Дитя Неразумное

        Отец Фрэнсис, настоятель церкви святой Этелдреды, в святые не годился. Очень уж велика в нем была радость жизни. Он охотно принимал от своих полу-деревенских прихожан жирных гусей и розовые окорока, не брезговал и кувшином хорошего вина, к тому же держал валлийскую экономку, прославившуюся на весь Фулхам темным элем, крепким да сладким. Любил он держать на руках пухлых младенцев, освящать новые дома, венчать и крестить, да и от приглашений на праздники отказывался редко. Не было в нем положенной чину скорби о несовершенстве человеческой натуры, что тут поделаешь. Но к своим обязанностям отец Франсис относился серьезно. Без ропота спешил к умирающему, в любой час и в самую отчаянную погоду, дотошно разбирался в делах церковного суда, сопровождал епископа в его поездках и часто засиживался в церкви допоздна в заботах о школе, приюте и лечебнице для бедных, на всю епархию самой наилучшей. Таинства святой церкви казались ему наполненными такой же радостью, настоящим чудом, божественным присутствием, данным ему, простому сыну винноторговца, чтобы нести его дальше, прихожанам, пастве, духовным детям.
         
          Из всех таинств он больше всего любил покаяние. Казалось ему, что сам он своими руками смывал с душ скверну и поражался их чистому сиянию. Большой труд при этом требовался как от кающегося, так и от его духовника, и оттого отец Франсис требовал полных детальных рассказов, чтобы грешник сам поразился своей скверне и достиг при этом полного раскаяния. Впрочем, отец Франсис признавал за собой суетное любопытство и излишнюю разговорчивость и, зная такой грех, приходил в церковь пораньше, чтобы до святой мессы отпустить грехи всем желающим.

          В то холодное зимнее утро желающих было немного, и отец Франсис соскучился в темноте и тишине кофессорной. Его энергичная натура плохо переносила вынужденное безделье, но он не унывал, повторяя про себя проповедь, которой он собирался закончить нынешнюю службу. Темой проповеди он выбрал мир. Он расскажет о потерях и горе утраты, о погибших в кровавых междоусобных войнах, уже пол-века заливавших кровью английскую землю, о невинно убиенных, о вдовах и сиротах. Закончит он вдохновенной молитвой во здравие его величества Генриха, милостию божей короля Англии, принесшего им этот благословенный дар мира. Можно также призвать кару небесную на головы мерзких бунтарей и самозванцев...

         За занавеской конфессории зашуршала юбка, женщина мягко опустилась на колени и чуть задыхаясь проговорила:
         "Слава Иисусу Христу! Господи, помилуй меня, грешную!"
         Отец Франсис неодобрительно покачал головой. Что за торопливость? Хоть бы "Отче наш" прочла, да на "прости нам грехи наши" голосом дрогнула. Это все равно что придет он, отец Франсис, к своему лорду епископу и сразу начнет жаловаться на прохудившуюся крышу или нехватку дров, не спросив о здоровьи, не почтив благородной беседой... Впрочем, женщина по голосу молодая, может у нее малыш дома один, пристыдил себя настоятель и обратился к прихожанке любезно:
          "Как давно ты исповедовалась в последний раз, дочь моя?"
          После небольшой паузы прозвучал неуверенный ответ:
          "На святого Бартоломью, padre. Ну, примерно. На той неделе."
          "Давно. Ну, что ж, расскажи мне о своих грехах."
          "Грех у меня один, но большой, padre. Прелюбодеяние."
          "Ты замужем или вдова?" - поинтересовался отец Франсис. В его собственных глазах плотский грех жены был много тяжелее беспутства вдовы.
          "Девица," - прозвучало из-за шторки. Лучше, чем жена, но хуже вдовы.
          "Рассказывай, - велел отец Франсис. - И помни, только искренне раскаяние приводит к отпущению грехов."
          "Так, хорошо. Значит, согрешила я с лордом Уориком. Первый раз..."
          Сердце настоятеля болезненно сжалось. Ему предстояло иметь дело с расстроенным рассудком, с умом, пораженным нездоровыми фантазиями.
          "Дитя мое, - прервал он женщину мягко, - молодой лорд Уорик казнен третьего дня по обвинению в измене. Ответив на милосердие нашего монарха черной неблагодарностью, он попытался бежать из Тауэра, чтобы соединиться с самозванцем Перкинсом Варбеком. Ты никак не могла с ним согрешить, раз он попал в Тауэр десятилетним ребенком и провел там четырнадцать лет."
          Сдавленный смешок раздался за перегородкой, легкая снисходительность прозвучала в ответе:
          "Мне ли не знать, padre. Я работала в Тауэре еще с прошлого года. Чего там только не повидала. Теперь, конечно, пришлось уйти. Но это даже к лучшему."
          Грех праздного любопытства проснулся в настоятеле и похолодело в груди от предчувствия пока неясной опасности: вот перед ним женщина, которая... Что? Девица между тем продолжала:
          "Так вот, работала я на кухне. И вот однажды вызывает меня к себе сэр..."
          Тревога острой иглой кольнула в сердце, и отец Франциск торопливо перебил:
          "Запомни, дочь моя! Запомни, мы сейчас обсуждаем только твои грехи. Не спеши сваливать вину на других! Я не желаю слышать от тебя других имен, кроме лорда Уорика, раз уж так случилось."
          "Да, padre, но только... Хорошо, я попробую. Так вот, этот самый сэр меня заметил. На меня часто заглядываются, но тут все-таки благородный господин, не стражник какой-нибудь. Вот, угостил он меня вином, ленту подарил, сукна на юбку, и как-то так получилось, что мы с ним согрешили... Но это было еще до святого Бартоломью, за это я уж отпущение получила от отца Найджела в святой Марии, что возле пристани, так что это не считается! Часто он меня к себе вызывал, а однажды и говорит: будешь лорду Уорику еду носить. Да постарайся с ним подружиться. Вот я обрадовалась! И самой лестно, и на кухне потом будет что рассказать. Ведь его из покоев не выпускали, так его и не видел никто. А тут я с таким важным лордом буду беседы вести! И ему, я думала, интересно будет, ведь скучно, поди, сидеть в четырех стенах с одними только стражниками, да с капелланом! Как бы ни так! Так он испугался меня, так засмущался, будто я привидение, а не живая душа! Я ему: доброго утра, милорд, как спалось? а он молчит, в книжку какую носом воткнется и даже не смотрит! Я поначалу отчаялась, а потом пригляделась и увидела: смотрит, еще и как! Так смотрит, что, кажется, съесть готов глазами. Будто я чудо из чудес, зверь единорог. Но только тогда смотрит, когда я не гляжу на него. Тайно, значит, чтоб  я не видела. Но это уже пол-дела. Вот я однажды и придумала, присела на пол и стала с собачкой его играть. Такая у него пушистая была собачка, рыженькая, уши длинные такие. Вот я играю с ней, а сама и спрашиваю, даже не глядя на него, чтоб не спугнуть: как зовут собачку вашу, милорд? Он мне и отвечает: Анжу. Я засмеялась и говорю: неужели так и зовут, и глазами на него - раз, снизу вверх. А на мне как раз платье такое было, ну, спереди так низко, открытое. Вот он туда и уставился, даже рот открыл, будто женщины в жизни никогда не видел. А сколько лет Анжу? - я у него тогда спрашиваю. Он мне ответил, да так, слово за слово, и завязался у нас разговор, про собачку сначала, потом про меня. Он имя мое спросил, да про родителей, другое разное. Потом встал из-за стола и тоже на пол сел, к этой своей Анжу. А сам с меня глаз не сводит. Вот так мы и сдружились с ним с того дня. Стали мы с ним разговаривать обо всем на свете, всякие глупости. Все-то ему было интересно: кухонные сплетни, какие цветы посадили перед Белой Башней, жив ли еще лев в королевском зверинце. А он мне из книжек всякие истории рассказывал, про турниры там, про светскую любовь, про рыцарей и дам. Меня он звал леди Джен и за стол с собою сажал, как равную, а стоило ему коснуться моей руки или даже рукава, так он прямо вспыхивал весь, заливался румянцем, как девка! Я это все рассказала сэру Этому-Самому, а он мне тогда и велел с лордом Уориком согрешить. Я его послушалась, конечно. Это как раз было очень просто. Уж как он пылал, как... "
          "Я слышал, - заговорил отец Франсис и голоса своего нее узнал. - Я слышал, что лорд Уорик был дитя."
         "Дитя? - удивилась грешница. - Это смотря кому как. На вид он и вправду был как подросток, росту небольшого, хрупкий, беленький, волос белый волнистый, кожа белая-белая, любая девушка позавидует. И сам на девушку походил, тонкий такой, нежный какой-то. Но все мужское у него было на месте и работало исправно, а уж пылу -то...
         "Опомнись, грешная! Ты с кем говоришь! Ты кому хвалишься! И чем!" - не часто отцу Франсису приходилось так выходить из себя. Ему даже показалось, что за тонкой стенкой конфессорной притихла в ужасе старая церковь и замерли прихожане, напуганные его гневом.
         "Я не про тело говорю, - пояснил он уже спокойнее. - Я слышал, что он духом был дитя, разумом. И не удивительно, ведь он вырос в неволе."
         "Не знаю, parde, - отозвалась кающаяся, не слишком впечатленная гневом священника. - Дурачком он не был. Грамоту знал, книжки читал всякие. Мог стихи читать, прямо на память. Но вот только... Что-то детское в нем было. И в эльфов он верил, и в ангелов. Говорил, его тетушка, королева Анна, является ему во сне. А еще говорил, что ангелы меня ему послали, в награду за смирение. Грех, конечно. Игры всякие любил. Например, даст мне агатовую пуговицу от камзола и говорит: вот тебе глаз дракона, сраженного святым Георгием. Или платочек голубой: вот тебе кусок неба, я достал его из своего окна. А уж как он убивался, когда я его собачку увела, и вправду как дитя! Как будто дороже, чем та сучка, у него и на свете ничего не было!"
          "Ты увела у него собачку? - Что-то странное творилось с отцом Франсисом. Будто часть его души стала больным беззащитным ребенком, мучительно задыхающимся в полу-мраке конфессорной. - Зачем?"
          "А, это я сама догадалась! - воскликнула женщина. - Я поняла, что без этой самой Анжу он ни за что не согласится бежать. А с шавкой этой какой побег? Она же тявкает все время, да лезет везде. С ней за стены не выйдешь, нипочем. Любой стражник остановит."
          "Бежать? - неожиданная горячая слеза скатилась по щеке настоятеля, он смахнул ее нетерпеливым жестом. - Ты уговорила лорда Уорика бежать?"
          "Ну да! Мне сэр Этот-Самый приказал. Причем надо было вывести его за стены, если просто во двор, то это еще не побег. Не считается. Вот, а если за стены, то это другое дело. Да только сначала он и слушать не хотел. Что я только ему ни говорила, что только ни плела, и слушать не хотел. А потом три дня к нему не приходила, а как пришла - сразу в слезы. Выдают меня, говорю, замуж и увозят на север, в Ньюкастл. Вот тогда он и согласился бежать. Но тоже не все так гладко получилось, как задумывалось. Сначала план был такой: я приношу ему еду, как всегда, он надевает мое платье и идет себе вон, а я в его одежде остаюсь под замком. Я ему все объяснила, как лучше выйти из башни, где какие ворота, как они охраняются, как зовут стражников, все в подробностях. А он как только понял, что я вместо него остаюсь в неволе, уперся, как осел: никуда не пойду без тебя. Или мы вместе выйдем на волю, или вместе останемся. Как я его ни уговаривала, ничего не помогло. Не могла же я ему объяснить, что мне бояться нечего? Тогда я ему говорю: прощай навеки, Нед, больше ты меня не увидишь. Он - в слезы. Ну все, думаю, по-моему будет. А он слезы вытер и говорит: прощай, леди Джен, дочь шорника с улицы Ладда, не судьба нам быть вместе. Будь счастлива за нас обоих. Умру, говорит, в темнице, но жертвы твоей не приму. Что тут сделаешь! Такой упрямый. Пришлось весь план поменять."
         
          Отец Франсис молчал. Маленькая, глупая надежда дрожала у него под сердцем: если он затаится, спрячется, может быть эта страшная диковинная тварь за перегородкой просто уйдет, исчезнет, прихватив свой невероятный рассказ, свою немыслимую жестокость?
          Помолчав, женщина продолжила, будто в раздумьи:
          "Может вы и правы, padre, может и был он в душе ребенком, ума взрослого не нажил. Он так радовался, когда мы шли через мост, боялся и радовался. На берегу остановился и как закричит: смотри, утки! Не холодно им? говорит, а у самого слезы на глазах. И когда нас задержали, уже по ту сторону моста, он все кричал мне: беги, беги! Нет чтобы удивиться, что меня никто за руки не хватает и веревкой не вяжет. До самого конца так ничего и не понял. Да, padre, вы правы, любой на его месте догадался бы. Дитя он был неразумное."
        "И что же, ты побежала?" - спросил отец Франсис.
        "Нет, - удивилась грешница. - Зачем? Все же было договорено."
         
        Снова замолчали. Отец Франсис, всегда охотно объяснявший суть святого таинства покаяния, не находил слов. Слишком велика была пропасть между вверенной ему душой и раскаянием, слишком полным -  взаимное непонимание, как будто не живой человек сидел за занавешенным окошком, а покойник, для чего-то вырытый из могилы. Настоятелю захотелось одного: поскорее избавиться от этого мертвого, зловонного присутствия. Он проговорил:
        "Повторяй за мной, дочь моя... Благодарю Тебя, Спаситель, Боже мой..."
        "Благодарю Тебя, Спаситель..." - послышалась торопливая скороговорка.
        Она исправно повторяла за ним слова молитвы, но другие, совсем другие ответы слышались отцу Франсису, и не было он них спасения.

        "...Ты не отринул меня, грешного, но сжалился надо мною..."

             "...И сам на девушку походил, тонкий такой, нежный какой-то..."

        "...освободил меня от оков диавола, спас душу мою от гибели..."

             "...Говорил, что ангелы меня ему послали..."

        "..очистил ее от греховной скверны..."

             "...дороже, чем та сучка, у него и на свете ничего не было..."

         "...Помоги мне, Боже, чтобы я никогда больше не нарушал повелений Твоих..."

             "...Будь счастлива за нас обоих. Умру в темнице но жертвы твоей не приму..."

         "...укрепи меня, чтобы я верно служил Тебе..."

             "... смотри, утки! Не холодно им..."

         "...ради преславного имени Твоего..."

             "... беги, беги!.."

          "Аминь."

          "Аминь."

          Отец Франсис трижды постучал в перегородку. Звук оказался очень громким. Все звуки вдруг стали очень громкими, шуршание юбки, стук закрывшейся за грешницей дверцы конфессории, бешеный пульс собственного сердца. Но наступало время святой мессы и нужно было выходить из спасительной полутьмы, встречать прихожан, лицом к лицу, вести службу, читать проповедь. И она, эта... эта женщина, убившая ребенка, будет стоять под сводом его церкви и слушать вдохновенную речь о мире и благословенном моархе, и о злых предателях и самозванцах...

         Он провел службу, прочел проповедь и преломил Хлеб Господен. Казалось ему, что кто-то другой делает за него любимое дело, а он сам стоит перед темной железной дверью, за которой творится большое и бессмысленное Зло, и собственное бессилие останавливает в груди сердце.

        Потом он возвращался домой, в мягком свете гаснувшего зимнего дня, под внезапно выглянувшим неярким солнцем. Похолодало, серебристый иней тронул стебли сухой травы у берега реки, и тонким льдом заискрились лужи, а отец Франсис изумленно глядел по сторонам и не понимал отчего так изменился его мир, внезапно став холодным, грязным и неуютным. Отчего уродливыми болячками вылезли на ладонях дворов мусорные кучи, хитрым, заискивающим лицемерием скривились улыбки встречных прохожих, и красным воспаленным глазом повисло над городом солнце. Отчего его мир утратил радость.

          Эль, поданный экономкой, горчил на губах, жаркое застревало в горле. Молитвы не принесли благости, ночь не дала отдыха. Как в жару метался священник на смятых простынях, задыхаясь запахом собственно больного, липкого пота.
          "Глупости, - шептал он в душную тишину тесной спальни. - Выдумка больного воображения слишком впечатлительной кухарки. Мало ли тебе довелось выслушать всяких небылиц? Вот и этой дочке шорника просто захотелось быть важной, совершить нечто из ряда вон... Ужасное что-нибудь, с благородными господами, да принцами... А ты и поверил. Силы небесные, глашатай на каждом углу читал: лорд Уорик в сговоре с самозванцем Варбеком... Кому ты веришь, королевскому слову или какой-то маленькой по****ушке, господи прости!"
          Но кто-то неумолимый нашептывал из темноты: "Думай! Ты разумный человек. Зачем самозванцу вызволять из тюрьмы последнего Плантагенета, еще одного претендента на трон, еще одого соперника? Кому был выгоден этот дурацкий побег? Думай!"
         "Думай!" - шелестел за окном зимний ветер.
         "Беги! Беги!" - отчаянно скрипел плохо пригнанный ставень и скулил брошенной в реку собакой. Огонь одинокой свечи горел, как глаз дракона, сраженного святым Георгием, и в темном мире побеждало зло, и ложь смеялась и убивала.

          Дыбой обернулась бессонная постель. Отец Франсис вскочил, охваченный лихорадочной спешкой перевернул в ларце годами нетронутую одежду, натянул на себя что-то пыльное, ставшее вдруг слишком тесным. Он вышел из дома через кухонную дверь, ведущую в узкий переулок, в холодную ясную ночь. В камзоле и штанах, без рясы, даже под тяжелым теплым плащом, он чувствовал себя голым.
          Он хорошо знал улицу Ладда. В своей епархии он знал все улицы.

          Тихое свежее утро заглянуло в застекленные окна скромной церкви святой Этелдреды. Оно поиграло веселыми пылинками, вспыхнуло на золоченой решетке алтаря и замерло, не решившись приблизиться к распростертой перед распятием фигуре. Отец Франсис не заметил утреннего света и не знал, что ночь, наконец, ушла.
           Он не знал ни как удалось ему пробраться в запертую церковь, ни сколько времени провел он лежа на холодному полу, ни какие молитвы он шептал влажному камню под щекой.
          Знал он только одно: никогда и ни за что не сумеет он отмыть кровь, запекшуюся под его ногтями, черную скверну смертного греха.