Лиловая осень...

        На углу Невского  и Маяковской лиловый меховой заяц размахивает лапами, почту за честь с ним облапаться. Он сует мне в ладонь рекламку. Выбрасываю через пару шагов. В урну. «Какая ты правильная». «Не могу вытравить из себя советское детство», отвечаю я, перешагнув чью-то неряшливость в виде тлеющего окурка. «Затопчи и загадай желание» - говорит мне Друг.
«Льном льнет льстивая львица…»
- Откуда это?
- Актерская скороговорка…
Беру его под руку словно невзначай, что позволяет мне на минуточку стать этой самой львицей. Осень взрывается багровой конфетти, дождевой бисер закатывается за пазуху. Щекотно.
- Я презираю зонты, я - что гриб какой-то?
- Ты подосиновик, с рыжей шляпкой на тонкой белой ножке…- смеется он.
- А ты, ты, - я теряюсь от притворного гнева, - ты мухомор. - Кажется, я победила.
- Ты больна, я чувствую твой недуг, особенно, когда отворачиваешься… Ты становишься, как розовое вино.
Он улыбается бегло, едва заметно, точно также, почти не прикасаясь к бумаге, он поставил свою подпись под АГС – актом гражданского состояния. В этой аббревиатуре заключено наше счастье.
- Ты инкриминируешь мне любовь? Спрашиваю я, прищурившись.
- А как же… Он  лукаво смотрит поверх моей головы, поверх моих мыслей, дрожащей от холода макушки, - хочешь, я куплю тебе мороженное?
- А раньше мужчины предлагали своим возлюбленным целый мир…
- Во-первых, ты моя жена, а не возлюбленная, а во-вторых, что ты с ним будешь делать?
- С кем?
- С миром…
- Как что? Изменять тебе…

Мимо кинотеатра «Художественный», к Московскому вокзалу, с которого завтра отойдет наш ночной скорый, Голубая стрела, и прямиком к площади Трех Вокзалов, а оттуда на грязно-желтом такси в аэропорт мимо очаровательных коккер-спаниэлей с важными мордашками и мрачных таможенников – «снимите обувь», - на пять минут погружаюсь голыми ступнями в больничные бахилы, - но рамка пройдена, багаж просвечен, нам возвращают обувь. Он смеется: бедные они, бедные, какие запахи их окружают. Рядом с нами мужчина-иранец, смущенно напяливает пропахшие сыром ботинки. «Летом проще», - говорю я. «Да, нет, наоборот ароматнее…», - шутит Он.
Его прямой пробор нарушился, волосы океанской волной спадают на одну сторону, чуть выше виска замечаю тонко-белый шрам. Ничего не спрашиваю. Когда-нибудь потом, но этот шрам становится еще одной приметой любви, он принадлежит ему, а его я тоже полюбила, как и его владельца, бесповоротно, безнаказанно и мгновенно.
- Я буду любить тебя всегда…
- Прямо уж так всегда? – он с притворным сомнением откидывается на спинку кресла и пристегивается, - даже когда я буду будить тебя ночами, потому что плохо сплю и дергаюсь во сне?
- Даже…
- И в пять утра, когда я буду делать зарядку под Рамштайн…
Чуть помедлив, отвечаю, - даже тогда.
- И по выходным, когда к нам будет приезжать моя мама?
- А почему так часто?
Он хохочет как мальчишка, басовито, но заливисто, от души…
- Я издеваюсь над тобой, снежинка…
*Этим странным именем он зовет меня с тех пор, как увидел впервые на углу Благодатной и Московского, замерзшую и абсолютно всю покрытую снегом, включая глаза. Тогда я лишь увидела его силуэт в машине, на водительском месте, и лишь потом, когда уже оттаяла, увидела его руки и джекмановский профиль…   
Мы замолкаем. Самолет набирает высоту…
- Я кажется должен тебе что-то сказать…
- Ты забыл развестись с первой женой?
- (Улыбается, ласково, всепонимающе, как отец) Я тоже буду тебя любить, когда ты встаешь по утрам не в себе, и похожа на вершину горы Арарат зимой…
- Вау, и какая она?
- Грязно-серая, сумрачная….
- Дивный комплимент...
- А ты смотри в суть, а не по сторонам;
- И когда у меня будет несварение желудка, и я буду стыдливо уходить из комнаты, чтобы дать газу в самом дальнем углу…?
- Безусловно;
- А когда у меня будут мешки под глазами после творческой бессонной ночи, и в критические дни, когда я буду ненавидеть весь мир и тебя в том числе?
- Тоже…
- А по вечерам, когда мне совсем не до тебя?
- Я запишусь к тебе на вечерний прием; - он улыбается поверх кресел, очаровательная девушка неба принимает улыбку на свой счет.
Мы оба боимся летать, но теперь, когда мы вместе, смерть не страшна. Он кладет свою крабовую лапищу на мою худосочную ладонь. Нам лететь два с половиной часа. Приносят обед, на вафельных салфеточках – ажурная тренога. Мы переглядываемся.
- Какие мы с тобой банальные, - я говорю это без задней мысли, искренно веря в то, что говорю.
- Тебя мучает чувство дежавю?
- Нет, просто удивительно, как часто может повторяться один и тот же сюжет…
-…но когда я прочитаю твой репортаж о нашем путешествии на proza.ru, думается, это будет совершенно новая история.
Мы откидываемся на спинки кресел. Поразительно, я полжизни мечтала попасть в этот город, на свою далекую родину, а теперь, сидя в самолете, под крылом которого видны предместья этого города, я мечтаю о том моменте, когда мы с Ним останемся одни в квартире на Московском проспекте, окна которой выходят на глухую стену оборонного завода...    

      Все, что было до него – черновики, все поздние утра и холодные вечера, прогулки с доберманей Даяной по Черниговской мимо ветеринарки и Хладокомбината по направлению к дальней «Пятерочке», потом по диагонали на пустырь, через валежник обломанных веток, паучьих норок, вонючих бомжацких тюфяков, высосанных до последней капли пивных бутылок, раздавленных дворовыми мальчишками ваксово-черных пластинок. Через забытые поездами рельсы, мимо сторожки станционного смотрителя, где за ветхим домиком приютился садик, высаженный любовно и печально старушкой Аглаей, осиротевшей и по мужу и по сыну  и уже почти привыкшей к этому оглушительному состоянию. Она любит осень, потому что поздние цветы, которые она высаживает в автомобильных шинах, устраивают парад красоты именно весной. Это ее дети, успехам которых она радуется…

       Все, что было до него – отжило и отболело, затихло, потухло, пожухло, остался лишь легкий запах дымка из тех, что веют над ноябрьскими дачами в нашем умиротворенном поселке. Он тянется невидимой ниточкой до самой станции, где мокрые от влаги штакетники, словно угрюмые посохи раскольников, частоколом возвышаются вдоль укромной тропинки.

       Все, что было до него – не моя жизнь. Моя только начинается. И колокольный звон Новодевичьего монастыря, пронзающий голый парк за бензаколонкой, лишь подтверждает это. И эта лиловеющая осень выплескивает на меня всю палитру красок, оттенков, тонов и полутонов, намеков и ароматов. Эта лиловеющая осень стекает в мои вены французским легким вином, от которого не пьянеют даже  дети. Я не хочу оглядываться, я хочу смотреть только вперед, и даже питерские рассветы, сизые, с дрожащими ореолами тусклых фонарей, не способны навеять на меня грусть. Моя постель тепла, моя постель пахнет его кремом для бритья и бледно-лимонным Lacoste. Мой туалетный полированный столик хранит отпечаток его вспотевших за ночь ладоней,  в ванной комнате – на полу, следы снежного человека с 46 размером ноги. И на кофейном столике отражается лиловый сполох моих любимых ирисов, которые он покупает мне каждую среду…