История последнего серийного убийцы

«В альтернативной реальности „Городов“ после истории с „последним“ серийным убийцей особенно стали популярны ток-шоу аналогичного формата, что в итоге превратило систему и виды наказаний в извращенное и всеобщее развлечение, доступное всем и каждому»


Я убил шестьдесят трех человек.

Но на шахматной доске шестьдесят четыре клетки!

Следовательно, я не успел убить лишь одного.

Не успел я заполнить все клетки — вычислили меня.

Выбили дверь, уткнули лицом в пол и надели наручники, а после провели обыск. Шахматную доску они нашли в морозильнике: один, заткнув рот ладонью, рванулся к раковине — его стошнило на грязную посуду, а другой поморщился, отвернулся и вызвал кого-то по рации.

Этот кто-то — он приехал минут через 10.

Этот кто-то — коренастый мужчина за пятьдесят — он был в обычной одежде — не в форме: джинсы, пиджак в крупную клетку, под пиджаком рубашка в полоску — всё в нем настолько контрастно, что режет глаза.

Клетчатый разрешил мне подняться с пола, и когда я встал он осмотрел меня с ног до головы, — буквально: он начал со ступней и поднялся до самого лба. После осмотра он улыбнулся и приобнял меня за плечи.

— Отлично, просто замечательно — порадовался он.

Затем он достал из дипломата видеокамеру и ноутбук. Камеру он поставил на плиту (так, чтобы она смотрела на кухонный стол), а ноутбук — на разделочный стол.

Этот мужчина приказал снять с меня наручники, а затем он выпер полицейских с кухни, он уверил их, что всё будет в порядке и попросил посидеть в комнате. Полицейские пожали плечами и вышли. После того как мы остались наедине, этот мужчина ладонью указал на табуретку, которая была задвинута под кухонный стол, и сказал: «Марк, присядь, пожалуйста». Я сел, а он заглянул в экран ноутбука, на котором был кухонный стол и я за этим столом. Он подвигал камеру туда-сюда, сказал: «Теперь Ок. Поехали!» и нажал одну кнопку на камере, а другую — на ноутбуке.

Рядом с объективом зажглась красная лампочка.

На экране в углу изображения появился красный кружок.

Запись пошла.

Мужчина сел по другую сторону стола и поздоровался.

— Добрый день! — сказал он зачем-то в камеру.

А затем он обратился ко мне:

— Привет Марк! Ну, рассказывай как твои дела? — улыбнувшись, спросил мужчина.

И я опешил — Что за херня? — подумал я.

Я не знал, как ответить, так что я сидел с отсутствующим взглядом и, пялясь в окно, массировал пальцами пальцы.

— Ладно, не ломай голову и так ясно: дела твои полное дерьмо, в этот раз тебе точно не выкрутиться, — подсказал мужчина.

Он подошел к холодильнику и достал шахматную доску. Он достал её просто — без каких-либо эмоций — без отвращения — как будто это мороженное какое-нибудь или лед для сока. Он поставил её, её — шахматную доску, к клеткам которой приклеены кусочки от жертв — одна клетка, одна жертва, один кусочек — он поставил её на кухонный стол, а после он взял видеокамеру и стал снимать доску сверху.

— Хм, интересно… — спросил он, смотря на ноутбука, на экране которого шахматная доска то увеличивалось, то уменьшалось — Марк, а есть какая-нибудь система, по которой ты раскладывал эти… эти фрагменты?

— А как же… — я хотел было уже всё рассказать, но внимательно посмотрев на гостя, я заткнулся.

— И какая?

— Мы встречались? — спросил я, напрягая память и ерзая на табуретке.

— Какая система Марк?

— Я тебя точно где-то видел!

— Давай лучше о системе…

— Да кто ты такой вообще? — перебил я.

— Неважно кто я.

— Всё, хватит, ничего не скажу. Я это, я требую адвоката! — деловито скрестив руки на груди и отрицательно помотав головой, потребовал я.

Мужчина ухмыльнулся и посмотрел на меня.

Он сказал:

— Ладно.

Сказал:

— Я сам попробую догадаться.

Глаза его заблестели.

Он зафиксировал зум и изображение на экране ноутбука замерло.

— Судя по всему, сверху доски Марк расположил части с головы и шеи, — догадался мужчина. — В клетках A1 и H1 — уши, одно ухо мужское, а другое — женское: вот видите, — он указательным пальцем показал на мочку уха, — сережка. В клетках D1 и E1 — глаза. Скорее всего, Марк их сварил, иначе бы они вытекли. И ещё: один глаз больше другого. Вероятно, один принадлежал мужчине, другой — женщине. Наверное, Марк так делал со всеми парными органами и частями тела, то есть он брал один фрагмент у мужчины, а другой у женщины. Вот ещё пример: это верхняя губа, а это нижняя, видно, что верхняя губа явно больше и наверняка мужская, а нижняя губа — сто процентов женская: даже следы от помады остались.

Этот мужчина приблизил камеру к доске так, что на экране ноутбука уместилась только одна клетка.

— Интересно: это же кадык, да?

Он направил камеру на меня и спросил.

— Да?

Он спросил:

— Ты действительно брал один фрагмент у женщины, а другой — у мужчины? И чисто из любопытства — в клетке D3, это ведь кадык?

— Сначала адвоката! — снова потребовал я.

Вздохнув, мужчина пробубнил:

— Ясно.

Он поставил камеру обратно на плиту, уперся руками в стол и навис надо мной, но взглянув на ноутбук и заметив, что он попадает в кадр лишь частично, он чертыхнулся, подошел к плите и поправил камеру.

После этот мужчина вернулся и снова встал в карающую позу, — навис надо мной, — и с ненавистью посмотрел мне в глаза исподлобья, на что я улыбнулся, и чуть было не рассмеялся.

— Марк, ты что идиот? Тебе уже ничего не поможет. Тебе ****ец. Окончательный и бесповоротный. В адвокате нет смысла, так что на суде его просто не будет, — сказал он.

— О боже, нет! Но я же имею право! — пошутил я.

— Марк в этот раз право имеет тебя, — зло прошипел мужчина, — ты даже не представляешь, что тебя ждет…

Но он не договорил — я перебил его, перебил смехом: эта его поза, эта ненависть в глазах, эта угроза про моё мрачное будущее. Черт, я не смог сдержаться — я рассмеялся, но когда приступ веселья скончался, я помрачнел и меня понесло.

— Что меня ждет? А я скажу, что меня ждет! — поднявшись с места и, тоже уперев руки в стол на манер этого петуха, выпалил я. — За убийство 63-х человек меня ждет пожизненное в одиночной камере. И что? — это, по-твоему, нормально? Одна жизнь взамен десятка, это, по-твоему, равносильно? Блять, да это курам на смех! Конечно, возможно, что перед смертью я и раскаюсь, но какая нахер разница? Кому-то что от этого легче станет?

Помотав головой и тяжело сглотнув, я продолжил:

— Черт, да так всегда было — твое правосудие, оно всегда было таким… таким, как бы это, ну оно всегда было таким типа «справедливым»: маньяков-педофилов, которые трахают детей и расчленяют или таких как я, психопатов, которым нравиться мучать, а после убивать, вот таких нас — таких ненормальных, приговаривают к пожизненному или просто казнят. ****ец как страшно — я трепещу!.. Да я с самого начала понимал, что обречен и я был готов к твоему «справедливому» правосудию задолго до ареста. А когда СМИ затрубили о том, что ищейки вышли на след, я понял что можно не останавливаться — рано или поздно всё равно найдут — так что я решил напоследок, как следует отжечь: двадцать трупов за год, как тебе, а?

Я подмигнул гостю, а после зашипел:

— Ну и кто кого поимел в итоге? Я поимел! Я поимел вас всех! — за удовольствие, за мировую известность, за полсотни покалеченных семей благодаря твоему сраному правосудию я получу аж целое пожизненное заключение! Блять, это смешно!

Я ударил кулаком по столу.

— Слышишь?! Это же, блять, смешно, смешно до одури! — выплюнул я слова вперемешку со слюнями.

А после я упал на стул, запрокинул голову и засмеялся.

Клетчатый, не торопясь, убрал ноутбук и видеокамеру в дипломат и вышел с кухни, и пока он собирался, я смеялся, нет — я ржал, да — я ржал, ржал как лошадь, но этот мужчина он обломал всё веселье — перед тем как покинуть квартиру, он, перекрикивая мой припадочный хохот, попрощался со мной:

— До встречи Марк! — донеслось из прихожей.

А ещё из прихожей донеслось это:

— Марк, хорошо себя показал!

И ещё это:

— Отлично смотришься в кадре Марк — так держать!

И я поперхнулся — поперхнулся смехом — и закашлялся, а вопрос: «Да кто ты такой вообще?» всплыл снова и всю следующую неделю не давал покоя.

Всю следующую неделю я провел в одиночке. На удивление камера оказалась вполне сносной, да что там сносной — отличная камера: просторная, со всеми удобствами, даже душ есть, а ещё есть письменный стол, в котором я нашел разноцветные карандаши и бумагу.

Вообще, похоже, что здание тюрьмы новое — наверное, только-только построили и, судя по грохоту, работы всё еще шли полным ходом. Когда меня вели по коридорам, я мимоходом заглядывал в камеры: в некоторых даже дверей еще не было, а в тех камерах, где двери были, велись отделочные работы.

Меня конвоировали двое, и пожилой охранник, заметив моё любопытство, просветил меня:

— Марк, ты пока единственный постоялец этой тюрьмы. Пока готова только твоя камера — соседние на подходе, — перекрикивая грохот, прокричал он.

Мы прошли ещё несколько коридоров и, наконец, остановились у первой двери, которая была заперта — я понял, что за этой самой дверью я проведу оставшуюся жизнь. Пожилой конвоир грубо прижал меня к стене и потребовал раздвинуть ноги для обыска. Убедившись, что всё в порядке, он попросил молодого напарника открыть дверь. Тот ключом открыл железную массивную дверь, распахнул её и отступил. Затем старик с колена ударил мне между ног, и я скрючился, а он наклонился ко мне и, снимая наручники, шепотом спросил:

— И за что, таким как ты — отродьям дьявольским — такая роскошь, а? За что?

— За выслугу… — еле выдавил я из себя.

И я взвыл — за дерзость я получил дубинкой по почкам, а после меня взяли под руки и швырнули в камеру. И пока я валялся на полу, шепотом проклиная весь род людской, ключ скрежетал в замочной скважине.

Окончательно прейдя в себя после побоев, я осознал, что больше не слышу оглушительного грохотания от всех этих дрелей и перфораторов. Последний звук, который я слышал, это как ключ карябает скважину. Я испугался, что оглох.

— Старый мудак! — услышал я собственный голос — не оглох.

Я поднялся с пола, осмотрелся, и мне стало ясно, почему старик упомянул про роскошь — даже у меня в квартире всё было гораздо хуже, г-о-р-а-з-д-о. И хотя квартира и камера предоставлены партией «Восьми округов», но если сравнивать, то прямо небо и земля: квартира младшего бухгалтера, — некогда моя квартира, — это земля, а звукоизолированная камера серийного убийцы, — моя камера, — небо!

Но обстановка это еще не все: на письменном столе лежала памятка заключенного и в ней объяснялось, как включать и выключать свет — два хлопка ладонями, — как пользоваться душевой кабиной, — надо просто встать под душ и отрегулировать температуру, — и кондиционером — пульт лежал рядом с памяткой. Еще в памятке были красочные вложения: регламент питания c меню и документ по техники безопасности.

— И за что таким, как я — отродьям дьявольским — такая роскошь, а? — спросил я себя.

Всё это нехило озадачило меня — вообще-то я другого ожидал: вместо паркета, фотообоев с лесом, и, кажется, натяжного потолка, меня должны были ждать обшарпанные стены, зассаный пол и протекающий потолок, вместо унитаза я рассчитывал увидеть ведро для испражнений, а спать, я думал, буду на шконке без матраца, здесь же большая кровать не только с матрацем, но и с постельным бельем! И, конечно же, еда! — судя по фильмам, заключенный должен питаться загадочным месивом, а не как в ресторане при отеле, где всё включено.

Но не всё так радужно — без минусов, конечно, не обошлось — никаких тебе новостей, прогулок и посещений родных и близких. То есть совсем никаких посещений, а я так надеялся на свору репортеров, которые сделают меня еще более популярным, но нет — ничего подобного. И ещё: никаких ответов на вопросы — охранники тюрьмы просто игнорировали меня, за исключением тех случаев, когда я заказывал поесть и возвращал посуду.

Всё неделю я провел в каком-то информационном вакууме, порой возникало ощущение — обычно по ночам, — что мир вокруг скончался от апокалипсиса, и я единственный выживший.

Первые два дня я приходил в себя и привыкал к жилищу и удобствам, а после навалилась скука. Сначала я пытался писать, но ничего не вышло, после я пробовал рисовать, но и здесь я потерпел позорное поражение — руки из жопы. Я даже пробовал вспомнить как это — играть в шахматы: я криво разлиновал листок и нарисовал шахматные фигурки. И на этом всё — я даже расставить их не смог как надо — забыл — до одиннадцатого класса помнил, подавал надежды, выиграл пару юношеских турниров, а однажды проснулась и ничего — ничего не осталось в голове от шахмат, испарилось, будто ночью пришел кто-то и вырезал из мозга всё, что было с ними связано.

На пятый день мне уже ничего не хотелось, почти ничего — я лежал на кровати, пялился в бесконечность натяжного потолка и размышлял. Я размышлял о том мужчине и об этой камере — я выстраивал ложные версии происходящего, и некоторые версии вызывали смех, и я лежал и смеялся, а некоторые ставили в тупик и пугали. Но версии версиями, разумом-то я был уверен, что ничего сверхъявственного в этом Городе стабильности и процветания не может произойти, — будет суд, на котором меня приговорят к пожизненному заключению. Но воображению не прикажешь и оно как назло разошлось не на шутку, хотя толку от этого никакого — одна нервотрепка: оформить эти бредни — плоды моего воображения — в слова, а тем более в рисунки я так и не смог. Я пытался, но только я садился за бумагу и карандаш, как все слова, которые в голове представляли сносную конструкцию, начинали лезть друг на друга, а некоторые и вовсе забывались. С рисунками дела обстояли ещё хуже — картинку я видел, но я просто не знал, как это перенести на бумагу. В итоге, после тщетных попыток выдавить из себя хоть что-то, я заваливался на кровать, чтобы, пялясь в потолок, придумывать новые ложные версии происходящего.

И всё это — тот мужчина, эта камера, собственное воображение — всё это мучало меня и лишало сил — ничего не хотелось.

Почти ничего.

Почти.

Хотелось одного — хотелось, чтобы побыстрей состоялся суд, дата которого, слава богу, была мне известна.

Блять, ненавижу ждать.

Ненавижу всё!

Открыли железную массивную дверь, и камера наполнилась грохотом строительных работ. Меня попросили привести себя в порядок, одеться и выйти из камеры. В коридоре на меня надели наручники и куда-то повели.

Я рассчитывал, что меня выведут на улицу, и я смогу насладиться свежим воздухом. После я думал меня посадят в воронок и повезут в суд, перед зданием которого меня атакует толпа журналистов.

Но нихрена подобного! — оказалось суд находится в здании тюрьмы.

Меня ввели в зал и, разочарованного от обманутых ожиданий, заперли в клетке.

Я развалился на скамье подсудимых и осмотрелся.

Ни телекамер, ни репортеров — никакой прессы.

Это удивило меня.

Ажиотаж вокруг моей персоны до ареста был огромным, если не сказать — гигантским, обо мне писали все кому не лень и, по идее, зал суда должен был кишеть работниками СМИ, но — нет.

Только судья, два охранника и какие-то люди.

И это еще не все сюрпризы.

Оказалось, что меня обвиняют в совершении лишь сорока восьми убийств. И это было последней каплей, это взбесило меня — ладно они устроили закрытый процесс и не пустили прессу, но убил-то я точно больше! И я попытался доказать этот факт — я просветил суд, что на шахматной доске вообще-то 64-е клетки, а заполнено 63-и — одна клетка, один труп, — следовательно, 63-и трупа. Следовательно, я не успел убить лишь одного, и, да — кстати…

— … у меня вообще-то была конечная цель — я хотел заполнить всю доску и остановиться. Остановиться раз и навсегда и зажить нормальной жизнью обычного человека, но меня…

— На счет остановился бы ты или нет, загубив еще одну жизнь — об этом мы уже никогда не узнаем, так что это никому неинтересно — зевнув, перебила меня судья.

А после она с легкостью опровергла мои доказательства насчет 63-х убитых, она сказала, что я лукавлю (так и сказала — лукавлю): тест на ДНК показал, что к 11 клеткам приклеены фрагменты с одной жертвы, а ещё к 6 — с другой. Она уверила всех присутствующих, что я, мол, просто набиваю себе цену — ведь чем больше трупов, тем известней маньяк.

— Но, чтобы повесить на подсудимого еще несколько убийств, нужны неопровержимые доказательства. А так — извини, — пожав плечами, закончила она.

Я убеждал, я настаивал, я протестовал. Я убил шестьдесят трех человека, черт тебе дери! Но судья не хотела слушать — она грохнула деревянным молотком об деревянную наковальню, рявкнула: «48 убийств и точка!», и начала зачитывать приговор.

Когда судья дошла до списка убитых, по оживлению в зале суда, я предположил, что какие-то люди — это, вероятно, родственники жертв. Всего я насчитал 48 человек — одна официально признанная жертва, один родственник — и это подтвердило моё предположение. И чтобы хоть как-то развлечь себя, я, наблюдая за реакцией людей, пытался угадать, кто же из присутствующих приходится родственником названного. И несколько раз мне это удалось. Ф.И.О. дата рождения, убит или убита такого-то-числа, такого-то-месяца, такого-то-года, и пара чьих-то глаз впивались в мои, но я не отводил взгляд — мне нечего стыдиться, напротив — я, нагло ухмыляясь, заглядывал в душу смотрящему, где находил только боль, ненависть и страх.

Глаза в глаза, душа в душу.

Только боль, ненависть и страх.

И так несколько раз.

Те люди, которые смогли посмотреть мне в глаза — смельчаки, у большинства же не хватало духа — они сидели, опустив головы, и когда называли их родного-теперь-мертвого женщины, трясясь, плакали, а мужчины сначала закрывали веками глаза, а затем ладонями и лицо. Женщины, иногда слишком старые, наверное, это матери. Девушки, иногда слишком молодые, возможно, это жены или сестры или дочери. Мужчины — или папы, или мужья, или братья. Все они — это близкие родственники теперь мертвых людей, людей которые безжизненными символами внесены в список убитых мной.

Теперь они — некогда живые люди — теперь они просто статистика.

Первая жертва. Вторая жертва. Десятая. Двадцатая. Сорок вторая.

Глаза в глаза, душа в душу.

Только боль, только ненависть, только страх.

И так несколько раз.

А потом — стоп! — этот мужчина.

Тот мужчина.

Клетчатый.

Ф.И.О. год рождения, убита такого-то-числа, такого-то-месяца, такого-то-года и пара глаз впиваются в мои. Этот мужчина, он смотрит в меня и плотоядно ухмыляется. Моё тело покрывается мурашками, а лоб испариной — я нервничаю.

Я отвожу взгляд, опускаю голову и задумываюсь: люди, которые потеряли близких людей, должны скорбеть, переживать и плакать, но не ухмыляться.

Черт побери — не ухмыляться!

Да кто он такой вообще? Чему ухмыляется? Почему не скорбит? Где пресса? За что, таким как я, такая роскошь?..

Новые вопросы и вопросы, мучавшие меня всю прошлую неделю, возникли одновременно и разом. Вопросы наслаивались друг на друга, порождая новые и ещё новые и так до бесконечности. Я забыл про суд, я остался наедине с собой — голова гудела, вопросы плодились, а придуманные в камере ложные версии происходящего особенно те, что ставили в тупик и пугали, на мгновение показались не такими уж и невозможными.

— … удимый! Подсудимый!

— Судья?.. Да? Что? — очнулся я.

— Суд вынес приговор. Хотите что-нибудь сказать?

И я сказал: «Да», я сказал: «Хочу»

Я поднялся со скамьи, помассировал лоб и посмотрел на того мужчину. Он смотрел на меня и подбадривал — его губы немо шептали: «Давай!».

— Да я хочу сказать…

Я стоял лицом к судье, но косился на ухмыляющегося типа — этот мужчина продолжал подбадривать — он немо шептал: «Ну же», он шептал: «Покажи им», шептал: «Чего ты ждешь, а?»

— То, что я наговорил, ну, насчет шахматной доски — насчет 64-х клеток, это всё чушь собачья…

Мужчина прошептал: «Молодец!»

Я посмотрел на судью.

— … Если бы меня не поймали, убив 64-ого…

Я перевел взгляд на убитых горем родственников и прошипел:

— … Я бы не остановился — я бы купил новую доску и продолжил убивать ваших жен, мам и сестер, ваших отцов, братьев и сыновей! Я бы…

Мне не дали закончить — зал взорвался базарной руганью, взорвался паскудами, скотинами, падлами и суками.

Удары деревянного судейского молотка по наковальне, крики и плач — всё слилось воедино. Некоторые мужчины пытались пробиться в клетку, чтобы учинить самосуд, а охранники с помощью дубинок защищали меня.

Но вся эта массовая истерия, вся эта вакханалия скорбящих и обиженных, всё это не интересовало меня — я сквозь творившийся хаос следил за ним — за этим мужчиной. Он надел солнцезащитные очки, набросил на плечи дубленку, обмотал шею шарфом и, заметив, что я смотрю на него, он вытянул руку, согнул ладонь в кулак и поднял большой палец вверх.

А после этот мужчина направился к выходу.

Этот мужчина.

После суда прошло две недели, плюс-минус день может быть два, а он до сих пор сидит у меня в голове, прямо вот здесь — подо лбом. Он всё также ухмыляется, он также смотрит на меня и в его глазах витает что-то безумное.

Иногда он даже сниться мне и эти сны — это кошмары. Я просыпаюсь с сорванным горлом — я кричал во сне, постельное белье влажное — я целиком и полностью в холодном поту, подушка мокрая — это или пот или слезы. Еще в моих пальцах бегает дрожь и мне страшно засыпать снова.

После суда прошло две недели, а я по-прежнему не знал чем себя занять — писать и рисовать всё также не получалось, шахматы забыты безвозвратно. Я потребовал всякие книги и пособия для начинающих творцов, но ничего не принесли.

Так что я промучился все две недели.

Промучился до сегодняшнего дня.

До настоящего времени.

До здесь и сейчас.

И сейчас — в настоящем времени, они открывают железную массивную дверь, и камера наполняется грохотом строительных работ. Меня просят привести себя в порядок, одеться и выйти из камеры. В коридоре на меня надевают наручники и куда-то ведут.

Я спрашиваю:

— Что происходит?

Спрашиваю:

— Куда?

— К тебе посетитель, — ухмыльнувшись, отвечает старый знакомый — пожилой конвоир.

Меня заводят в комнату с одной зеркальной стеной и железным столом — наверное, это комната для допросов. Меня усаживают за стол, усаживают на железное кресло на одной ножке, которая приварена к полу. Руки, с помощью зажимов на запястья, приковывают к столешнице, а ноги — цепью к ножке кресла. На шею вешают удавку, которая закреплена к спинке кресла, и чтобы не задыхаться мне приходиться сидеть прямо, а это — сидеть прямо, это, черт возьми, сложно, особенно для меня — для человека сидячей профессии.

— Это обязательно? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает старик.

— И веревка на шее? — смотрю я ему глаза.

— Да, — отвечает конвоир, отведя взгляд.

— Слышь старый, вот только не надо тут ля-ля разводить! Снимай её нахуй!

Сначала охранники обменялись взглядами, после молодой прижал наушник к уху, а затем кивнул напарнику. Пожилой подошел ко мне и ослабил удавку.

Хоть что-то — теперь я смогу сесть в позу младшего бухгалтера.

— Хоть так, — говорю я, согнувшись на кресле в три погибели.

Конвоиры вышли из комнаты, и закрыли дверь на ключ, а через мгновение дверь распахнул посетитель.

Посетитель далек от прессы, в противном случае ему бы не позволили мило пообщаться со мной. Сейчас — в настоящем времени, я прикованный сижу в железном кресле, а укатанный от холода гость только-только вошел в комнату, отряхнулся от снега и сейчас — в настоящем времени, снимая перчатки, он произносит:

— Марк, каждая история о маньяке рассказывает, о том, как тот убивал, потрошил тушки, как отрезал головы, а после выедал мозги. Рассказчик пытается рассказать о тяжелом детстве маньяка. Иногда, редко, рассказчик пытается оправдать маньяка: дескать, это родители виноваты — мол, воспитали неправильно, или били, или трахали. Часто оказывается, что какое-то ужасное горе способствовало порождению выродка.

Теперь гость расстегивает пуговицы на дубленке:

— Каждая история маньяка рассказывает о том, как обычный человек становится маньяком, как он сходит с ума, как он убивает свою первую жертву, как он чувствует запах смерти и от этого запаха у, в перспективе маньяка, кружится голова — у него наступает эйфория — он типа кайфует. После того, как он убивает ещё несколько человек и осознает свою безнаказанность, этот бывший обычный человек превращается в уже настоящего маньяка, он начинает экспериментировать, убийства становятся более жестокими, более извращенными.

Посетитель разматывает шарф, обмотанный вокруг шеи, и его голос меняется, когда рука проходит перед ртом:

— Через некоторое время маньяк сам себе придумывает мотивацию к убийствам: он начинает убивать людей определенного формата, или он начинает убивать в определенном месте, или в определенное время, или, выходя на охоту, он одевается в определенные вещи. Маньяк начинает убивать по системе. В убийствах появляется логика. И сам того не подозревая, из неуловимого экспериментатора маньяк превращается в робота. Хаотичность в убийствах исчезает, появляется система и именно эта система позволяет вычислить недоноска. В этом плане фильмы недалеко ушли от реальной жизни, в реальной жизни у маньяков такая же проблема — именно система приводит к поимке.

Теперь, закончив с шарфом, гость осматривает комнату.

— Но эта проблема встречается только у мужчин. Как думаешь, почему так долго не могли поймать Кровавую Мери? Помнишь заголовки? — «Поймана первая женщина-маньяк, действующая в одиночку!» — это вот про неё; да, заголовки не врали, она действительно была первая пойманная, но она далеко не первая действующая в одиночку. Короче, Кровавую Мэри не могли поймать потому, что она женщина, а они не убивают по системе — логика в преступлениях отсутствуют напрочь. Женщины убивают по плотоядному зову — по зову сердца, они убивают здесь и сейчас, женщину или мужчину, взрослого или ребенка. И самое забавное: несмотря на бессистемность, они отлично заметают следы, то есть — нет, не так — женщины их просто не оставляют следов, они аккуратны до фанатизма, причем аккуратны на подсознательном уровне — у них это просто есть, им даже не надо напрягаться. Но бог с ними — с женщинами.

Этот мужчина он вешает шарф на вешалку и начинает прогуливаться по кабинету.

— Марк, понимаешь, каждая история маньяка, что в фильмах, что в реальной жизни заканчивается по-разному одинаково: или его ловят полицейские, или он кончает жизнь самоубийством, или однажды он натыкается на сильную жертву, которая в героической схватке побеждает плохого парня. Иногда, редко, фильм не имеет продолжения, но, чаще всего, всё заканчивается «тонким» намеком на следующую часть: маньяк как бы обезврежен, как бы убит, как бы в гробу, но в конце истории, когда играет такая спокойная музычка, этот плохой парень выскакивает из унитаза или из любой другой жопы и убивает очередную жертву; а потом конец: титры, занавес, ждите продолжения. После продюсеры фильма считают — сколько собрал фильм минус сколько было потрачено на создание, и если фильм рентабелен, то продолжению быть. Причем абсолютно неважно предусматривалось продолжение или нет, при необходимости продюсеры обязательно вывернуться, и заставят сценаристов придумать продолжение даже для такой истории, где маньяка разорвало на куски атомным взрывом. Вторая часть фильма «Резня» будет бредовой, но Марк, если первая часть успешна, то вторая и третья принесут хорошие прибыли, и здесь главное не снять отличный фильм, а забацать хороший трейлер и хорошую рекламную компанию, и вот тогда-то деньги наверняка обеспечены.

Мужчина выуживает из дубленки связку ключей и небрежно бросает их на стол. И пока я разглядываю брелок от машины, гость продолжает, но продолжает, кряхтя — он пытается выбраться из дубленки:

— Они экономят на съемках, чуть больше вкладывают в рекламу и в итоге, что вполне вероятно, 2-ая часть оказывается прибыльней, чем первая и неважно, что фильмы «Резня-2» оказался полной херней, зритель всё равно пойдет, пойдет благодаря успеху первой части, пойдет, так сказать, по инерции.

Я пытаюсь разглядеть на брелоке марку автомобиля, и мне удается это — это Bentley. После принятия закона о собственности машины этой марки выдаются в пользование только тем людям, которые занимают первые посты в крупных корпорациях, а это означает, что передо мной не *** собачий.

Мужчина вешает дубленку на вешалку:

— Зритель будет надеться на отличное кино, но после просмотра зритель будет блевать. Понимаешь Марк, о чем я толкую?

Я киваю головой — я понимаю, о чем идет речь.

Под дубленкой всё тот же пиджак в крупную клетку, а под пиджаком рубашка в полоску.

Клетчатый подходит к столу берет стакан с водой и жадно пьет.

Он говорит:

— Марк твоя история не будет похожа на любую другую…

Он снимает солнцезащитные очки, надевает обычные и продолжает:

— … Твоя история, это история о наказании, эта истории даже не о тебе, как о маньяке, а именно о наказании, о том, что ждет следующего, такого как ты…

Он поднимает глаза и смотрит на меня.

Он ухмыляется.

— … После тебя никому не захочется становиться маньяком, — констатирует он.

И мы смотрим друг в друга — мы смотрит глазами в глаза и душой в душу.

Во снах этот мужчина приходит ко мне прозрачным человеком.

В том зале, где проходили слушания по моему делу, я стою лицом к судье, но глазами кошусь на то самое место, где должен сидеть этот человек и то место, оно будто пустует, но что-то там есть. Я прищуриваюсь, чтобы приглядеться, и понимаю, что человек, который сидит на соседнем стуле — рядом с тем самым местом — смазан — как будто я смотрю сквозь никудышнее стекло.

Мой рот говорит что-то о шахматной доске, о том, что я бы не остановился и продолжил убивать, а затем зал взрывается ором и после всё вперемешку: стук молотка, выкрики, плач. Но мне плевать на хаос что вокруг, я внимательно смотрю в зал — на то самое место — и что-то смазанное поднимается и направляется в сторону клетки. Я всматриваюсь в это что-то, и мой взгляд натыкается на две черные точки — на глаза призрака, которые будто залиты тьмой, и эта тьма, она клубится. Эта тьма она вытягивает из меня смелость и мужество и наполняет мою душу страхом. Я хочу перевести взгляд, но не могу — я не могу не смотреть в глаза призрака, я даже не могу просто закрыть глаза, я даже не моргаю. Через мгновение всё замирает и люди превращаются в камень. От окаменевших людей начинают отламываться куски, куски разбиваюсь об пол, и превращаются в пыль — теперь всё помещение в пыли, а этот мужчина — я вижу, как пыль кружится вокруг прозрачного силуэта — он всё ближе и ближе. Мне становится ужасно больно, я чувствую, как пальцы лишаются ногтей, а затем я вижу, что мои ногти летят в клубящуюся тьму — в глаза призрака. Этот мужчина во сне, он всё ближе и ближе: шаг — и моя челюсть лишается зубов, еще шаг — и всепоглощающая тьма вырывает все пальцы на руках. Кусочки моего тела летят по воздуху, рассыпаются и исчезают в глазах призрака. Я падаю на пол и вижу, как мой левый ботинок вместе со ступней улетает из клетки.

Я корчусь и ору от боли, мне необходимо часто и много дышать, часто и много, но это тьма она засасывает всё — пыль, кусочки с меня, воздух — вообще всё — и мне нахватает, мне нахватает воздуха — я задыхаюсь.

Мои глаза по-прежнему смотрят в черноту, но у меня странное ощущение — я подношу беспалую кисть к лицу и дотрагиваюсь до подбородка, оказывается, мое лицо, оно устремлено к решетчатой дверце с боку клетки. Это невозможно, невозможно так чисто видеть то, что находится сбоку от тебя. Я поднимаю беспалую ладонь выше — поднимаю к глазам и чувствую, что глазницы мои пусты и глаза мои болтаются в воздухе, болтаются на зрительных нервах — я не могу не смотреть в глаза незнакомцу, и я смотрю.

Мои пустые глазницы истекают кровью, мои глаза обливаются слезами, и эти слезы, попадая на нервы, вызывают дикую боль, а этот человек, он все ближе и ближе.

Еще чуть-чуть и зрительные нервы разорвутся, и мои глаза устремятся во тьму, и я ослепну.

Еще немного.

Сейчас!

И я просыпаюсь.

Потный.

Со слезами на глазах.

И я не могу заснуть снова — я боюсь засыпать.

Сон есть сон, реальность есть реальность.

Никакой тебе клубящейся тьмы и никакой тебе прозрачности — плоть как плоть, глаза как глаза — кажется голубые.

— … После тебя никому не захочется становиться маньяком, а душевнобольные придут с повинной и потребуют изоляции от общества.

Я говорю:

— Чушь! Вышка или даже смертная казнь, ха — да это ничто! Одна жизнь взамен десятка, да это курам на смех! Или?..

Мои глаза становиться шире, мое дыхание учащается — я, наконец-то, вспомнил, где я его видел.

— Да. Точно, — я тяжело сглатываю — теперь я вспомнил тебя, то есть, простите вас. Ты, вы… вы — тот — ну, тот великий, который снимает ужасные фильмы ужасов, жестокие триллеры и мистику. Как вас там? Напомните-ка. А, неважно. Точно это ты… то есть — вы… извините.

Я отрываю от столешницы указательный палец, поднимаю его насколько это возможно с прикованным запястьем, и тыкаю в сторону этого типа.

— И значит, вы хотите, чтобы я написал книгу, которая после будет экранизирована, — непроизвольный смешок вылетает из моей глотки, — точно-точно — так и есть, вы хотите…

Поднятым указательным пальцем я непроизвольно начинаю рисовать круги в воздухе. Мои глаза блестят. Я захлебываюсь от возбуждения — я чувствую, что прав и из-за этого я ерзаю, нет — я буквально прыгаю в железном кресле.

— … вы хотите, чтобы маньяк написал историю о маньяке, вы хотите, чтобы я написал истории о самом себе. Отлично! Я согласен! Черт это будет нечто, давайте-ка мне быстрей бумагу и ручку и я начну! Эй, охрана! Это гениально! «Мемуары маньяка убившего 48 жертв» как нормальное название? Или еще вот… м-м-м… сейчас… вот прямо вертится в мозгу. Ну же!.. Ээх, ладно, у меня будет время подумать, пожизненное заключения, отдельная камера, ну вы понимаете…

Этот мужчина, его руки уперты в столешницу железного стола — он навис надо мной прямо как там — в квартире — он навис надо мной как кара божья и меч дамоклов.

Но на этот раз мне не хочется смеяться, меня от возбуждения прямо-таки трясет, мой голос дрожит:

— … Еще можно сделать отдельную главу, где я расскажу, как убивал других жертв. Думаю «Непризнанные заслуги» так будет называться глава! Как вам? Нравится?..

На его лбу выступает испарина, он смотрит на мой указательный палец, который в воздухе выводит геометрические фигуры. Его зрачки закатываются, и мелкая дрожь пробегает по его лицу.

— … Эй! Что с вами? Эй, товарищ режиссер, я согласен видите? Всё нормально, будем работать, не нервничаете, успокойтесь… Что вы делаете?

И сейчас — в настоящем времени, я, словно сирена, начинаю вопить от боли.

Знаете, как рушатся надежды и мечты? Всегда по-разному одинаково: кто-то проигрывает все деньги в казино, кто-то разоряется на бирже, кого-то сбивает машина и он становится инвалидом, а кого-то инвалидом делает маньяк. Но когда охотник становится жертвой, когда маньяк сидит прикованный к стулу и его палец наворачивает круги в воздухе, а сверху нависает тот, которого называет психически нездоровым режиссером…

Да, крушение надежд — это всегда по-разному одинаково, и сейчас — в настоящем времени, мое крушение надежд сопровождается сухим хрустом, адской болью и моим ором — этот мужчина, этот ненормальный, он прижал мой указательный палец к зажиму, что на моем запястье.

Этот мудак сломал мне палец, он сломал его так, будто это карандаш какой-то.

И пока я истошно вою, он подносит губы к моему уху так близко, что я чувствую тепло от его дыхания, и сейчас он, этот мужчина, он выплевывает слова вперемешку со слюнями:

— Идиот! Ты меня совершенно не слушал. Мне не нужна твоя сраная история. Я могу придумать сотни, и они будут лучше твоих тупых откровений. Мне неинтересно как тебя **** в детстве отец, что загоняла тебе в жопу мать — скалку или швабру, и что вытворяли с тобой в ученической общаге. Мне абсолютно плевать на тебя как на маньяка, мне насрать как ты убивал и за что. Твоя история тут совершенно не причем. Это моя история! Эта история о наказаниях и истязаниях. Эта истории о каре! Марк теперь ты моя собственность. Теперь ты просто предмет, неодушевленный предмет, и я могу разбить тебя или изнасиловать или изуродовать…

Губы, ухо, дыхание.

Жертва лежала на мокрых от крови досках или бетонном полу (я убивал или в сарае, или в гараже), если это женщина, то уже без сисек, если — мужчина, то без члена, часто без пальцев, как на руках, так и на ногах. Мне оставался последний штришок — разрезать тушку болгаркой от лобка до подбородка, а потом забрать трофей: кусочек с жертвы — это моя фишка. И каждый раз, перед тем как окончательно покончить с жертвой, я склонялся над ней и подносил ухо к губам, которых иногда не было — я их отгрызал — я склонялся и слушал угасающее дыхание — слушал, как приближается смерть. Иногда жертвы бормотали что-то невнятное, иногда, будучи еще в сознании, проклинали и посылали жариться в ад. Но я слушал другое, я слушал угасающее дыхание — слушал, как старуха с косой делает свое дело, и по моему телу носилась приятная истома.

Сейчас губы мужчины прижаты к моему уху, и я чувствую дыхание, но по телу вместо приятной истомы, носится боль.

— … или изуродовать тебя.

Мужчина продолжает орошать слюнками моё ухо:

— Понимаешь Марк, ядерное разоружение бомбардировкой проблемных стран покончило не только с некоторыми странами, но и с гуманизмом. Гуманизм сдох. Люди хотят видеть жестокие наказания за жестокие преступления. Людям надоело, когда маньяки, насильники, педофилы и так далее получают просто пожизненный срок или их просто казнят. Сегодня смертная казнь совершенно не удовлетворит современное, разумное общество. Сегодня общество жаждет другого и я дам им это. Мучения Иисуса — ничто. Пытки при инквизиции — мелочи. Огонь в аду — детские шалости. Тебя ждет нечто иное.

Этот мужчина он ласково подкладывает ладонь под мой средний палец и начинает медленно приподнимать его.

— Марк, люди изголодалось по справедливости. Их терпение лопнуло. Они хотят видеть, как убийца мучается. Мучается не морально, а физически. Помнишь поговорку: «Кровь за кровь, глаз за глаз» — вот чего не хватает людям, и я удовлетворю их.

Он отрывается от моего уха и упирается лбом мне в лоб:

— Просто, чтобы ты знал — сейчас, в данный момент, наш разговор транслируется центральным телеканалом Города, центральные телеканалы других Городов синхронно переводят весь наш разговор и пускают это дело в эфир. Марк, возможно, весь мир смотрит на тебя и меня с задержкой в несколько секунд…

— Какого хрена! Охрана! — выкрикиваю я.

Он обнимает меня рукой за затылок и шепчет:

— … и через несколько секунд весь Город увидит, как я сломаю тебе второй палец.

Я чувствую, как кость в пальце начинает лопаться. Я вижу, как рука этого типа дрожит от напряжения. Я хочу отвести взгляд от обреченного пальца, но не могу, я не могу не смотреть и смотрю.

Я кричу, я зову охрану, я прошу не делать этого, я прошу пощадить, а он, сквозь мои крики и мольбы, он продолжает говорить, говорить спокойным голосом, как будто он не пальцы ломает, а трепится с другом за жизнь:

— Каждая история маньяка она похожа, но наша история это исключение. Где заканчивается обычная история начинается наша. Марк, просто чтобы ты знал — есть вещи пострашней смерти. Поверь.

И он ладонью прижимает палец к зажиму — этот мужчина, он сломал мне второй палец — средний палец.

Я корчусь и ору от боли, мне необходимо часто и много дышать, часто и много, но эти глаза они засасывают всё — мне не хватает воздуха.

Задыхаясь от ненависти, я кричу:

— Гребанный мудак!

Я плюю в него, но промахиваюсь.

Я выкрикиваю:

— ****ец тебе!

Я неистово дергаюсь — пытаюсь выбраться из заточения:

— Я убью тебя!

Но этот мужчина, он заваливается на свой стул и начинает смеяться, он передразнивает:

— Гребаный мудак, ****ец тебе, я убью тебя… Право смешно.

Из внутреннего кармана пиджака он достает пневматический пистолет, и у меня внутри все покрывается ледяной коркой.

Я кричу:

— Охрана!

Кричу:

— Охрана!!!

Я молю:

— Прошу, хватит! Успокойся! Перестань!

— Марк, а ты успокаивался? Ты останавливался, когда тебя просили перестать? Эй, охрана? Где вы? Охрана!

Он стреляет несколько раз мне в лицо: и пульки адской болью впиваются в лоб, в щеки, в подбородок, в рот — по деснам, по зубам, по языку. Он стреляет и весело выкрикивает: «Эй охрана? Охрана, вашу мать!? Ну, где же они Марк, где же охрана, мать её так, а?»

Мне не хватает воздуха, я задыхаюсь, а он, ухмыляясь, смотрит мне в глаза и говорит:

— Марк тебе ****ец. Долгий. Мучительный. Бесповоротный.

Я проваливаюсь в темноту. Я без сознания и ничего вокруг, только густая тьма и выкрик:

— Врача!

Ужасный запах ударяет в нос.

Кто-то бьёт по щекам.

Я открываю глаза и вижу человека в белом халате.

Он говорит:

— Всё в порядке.

Говорит:

— Можете продолжать.

За медиком стоит этот мужчина. Мужчина кивает медику и тот удаляется.

Я пытаюсь попросить медика о помощи, но у меня не получается — рот не слушается, и медик уходит, он уходит так, как будто здесь всё нормально и ничего из ряда вон.

Мужчина садится на край стола и говорит:

— Ты на суде был таким уверенным, таким, как бы это сказать — таким кремнем. Ведь тебе, там — на суде, тебе в голову, в твою Марк тупую башку, просто не могло прийти, что вокруг тебя закрутится такая каша и неожиданно, как будто — БАЦ, гуманизм окончательно умрет, и люди захотят настоящего правосудия. Ты сидел там, и, ухмыляясь, пялился на родственников тобой убитых. Ты, наверное, думал, что в одиночке тебе предоставят ручку и бумагу, и ты такой будешь спокойно писать о самом себе — такие мемуары убийцы-тупицы. Или ты будешь рисовать глупые рисуночки с ножичками и человечками — типа наскальные рисунки маньяка-идиота…

— Иди ты! — огрызаюсь я.

— Ок, — хохотнув отвечает он, а после он пододвигает ко мне мобильный телефон с открытым сообщением:

«Да — 73%

Нет — 27%»

Я киваю в сторону телефона:

— И?

И он говорит, но говорит в воздух:

— Выведете то, что происходило в прямом эфире 20 минут назад.

Теперь он смотрит в телевизор, которого не было до обморока. Он кому-то говорит: «Да, это оно. Спасибо!»

— Смотри, — говорит он, обратившись ко мне.

На экране телевизора смазливый телеведущий и накрашенная телеведущая.

Телеведущий улыбается и говорит:

— Мы снова в студии, надеемся, вам понравился рекламный блок!

Он смеется, а затем говорит:

— Снова приветствуем вас на беспрецедентном телепроекте: «Преступление и наказание на ПЕРВОМ!». Кстати, проект уже признан лучшей телепередачей 22-ого века, а век-то только начался!

Он продолжает:

— Сегодня нас ждет нечто особенное — так что будьте с нами и не переключайтесь!

Раздались аплодисменты.

Теперь показывают зрителей. В первых рядах знакомые лица — те самые родственники жертв. Я встряхиваю головой — вдруг мираж, но нет — знакомые лица не исчезли.

На большом экране, который за телеведущими, я вижу комнату для допросов, я вижу себя без сознания и этого мужчину. Нас показывают с разных ракурсов.

Телеведущий говорит:

— Но прежде чем мы приступим к самому сладенькому, нам с вами, дорогие телезрители, предстоит ответить на вопрос: «Стоит ли рассказать Шахматисту о телепроекте?»

Шахматист — такое у меня прозвище.

Внизу экрана появляется вопрос: «Стоит ли рассказать Шахматисту о телепроекте?»

Теперь говорит телеведущая:

— Если вы считаете что «Да!», отправьте SMS на этот номер.

Под вопросом появляется надпись «Да!», и короткий номер.

— А если вы считаете что «Нет!», то отправьте SMS на этот номер.

Напротив «Да!» появляется «Нет!», и короткий номер.

— Для жителей других стран напоминаем наш международный код.

Под «Да!» и «Нет!» появляется международный код.

— Стоимость SMS прежняя.

Внизу мелким шрифтом указана бешеная стоимость одного SMS.

Сексуальным и завлекающим голосом телеведущая продолжает:

— Учтите! Мы принимаем SMS только в течение двадцати минут. И помните: у вас всегда есть шанс оказаться в числе счастливчиков, которым достанутся новые ноутбуки, любезно предоставленные компанией Apple. Apple за нами будущее!

И телеведущая лучезарно улыбается.

Гром аплодисментов и свист.

На экране маленького телевизора, который стоит напротив меня на железном столе, вверху экрана появляется вопрос: «Стоит ли рассказать Марку о телепроекте?», под вопросом, экран делится на два столбца, левый столбец это «ДА!», под надписью стоит ноль, правый столбец это «НЕТ!», под надписью тоже ноль.

Телеведущая и телеведущий берутся за руки и говорят в один голос:

— Помните, 50 процентов вырученных средств будут отданы родственникам убитых.

Они достают свои телефоны.

Они — это один радостный голос:

— 3.

— 2.

— 1.

— ГОЛОСУЕМ!

Нули превращаются сначала в десятки, после в сотни, затем в тысячи. Через минуту цифра в столбце «ДА!» уже четырехзначная. Столбец «НЕТ!» ощутимо отстает — цифра в столбце только-только превратилась в трехзначную.

Телеведущие — молодой человек и девушка, они лучезарно улыбаются, как будто это какое-нибудь реалити-ток-шоу, где молодые девочки и мальчики, как правило, дети известных людей, учатся петь, или где есть коттеджный городок, и там толпа придурков что-то достраивают и одновременно с этим налаживают отношения — строят любовь — ебутся. Так и есть, я их вспомнил — парень, этот смазливый юноша, он вел передачу про молодых звезд, а девушка, она вела ток-шоу про коттеджный городок. Говорят тому реалити-шоу, ну про коттеджный городок, уже более века, говорят, что сначала был только один дом. По статистики, когда участники проекта убивают друг друга, рейтинги передачи подпрыгивают до небес. Ходят слухи, что когда рейтинги очень низки организаторы сами провоцируют эти убийства. Поговаривают, что этот телепроект — это некий эксперимент партии «Восьми округов» по тестированию биологического и психотропного оружия, которое вызывает приступы беспричинной агрессии. Есть версии, что это не первый такой городок — предыдущее вымерли: жители переубивали друг друга. Когда городок закрывается никто и никогда больше не услышит об участниках, и вскоре они будут забыты, потому что запускается новый проект, а прошлые уже в прошлом, их как будто и вовсе не существовало. Просто говорят, поговаривают, распускают слухи — ничего конкретного — факты отсутствуют.

На большом экране за ведущими, крупным планом показывают мою правую руку. Два пальца — указательный и средний — безвольно лежат на зажиме. Ракурс меняться. И сейчас я смотрю на себя анфас, я смотрю на того себя, который через некоторое время будет смотреть на себя самого. Сейчас я смотрю на картину, на которой художник рисует художника, который рисует меня смотрящего на художника, рисующего художника.

Будущее транслируется прошлым.

Настоящего не существует.

Повторяющийся цикл бесконечности.

Жалкое зрелище…

Перекошенное от болевого шока лицо, красные точки от пулек из пневматического пистолета, рот приоткрыт как у дебила, изо рта по подбородку стекают слюни. Да, это всё я — ужасный и беспощадный Шахматист, и разница лишь в том, что в телевизоре я пока еще без сознания, а здесь и сейчас я, наконец, начинаю осознавать, что всё это происходит на самом деле.

Поверх экрана, на котором я без сознания, поверх телеведущих — поверх всего этого безумия, бешеным темпом продолжают расти цифры. Столбец «НЕТ!» безнадежно отстал, и я понимаю, что сейчас этот мужчина, он расскажет мне о телепроекте, который сильно смахивает на развлекательное реалити-ток-шок с выкачиванием денег из телезрителей.

Телевизор гаснет — этот мужчина, он выключил его.

Он сидит на своем месте — сидит напротив меня.

Он кивает на потолок комнаты и говорит:

— Марк посмотри по углам. Под потолком камеры, видишь? Эта комната была подготовлена еще до твоего ареста.

Теперь он смотрит мне в глаза:

— Первый этап — родственники, близкие друзья и коллеги рассказывали об убитом близком: они рассказывали о том, каким он был хорошим, они рассказывали о хобби убитого, о работе, учебе, любимом цвете, любимом фильм и актере, когда родился и когда ты его убил — в общем, живые рассказывали о мертвых. Надо сказать, зрелище вышло очень душещипательным, жаль ты всё пропустил.

Мужчина встает и направляется ко мне.

— Камеры стоят у тебя в камере, они в потолке, их монтировали в тот момент, когда судья зачитывала приговор; кстати, любой желающий может подключиться через интернет и наблюдать за тобой сутки напролет, наблюдать, как ты сидишь там за столом и пыхтишь, пытаясь что-то родить.

Этот мужчина, он заходит сзади и начинает разминать мне плечи.

— Второй этап: родственники придумывают тебе наказание, это может быть что угодно, выдирание ногтей, выбивание зубов, отрезание пальцев, вырывание глаз, отрезание ног; можно использовать всё что угодно горячую воду, ацетон, серную кислоту; единственное условие — наказание должно быть не смертельным, нельзя просто выстрелить тебе в висок, нельзя наказывать тебя до смерти…

Сон здесь и сейчас: мои ногти, зубы, пальцы, глаза, ноги.

Я перебиваю его. Я дрожащим голосом шепчу:

— Что за чушь?!

Но этот мужчина, он игнорирует меня, он продолжает делать мне массаж и рассказывать о телепроекте:

— Родственники перед камерой рассказывают о придуманном наказании, а затем зрители голосуют. Ну, ты, наверное, знаешь, как это бывает в реалити-ток-шоу, стандартное SMS-голосование. Мы не стали изобретать велосипед и поступили также. Так вот, наказание набравшее большее количество голосов будет исполнено первым. Затем Марк будет исполнено наказание, которое было вторым по количеству голосов, затем третье, а затем четвертое, и как итог, последнее — сорок восьмое.

Я дергаюсь — я хочу выбраться, испариться, на худой конец провалиться под землю — пусть даже в ад. Я кричу:

— Бред собачий!

Мужчина шепчет мне на ухо:

— Марк всё было подготовлено еще до суда, съемочные группы уже работали в домах у родственников, родственники уже придумывали наказания, зрители голосовали. Ты умер, как только тебя поймали, потому что гуманизм неожиданно иссяк. Иссяк именно на тебе. Тебе просто не повезло, или наоборот — повезло. Ты войдешь в историю, ты станешь самым известным серийным убийцей потому, что ты первый участник чрезвычайно перспективного проекта! Ты же этого хотел — популярности, да? Когда ты на суде доказывал что убил больше, ведь это из-за неё — из-за популярности, да? Конечно же, да…

Он оставляет в покое мои плечи и подходит к двери:

— И, наконец, третий, заключительный этап: за этой дверью находится бригада медиков, это так на всякий случай, чтобы ты не дай бог не отдал концы или не потерял сознание. Ты должен понимать, что происходит и где сейчас невыносимо больно.

Он показывает на стену слева от меня:

— За этой стеной сидит призер: родственник убитого, чье наказание сыграет первым. Сегодня это маленькая восьмилетняя девочка. Ты убил маму, теперь вконец осиротевшего ребенка. Она была там всё время. Она видела, как я ломал тебе пальцы и по телеку транслировали то её улыбку, то твои пальцы, то улыбку, то пальцы. И она останется, чтобы посмотреть, она будет наблюдать за тобой, сквозь стекло, которое для тебя зеркало. Она хочет этого — хочет остаться.

Он ставит телевизор на пол, берет стакан с водой в руку и отходит от стола, теперь он стоит справа и приветливо машет стеклянной стене.

Он говорит:

— И сейчас…

Он выкрикивает в воздух:

— Сейчас!

Он смотрит на меня и говорит:

— И сейчас самое время для третьего этапа.

Дверь открывается, впереди человек с профессиональной видеокамерой, объектив которой смотрит на меня. За оператором идут двое, оба широкоплечие, мускулистые.

Он говорит:

— Для начала на тебя установят механизм, который не позволит тебе сомкнуть челюсти…

Я кричу:

— Но это безумие! Какого черта?!

По моим щекам текут слезы, я бью ногами по полу.

Я кричу:

— Вы не сделаете этого, это против человеческих прав!

А он, этот мужчина, он спокойно парирует:

— Женевская конвенция давно распалась, теперь у таких как ты нет человеческих прав. Теперь ты просто неодушевленный предмет. Официально тебя уже нет в живых — мы это заранее оформили. Официально ты уже мертв.

Оператор снимает мои щеки, которые блестят от слез, мои глаза, которые, наверное, красные.

Я, косясь в камеру, выкрикиваю:

— Чушь собачья!

Но этот мужчина, теперь он не реагирует на меня — он на своей волне.

Он говорит:

— Ты даже не представляешь, что горе делает с воображением.

Он продолжает, но дрожащим голосом:

— Когда я потерял отца, я написал книгу, которая сейчас считается классикой. Когда умерла мать, я снял свой лучший фильм ужасов. Когда моя дочь, которой было, двенадцать лет, погибла в автокатастрофе, а я пролежал долгое время в больнице, после этой трагедии, я собрал шесть кинопремий за лучший триллер столетия. Марк знай: люди, которые лишились родных, их воображение работает на полную катушку и они придумали поистине ужасные и жестокие наказания, и ты их достоин Марк. Ты получишь сполна.

Он гладит меня по щеке, после он больно защипывает её.

По его щекам бегут слезы.

Оператор снимает это и сейчас это, с задержкой в несколько секунд, смотрит весь Город, а возможно и весь мир.

Он с одурением трясет меня за щеку и шипит:

— Просто так, чтобы ты знал — ты убил мою жену, сука и всё это придумал и воплотил в жизнь я.

Он говорит:

— Это моё тебе наказание, которое породит еще с десяток…

Я повторяю и повторю, повторю себе под нос: «Нет. Этого не может быть!»

Он роется во внутреннем кармане пиджака, а затем кидает фотографию на стол. Оператор снимает фотографию, затем снимает меня бубнящего себе под нос и затем отходит. Теперь оператор снимает этого мужчину.

Мужчина говорит:

— Марк тебе действительно ****ец. Долгий и мучительный. А знаешь почему? Потому, что именно благодаря тебе и мне правосудие впредь будет истинно справедливым.

Мужчина отступает от стола и, ухмыляясь, добавляет:

— Марк, ну и кто кого в итоге поимел, а?

Мускулистые парни: один заходит сзади, надавливает мне на челюсть и она открывается, второй надевает мне на голову механизм, и я чувствую ржавчину на вкус.

Но то, что происходит вокруг ушло в небытие, сейчас я смотрю на эту женщину на фотографии.

И я узнаю её.

Я узнаю её — эту женщину.

Да, я помню её.

Она была в красном. Она шла по скверу. Я подкрался сзади и оглушил её, затащил в машину и отвез в гараж к себе на дачу. Она была без сознания. Я положил её на холодный асфальт, и сел за руль древнего джипа. Джип я нашел на свалке, он валялся там почти новенький и я знал, что он может пригодиться. Я наехал задним колесом ей на ступни и остановил машину. Она очнулась и завизжала. Я включил музыку на полную громкость и резко надавил на газ так, чтобы задние колеса пробуксовали — левое по асфальту, а правое по коже, мясу и кости. После я проделал то же самое с левой ступнёй, затем с ладонями рук, от которых в итоге ничего не осталось. Пожалуй, тот раз, единственный раз, когда я обошелся без болгарки. В тот раз последним штрихом было другое: та женщина была еще жива, и её глаза чуть ли не выпрыгнули из орбит, когда я наехал задним колесом ей на живот — машина на животе, да — это очень тяжело. Помню, я высунул голову из салона машины, чтобы видеть как кровь, кости, мясо, кишки, легкие и сердце — всё внутренности грудной клетки и живота, вылетят из тушки и разобьются вдребезги о белые ворота гаража. Я высунул голову из салона автомобиля и нажал педаль газа…

Электрический щелчок вернул меня из воспоминаний в камеру.

Щелк.

И из динамиков доносится искаженный электроникой голос ребенка:

— Ты не сможешь вытащить лампочку-грушу изо рта.

И она хихикает, её смех — это смех маленького чертенка.

Щелк.

И смех стихает.

Тишина.

Я ошарашено оглядываюсь.

Этот мужчина, он достает лампочку и вкручивает её в патрон на длинном проводе. Вставляет вилку в розетку. Лампочка начинает ярко светиться.

Я чертыхаюсь, матерюсь, проклинаю, но из-за механизма, который не дает закрыть рот, всё это слетает с языка неразборчивым мычанием.

Он лампочкой затыкает мне рот и говорит:

— Марк, это лампочка накаливания, такие давно сняты с производства. Через некоторое время такие лампы сильно нагреваются. Очень сильно.

Он добавляет, что пытка будет длиться, до тех самых пор пока мои щеки…

Он трогает свои щеки и заканчивает:

— … вот здесь, снаружи, не почернеют.

Этот мужчина, его голос, может быть это голос провидца:

— Марк, поверь, после тебя никому не захочется быть маньяком.

Лампа накаливания сжигает мои десны, язык и нёбо, мои зубы ноют болью, а щеки, они только-только начали прожариваться с внутренней стороны. Я знаю, чтобы пытка закончилась побыстрей надо обхватить горячий патрон губами и втянуть в себя воздух, тогда щеки плотнее прилипнут к лампочке и почернеют за меньшее время. Но этот чертов безусловный рефлекс — когда горячо, то непроизвольно убираешь от горячего те ткани, где еще остались нервы — этот чертов рефлекс, который призван защищать, сейчас — в настоящем времени, сильно подставляет меня.

Черт надо прижать щеки или это будет длиться вечно.

Я падал в обморок несколько раз, но меня откачивали, и боль возвращалась.

Черт, с меня хватит! — если в камере я подумывал о самоубийстве, то здесь и сейчас я решил что точно сделаю это — я убью себя.

Но этот мужчина, он заглянул мне в глаза и будто разгадал мой план. Он сказал, что после этого наказания мне удалят все зубы, и мой план перегрызть себе вены провалился.

Этот мужчина он сказал, что сейчас — в данный момент, пока я резвлюсь с лампочкой во рту, мою камеру обшивают мягким, и мой план разбить себе голову о бетонную стену тоже провалился.

А еще он сказал, что после этого наказания, на меня наденут толстые варежки, они не позволят расковырять пальцами артерию на шее и истечь кровью.

И, в конце концов, он поведал мне, что на время проекта я самый важный человек в Городе, и они эти бывшие гуманисты, они будут защищать меня от смерти похлеще, чем лидеров округов.

Этот мужчина он принюхивается к запаху горелого мяса и ухмыляется, он смотрит мне в глаза, и его глаза становятся черными, а сам он становится прозрачным.

Он тычет пальцем в фотографию.

Он говорит:

— Марк, я любил её больше всего на свете…

И эта женщина.

Она смотрит в объектив и шлет воздушный поцелуй фотографу. Но это в прошлом, она умерла — я её убил и сейчас она шлет этот поцелуй мне.

Поцелуй, который не позволит мне умереть — поцелуй жизни с берегов смерти. Так что я не умру — мне не позволят.

Очередной обморок.

Меня откачивают.

И этот мужчина шепчет мне в ухо:

— Мучения Иисуса — ничто. Пытки при инквизиции — мелочи. Огонь в аду — детские шалости. Есть вещи пострашнее смерти. Теперь ты это знаешь и это только начало. Еще сорок семь. Еще сорок семь пыток и только после — смерть.

Этот мужчина, он меняет обычные очки на солнцезащитные, надевает дубленку, обматывает шею шарфом, показывает мне большой палец и направляется к выходу. На ходу он выдергивает вилку из розетки и кому-то бросает:

— С него хватит, вколите ему снотворного.

Я мотаю головой и неразборчиво мычу обугленным изнутри ртом: «Нет! Не надо!»

Я пытаюсь прокричать: «Нет!» — я не хочу засыпать — я боюсь засыпать.

Но поздно.

Чувствую — проваливаюсь в сон.

И последнее что я слышу это то что, через две недели следующая пытка.

А ещё я слышу это:

— Так что, ты приготовься как следует…

И это:

— Не скучай…