Сиреневая драма или Комната смеха

                Евгений Угрюмов
               

               

       СИРЕНЕВАЯ ДРАМА, ИЛИ КОМНАТА СМЕХА (сиреневая драма)               

               




Эпиграф на правах необходимого преуведомления.

 "Ныне, во избежание всяких недоразумений, автор заранее уведомляет, что "Принцесса Брамбилла", как и "Крошка Цахес", -  книга совершенно непригодная для людей, которые все принимают всерьез и торжественно; однако он покорнейше просит благосклонного читателя, буде тот обнаружит искреннее желание и готовность отбросить на несколько часов серьёзность, отдаться задорной, причудливой игре..."
                Э.Т.А.Гофман, "Принцесса Брамбилла"





                Против любви, никакого нет, Никий, лекарства на свете.
                Нет ни в присыпках, ни в мазях, поверь мне, ни малого прока;
                ( Киклоп Полифем в идиллии Феокрита, «Киклоп»)

                Только, увы, мне! – любви, никакая трава не излечит…
                ( Феб в «Метаморфозах» Публия Овидия Назона)








                Акт первый

                С ц е н а   п е р в а я

            Как влияют ароматы распускающейся сирени на сильфов, эльфов, симпатичных внучек и их бабушек.  Какие бывают странные дома на улицах, которые заканчиваются тупиками и выходят задними фасадами к речкам. Как могут усыпить, и какие вызвать видения гадания на картах.


Сирень в этом году распустилась рано и такая, что сильфы и эльфы, напоённые её запахом, одурели и от любви расходились до того и осмелели (любовь же не видит ничего перед собой - только губки, щёчки, всякие округлости… об этом ещё впереди), осмелели до того, что устраивали любовные посиделки прямо на носу у аккуратной старушки, в вечерние летние сумерки выходившей посидеть на лавочке в палисаднике и вдохнуть, ах! духа сиреневой любви усугубляемого неистовыми ароматами метеол (ночных фиалок). Старушка носила тёмное платье, рустикального стиля (от слова rusticus, что по-латыни значит, "деревенский") с серебряными нитями и с белым кружевным воротничком, какие были модны (старушка была в своё время модницей) ещё тогда … ещё до того как поя-вился  стиль морской с бело-синими как на тельняшке полосками.
Бабушка Света (так звали старушку) сидела на лавочке, вдыхала ароматы и отмахи-валась от комаров, и отбивалась от них зелёной веточкой, и не знала, что это никакие ни комары, но прозрачно-подобные существа. Ах! если бы она знала! если бы она знала, что это эльфы, что голубокрылые сильфиды… она бы - наоборот, позволила им шуршать, хоть и у себя на носу и ещё старалась бы подслушать, и, скосив глаза, подглядеть - как там у них протекают любовные ахи и охи и объяснения, и заверения в вечной любви.

Бабушка Света была большой фантазёркой, вся в своих родителей, которые не про-пускали «крещенский вечерок», чтоб погадать на картах, или со свечками при зеркалах, или по огню, или по воде и не только признавала, но и не могла жить без чего-нибудь очаровательного и удивительного. Особенно ей интересны были истории про любовь, но такие, чтоб с «храм блестит свечами», а вместо храма вдруг гроб и мертвец, и «лик мрачнее ночи», и «голубочек белый», но в конце, чтоб обязательно: «Статный гость к крыльцу идёт… Кто?.. Жених Светланы».

Подперевшись локотком,
        Чуть Светлана дышит…
Вот… легохонько замком
        Кто-то стукнул, слышит;

Бабушка Света жила теперь вместе со своей внучкой, и, если бы не внучка,  вряд ли она, даже с такими превосходными её качествами, попала в нашу жаркую сиреневую ис-торию. Внучка у нас - главная героиня - вся в бабушку, прабабушку и прадедушку, что касается удивительного и волшебного и что касается любви к историям о любви. Только внучке баллады Жуковского и Катенина и роман про любовь Онегина и Татьяны казались несколько придуманными и больше нравились душещипательные истории Маргарет Митчелл или «Поющие в терновнике», Колин Макклоу, где, как она считала, была настоящая жизнь, а не сочинённая; хотя историю о Мастере и Маргарите и о бедной Лизе она тоже любила; поэтому и звали её Лиза; и всё равно, несмотря на нелюбовь к старинным балладам и романам в стихах, внучка была - сама прелесть.

Лизета чудо в белом свете, -
Вздохнув, я сам себе сказал,-
Красой подобных нет Лизете;
Лизета чудо в белом свете;

Или вот ещё:

          Лиза, Лиза, Лизавета,
Я люблю тебя за это…
И за это, и за то… -

чудные стишки; кому только в голову они не приходят; и мне пришли в голову; ка-кой-то голос произнёс их во мне, какой-то насмешник или пересмешник, которому только бы всё принизить и исказить; любой серьёзный и драматический стиль выставить на смех; подтрунить над ним и превратить в немецкий Kleinigkeit - что значит безделица, мелочь и пустяк… Нет-нет! Кто же будет о пустяках писать  повести и романы?
Внучка была сама прелесть, а раз она была сама прелесть, то и повздыхать о прелес-ти, и помечтать о благосклонном взгляде внучки-прелести было столько желающих, осо-бенно в дни, напоенные дыханием цветов и трав, когда и цветы, и травы сами занимаются любовью… было столько желающих…
Все желающие проходили по десять раз в день мимо палисадника и заглядывали сквозь или поверх в зелёную краску покрашенного штакетника, пытаясь найти, ну хотя бы какой-нибудь предлог быть допущенными внутрь.
Скамейку подчиняли сто раз, так что от старой ничего не осталось. Бабушка, а с ней и внучка посиживали теперь на новой, отшлифованной, покрашенной, пролаченой и уже со спинкой скамейке.
Но как же так в жизни всегда бывает? Те, которые чинили скамейку и готовы бы-ли… да что там говорить, готовы были на всё, те были несимпатичны внучке Лизе… а те - правильнее сказать, тот, который не чинил и не был ни на что готов… да что там говорить - ради этого внучка Лиза сама была готова на что угодно (любовь же не видит ничего перед собой - только губки, щёчки и всякие округлости…)

Сцена (читай улица), на которой развернулась сиреневая драма, называлась Тупич-ковая (что совсем не соответствует нашему симпатичному стилю) и называлась так пото-му, что, заканчиваясь тут же рощей и речкой Чернавкой, дальше никуда не шла и не пере-ходила ни в какую-нибудь другую. В конце улицы Тупичковой стоял дом, последний по правой стороне с садом за ним и огородом, нисходящим прямо в уже названную речку Чернавку. Это как раз был тот дом, тот, в котором как раз жил тот, тот, ради которого внучка Лиза была готова на всё.
Дом ничем примечательным не был, стоял себе, как и другие и как все ждал, ждал, когда выйдет его срок… стоял себе и ждал.
Из него (из последнего дома), из дверей на улицу, каждый день утром выходил мо-лодой человек (тот молодой человек, для которого внучка была готова на всё), и каждый же день вечером, не дёргая за шнурок и не вставляя  большой ключ, совсем как господин Кабальеро (совсем, да не совсем), входил в те же двери. Не совсем потому, что перед гос-подином Кабальеро двери открывались сами, а молодой человек открывал их сам.
Господин Кабальеро (ещё его люди называли «Репейное Семя») жил в предпослед-нем доме, по улице Тупичковой направо, и этот дом, как говорили люди, был страннень-кий (не старенький, а странненький) - странненький в том смысле, что в нём внутри никогда никого невозможно было заметить… жильцы такие тихие ли?.. Люди-соседи, которые, как всякие соседи хотели знать что-нибудь о соседях, видели, конечно, как иногда, бывало, из парадных дверей, украшенных двумя деревянными резными рогатыми сатирами, выходила дама в жёлтом, цвета Куриной слепоты, платочке, похожая на домохозяйку ли, домоправительницу, на кастеляншу, ключницу, экономку ли? - выходила с плетёной корзинкой и возвращалась через какое-то время и, не дёргая за шнурок, чтоб кто-то открыл ей дверь, сама открывала её, вставив в замочную скважину старинный ключ, больше похожий на ключ от городских ворот.
Реже, но тоже бывало, выходил из дому господин - всегда с зонтом, который служил ему тростью и всегда в накидке ли, камале, пелерине ли – в наше время таких не носят, а носили когда-то в незатейливые английские и испанские времена граждане, хоронясь от дождя и сэры или испанские кабальеро (отсюда и Кабальеро). Перед господином Репейное Семя, когда он возвращался, двери открывались без шнурков и ключей - сами.
Кастелянша ходила с плетеной корзинкой на рынок; на рынке прогуливалась от прилавка к прилавку; от корзины к корзине; при этом – говорили - не спрашивала «сколько стоит?» или «за сколько отдадите?», а так… и, напрогуливавшись, возвращалась домой.
Господин Кабальеро заходил в аптеку, что размещается на одном из пяти углов, на площади «Пяти Углов» и в аптеке, некоторое время рассматривал витрину со всевозмож-ными лекарственными препаратами, в основном гомеопатическими: капли пустырника, семена льна, засушённые листья хмеля, цветки шалфея, элеутерококк, череда, кориандр, индийский подорожник, семена петрушки, корень хрена, корень аира, корень лопуха и корень же долголетия, так называемую эхинацею, скромнолистый цветок, (в скромности таится большая сила), который очищает кровь, выводит токсины, применяется при про-студе, гриппе, бронхите, псориазе, экземе, угрях, грибке, менингите, гайморите, перито-ните, ангине, герпесе и лейкопении…
Странным было не то, - говорили соседи, - что эти персонажи - а именно: Кабальеро с зонтиком и Куриная слепота с корзинкой ходили на рынок и в аптеку, а то, что они ни с кем, особо, не общались, а войдя в дверь дома с вырезанными на ней рогатыми сатирами, которые вытаращив глаза, заглядывали прямо в глаза прохожим, которых, кстати, не так уж много проходило мимо, потому что, как уже было сказано, дальше был тупик и - од-ним словом, было странно то, что войдя в дом, вышеперечисленная парочка персонажей пропадала (как приятно звучат эти три «п»: парочка персонажей пропадала, будто дири-жёр за пультом палочкой протыкает пространство… а эти четыре подряд?!), парочка пер-сонажей пропадала, исчезала за дверями, и дом не подавал больше никаких признаков жизни.
«Будто они – вошедшие -  проваливаются куда-то в другое измерение, - судили су-дить охочие, - или сквозь землю, или неизвестно куда…»
- …и хоть бы слово оттуда!
- …хоть бы шорох!
- …скрип!
- …или хоть что-нибудь!
Конечно, это было странным и непонятным, и двусмысленным, и разжигающим лю-бопытство, и поэтому пытались заглядывать в окна, которые не были занавешены зана-весками (занавес не был опущен, то есть действие продолжалось), пытались уловить мо-мент, чтоб подсмотреть за кулисы (всякому, конечно, интереснее то, что происходит за кулисами), но, сколько ни пытались, сколько туда ни заглядывали, видели лишь обстав-ленные старинной мебелью комнаты, да в гостиной большие напольные часы, которые - казалось заглядывающим - к тому же не шли и, даже больше, казались нарисованными или, может, сделанными бутафорским способом. На подоконнике, внутри, за окном, стоял горшок с анютиными глазками, и «они-то - анютины глазки!» - подсмеивались язвительные бабульки, они-то и казались единственными живыми существами в этом доме, потому что они (анютины глазки), и это не скрылось, и не ускользнуло от внимания наблюдающих, вращали своими анютиными глазками не хуже, чем сатиры своими вытаращенными, и с большим интересом наблюдали за тощей воробьихой (будто та была какая-то богиня любви!), прилетающей скупнуться в луже посреди улицы. «Вечером, - говорили люди, - за окнами зажигали свет, но кроме старинной мебели и стоящих часов там всё равно никого не бывало!»
Возвращаемся к молодому человеку, о котором надо сказать, что он каждый день ходил в Парк Культуры и Отдыха и работал там кассиром - продавал билеты на аттрак-ционы, значит: в «Комнату смеха», в «Лабиринты», а летом - ещё на Карусель, на «Чёрто-во колесо» и на Качели.
Возвращаемся к Лизе. Ах, Лиза, Лиза! каждый день! два раза! туда и сюда проходил он мимо палисадника! и ни разу не скосил глаз в её сторону, ни разу даже не посмотрел на неё, готовую… да что там говорить…
Как бы гуляя, прохаживалась внучка до речки и назад. Хотелось поближе, хоте-лось… трудно суетными словечками передать то, чего хочется влюблённому сердцу. Вот окна, ручка двери… к которой он притрогивается, крыльцо, заборчик… симпатичный… может ей хотелось приглушить обычными вещами и картинами необычное, взбудоражен-ное воображение?.. а то - совсем невозможно было…
В последнем доме Лиза ничего особого не могла приметить (хотя, конечно же, ко-нечно - там жил он и там было всё любимее и желаннее), но, объективно: «так, стоит себе и ждёт», а вот предпоследний дом - он был будто нарисованный, будто нарисован каким-нибудь причудливым художником, причудливым карандашиком и очень привлекал к себе внимание, и девушка, любопытствуя, пробовала тоже заглянуть в окна, но видела там то же, что и соседи: старинную мебель, напольные часы и горшок с анютиными глазками. Конечно, однажды, она заметила, что анютины глазки и сатиры на дверях провожают её взглядом. Внучка даже приостановилась… потом сделала два шажка назад, потом снова вперёд, следя за ними; потом приостановилась снова и снова пошла, и те (анютины глазки и сатиры) тоже - то останавливали свой взгляд, то продолжали провожать, останавливали взгляд и снова продолжали провожать её взглядом.
«Этого не может быть, - подумала внучка Лиза – ей нравились сатиры на дверях, - но они же деревянные…» И только она хотела отнести это на счёт своего большого волнения или каких-нибудь фантазий от нежного страдания, как сатиры затряслись и, как показалось внучке, надули щёки.
«…наверное, от обиды - за то, что их обозвали деревянными», - подумала  внучка, хотя, она могла поклясться, что не произнесла ни слова вслух. Потом раздался скрип пе-тель… может лодочных уключин (может, кто-то проплывал на лодке по речке Чернавке) - словом, наконец, дверь наконец открылась, и из неё вышел господин Кабальеро. Внучка Лиза так растерялась, что застыла на месте, будто она была какая-нибудь напроказившая нимфа, готовая превратиться в тростник, в лавровое дерево, в куст сирени, в ручей, в мед-ведицу, в кобылицу, в ворону, в паучиху, в белоснежную тёлку или в созвездие на небе…   и только глазки её блестели (глазки у внучки были красивые и большие), смотрели на сатиров, а губки шептали что-то непонятное, невнятное, недоумённое «…это… я… хотела… не…» (а губки у внучки, были тоже красивенькие и пухленькие). Кабальеро некоторое время смотрел на чудесное вдруг оказавшееся перед ним создание, потом, следя за взглядом замершего в нездешней красоте (настоящая нимфа) произведения мифов и грёз, посмотрел на сатиров, потом переложил зонтик в левую руку, правой же коснулся ярко-фиолетового с серебряным пушком берета на голове и сказал «Моё почтение!», и зашагал своей дорогой. Внучка Лиза тут же опомнилась и сделала что-то вроде маленького Knicksen  и, правильнее будет сказать (раз маленький),  Knicksenchen, но было уже поздно – Кабальеро знака приветствия и уважения не увидел, а может и увидел, только не подал виду. 
Ах, как ругала себя внучка за такую нерасторопность. «А был же шанс! ах, бабушка! а может он что-то знает-может-что-нибудь!» – легкомысленная и навеянная чем-то тайно-ещё-непонятным нам идея! и внучка бросилась вслед, даже ещё не зная, что она скажет этому чертополоху (почему чертополоху? она не могла себе объяснить; может из-за пеле-рины, но такое в голове само собой сложилось слово).  Внучка бросилась вдогонку и вдруг увидела, как солнечный луч вонзился в фиолетовый берет на голове господина с зонтиком, и берет вспыхнул, как вспыхивает сухая деревяшка, когда на неё направляют солнечный же луч через увеличительное стекло; потом заметались искры: по пелерине, по колючим растопыренным рукам; потом пелерина загорелась, и вдруг весь господин, по-добно неуправляемой петарде, зашипел, заметался, взмыл вверх и, не долетев до солнца, рухнул вниз; вонзился в куст крапивы в канаве за заборчиком. Куст взорвался разноцвет-ными крапинками, а одинокий одуванчик, от сильного движения воздуха, распался, как лопнул, и повис серебряными зонтами; а его трубчатый зелёный стебель согнулся, будто он был вопросительный знак, и сказал: «А без лишних движений и шума, ну никак нельзя, да?». Нимфа развела руками, будто хотела сказать: «А я-то здесь причём?» - сама же перегнулась через заборчик, пытаясь разыскать упавшего господина Петарду, но на месте падения лежал лишь фиолетовый берет, а когда внучка присмотрелась получше, оказалось, что это и не берет даже, но просто цветок репейника.

Прелестная наша Лиза и так и этак пыталась что-нибудь разузнать про молодого че-ловека (а теперь, заодно, и про дом с нескрипучими дверными петлями; было очень любо-пытно)  и, однажды, даже попробовала что-нибудь рассмотреть, аж с другой стороны Чернавки, потому что огороды выходили, как я уже сказал, к самой реке; но это было да-леко и - пожалуй, ей помогло бы sk;ne Ocke, чудесное стекло, элегантная подзорная труб-ка, которую за Tre Zecchini продал влюблённому в искусственную куклу студиозусу Ната-наэлю господин Коппелиус – известный оптикус, механикус и продавец барометров, и она увидела бы и господина с зонтиком, сидящего на веранде в плетёном кресле, за плетёным же, из лозы столом и разглядывающего через лупу гербарий из лекарственных цветков,  и молодого человека с удочкой, сидящего под большим ивовым кустом…
Но, такого персонажа (механикуса Коппелиуса) в нашей драме нет, да и время ещё, пока, не совпало, не состыковалось: тогда, когда молодой человек сидел с удочкой - внуч-ки не было на другой стороне Чернавки, а тогда, когда  внучка пыталась что-нибудь рас-смотреть с другой стороны Чернавки - господин Кабальеро не рассматривал через лупу гербарии… да что там говорить… о времени - особый разговор.
Есть ли такой писатель или поэт, который хоть пару мудрых слов не посвятил фе-номену времени. Я, конечно, как и все, не обойду его (время) молчанием… мало того, господин Время в нашей драме достаточно невторостепенный персонаж.

А сирень, между тем, цвела, сирень сводила с ума, сирень струила запахи и испуска-ла флюиды, и чего только она не испускала и не струила, чтоб довести любовь внучки до умопомрачения.
И доводила. 
Надышавшись сиренью, внучка впадала в неистовое любовное томление, и ночью ей снились живые сны. Смятенная, сначала она не могла никак заснуть, переворачивалась с боку на бок, раскидывалась на хрустящих накрахмаленных простынях, комкала подушку, трогала себя… а потом засыпала… и оказывалась на известной скамейке под кустом сирени. Куст дышал в самое ухо, клал свою бессовестную руку на оголённую грудь, гладил её и добирался туда… и тогда: поднимался занавес и приоткрывались покровы - розовые, как вечерняя Заря, которую дарил Изиде Озирис, когда она, обожаемая, отходила ко сну, ожидая сладкой ночи, когда её пышущее жаром (не путать с повседневным словосочетанием «пышущее здоровьем» - это несколько и даже совсем другое), пышущее жаром тело ждало любви и ласк, а ночные фиалки вокруг, обнажившись, источали аромат, который был как отрава, и у настоящих кавалеров от этого кружилась голова, и они роняли лепестки и мечтали о несбыточном.
- Ты, моя прелесть, - шептал сиреневый куст, - ты моя ласковая…
И у ласковой внучки не было сил остановиться. Желание жгло, пронзало, да что там говорить… Оле-ой! Оле-ай! Оле-э!.. она была готова на всё… и тогда падал, ах! падал… почему?  занавес, и смыкались, смыкались ах! покровы, белоснежные, как утренняя Заря, которую дарил Изиде Озирис, когда она, обожаемая, ещё только просыпалась от  любвео-бильной ночи, когда туман ещё стелился над горячим телом земли, а роса ещё сверкала на её острых ресницах.
Внучка открывала глаза и возвращалась в явь. Вчера он снова не посмотрел на неё, снова прошёл мимо: «… ах! бабушка!»
- Что, милая? (так говорили все бабушки на свете: в сказках и романах, в рассказах и эпопеях).
- Ах, бабушка! Ах!
- Моё дитя, ты влюблена! – (Это тоже какая-то неприпоминаемая классика).
- Ах, да… не знаю…
- В чём же дело?
- …не знаю!.. Он меня не видит…
- Что?
- Не замечает!
- Ах! Не замечает! Дитя моё!

И вот сидят бабушка и внучка за большим круглым столом. Вечер. В открытое окно всё также полыхает сиреневый суррогат, настоянный на ядовитых испарениях метеол.  Настольная лампа зелёного стекла выхватывает из  тёмной тени, поблеском, семейные портреты на стенах (прадедушку с прабабушкой в пору их молодых лет), картину в чёр-ной раме с вышитым на ней гладью, по чёрному же плотному тику, распустившим хвост из аргусовых глазок павлином около фонтана. Фонтан - из серебряных ниток, в виде се-ребряной рыбы, из открытого рта которой бьет серебряная же, струя. Лампа графично и контрастно, как на плакате, высвечивает неровные очертания лиц бабушки и внучки, но главное её (лампы) круглое пятно лежит на столе, и в нём размётаны в магическом строе карты Тарот. Бабушка тасует их, даёт ср;зать внучке, швыряет на стол,  складывает из них кресты и треугольники…и веером, и звёздами; тасует; снова внучка, дрожа сердцем, с надеждой в нём же, срезает…
«Двадцать шесть, - раскладывает карты бабушка, слюнявит пальцы, – раз - двадцать шесть, два - двадцать шесть, три… семнадцать плюс одна, одиннадцать плюс две», - всё перемешано ещё раз, ещё раз срезано: душа, дух, тело – всё налицо!
 «Тринадцатый Аркан – безумие и сумасбродство…»
- Ах, бабушка!..
         - Ах, Лиза, внучка… выпала злодейка… безумие и сумасбродство…
- …и возрождение в другом обличье… я знаю… в каком?
- Злодейка! косит головы! бедняжки падают под ржавою косой. Но вот! - и бабушка открывает следующую карту, - 6-й Аркан – Телец - посредник сил, добро и зло, вот ви-дишь, рядом; рядом справа добродетель, а слева искушение, порок! Препятствия перед тобой, дитя, путь к счастью преграждён, а нерешимость пагубна. Борьба.  Как будешь ты, дитятко дорогое, увлечена страстями! и совесть… ах! внученька. Постой, а это что? Пя-тёрка бубен!
- Я знаю, бабушка! Я знаю эту карту. Возлюбленный, супруг, согласие, приличие, благопристойность – вот что она значит!
- Ах, внученька, но карта - легла наоборот. И значит, что беспутный, дурное поведе-ние, раздор, разлад, разврат! Случайной встрече, моя прелесть, случайности обязана ты будешь… случайность, всё-таки, сведёт вас с ним…
- С ним? С кем? кто он?   
- Сейчас, дружочек, подожди, сейчас мы всё узнаем… ах, что за карта? Дорога, хаос, шум, огласка  и напряжение ума - всё дрянь идёт!  Вот! Он! Валет пиковый: брюнет…
- Ах, нет! Брюнет?
-…брюнет дурного поведенья, безнравственный, лишённый деликатности, пренебрегающий святым… а вот и туз пиковый с ним, рядом – не первый брак!
- Ах, этого не может быть!
-  «Повешенный» - 12-й Аркан…
- Да, я знаю - это жертвы, испытанья … Я знаю, я на всё готова!
- …насильство и неблагодарность, ужасная случайность! Восьмёрки две…
- Знакомство?
- Семёрки - четыре целых рядом…
- Интрига?
- Король пиковый… кознедей… вот козни от кого, вот кто строит куры…
И бабушка снова раскладывает карты, плюёт на пальцы, раскладывает и снова плю-ёт, раскладывает и плюёт, раскладывает и плюёт: «…земные вещи так непрочны… возро-жденье вечно, жестокие враги, изнеможение ума, снова враги, невинность, разорванное платье… замешательство, опустошение…»
Часы на здании администрации города бьют полночь. 
«…дисгармония… в себе… самой… доходит… до… разлада… отсрочка… замедле-ние… сопротивление…» 

«От жары мысли путались, слипались. – Сплести, что ли, венок? Но для этого надо подняться. Пойти. Нарвать. Одуванчиков» .

Неожиданно, порывчиком, сквознячком влетает сиреневый ветер, звенят стёкла, лампочка на мгновение гаснет, а когда зажигается – карты лежат на столе, все переме-шанные, перевёрнутые, разбросанные и только у испуганной бабушки Светы в руке де-вятка пик, и бабушка по инерции, произносит: «…С королём. Девятка. Пик. Несправедливость. Наговор…»
Этой ночью внучке приснился бы Император (сослагательное наклонение «приснился бы», прошу заметить), четвёртый Аркан, похожий на… господина с зонтиком, с трёххвостой метёлкой метеол в одной руке и букетом сирени, вместо ключа жизни, в другой; приснилась бы Папесса, двойная буква и второй Аркан. Луна. Изида с книгой. С книгой на коленях, похожая на бабушку, которая была бы жена фараона и говорила бы стихами:

Пятнадцатый Аркан, Тифон.
Фатальный. Змей.
Судьба. И пропасть. И…
Тайна…

…а между тем, чёрные пионы в набедренных повязках… с раскосыми глазами…  ат-леты… и стройные их тела, и мускулистые ноги, и красивые животы… теперь внучка утопала бы в постели цветов… Ах, бабочка (не бабушка, а бабочка)… Ах, бабочка прикосновений! Оле-ой! Золотой колос, непочатый жар язвящий дрожащим наслаждением! Оле-ой! Оле-ай! Оле-э!.. потом, к сожалению, оказалось бы, что чёрные атлеты совсем не атлеты, но всякая пиковая и трефовая мелочь, которая наступает, вмешивается не в своё дело и сулит сплетни, переезды, измены, опоздания, потери, казённый дом и безумную любовь в уединении… Четвёртый Аркан, при этом, морщился бы, грозил трёххвостой метёлкой, а между рогами Изиды-бабушки трепетала бы и шипела огненным язычком змейка-урей: «…страсть пагубная, цепь желаний!». Сирень расцветала бы, распускались бы цветки, и на одном цветке могло бы быть пять лепестков, их надо было бы съесть и тогда…
 «Помнишь, друг, как раз весною,
В ароматный, майский день,
Обрывали мы с тобою
Расцветавшую сирень.
О пяти листочках венчик
Ты искала меж цветов
И чуть слышно, точно птенчик,
Щебетала много слов: -
 и стоило бы протянуть руку, -
«Всё четыре, всё четыре,
Всё не вижу я пяти,
Значит, счастья в этом мире
Мне, бедняжке, не найти». 
Весь сон должен был бы протекать в сопровождении каких-нибудь барабанов или флейт.    
Всё это приснилось бы внучке Лизе, если бы вместе с порывчиком ветра в дверях не поя-вился  господин с зонтиком, Кабальеро, или, наоборот, вместе с Кабальеро, не родился бы порывчик и сквозняк, который перемешал все карты на столе.
               

               




                С ц е н а  в т о р а я

О сердечных и целебных влияниях полевых трав. О любви солнечного луча к изне-женной испарениями неги Земле. О Старине Время. О  первых нежных чувствах Лепуш-ка.

Там, в долине, где белые ромашки ласково лепетали с голубыми колокольчиками и нежно нежились в их сине-бело-зелёно-розовом обожающем обожании (те ромашки, ко-торые ещё никогда не попадали в руки влюблённым, чтоб гадать на них «любит, не лю-бит»); там, где лён-кудряш, такой синий, синее чем само синее небо, обаял незабудок обаятельными galanterie и compliments; где жёлтые и белые ветреницы (ударение можно ставить и на «е», и на «и»), раскачиваясь от ветерка (кстати, шептались шизонепетки мно-гонадрезные  между собой, что Ветер - какой уж там точно Ветер никто не знал – что Ве-тер ветреницам – отец), ветреницы раскачивались от ветра и обольщали, раскачиваясь, и колокольчиков, и лён, и кукушкин лён; ими восхищались и готовы были для них на всё (этот collocation уже встречался в рассказе несколько раз, но что делать – так оно на самом деле и было), готовы были на всё для ветрениц: и репешок волосистый, и лопух войлоч-ный, и лабазник вязолистый; и василистника малого они соблазнили, посылая ему изредка то белый, то жёлтый надушенный платочек и тот, от напряжения страдания покрывался каплями  яда (см. сноску ), хотя ветреницам это было совершенно не опасно, потому что они и сами ядовиты, и ещё как (см. сноску )! Словом там, где никто ещё и подумать не мог пользовать ромашки, чтоб гадать на них, точно так же, как никому не приходило в голову глотать сиреневые венчики с пятью, или шестью отгибами…   

Всё четыре, всё четыре,
Всё не вижу я пяти…

…где никому в голову и не могло ещё прийти заваривать те же ромашки и пить их, как успокоительное для желудка, или полоскать этим чаем горло, или прикладывать ли-стья сирени к ране и таким образом рану исцелять…

          Я купила себе белую сирень.
Я поставлю её в вазу на окне,
Чтоб ты знал, что у меня хороший день…

…там, где ещё не давили изо льна-кудряша масло, а кукушкиным льном не лечили половые недомогания и заболевания кожи, а теми же шизонепетками не пользовались как противококлюшным средством, где вероника поручейная и герань луговая, купена и ку-пальница, медуница и княжик, и золотисто-жёлтая как солнышко красильная купавка, цвели и пахли, что называется, в своё удовольствие, и влюблялись, и кокетничали, рожда-лись, вступали в брачный период, воспитывали молодых, и у тех, в свою очередь, тоже наступал брачный и все остальные периоды, и… где ароматы трав и чуть видные помахи-вания лепестками были словами любви и признаний,  которые сильфы и эльфы, витая и кружась, перенимали у цветов, учась у них языку искушений - словом, там и тогда Земля, сама изнеженная испарениями любви и неги, дыханием страсти и пылким солнечным лучом, родила Лепушка. Это потом его обозвали лопухом, и мордвином, и татарином, и собакой, и волчцом, и басурманской травой, и репейником, и чертогоном (квіти ангельскиї, а кігті диавольскиї)  - это потом, а сейчас он был ещё такой нежный, такой стройный; стебель у него был прямостоячий, ветвистый, бороздчатый и слегка паутинистый, листики короткочерешковые и по краям колюче-реснитчатые, а цветки - лилово-пурпурные, собранные в корзиночки и сидящие на паутинистых же ножках. Тот же ветерок, который покачивал ветрениц, овевал и лепушка своими проникновенными дуновениями, но Земля-мать хранила ещё несовершеннолетнее дитя от ненужных прикосновений - и трепетанья его пушистого хохолка совсем ещё не означали любовного нетерпения или заблуждения чувства – пока, это были только открытые вовсю на мир глаза впитывающие  равно дневной жар и вечернюю прохладу, как откровения любящего его окружающего бытия.
Но, пришло время…
«…и как тут не вспомнить Старину Время» : оно, то незаметно пролетает, то бежит – не догонишь, а то стоит на месте, «Особенно на уроке музыки».
Однажды утром время пришло и остановилось, и даже не то чтобы остановилось - лепушок перестал его замечать, впрочем, как и всё остальное, и даже то, что расцвела си-рень … лепушок перестал замечать даже сирень, хотя сирень немало делала в своей жиз-ни, чтоб остановить время, и чтоб пришла пора… 

Татьяна прыг…………
………………………...
Летит, летит, взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
…………………….
…………………….
Кусты сирен переломала…

          Лепушок не видел ничего перед собой, только губки, щёчки и всякие округлости.
Ах! та первая, незабываемая (хотя, бывает часто, и вторая, и третья тоже вспомина-ются и тоже с удовольствием), та первая, незабываемая - она действительно вся была из щёчек, которые были белизны небесной (я здесь имею в виду белизну не как цвет неба, но как целомудренное и нетронутое пространство под названием – небо); из губок, которые были как кораллы (я говорю здесь о кораллах наиярчайшего красного цвета, которые таят в причудливых формах своих, в своих непереносимых рельефах неистовые вопросы и невинные ответы), и из округлостей… да что там… лепушок был готов для них на всё.

               

                С ц е н а   т р е т ь я

        Какими бывают приятными сны и несимпатичными пробуждения.

        - Лиза! Лиза! Внученька! - трогала за плечо бабушка внучку. - Да ты, никак, уснула?
        - Ах, бабушка! А где же господин с зонтиком?