Воспоминания об учебе на физфаке ЛГУ

Воспоминания об учебе на физфаке ЛГУ

Григоров Н., вып 1970 г.

     Мы заканчивали специальную физико-математическую школу №38. Свои впечатления об этой школе я записал в небольшом очерке «Великий учитель» (http://www.proza.ru/avtor/grigorov46) . Скажу только одно – если бы я там не учился, то никогда не поступил бы на физфак.
     Нас поступало 21 человек из одного класса. Среди нас были золотые медалисты, победители олимпиад. Но в тот год никаких льгот при поступлении они не имели.
    И вот первый вступительный экзамен – физика. У дверей аудитории – толпа. Рассказывают разные «страшилки» про то, кто как кого «срезал». Я стою, ушами хлопаю. Вдруг выходит один из экзаменаторов и вызывает компанию в нескольких человек из нашего класса – все медалисты. Ага, думаю, сейчас и меня вызовут. Жду. Наши медалисты уже вышли с пятерками, в чем никто и не сомневался. Меня не вызывают, как впрочем, никого других. Часа в три дня я соображаю, что надо как-то занять очередь и пробиваться самому. Под вечер захожу в аудиторию.
    Билет не очень сложный, два вопроса и задача. А вот как приступить к задаче, не знаю. Подготовил теорию, иду. А экзаменатор начинает с задачи! Так-сяк, решить не могу! Наконец он задает вопрос с присказкой – «ответите – поставлю тройку, а не ответите – двойку». Подумав, я ответил.
   - А билет?! - спрашиваю с затаенной надеждой.
   - Что ж, - говорит, - отвечайте, если хотите. Может быть, измените свою оценку, но только в сторону двойки.
    Надо ли говорить, что я предпочел не отвечать. Ушел с тройкой.
   А медалистам нашим, оказывается, поставили пятерки, не спрашивая! И сейчас и тогда я считаю это справедливым.
   В результате я набрал 16 баллов из 20, предельно низкий проходной балл. (Две тройки, две пятерки). Литература не считалась. Кстати, за школьное сочинение я получил тройку. Начал рассуждать об Онегине и Печорине не с тех позиций. На вступительных экзаменах судьбу уже не искушал – взял в качестве «любимого героя» беспроигрышный вариант - Павку Корчагина. Добросовестно изложил книгу Островского и получил четверку.
   Из 21 на дневное отделение поступили 18 человек. Еще двое поступили на вечернее. Один сразу же поступил в Кораблестроительный институт, и не пожалел об этом.


Учеба, лекции, семинары, сессия

    Как сейчас помню 1 сентября, первая лекция по физике. Читал профессор Никита Алексеевич Толстой. Знаковая фигура! Безусловно, Толстой  - это лицо физфака того времени. Сын Алексея Толстого, «красного графа», автора «Гиперболоида инженера Гарина», настоящий советский интеллигент, прекрасный лектор с артистическими манерами! Он выходил на трибуну с бабочкой вместо галстука, в руках - тросточка, с помощью которой он демонстрировал нам законы физики, например, степени движения молекул. У него была своеобразная манера. Он объяснял материал, а потом кратко диктовал основные положения для записи. Благодаря этому, конспекты по физике были у всех одинаковыми. Очень часто рассказывал различные «околонаучные» истории. У него был автомобиль «Волга», что могли себе позволить далеко не все. Однажды, когда с улицы доносилась какая-то музыка, мы послали ему записку: «Никита Алексеевич, в Вашу «Волгу» забрались хулиганы и эксплуатируют приемник!» Он с улыбкой объявил, что приемник в его машине давно не работает. Юмор он понимал прекрасно.
    Никита Толстой единственный из лекторов, позволял себе курить на лекциях. Но мы ему это прощали.
    Под стать Толстому был лектор по математике – М. Ф. Широхов.  Лекции читал прекрасно. Не стеснялся объяснить самые простые преобразования. Помню его манеру: «Вот если мы добавим к левой части уравнения ….(пишет), то получится …. Но ведь это же будет неверно! Надо добавить то же самое к правой части!» Не скажу, чтобы я отлично знал матанализ, но без Широхова вряд ли вообще бы понял его. К сожалению, у него было слабое здоровье, и через три года умер, когда мы были на четвертом курсе.
    Из других преподавателей запомнился Привалов – преподавал историю. Он признался, что после наших семинаров у него болит голова, так мы его забрасывали острыми вопросами. Но отвечать он старался прямо, никогда не опускался до примитивной демагогии.
   Вспоминаю преподавателя физкультуры, к сожалению, забыл его фамилию. «Распрями грудь! – командовал он. – Хоть небольшая, да своя!». Занимались мы в зале, а весной и осенью он водил нас на пляж Петропавловской крепости. Перебежать Биржевой мост было делом 10 минут. Зимой ездили на лыжах в Кавголово.
   На старших курсах появились другие выдающиеся лекторы. Прежде всего, А.С. Ансельм – он читал нам термодинамику. Я не знаю другого лектора, который мог бы так доходчиво объяснять очень сложные вещи! На его лекции я ходил с искренним удовольствием.
   Очень интересно читал «Диалектический материализм»  Свидерский. Несмотря на некоторую политизированность своей науки, он преподносил ее нам так, что никакой политики мы не чувствовали. Он говорил о философских проблемах, и говорил так, что с ним трудно было не соглашаться.
   Бывали, конечно, и лекторы другого плана. Политэкономию социализма читал человек, откровенно презиравший свою аудиторию. Он считал всех нас «специалистами, флюсу подобными». Однажды он объявил нам, что в космосе закон тяготения не выполняется, ибо там – невесомость! Удивляюсь, как можно было выпускать такого лектора на университетскую трибуну?
   Сразу уж об общественных науках. История есть история, мы ее изучали, со скрежетем зубовным читали сочинения Ленина. Диамат и истмат я изучал с интересом. Политэкономия капитализма была, по крайней мере, понятной. Кто-то из нас даже предложил дифференциальные уравнения (!) для описания движения капитала с переменным значением величины. Политэкономию социализма не понимал никто (ибо, как теперь ясно, ее и не существовало!). Что касается «научного коммунизма», то боюсь, даже сами преподаватели не знали, что это такое. Для сдачи экзамена мы просто зазубривали то, что нам говорили.
    Хочу упомянуть еще В.С.Панова – он преподавал английский язык. Хотя в языковые группы подбирали студентов примерно одного уровня, но реально он был, конечно, разным. А Панов вел себя, как машина – безотносительно к уровню студента требовал со всех одинаково. Многие из нас у него погрязли в «хвостах», и английский язык превратился в труднопреодолимую проблему. Сдавали домашнее чтение, «тысячи» – газетный текст. Чтобы получить у Панова зачет, мне приходилось очень сильно напрягаться. Но зато английский я тогда изучил, и это потом очень пригодилось.
   Очень скоро мы почувствовали отличие студенческой вольной жизни от обязательных занятий в школе. Кто станет проверять 300 человек на общей лекции? Можно иногда и «промотать». Но материал-то знать надо. Нужен конспект. И мы стали кооперироваться. Например, кто-то взял на себя лекции по истории. Он аккуратно посещает, работает в поте лица на лекции, а затем дома аккуратно пишет конспект лекции под копирку в нескольких экземплярах. Другой таким же образом конспектирует, например, квантовую механику, третий – термодинамику, и так далее. Надо сказать, такое «изобретение» вышло боком. Конечно, тот, кто посещал лекции (и еще работал над ними дома!) отлично знал материал и сдавал экзамен. А вот сдавать по чужим конспектам получалось не всегда.
   В первую же сессию выделились отличники, которые сдавали экзамены досрочно. Помню, как я завидовал тем, кто уже 28-30 декабря шел спокойно готовиться к Новому Году, а мне еще предстояла тяжелая сессия! Сдать хотя бы один экзамен досрочно! – это было мечтой почти всех студентов. Но 300 человек не мог принять ни один профессор. Поэтому направления на досрочную сдачу выдавались в деканате лишь лучшим студентам. Так что это право еще предстояло заработать! Мне довелось сдать досрочно всего несколько экзаменов за весь период обучения.
   К началу второго семестра мы уже все поняли, что нужно делать, чтобы учиться нормально, без неприятностей. Быстро сдавать «тысячи», не запускать лабораторию, стараться не иметь «хвостов» по контрольным работам. Помню, я охотно принял условия, поставленные А.С. Кондратьевым, он вел семинары по физике. Его метод был прост – за правильно решенную у доски задачу он ставил «+» в своем блокноте, если задача не была решена – не ставил ничего. Студент, накопивший определенное число «плюсов», освобождался от контрольной по данной теме. Так он стимулировал нашу активность на занятиях.
   На всякие известные студенческие хитрости на экзаменах – вроде того, чтобы пометить билет с обратной стороны четырьмя точками по углам, взять «шпоры» и т.д. ; преподаватели смотрели по-разному. Были такие, которые смотрели на это сквозь пальцы (например, при сдаче квантовой механики списывание было почти официально разрешено), большинство же двумя-тремя вопросами легко выясняли истинный уровень знаний. Тем не менее «шпоры» применялись и применяются. У нас были «шпоры большого формата» - листы с написанными ответами, которые незаметно вытаскивались из укромных мест студенческого организма. Дальше с ними шли отвечать – вот, мол, сейчас же и написал! Были «шпоры малого формата» - написанные бисерным почерком на клочках, с которых надо было списать во время подготовки. За списывание выгоняли редко, чаще мы просто сами «проваливались» во время ответа.
    А провал на экзамене – это было серьезно! Пересдавать разрешали не более двух экзаменов, за большее число провалов могли отчислить. После первой же сессии отчислили довольно много студентов. На старших курсах отчисляли реже. Но вот пример – в нашей группе по специальности «физика атмосферы» на третьем курсе было 15 человек, а закончили всего десять.
   Я был далеко не отличником. Бывало, получал и двойки на экзаменах. Но все же на пятом курсе сдал одну сессию на пятерки и целый семестр получал стипендию.
   На третьем курсе было распределение по специальным группам. В некоторые группы был конкурс, например, на теоретическую физику. Туда пошли только самые сильные студенты с курса. Я выбрал физику атмосферы, и вот почему.
    Как я уже писал, мы учились в 38-й физико-математической школе. Два дня в неделю мы работали в НИФИ – Научно-исследовательском Физическом Институте ЛГУ. Я попал на кафедру физики атмосферы. Работу мне давали не слишком интересную. В самом деле, кому охота возиться с мальчишкой, который ничего не умеет? Но месяца через два меня вызвал к себе Виталий Георгиевич Морачевский, заведующий лабораторией. Он назвал меня на «вы» (а мне было только 15 лет!), долго объяснял важность воздействия на облака и туманы, и в конце нашей беседы предложил провести серию опытов, в которой я должен был исследовать свойства одного из предполагаемых реагентов. Он подчинил меня студенту 5-го курса, который делал дипломную работу на эту тему. Помню, из его кабинета я летел, как на крыльях! Если бы в тот момент он сказал, что мне нужно построить башню до неба, я бы, наверно, тут же начал её строить!
   Эта встреча определила мою профессию и судьбу. Я закончил Университет, стал работать в Гидрометеорологическом институте, и снова там встретил В.Г. Морачевского! До конца жизни он внимательно следил за моей работой, поддерживал меня в трудные моменты. Вечная память Вам, дорогой Виталий Георгиевич!
      Итак, я стал учиться на кафедре физики атмосферы. Тут сразу нас взял в свои крепкие руки Густав Моисеевич Швед, доцент кафедры, который читал нам основной курс. Лекции он читал очень хорошо и понятно, но вот экзамены ему сдавать было трудно! В первую же сессию я провалил его экзамен. Пришлось пересдавать в сентябре. Мы скооперировались с Володей Иониным, моим товарищем по несчастью, и в течение двух недель зубрили курс Шведа.
  Вот когда я понял по-настоящему слова, которые сказал нам Никита Алексеевич Толстой на первой лекции: «Половину всех знаний, которые даст вам Университет, вы получите друг от друга!». Занятия у нас пошли так успешно, что в дальнейшем мы уже всегда занимались вместе. Каждую сессию Володя с утра приходил к нам (он жил в общежитии, а у нас было тогда три комнаты в коммуналке), мы закрывались в маленькой комнате и целыми днями готовились к экзаменам. Мои родители не только не были против, наоборот – всячески поощряли наши занятия. В результате мы очень подружились, подтянули свою учебу, делали диплом у одного руководителя – Л.С.Ивлева, и до сих пор частенько встречаемся и дружим семьями.
    Мне запомнилась защита дипломных работ. Тогда я впервые осознал, что каждый из нас получил что-то новое, ранее неизвестное никому! Одна из наших студенток, Люба Павловская,  работала над спектральным составом излучения, отраженного атмосферой Венеры. После десятиминутного доклада, обильно иллюстрированного формулами и графиками, ее попросили в нескольких словах изложить результат работы. Тогда она сказала всего четыре слова:
   –  Льда там, по-видимому, нет.
    Теперь-то все знают, что это так. Но это было еще до полета межпланетного зонда «Венера-1». Никто не знал о составе атмосферы Венеры. Люба была первым человеком на Земле, который узнал, что льда там нет.
    Мы начали свою настоящую научно-исследовательскую работу.
 

Военные занятия

   Военные занятия у нас начались на втором курсе. Мы должны были получить звания офицеров запаса, поэтому раз в неделю у нас был «военный день». Этот день целиком посвящался изучению военных наук.
   К военным занятиям мы относились как к неприятной, но необходимой обязанности. Стиснув зубы, заучивали уставы, запоминали количество кроватей и писсуаров в казарме. Несколько более интересными были занятия по специальным наукам – главным образом, по электронике. Здесь мы чувствовали себя более-менее в своей стихии, хотя стремления овладеть всей этой техникой у нас не было никакого. Интересными были изредка проводимые стрельбы из пистолета.
   После четвертого курса все военнообязанные должны были пройти через лагеря, где нам предстояло принять присягу. Только после этого нам могли присвоить звание младших лейтенантов запаса.
   О лагерях сохранились очень специфические воспоминания. С одной стороны, все это было достаточно скучно, и мы считали дни, оставшиеся до отъезда. Вспоминаю нашу импровизированную песню на мотив «Прощанье славянки»:

На спецкафедре мобилизация,
Но ни шума, ни паники нет,
Потому что солдат дислокация
Составляет военный секрет!

Припев:
Шагай, не робей!
В виду ты имей,
Что через тридцать дней
Вернешься к матери своей!

   Да, но с другой стороны, все мы были свои, все  вместе. В нашем положении была своеобразная романтика – все эти подъёмы, маршировка по плацу с песнями, ориентировка на местности, стрельбы и прочее – это создавало ощущение какой-то игры, которая может быть (и слава Богу, если так!) никогда в жизни не повторится.
   Командовали нашими взводами курсанты из военного училища. Когда я послал фотографию нашего взвода своим родителям, они сразу определили, кто командир. «Это видно, - сказала моя мать, - по лицу. У него совсем другое лицо, чем у всех вас. Как можно такого назначать вашим командиром?!»
   Так или иначе, тридцать дней тянулись долго, но пронеслись. По этому поводу кто-то из нас сочинил песню:

Тридцать дней позади!
Мы с восторгом в груди
Соберем рюкзаки, и – на плечи!
Больше нет строевой!
Мы вернемся домой,
Не нужны нам прощальные речи!

   Были и другие песни, но я не решусь их привести здесь. Там встречались весьма крепкие выражения…
   После того, как мы сдали выпускной военный экзамен, большинство из нас на этом распрощались навсегда с военной службой. Только несколько человек после защиты диплома были распределены в армию лейтенантами.

 

Гибель товарищей

   На четвертом курсе погибли двое наших студентов – Юра Исаев и Андрей Серкиз. Это были мои одноклассники…
   Они поехали на Алтай в зимние каникулы (О, злая усмешка судьбы! – хотели «сэкономить», зимой проезд был на 50% дешевле!) с намерением взойти на Белуху, самую высокую гору Алтая. Вроде бы были хорошо подготовлены, имели достаточный туристский опыт, взяли все необходимое оборудование для зимнего похода в горы. Но они не предусмотрели возможность схода лавин. Их палатку завалило лавиной, которая сошла под самое утро, когда все спали. Только один из их группы был в это время вне палатки, он сумел спастись. Четверо погибли.
   Потом была спасательная экспедиция, отчаянные надежды найти их живыми… Увы, все было тщетно. Их тела привезли в Ленинград, и мы стали свидетелями и участниками скорбного похоронного ритуала.
   Эта смерть произвела на меня глубокое впечатление. До тех пор я относился к смерти, как к чему-то неизбежному, но очень далекому, и уж во всяком случае, ко мне это не могло иметь отношения. А вот тут понял – нет, это может быть с каждым из нас, даже и с моими ровесниками, даже и со мной.
   Сейчас уже многих наших товарищей нет в живых. С годами чувства притупляются, но тогда это было очень остро и очень больно.
   Их могила – на Преображенском кладбище (Жертв 9-го января). Мне, к сожалению, приходилось все эти годы бывать там чаще, чем хотелось бы. Каждый раз я прихожу поклониться их могиле, где стоит гранитный памятник с надписью «Штурмующим вершины».

Январь 2012 г.
Николай Григоров.