Горел декабрь

/// Это черновик сценария, обрывок вдохновенной мысли. Может чуть позже я перепишу его более литературно ///

Догорало его последнее неотправленное письмо. В задымленной комнате едва были заметны две фигуры: он сам, некий писатель в творческом кризисе, и плод его воображения, призрак мальчугана, лет 12, одетого в старомодные пиджачок и шорты.
— Говорят, Москву замело снегом. Там зима уже, что хоть в снежки играйся, да подарки к Новому Году покупай.
— Да много где снег уже, и что?
— Как что! Так давно хочется, что бы всю эту серость засыпало белой пеленой... Почему про наши края небо забыло?
— Глупости. Смотри, какой дождь льет, я ноги промочил. Вот, ты представь себе, что на небе Боженька такой сидит, и у него холодильник сломался или там мороженое закончилось.
— Ты все еще подкалываешь меня за тот поход в церковь? Ну, захотелось, знаешь, там красиво и тепло, а воздух не такой спертый, как в музее. Хотя чего я вообще оправдываюсь.
— Вот-вот, чего это? Да мне и не хотелось тебя подкалывать, прости уж мое богохульство, святоша.
— Ну вот опять! Честное слово, ты даже не представляешь себе, как же мне порой хочется тебя ударить, ну хоть разок!
— Эй-эй, братец, где твоя христьянская любов?
— Ты еще и опять коверкаешь слова и меня это бесит.
— Вот умора, бесит его. А кто же учил меня всему?
— Учителя не в ответе за ошибки своих учеников.
— Спорно, ой как спорно! Кто же тогда в ответе?
— Они сами.
— То есть каждый в ответе за самого себя? Нет, такого не может быть. Кто-то должен отвечать за детей. И я, кстати, тоже еще ребенок!
— Ты уже пол века как ребенок. И если бы ты не...
— То сейчас я был бы дряхлым стариком! Не смей упрекать меня за то, что я совершил!
— Но как мне...
— Не смей! Не смей! Молчи!
— Да я всего-лишь хотел...
— Молчи! Молчи! Зима, смотри, зима!
— Что?
— Зима! Снег идет!
— Там нет никакого снега, что ты несешь?
— Но где-то идет. Где-то идет...
— Успокойся! 
— Я ноги промочил!
— Что ты несешь?
— Я ноги промочил, слышишь? На мне полувековые ботинки, которые протекают. Я застрял в этом убогом мире, как дерьмо в засраном туалете.
— Эй-эй, полегче со словами!
— Зачем ты ходишь в церковь, ну зачем?
— Ну как...
— Просто ответь!
— Слушай... В моей голове бурлит дикая смесь из абсента и идей для новой пьесы, а я...
— Говоришь с призраком монастырского мальчика, который убил себя, бросившись с колокольни.
— Ну да... Тебе не кажется, что это несколько не нормально? Тебя вообще учили жизни в этом вашем монастыре?
— Ты что издеваешься?
— Почему?
— Был бы я здесь, этим призраком, если бы меня хоть чему-то там научили?
— Тоже верно... Но ты не думай, что я осуждаю тебя... Нет, за что тебя судить? К тому же у меня у самого были мысли...
— Ой, не надо заливать.
— Что не так, почему?
— Сейчас начнешь корчить из себя потенциального самоубийцу, ныть о своей жизни, бла-бла-бла, я знаю, что это просто блеф.
— Я что уже и выговориться тебе не могу?
— Да, мне надоело твое нытье.
— Вот мы значит как заговорили... 
— Между прочим, кто-то тут говорил, что не верит в призраков. Почему ты вообще со мной разговариваешь? Что ты пристал ко мне с этим снегом?
— Ну, послушай!
— Слушаю?
— Я... я... бля, я не знаю. Маленький засранец, ты меня с ума сведешь. Или... стоп! Или я уже?
— Смешной ты. Готов поверить во что угодно. В Бога, в призраков, даже в собственное сумасшествие. Ты просто пьяный неудачник.
— Зачем... зачем ты это говоришь?
— Кто-то же должен был это сказать. Что ты написал за последнее время? Ты вообще писал хоть что-нибудь?
— Я... ну, эта пьеса...
— Ты ее даже не начал!
— Да, я просто писал письма одному человеку...
— Ты ни одного из них не отправил, трус.
— Да... т.е. нет, почему трус? Я писал их скорее для себя, знаешь...
— Ты трус! Ты бежишь в церковь от меня, ты бежишь ко мне из бара. Вечно собираешься так бегать?
— Я... Господи, я...
— Ты умудряешься бежать даже сейчас. Даже валяясь здесь, на диване. Бежишь к этому своему Господу, хотя тому и плевать на тебя, знаешь.
— Нет, я не понимаю, что ты несешь. Ты обижен на этот мир, на Бога и все такое... но я-то чем тебе не угодил? Ладно-ладно, я трус! Но я не бегу, я наоборот ни на что не могу решиться, я...
— Ну-ну!
— Что опять не так?
— Это одно и тоже. Ты ищешь во мне кого-то, кто мог бы залепить тебе под зад и отправить совершать подвиги. Ты вообще во всех ищешь этого "кого-то".
— Разве это плохо? Такой человек должен быть у каждого. И я сам известен как человек готовый всегда выслушать, поддержать, вдохновить... Правда, этим уже пользуются...
— Вот-вот, и ты уже хочешь стать таким же, как и все они.
— Я не хочу...
— Ты уже стал. Зачем я тебе?
— Ты... не знаю, кажется, мы теперь друзья.
— Да ну?
— Ну, может и не друзья... но мне больше не с кем говорить по душам, кроме как с тобой...
— А как же те письма, кому ты их писал?
— Ах письма... Так, что с них толку?
— Толку ноль, ты прав. Но в них твоя душа, черт подери, твоя душа, а ты все сжег, идиот! Ты же сам сплошной ноль теперь!
— Что ты... во мне еще бурлят моря. Я еще жив.
— Вот как. Жив он.
— Ой, прости! Я забыл, что ты...
— Покончил с собой.
— Погиб, да...
— Покончил с собой.
— Это одно и тоже. Никто не убивает себя самостоятельно, какой идиот...
— Ну, спасибо...
— Нет, ты дослушай! Это ведь все чертовы обстоятельства, тоска, весь мир этот... в нем миллион убийственных причин, что бы сдохнуть.
— Ты прекрасно знаешь, что даже все эти причины абсолютно бессильны против... сам знаешь чего.
— Любви.
— Нет.
— Нет?
— У каждого "это" своё. Для тебя может и любовь.
— А для тебя этого нет?
— И потому я тут. Застрял между жизнью и смертью, как дерьмо в засраном туалете.
— Да ладно тебе. Не так уж тут и плохо. Тебе правда так не хочется снега? Я давно его жду...
— Я ноги промочил. Я ноги промочил! Я ноги промочил...
— Порой мне хочется умереть только для того, что бы тоже стать призраком и подарить тебе новые ботиночки.
— Ну и дурак!
— Да... И что-то я уже засыпаю... Все-таки я сегодня перебрал…
— ...
— Приятель?
— ...
— Приятель!
— ...
— ****ь, это же был сон!
— Ты все-таки не поверил в меня?
— Почему так жарко? Господи, али это не сон?!
— Какая ирония...
От его последнего письма остался лишь пепел. Теперь догорали стол, тумба, софа с пьяным писателем. Действительно, какая ирония.