Рождеством мне стало хуже.
Стало трудно передвигаться, растапливать печь, прибирать в доме.
Аппетита не было вообще.
Я заставлял себя хотя бы раз в день выпить одну кружку чая и съесть немного сухого печенья.
Мысль о еде вызывала приступ тошноты и последние два дня перед Рождеством я просто пил воду.
Невесело размышлял:
- Вот никогда не постился, а тут само получилось..
Принести воды из колодца было трудно, и я просто набирал в эмалированное ведро снег, который вдали от цивилизации был чистым. Даже если бы он был грязный, всё равно это уже не имело никакого значения. Меня тошнило даже от воды.
   
Весь Сочельник я не вставал.
Тикали старые дедовы часы, через незапертые ставни пробивался тусклым светом серый, промозглый январский день. Читать не хотелось, было темно и холодно.
Чтобы обмануть боль, я старался не двигаться.
Тик-так. Четверть пятого, половина, без семи пять...
Я смотрел на стрелки и, казалось, что они настолько тяжелы, что не двигаются совсем.
Мертвый дом, мертвенный холодный свет, скоро умру и я.
Я потерял волю и больше не боролся. А зачем?
Переведя взгляд от часов, я вдруг увидел икону в углу. Образ Богородицы. Потемневшие от времени лица были едва видны при свете тусклых зимних сумерек.

Я всегда был атеистом, и все эти церковные байки о загробном мире воспринимал как чушь.
Я привык не задумываться о чем-то, кроме материального, реального, и мне некогда было (да и не хотелось) выучить хотя бы одну молитву.

Но сейчас, лежа на дедовой кровати, в его доме, я смотрел на икону Божьей Матери и пытался вспомнить молитву, которую каждый день с утра произносил дед.
Я помню, как он торжественно крестился, важно кланялся на угол с иконой и произносил слова, которые в детстве казались мне смешными.
Я пыжился вспомнить и не мог..
В голове циклически крутилась только одна строчка:
- Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя…
   
Его воля…
Божия.
Не моё своеволие, а Его воля…
   
Я разозлился.
Ну почему, имея от природы отличную память, я не могу вспомнить то, что тысячу раз повторял при мне дед?! Каждое лето, родители отправляли меня к родителям отца, на хутор.
И каждый день с утра я слышал эту молитву.
   
- Да будет воля твоя…да будет воля твоя…иже еси на небесях..
Что там было дальше?
Какой же я тормоз!
   
Я резко сел в кровати, боль тут же взметнулась к горлу, и стало тяжело дышать.
Мысленно сплюнув, я встал и, ухватившись за спинку кровати, приблизился к иконе.
Глаза Богородицы смотрели на меня сочувственно и печально.
Я застонал:
- Матерь Божия, ты ведь сына своего отдала на крест!
- За людей отдала, за таких жалких тварей как я! Я убожество, тряпка, слизняк, который не может даже как мужик встать на молитву перед Богом во весь рост! Я хочу жить! Мне всего пятьдесят лет, а мой дед дожил до 90. И до последних дней своих мог работать. Помоги мне, Мать Божия!
   
Я упал на колени и зарыдал. Отчаянно и зло. Негодование, страх, гнев, боль лились из меня потоком.
Я плакал как в детстве. Навзрыд. Мне некого было стесняться и не от кого было прятать свои чувства.
Никогда ещё я так страстно ничего не хотел, как сейчас - жить.
Я просил прощения у Бога, у людей, у неба, у стен этого дома. Я прощал сам - других и себя.
Перед глазами всплывали лица людей, которых я когда-то ненавидел и любил.
Я прощал всех. Я разговаривал с ними, как будто они были рядом.
   
Когда слёзы перестали течь, я вдруг с лёгкостью вспомнил дедову молитву:
- Отче наш, иже еси на небесях, да святится имя твоё, да приидет царствие твое.
Да будет воля твоя якоже на небеси и не земле....
   
Я торжествовал. Я произносил эти выстраданные слова снова и снова, пел их, смеялся и снова ощущал слезы на глазах. Но это уже были слёзы радости, а не отчаяния.
Я прочитал молитву последний раз и прислушался.
В тишине присутствовал какой-то странный звук.
Я отчетливо услышал, что он исходит от старых часов.
Обернулся и с удивлением заметил, что дверца, за которой пряталась давно сломанная кукушка распахнулась, и старая птица пытается вырваться наружу.
Когда-то в детстве её кукование смешило меня, я даже думал одно время, что она живая.
Дед говорил мне:
- Кукушки вещуньи, они знают, сколько человеку жить отмерено.
   
И вот теперь, совсем неожиданно кукушка ожила.
Но видимо от дряхлости механизм заел.
Что-то внутри щелкало и позвякивало.
Я добрался до часов, и освободил застрявшую птицу.
Она выскочила с хриплым звуком и закуковала.
Я загадал:
- Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?
И, загибая пальцы на руке, стал считать.
Раз, два, три, четыре, пять…
Я помнил, что предельное число, сколько раз раньше могла прокричать эта игрушечная вещица, было двенадцать.
Десять, одиннадцать, двенадцать…
Но кукушка продолжала вылетать через окошко и куковала дальше…
Двадцать один…Двадцать два…
Прокричав ровно сорок раз, она скрипнула и со скрежетом повисла на железной гармошке.
Часы остановились.
   
Стало тихо.
Я прислушался к себе:
Боли не было. Я отвернулся от часов и подошел к столу. Осторожно присел, держась за край
столешницы, поднялся на ноги  и понял – у меня совсем ничего не болело.
   
Я ощутил голод. Зверский. Какой был когда-то у меня в детстве, когда пробегав целый день в лесу с деревенскими ребятишками, я возвращался домой уже затемно.
Бабушка наливала мне миску супа и вручала большой ломоть ароматного черного хлеба.
Хлеб она пекла сама.
   
Я схватил со стола кусок печенья, которое пролежало там не менее чем три дня, и было уже не хрустящим, а каким-то ватным и с наслаждением съел.
Потом открыл банку тушенки и умял почти всю, отправляя куски мяса в рот прямо ножом.
Почувствовав сытую слабость, я завалился на кровать поверх одеял.
Сам не заметил, как пришел сон, и я проспал до утра. В старом ватнике было тепло, но когда я проснулся, то ощутил, что замёрзли стопы. Шерстяные носки не спасали от холода, который я допустил, пока был не в силах растопить печь.
   
Я растёр руками замёрзшие пальцы ног, надел валенки и отправился за дровами.
Боли не было.
Я был пока ещё слаб, но на душе было спокойно и радостно.
Теперь я почему-то верил – я буду жить.
Сегодня Рождество.
Праздник, который я так люблю с детства, который так любили бабушка и дед.
   
Я нашел свой дневник, который начал вести в начале моего приезда сюда, и вырвал полные
пессимизма и описания грядущей смерти листы.
Зашвырнув бумажный комок в растопленную печь, я написал на первой странице:
- Я люблю жить. Я живу!
   
Потом на всякий случай записал слова молитвы, которую вспомнил накануне.
Хотя теперь я точно знал, что не забуду её и так.
Впереди было 40 лет, которые мне подарила кукушка.
Я хотел в это верить и верил.
У меня просто не было другого выхода, нежели продолжать жить.
Я пока не знал, как я выберусь из болезни окончательно, и что буду делать в эту уйму часов и дней, которые были у меня впереди.
Но я знал, что это будут самые счастливые и интересные годы моей жизни.