А это-мой Пушкин! Гл. 60. Нужда в налете вдохновен

Саша очень радовался любому новому появлению на небосклоне  литературных альманахов. И, когда критик Киреевский начал издавать новый журнал «Европеец», а стихов у него не оказалось даже на черный день – раздал другим изданиям - отправил ему прозу - «Дубровского». Правда, еще неоконченную...

 Поздравив Киреевского, он предостерегал его от  ошибок в издательском деле: «Иван Васильевич! Дай бог многие лета Вашему журналу! Если гадать по двум первым номерам, то «Европеец» будет долголетен. До сих пор наши журналы были сухи и ничтожны или дельны, да сухи; кажется, «Европеец» первый соединит дельность с заманчивостью.

Теперь несколько слов об журнальной экономии; в первых двух книжках Вы напечатали две капитальные пьесы Жуковского и бездну стихов Языкова; это неуместная расточительность. Между «Спящей царевной» и «Мышью Степанидой» должно было быть по крайней мере три номера. Языкова довольно было бы двух пиес. Берегите его на черный день. Не то - как раз промотаетесь и принуждены будете жить Раичем да Павловым. Ваша статья о «Годунове» и о «Наложнице» порадовала все сердца; насилу-то дождались мы истинной критики.

NB. Избегайте ученых терминов; и старайтесь их переводить, то есть перефразировать: это будет и приятно неучам и полезно нашему младенчествующему языку. Статья Баратынского хороша, но слишком тонка и растянута (я говорю о его антикритике). Ваше сравнение Баратынского с Миерисом удивительно ярко и точно. Его элегии и поэмы точно ряд прелестных миниатюров; но эта прелесть отделки, отчетливость в мелочах, тонкость и верность оттенков, всё это может ли быть порукой за будущие успехи его в комедии, требующей, как и сценическая живопись, кисти резкой и широкой? Надеюсь, что «Европеец» разбудит его бездействие. Сердечно кланяюсь Вам и Языкову». - Надеялся, что молодому издателю помогут эти слова  совета и поддержки…

Хотя  часы показывали уже три часа ночи,он с женой только что вернулся с бала.  Натали сразу пошла спать, а у самого в голове роились мысли, и он прошел к себе в кабинет. Камердинер  Никифор прошел за ним следом и вытянулся в ожидании, но его  попросили:
- Никеша, иди спать. Только сначала принеси мне лимонаду…

Никеша  - с ворчанием:
- По ночам надо спать, а он сидит и пишет, сидит и пишет!- Но вышел. А когда вернулся с графином лимонада, увидел, что  барин  пишет, а сам что-то бормочет, а потом вскочил и начал быстро бегать по кабинету. И опять же что-то забормотал.
«Стихи ,значит, сочиняет… Ничего, он любит по ночам работать. А утречком заснет, и тогда уж долго спит – выспится…» -  Вышел на цыпочках…

Зная эту его привычку мужа, Натали тоже не тревожила его до тех пор, пока он сам не проснется и находила себе занятия:  вязала в ожидании. Однообразно, как она считала,  протекали ее дни: кроме няни Прасковьи ей не с кем даже  перекинуться  и словом: беспричинная ревность заставила  мужа  наложить на неё строгий  запрет принимать кого-либо из мужчин в его отсутствие или - когда он удалялся в свой кабинет. "Даже для самых степенных друзей не допускаются исключения; и мне, воспитанной в беспрекословном подчинении, не приходит в голову  нарушить этот заведенный порядок!"
 
Но однажды случился курьез. На балу муж увлекся ухаживанием за кем-то, оставив ее, беременную, и не заметил, как она, рассердившись уехала оттуда одна. Спохватившись и оглядевшись по сторонам в ее поисках и не найдя её, заволновался и помчался домой. Жёнка  стояла возле зеркала и причесывала свои длинные волосы, лежащие на спине шелковой волной.Подкравшись к ней сзади, он  попытался ее обнять, но Натали развернулась и влепила ему пощечину со словами:
- Это за то, чтоб не волочился за другими женщинами – при живой жене!

Саша расхохотался:
-Вот так номер! Ты что, жёнка?

-То! – посмотрела она на него косящим взглядом  из-под насупленных бровей. Саша  понял, что нельзя ему пока и оправдываться и удалился…

Наталья, которая была очень хороша, высока ростом, стройна, и имела черты лица удивительно правильные,  одним глазом  иногда немного косила, что придавало выражение  какой-то  неопределенности её  взгляду и он из-за этого прозвал её: «Моя косая Мадонна» . И так частенько дразнил.

Вприпрыжку направился  в кабинет, восхищенный  поступком жены, сел и накатал письмо об этом  Войнычу – московскому наперснику…

Нащокин смеясь, в ответном письме спрашивал: «Ножкой топтать от нетерпения Наталья Николаевна перестала ли, несмотря, что это, должно быть, очень ей к лицу?» - Саша улыбнулся. Друг не умел складно выражаться в письме.

Но не все считали её красоту безусловной. Например, знакомый Саши, Станислав Моравский, польский друг Адама Мицкевича, после первого знакомства обвинившего его в том, что его башмаки всегда стоптаны, нашел и в его жене недостаток: «Госпожа  Пушкина - одна из самых красивых женщин Петербурга. Лицо, свежесть, молодость, талия - все за нее говорит и стоит поэта. Лицо чрезвычайно красиво, но меня в нем, как кулаком, ударяет всегда какой-то недостаток рисунка. В конце концов,  я понял, что, не в пример большинству человеческих лиц, глаза ее, очень красивые и очень большие, размещены так близко друг от друга, что противоречат рисовальному правилу: "один глаз должен быть отделен от другого на меру целого глаза".
 
Но Саша, который не знал, что кто-то может сомневаться в красоте Натали, наслаждался тем, что  жена у него не только самая красивая, но и самая добрая.

Наряду с этой гордостью, его умиляло то, что ему поклоняется молодежь. Однажды, гуляя по парку, он услышал позади себя быстрые шаги - один  юноша,запыхавшись, дыша с трудом, за несколько шагов уже держа  фуражку в руке, произнес взволнованным голосом:
- Извините, что я вас останавливаю, Александр Сергеевич: но я  - внук вам по лицею, желаю вам представиться
 - Очень рад, - ответил, улыбнувшись и взяв того за руку, - очень рад.


Его непритворное радушие, видно,  отразилось в улыбке и глазах, что вдохновило его спутника и он назвал себя:
- Миллер. Павел Иванович.

- Ну, что у вас делается в лицее, Павел Иванович? Если вы не боитесь усталости, - прибавил Саша, - то пойдемте со мной.
 
Не веря своему счастью, юнец зашагал с ним рядом - быстро и теми же большими шагами, как и поэт. «Я не чувствую ни прежнего волнения, ни прежней боязни. При всей своей славе Александр Сергеевич удивительно прост в обхождении. Гордости, важности, резкого тона нет в нем ни тени. Не зря я  полюбил  его искренно с первой же минуты»,-  трепетал Павел.

 Из парка они перешли в большой сад.
- Ну, а литература у вас процветает? – спросил обожаемый поэт. А потом  посыпались вопросы - один за другим: - Что ваш сад и ваши палисадники? А памятник в саду вы поддерживаете? Видаетесь ли вы с вашими старшими? Выпускают ли теперь из лицея в военную службу? Есть ли между вами желающие? Какие теперь у вас профессора? Прибавляется ли ваша библиотека? У кого она теперь на руках?

На эти вопросы  Павел едва успевал отвечать. А ведь ему, в свою очередь, ужасно хочется расспросить знаменитого спутника о нем самом! "Но  он  решительно не дает мне времени и, конечно, делает это не без намерения..." - молодой человек понял,  что известному поэту  не о чем  более говорить с семнадцатилетним юношей, каким является он,  кроме как о его учебном заведении…
 
Часовые, расставленные по парку, вытягивались перед Пушкиным, и ,если он их замечал, то кивал им головой.

Заметив это, лицеист не сдержал удивления:
- Отчего они вам вытягиваются?

-Право, не знаю; разве потому, что я с палкой,- пошутил кумир.

Они обходили  озеро, когда Александр Сергеевич промолвил:
- Вы раскраснелись, кажется, устали?

- Это не от усталости, а от эмоции и удовольствия  идти с вами,- поспешил ответить смущенный юнец…

Саша улыбнулся этой восторженности, но все протянул руку для прощания…

По дороге он зашел к сестре, но Ольга встретила его сердито:
- Моя невестка очаровательна, она заслуживала бы иметь мужем более милого парня, чем ты, Александр, который, при всем уважении моем к твоим шедеврам, стал раздражительным, как беременная женщина. Почему ты  написал то мне письмо -  такое нахальное и глупое?..  Но пусть меня похоронят живой, если оно когда-нибудь дойдет до потомства! Хотя, по-видимому, ты питал эту надежду, судя по старанию, которое  приложил к тому, чтоб письмо до меня дошло!

Саша вспыхнул, но сдержался. Не мог же он высыпать на её голову все, что хотел бы сказать  им всем: родителям, Льву, её собственному мужу. Все они требуют от него невозможного – помощи! Почему только он – для всех для них - спасение? Неужели он не такой же человек, как и они, и сам не нуждается в этой самой помощи? Хотя бы - в моральной? Все насели на него и погоняют. Это не забавно!..

Он  ушел от неё, не согласившись  остаться   на обед…  Ольга  смотрела на его опущенную голову, на сгорбленную фигуру и тяжелую палку в руке,которой он размахивал с остервенением,  и сильно жалела о своей несдержанности. Ведь  с недавних пор заметила, что переходы от порыва веселья к припадкам подавляющей грусти происходили у брата внезапно, как бы без промежутков. "Видимо,это  обусловливается  нервной раздражительностью в высшей степени. Не раз я была свидетелем, как он  мог разразиться гомерическим смехом, и тут же -  горькими слезами, когда ему вздумается, по ходу своего воображения. Он то смеялся, то плакал, когда олицетворял их в своих стихах... Натали говорит, что восприимчивость нервов проявляется  у него на каждом шагу... А  когда его волнует желчь, то легко  поддается  взрывам гнева...- подумала: - подумала: - От такого состояния его мог бы спасти только Соболевский . Но, к сожалению,  он не может сейчас явиться к нему  на выручку - прогонять тоску и гнев. Он - за границей...»

Вздохнула тяжко: «Но что же мне делать? Муж замучил меня, требуя заставить  отца  выделить мою долю… А я не знаю, к кому обратиться… Вот и Александр тоже злится из-за этого на меня…» - Она  расплакалась – сколько ей еще придется быть буфером между мужем и роднёй?..

Бредя домой в самом  подавленном настроении, Саша с горечью припоминал,что не только сестра, но и  друзья-лицеисты сердятся на него  до сих пор – не появился  девятнадцатого октября на  праздновании   годовщины лицея в прошлом году…

Все  тогда  собрались  в квартире  Михаила Яковлева  на Литейной. Данзас  потом рассказал, что там было всего семь человек: Илличевский, Корнилов, Стевен,  Комовский, Корф, Яковлев и он сам.

Тогда сам отговорился  тем, что не нашел квартиры. «Но у меня не хватило сил идти туда, где не будет моего Дельвига! Как же они не понимают?...»

 Свои тогдашние чувства он выразил в стихах:
Чем чаще празднует Лицей
Свою святую годовщину,
Тем робче старый круг друзей
В семью стесняется едину...

И мнится, очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый,
............................
Туда, в толпу теней родных
Навек от нас утекший гений.

Без него он, точно, осиротел и теперь все больше хандрил. Невыносимо  хотелось в деревню: «Не был бы женат – рванул бы туда! Но женка ни за что не поедет!  А как я  без неё  поеду туда на несколько месяцев? Беременной? А если на один месяц – то и не стоит  туда даже ехать…»

Снедала тоска, и он  уже не мог скрывать охватившего его  раздражения, которое стало постоянным спутником. Как-то вечером, находясь  в гостях с Натали у супругов Россет, Саша, прислушиваясь к завыванию ветра за окном, вздохнул и сказал: "Как хорошо бы теперь быть в Михайловском! Нигде мне так хорошо не пишется, как осенью в деревне. Что бы нам поехать туда!"

У Николая Россет было  имение в Псковской губернии, и он собирался туда для охоты и  предложил ему  поехать  с ним.

Услышав этот разговор, Натали возмущенно вскричала:
- Восхитительное местопребывание! Слушать завывание ветра, бой часов и вытье волков. Ты с ума сошел! - И залилась слезами.

Пришлось ее успокаивать:
-Я же только пошутил! Не бойся, жёнка, я устою  и против искушения, и против искусителя !

Тем не менее,  Натали еще долго дулась на  Николая Россет, упрекая его:
- Вы внушаете моему мужу сумасбродные мысли.

А у Саши оставалась Осипова, которой он мог писать все, что волнует: «Нет ничего более мудрого, как оставаться в своей деревне и поливать капусту. Старая истина, и я постоянно вспоминаю о ней среди существования очень светского и очень беспорядочного.»…

 Наступила весна, которая осветила его жизнь ни с чем несравнимой  радостью – девятнадцатого мая тридцать второго года родилась дочь – Машенька.
Он плакал  от тревоги за жену при  этих родах и потом признавался Нащокину, что обязательно убежит от вторых… Машку же он полюбил безоговорочной  и, зависимой от её капризов, любовью. теперь он только ею и жил, постоянно тревожась о ее здоровье…

Однажды, когда он находился  у Вяземского, к нему пришел с поздравлениями  с именинами Николай Муханов. Зашел спор  о Дюмоне, которого Саша хвалил, а Вяземский позорил, выходя из себя. Оба  горячились и кричали...

Спор усиливался. Хорошо, его прекратил приехавший к князю  граф Дмитрий Николаевич Блудов  - министр внутренних дел, который, увидев здесь Сашу,  признался:
-  Я о вас говорил государю и просил  для вас жалованья, которое давно назначено, а никто давать не хочет. Государь приказал переговорить с Нессельродом. Так, самое интересное то, что тот  мне ответил: «Я желал бы, чтобы жалованье выдавалось от Бенкендорфа». А когда я спросил его: «Почему же не от вас? Не все ли равно, из одного ящика или из другого?», он ответил:  «Для того, чтобы избежать дурного примера». Поверьте, я ему возразил: - "Помилуйте,  ежели бы такой пример породил нам хоть нового Бахчисарайского Фонтана, то уж было бы счастливо...»

Все рассмеялись. А Саше было все равно, откуда он будет получать жалованье, лишь бы получать – семья увеличилась и  увеличивались расходы…

Объявил всем, что будет  издавать газету под названием «Вестник».
-  Цель моего журнала, который я буду издавать - доказать правительству, что оно может иметь дело с людьми хорошими, а не с литературными шельмами, как доселе было...  Я хочу водворить новую систему!.. Много ожидаю добра от сего журнала. - Все притихли. И он продолжил: - Я буду давать самые скромные  сведения из министерства  внутренних дел…

До этого разговора,  чувствовавший себя  сначала  непринужденно и свободно,тотчас смешался и убежал: «Не подумают они, что я хотел прогнуться перед министром?..»

Потом махнул на все - наконец, может случиться, что  начнут выдавать обещанное жалованье в пять тысяч рублей, о которых он только слышит…

Часто его волновали мелочи жизни, в нем происходили слишком частные колебания внутренних сил, которые еще не устоялись, не успокоились. Иногда, из-за этого, он уклонялся от своей главной цели, увлекался другими делами. Но при этом, в его душе глубоко  хранилась спасительная сила. И этой силой была любовь к труду. "Творчески выразить все, что я чувствую – вот мое главное умение... Я умею,как никто другой, выразить, вытеснить из себя образы, чувства, ощущения… - вздохнул с надрывом: - Но мне нужна  соответствующая обстановка...Боже! У меня   потребность в труде,  в тишине, в  бодрости и свежести деревни, где все - чище, здоровее, где пропадет мое  уныние, где могут восстановиться мои расстроенные силы… Я    нуждаюсь  в  налете вдохновения, как  в глотке воздуха, а когда  я получу  его, и примусь за работу, я успок-о-о-юсь!..» -  Натали не ехала в деревню, и пока он  жил привычной жизнью.

Его  иногда смешили разные приключения. Один такой случай дал ему новую присказку. Гоголь, явившись однажды от Гнедича, поэта-переводчика «Илиады» Гомера, рассказал, как Николай Иванович, получивший  новую казенную квартиру после назначения  в Публичную библиотеку, возгордился  от двойной радости.

-Когда я явился поздравить его с новосельем, встретил надутого и гордого  хозяина новой квартиры. Естественно, что я  воскликнул: - Ах, какая славная у вас квартира! -  Гоголь очень смешно  показал Гнедича.- Да-а-а, - последовал мне ответ от Гнедича: - Посмотри, на стенах краска-то какая! Не проста-а-я краска! Чистый голубец!- Николай Васильевич с точностью до модуляций в голосе передразнил счастливого обладателя квартиры.

 Саша хохотал долго. И с тех пор, когда хвалил какую-нибудь вещь, нередко приговаривал:
 - Да, это вещь не простая, а чистый голубец!

В конце сентября  он поехал в Москву, чтобы перезаложить свое имение Кистенево. И находился  там три недели. Зная ревнивую  жёнку, отчитывался ей: «Теперь послушай, с кем я путешествовал, с кем провел я 5 дней и 5 ночей. То-то будет мне гонка! С пятью немецкими актрисами, в желтых кацавейках и в черных вуалях. Каково? Ей-богу, душа моя, не я с ними кокетничал - они со мною амурились в надежде на лишний билет. Но я отговаривался незнанием немецкого языка и, как маленький Иосиф, вышел чист от искушения… Не можешь вообразить, какая тоска без тебя. Я же все беспокоюсь, на кого покинул я тебя! На Петра, сонного пьяницу, который спит не проспится, ибо он и пьяница и дурак; на Ирину Кузьминичну, которая с тобою воюет; на Ненилу Ануфриевну, которая тебя грабит».

Уехав от неё, он продолжал жить проблемами дома: «Заключай с поваром какие хочешь условия, только бы не был я принужден, отобедав дома, ужинать в клубе... Здесь я живу смирно и порядочно, хлопочу по делам, слушаю Нащокина и читаю «Мемуары Дидро»... Был вечор у Вяземской. Сегодня еду слушать Давыдова- профессора; но я ни до каких Давыдовых, кроме Дениса, не охотник - а в Московском университете я оглашенный. Мое появление произведет шум и соблазн, а это приятно щекотит мое самолюбие"

В Московский университет  его пригласил лично министр просвещения Уваров. И вот  они с ним там, где за кафедрой стоит Давыдов. Иван Иванович – профессор истории русской литературы.

 Уваров, указывая на него, напыщенно произнес перед студентами:
-  Вот вам  теория  искусства!- А потом повернулся к Саше и, указывая на него рукой, с улыбкой отчеканил: - А вот и само искусство!

Заметив в зале Каченовского, который,наверное, ожидал своей очереди читать лекцию, Саша не удивился. У Давыдова была тема - «Слово о полку Игоревом», которой и тот увлекался. Он не заметил, как постепенно начал спор с Давыдовым, а потом в него втянулся и Каченовский.

Через некоторое время Уваров, хитро поблескивая глазками,послушав спор, вдруг поднял руки и прокричал:
- Подойдите ближе, господа!Это будет для вас интересно!

Тут же  Уварова, Сашу и Каченовского окружила тесная толпа… Велико было наслаждение студентов - видеть и слышать своего кумира...
 
Студенты с огромным интересом слушали, как  он  горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский, который раскраснелся, а глаза бросали гневные молнии сквозь очки, вонзал в него свой беспощадный аналитический нож.
 
Он тоже  говорил с увлечением, но тихо, сдержанным тоном, как всегда, когда выступал на публике - в нем  сразу  просыпался врожденный  аристократизм.

Теперь студенты, которым он с первого взгляда показался невзрачным - со своим средним  ростом, худощавостью и мелкими чертами смуглого лица, -  не отрывали от него взгляда: теперь он казался им прекрасным: увидели  задумчивую глубину и какое-то благородство в его голубых глазах, горевших ярким  огнем. В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека, которого вряд ли забудешь когда-нибудь… Все вглядывались с любовью в его  небольшое, но  прекрасное лицо, обрамленное не очень густыми, но кудрявыми волосами.

Бой был неравен – Каченовский был, как профессор, подкован лучше, но  молодежь всецело была на стороне поэта – угадала то, что поэт чувствовал только чутьем... Это потом филология  доказала его правоту  неопровержимыми данными.

Каченовский торжествовал: "Пушкин не смог разорвать хитросплетенной  моей паутины", - так и не понял, кто победил в этом бою…

 Только потом до него дошел экспромт, тут же сочиненный студентами:

Мопса старая вступила
С обезьяной в страшный спор:
Утверждала, говорила,
Что песнь Игорева вздор.
Обезьяна строит рожи,
Просит факты указать;
Мопса рвется вон из кожи,
И не может доказать…

Саша возвратился в Петербург  без разрешения дела о своей деревне - не получилось; зато с мучительным ревматизмом в правой ноге.  Но, несмотря на это, стал возиться, готовясь к переезду из старой квартиры на Фурштатской, укладывая и сортируя свои бумаги и библиотеку - никому не мог довериться в этом деле.
 
Их новая квартира была расположена на проспекте Гороховой улицы, на третьем этаже дома,  и состояла  из двенадцати комнат и кухни. Кроме этого, имелся сарай  для экипажей, конюшня на четыре стойла, небольшой сарай для дров, ледник и чердак для вешанья белья... И за все ему предстояло платить в год по три тысячи триста рублей банковскими ассигнациями... Дорого. Но  внешний лоск, к сожалению, для женки имело  важное значение - положение, как она считала, обязывало…
А  Жадимировский, у кого они  сняли  квартиру, принадлежал  к именитым купцам Петербурга, он вместе с братьями – тоже купцами - владел громадным числом земельных участков, и, вообще, играл заметную роль среди немногочисленного купечества.

Ревматизм разыгрался у него еще до выезда из Москвы, и он  страдал сильно. Смотрел на ногу и удивлялся: снаружи нога как нога -  ни красноты, ни опухоли, но адская внутренняя боль делает его мучеником: «Мне кажется, боль  отражается во всем моем теле, да и в правой руке. Это плохо, как же я буду писать таким почерком - нетвердым и неразборчивым?»

 Не мог без ноющей боли ни лечь, ни сесть, ни встать, а ходить - тем более. А двигаться ему приходилось много. Вот и ходил, опираясь на палку.

Приехав из Москвы, обнаружил, что милая жёнка не сумела справиться и дала  большую волю прислуге. Потому пришлось  поколотить  пьяницу Алешу и отослать его  назад в деревню.
 
В это же самое время Греч предложил ему тысячу в месяц, если  он вступит  в их издания: в газету "Северная Пчела" и журнал"Сын Отечества". Ожидал, что он приведет за собой всю знаменитую ватагу писателей и поэтов.

Но Саша отказался: «Я не  могу  есть из одной чашки с Булгариным».
 Эта весть в Петербурге передавалась из уст в уста…