Гл. 12. 33-й километр

СМЫСЛ ЖИЗНИ ПО НАПОЛЕОНУ.
ПЕРЕВОД СТРЕЛОК.
НИКИТА СТИФАТ О САМОПОЗНАНИИ.
БЛАЖЕННОЕ ЛЕТО.
НА ПОЛУСТАНКЕ ПОД КАЗАНСКУЮ...
ТАМ БУДЕТ ТОЛЬКО ОН. А В НЕМ - ВСЕ.


Не шло, а медленно, тягуче теперь тащилось для Анны время… Ей казалось, что оно уползало от нее в никуда: не вперед, не вверх, а в никуда – пропадало втуне – в темных пропащих недрах земли. Такое вот спустя несколько лет ее послушничества у Духовника нашло на Анну тяжелое искушение…
Нелегкое испытание поджидает способного, деятельного и энергичного человека, полного сил и живости, когда он по вере своей резко обрубив канаты прошлой мирской жизни и все почти, что только не наносило бы урона близким, по Евангелию оставив,  вступает в новую, духовную жизнь, но при этом внешне не обретает не только ничего взамен оставленного, но даже и каких-то реальных ближних и дальних целей. И это через какое-то время становится самым трудным. Сознание мирского человека – разве что в старости только иное – приучено с детства жить в устремленности к неким целям. Целеустремленность считается добродетелью, если, разумеется, цели добрые. А какие в миру цели добрыми считаются?

«В ранце солдата маршальский жезл» – так, кажется, воспитывал честолюбие своих солдат Наполеон? И он был не совсем неправ… В ранце монастырского послушника – клобук инока, затем мантия иеромонаха, в ранце монаха – великая схима или новые интересные, широкие сферы деятельности: игуменство или настоятельство, какие-то иные должности с новым кругом интересов, обязанностей, ответственностей, а для кого и архиерейство, если Бог даст… И не только на честолюбии замешано достижение этих целей: не случайно на Афоне говорят: кто не схимник, тот еще не монах… и постригают сразу в великую схиму. Так и инок с чистой душой жаждет монашеской мантии не ради самой мантии, не ради тщеславия или честолюбия только, хотя и это, возможно, примешивается, а ради более высокой обетной степени отречения от мира, словно сам себя спешит покрепче связать для этой жизни, ради достижения той.
 
Но наш послушник – послушник по духу, "де факто", но не "де юре", придя в монастырь очень скоро, пытаясь понять свое беспокойство и неудовлетворенность, начинает догадываться, что целей тут у него внешних нет никаких, и быть не может. К тому же никто ему на эту тему пояснений и не дает, – просто из текучих вод бурной реки жизни он выпадет на какую-то таинственную отмель, где жизнь для него пульсирует только сменами ночи и дня.

Можно возразить: а как же духовные цели –очищение, преображение сердца, совершенствование? Разумеется, совершенствование в духе христианском – дело замечательное и единственное, вот только для подвижника эта цель должна быть как бы сокрыта, потому что он, что называется, сам себя с глаз съест, если будет думать, что он в монастыре совершенствуется. Он потеряет самое главное – дух покаяния, который церковь учила всегда хранить и держать до последнего вздоха. И вот один из множества примеров:

"...Авва Патермуфий посетил брата и застал его лежащим на одре болезни. Брат нелегко расставался с жизнью: совесть тяжко смущала его, он трепетал. «Отчего ты, чадо, не готов к исходу? Видно, совесть — изобличительница твоего нерадения — не отступает от тебя». И больной взмолился: «Прошу тебя, отче, исходатайствуй перед Богом, да продлит хотя бы ненамного мою жизнь, чтобы мне очиститься». «И ты просишь еще короткого срока для покаяния, когда уже настал конец твоей жизни? — удивился старец. – А что ж ты делал раньше, во все продолжение жизни? Разве не мог ты лечить тогда свои язвы? Нет?! Ты к старым прилагал свежие!..» Еще более настойчиво молил его умирающий… После чего старец преклонив колена долго молился об умирающем и встав потом сказал ему, что Бог даровал ему еще три года на покаяние. А через три года все увидели не человека, но словно Ангела перед ними стоящего – «так глубоко было его обращение к Богу!»

Итак, единственная цель остается такому послушнику: «…умоляя Его и падая пред Ним на колени» кричать Ему: «если хочешь, можешь меня очистить». Но так кричал в Евангелии от Марка прокаженный. Какой же духовный путь надо пройти человеку, чтобы он не умом только, но всем сердцем прочувствовал свою прокаженность, свою пораженность грехом, чтобы сокрушилось его сердце в великой скорби, чтобы вот тогда-то только и очистил его Господь!

Но путь к этому высокому состоянию в духовной жизни огромный и трудный, и дикие звери поджидают человека на том пути, поскольку познание самого себя и своей греховности, – по слову преподобного Никиты Стифата, – «конец делания Заповедей». Высота высот.

«Всякий, познавший себя, почил от всех дел, кои по Богу, и вошел в святилище Божие, в мысленное богослужение Духа, и в божественное пристанище безстрастия и смирения. Не познавший же себя чрез смиренномудрие еще в труде и поте шествует путем жизни сей. О сем и Давид гадательствуя сказал: сие труд есть предо мною, дондеже вниду во Святило Божие (Пс. 72:16-17)».

***
Мог ли такой послушничек как Анна не мечтать о монашеском постриге, о той благодати, которая сообщается в этом «восьмом таинстве», как называли чин монашеского пострига многие истинные подвижники, остро чувствовавшие сакральную силу совершаемых над постригаемыми молитв, даваемых им обетов во уши Господа. В то же время святые наставники монашества порицали стремление и, тем более, выпрашивание монашества, но хотеть в тайне сердца и надеяться – кто же мог им запретить? Сама жизнь тихо нашептывала человеку, что она, глядишь, и откроет ему эти таинственные двери, что для него они у нее все-таки имеются, – только ты дойди достойно…

Бывали в монастырях и редкие послушники, которые, по смирению сами не принимали ни монашества, ни тем паче иеромонашества (священства), не позволяя душе своей устремиться хоть к такому, но все-таки внешнему приобретению, чувствуя в нем ущерб внутреннему, сокровенному, а себя таких великих даров недостойными… Но это или были люди уж очень сильного духа, – редкие люди, или те. Кто в своем усердии не по разуму ходили опасно: человек, сознающий свою немощь, выбирает средний, царский путь, от предложенного не отказывается, на не предложенное не напрашивается.

Ну, а если ты обычный человек – вчера из мира, и от привычки мирских целеполаганий недалеко ушел, то есть, умом, может и ушел, а сердце, чувства, навыки души все прежние и перестроиться в миг, а то и в несколько лет для тебя невозможно, а, главное цели-то человеку нужны теперь только новые, иные, но обрести в сердце живую Цель, питающую и дающую человеку силы терпеть невзгоды и искушения, Цель – все освящающую и страдания услаждающую, а эта цель – Христос! – очень трудно.
 
«Ты создал нас для Себя, – пело сердце Блаженного Августина в его «Исповеди», – и не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе». Вот цель. Но ее еще надо обрести: «Надо ли сначала познать Тебя или воззвать к Тебе. Но кто воззовет к Тебе, не зная Тебя? Воззвать не к Тебе, а к кому-то другому может незнающий. Или, чтобы познать Тебя, и надо «воззвать к Тебе»? Как воззовут к Тому, в Кого не уверовали? и как поверят Тебе без проповедника?»

Между тем враг искушал Анну помыслами: «вот, человече, ты даже и послушничества по чину-то, по форме не приобрел, все у тебя только якобы духовное, а пощупать руками и нечего, все – воздух… Ах, ты – монах? Но ведь только во внутреннем образе жизни, в душе, в высочайших, предельных требованях к самому себе. Да что же никто тебя за монаха-то не держит? Нет, ты никто, даже не наемный уборщик в монастыре. Даже не трудник… Совсем никто, человек без чина. Без перспектив… Не дай Бог тебе что-то кому-то сказать, поправить кого-то… тебе сразу скажут: «А ты кто такой?!».

Очень непростое искушение достигло до сердца Анны в какой-то момент ее жизни, когда ее первые наивные надежды на скорее пострижение явно обрушились. Надо добавить, что искушение усиливалось участившимися со всех сторон унижающими достоинство Анны обстоятельствами: она совсем уже стала «выпадать в осадок» жизни. Нужно было бы иное наполнение жизни, другое качество, иную силу веры и любви к Богу, о которой кто только вокруг не говорил, но жить-то для Бога – не жил… Ведь как жили такие как Анна раньше?
 
Всегда был человек куда-то или к чему-то устремлен: «Вот закончу школу, и тогда…», «Вот поступлю в институт…», «Вот женюсь, будет семья и тогда…», «Вот поступлю на новую работу или возьмусь за новый проект и тогда…», «Вот выйду на пенсию, и начну какую-то новую жизнь: напишу книгу, или буду прохлаждаться в своем саду и… самонадеянно и наивно полагать, что уже превзошел ты земные соблазны честолюбия, в то время как тебя всего лишь смирил возраст и непререкаемый ход обстоятельств, ведь и других целей ты не приобрел, а если приобрел – то не прежние ли они по сути своей, только под новой «духовной» оберткой? Не мирское тщеславие, так духовное?

Все дышало в прежней жизни Анны будущим, все утремлялось туда на бессознательном уровне, и в шествии к этому туманному будущему искало для себя опорные вехи, привычные для прежнего самочувствия.
Почти полжизни прожившему так человеку среди ему подобных, вовсе не просто перевести стрелки своей души от внешнего бытия к внутреннему. Требовалось время – и немалое, чтобы заново устроился человек или уперся, как поэт еще совсем в молодые годы в душевный тупик:

Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!

У Анны в жизни давно уже ничего не менялось: ни в ее положении, ни в окружении, ни в отношениях. Она не работала и не искала работу – потому что не было на то благословения. С голоду не умирала, Бог не оставлял.  Писать или каким еще творчеством ей заниматься тоже Духовник не разрешил… Только если нужда припрет.  Был у нее дом, храм, Духовник. И все, и, никаких целей, которые бы тогда в тот период искушений ясно чувствовало сердце. Хотела монашества, но оно оче-видно, оче-зримо удалялось от нее на долгое расстояние, так что и этим хотением жить было нельзя.
 
Анна хватала ртом воздух, как рыба на песке: чего-то не хватает, какого-то стержня в ее жизни, чему она должна ее подчинить. Есть стержень – всегда есть критерий: от чего и почему отказываешься, а что выбираешь, что ставишь на первое место. Ну, скажем, примитивно: спечь пирог или лишнюю кафизму прочитать? Или спечь пирог на скорую руку или торт затеять?  Скажем сразу: Анна приоритетом ставила благополучие  ближних. Но и неминуемое сокращение правил, а то и оставление их повергали ее в глубокие страдания, добавляли ей внутреннего напряжения, недовольства собой. Вместо слез на молитве, часто слезы лились у нее ручьем на кухне, и не за резанием лука.

А вокруг кипела жизнь, и даже в монастыре она кипела… Но Анна всегда оставалась в стороне. Обижалась временами на Духовника, – а где и у кого еще было ей искать судьбоносных решений и целей? Все нити ее жизни и судьбы были в его руках. А он, конечно, слушал волю Божию…

И все же – Бог милостив! – внутри сердца Анны, как зерно в непроницаемом мраке земли, происходило нечто  таинственное, вселенски важное: медленно и трудно умирала прежняя Анна, и совсем незаметно для нее самой, для глаза человеческого, тихо и медленно, совершенно неощутимо и неслышно, рождалась новая Анна, и о медленном ее рождении уже и Ангелы, видимо, пели на небесах. Но только этого никто, – ни она сама, – не слышал…

***
…И было даровано ей одно, только одно! удивительное лето покоя (это когда духовник благословил в конце весны Анне монашеское правило). Как-то в тот момент попритихла жизнь вокруг нее, замедлила свой ход, дала ей возможность насладиться чтением немалого правила, возможностью делать это неторопливо и внимательно. Воодушевившись всем этим блаженством, Анна пошла просить благословения у духовника еще на одно дело: она задумала за три неполных летних месяца – шел уже июнь и приближался к середине – дважды прочесть весь Новый Завет за одну очень дорогую ей усопшую душу, причем приурочить первую половину чтения к дню памяти усопшего, который совпадал с празднованием Казанской иконе Божией Матери – 21 июля по новому стилю. На первый круг намеченного чтения у нее было сорок дней. Сколько же оставалось и на второй круг до конца лета. Чтение всего Нового Завета, да плюс правило – это получалось не так уж и мало и требовало уже изрядного времени. Но Духовник был тогда благосклонно настроен, и как-то очень тепло Анну благословил, приговаривая: «По силам, Анна, по силам…».

В это лето Анна с дочерью жили на пустой даче знакомых – якобы сторожили ее… Место было старинное, дачное, сосны, вместо травы – перины иголок, песок, счастье сидеть под соснами, запрокинув голову, и неотрывно следить за качанием крон и слушать их тихий неземной разговор…

Участок был большой, и дочка Анны находила там себе занятия и забавы. Анна же, переделав все дела по дому, сходив с Машей за молоком в не близкую палатку, часам к пяти вечера могла приняться за свое чтение. Скажем сразу – никогда больше не выпадало ей такого лета и такой возможности погрузиться без помех и вечной оглядки на суету и дела в чтение Писания, Псалтири, святых отцов. А еще Анна взяла с собой Толкования на Евангелия. Она и раньше то и дело открывала Блаженного Феофилакта Болгарского, святителя Иоанна Златоуста – их толкования на Евангелия, но только в это лето – уже теперь давнее лето ее церковной весны, Анна получила возможность читать их страница за страницей.
 
…И вдруг стали оживать перед ней строчки Евангелия, а в них – живой Образ Христа. И даже не Образ, а Он Сам, ощущаемый в необыкновенной близости: во всем, что ее теперь окружало, в тишине и прохладе сумерек среди сосен, в стуке дятла и во встреченном взоре замершей в метре от нее белки. Анна ходила кругами вокруг дома, слезы текли у нее ручьями, и она только повторяла этому миру, который теперь смотрел на нее глазами невыразимой любви: «Всякое дыхание да хвалит Господа!»
Такое с ней было впервые: долгое, не быстро растаявшее ощущение Присутствия Господа: и во вне, и внутри, в каждом слове Псалтири, в каждой притчи Евангелия. Каждое слово, произнесенное Иисусом в Евангелии, каждое мгновение Его прямой речи она слышала как живую речь Человека, Богочеловека, как голос, звучащий совсем рядом с ней, и таяла, таяла в волнах этого еще никогда не испытанного счастья…

Забегая вперед скажем, что еще через год-два-три, когда появились книги старца Софрония (Сахарова), где очень убедительно излагалось учение его духовного опыта о Христе-персоне (отец Софроний предпочитал латинский аналог слова «личность»), о необходимости для подвижников постижения и «узнавания» живой личности Христа, личной встречи человека с Богочеловеком, Анна уже знала сердцем, о чем идет речь. Но кроме нее этой ее тайны никто не знал, даже Духовник. Правда Анна думала, что он не мог не прочесть этого в ее глазах, но когда он как-то стал говорить о необходимости личной встречи со Христом, что Он – Личность, Анна с удивлением посмотрела на Духовника: "Мол, я ведь знаю..."

Вот тогда-то, в те благословенные дни Анна, бывало, что-то не успевала дочитать из правила, потому что вместе с толкованиями она часами пребывала в погружении в Евангелие, потом читала каноны, не воздерживаясь от прибавлений, - она горела необычайной жаждой церковного слова и не могла утолить ее: жажда разгоралась все сильнее. А между прочим, стояли и тазы со стиркой, и  другие дела ждали ее рук…

Позже, как мы уже рассказывали, Анна поплатилась за свое стремление к исправности и признания на исповедях в недочитанных частях правила. Можно себе представить, каково ей было услышать, что отец Варсонофий жаловался Духовнику на какие-то Аннины «надломы». Какие там надломы! Это было дарованное Богом лето, духовная передышка, во время которой происходили самые важные для души Анны события, известные только ей,события, происходившие зачастую во время молитвы перед маленькой иконочкой Господа Вседержителя, благословленной Анне Духовником, за какое-то неожиданное ее покаянное признание, которое вырвалось у Анны перед ним и Ольгой. Она тогда взяла вину на себя, хотя вины за собой и не знала…

***
…В то памятное лето Анна, наверное, впервые духовно ощутила, что такое есть в своей священной основе Божий храм и его внеземная природа. Ездили они с братом и дочерью в поселок Раменское, а там – большой Свято-Троицкий храм. В Раменском - Анна помнила, проходили детские годы юродствовавшего епископа Варнавы (Беляева) (1887†1963), которого, как бы не критиковали его буквоеды, Анна чтила, поминала, а больше всего как-то близко переживала его судьбу, чувствуя какое-то притяжение и сострадание к его личности, гонимой и после смерти.
 
Закупив в поселке продукты, им уже пора было торопиться на электричку – предстоял долгий перерыв в поездах. Анна же мечтала хотя бы заглянуть в храм – он возвышался вдалеке на горе. Но не получалось: ей было сказано слушаться и смиряться и в семье, и не гнуть свою волю. И когда они уже подходили к станции, Анна обернулась хотя бы бросить последний взгляд на церковь, которая уже почти скрывалась вдалеке. И вдруг молниеносно до нее будто какое-то облако или дуновение ветра достигло –  Анна на единую секунду словно оказалась в храме, окутанная его намоленным особенным духом, благоуханием ладана и медовых свечей… И что-то еще, что слово человеческое не способно выразить: сразу в целостности она прочувствовала храм в его небесной, неземной природе. Дыхание Духа. Не в разделении, как свойственно нашему восприятию: зрение, обоняние, а как некое единое целое. В этом едином образе-дуновении, прилетевшем к Анне, было и самое главное, все объединяющее, то, чему нет сравнения и описания в земной жизни – ощущение Любви Божией к человеку, этой ни с чем в мире несравнимой Его ласки и нежности. Осязаемой человеком всеми своими органами чувств Любви.

Именно тогда Анна ощутила, что она вышла из череды буден всей своей прежней жизни и вступила совсем на новую, не открытую землю, дотоле неизвестную ее душе. А то, что раньше она носила в себе – то было несовершенно. С этого времени произошло что-то и с памятью Анны: она почти совсем забыла лица и имена, –  все прежнее ушло. Осталась самая малость – лица избранные, дорогие.
 
Это, разумеется, не было ощущением достигнутой Земли Обетованной, но Анна осязала всем своим существом, что жизнь ее теперь-то только и начиналась, и что теперь-то она… устремилась! Устремилась, как поток реки к сокровенной цели, которую Анна пока не умела назвать точно, а приблизительно не хотела. И это иногда доставляло ей ощущение существа крылатого, хотя земные скорби, искушения, которые буквально душили ее в монастырской среде, не оставляли Анну ни на минуту ни там, ни в семье.
 
Но, между тем, обетное чтение Нового завета по благословению Духовника продолжалось… И увы: несколько дней Анна вынуждена была пропустить или сократить чтение – приезжал сын с друзьями – было много работы.

***
Но вот подошел и последний день обетного чтения Анны. «Сегодня сороковой день от начала чтения Нового Завета и Псалтири «по обещанию» и благословению Батюшки (читала же реально – без пропусков – только 33 дня). Вечером еду в монастырь – ко Всенощному бдению под Казанскую. Жаль, что не дочитала немного, не уложилась – прости меня, Господи!». Так записала утром 20 июля (…) года в своем дневнике Анна и к вечеру отправилась в Москву в монастырь.
 
Приехала и расстроилась:  Духовника не было – он служил где-то в другом храме, и вообще народа собралось совсем немного, несмотря на такое высокочтимое празднование Казанской иконе Пресвятой Богородицы. Видно, лето всех из города выгнало…

Встретила Анна знакомых товарок, приятельниц, духовных сестер, матушек, и, казалось ей, что они вот-вот вспомнят об этом дне ее скорби, – они знали, конечно, о нем, и она поэтому-то душой была уготовлена на отклик, на поддержку, но никто ничего не вспомнил, все были заняты своими делами и заботами и не довелось Анне услышать ни от кого и словечка сочувствия. И так ей стало одиноко, что и не передать: холод какой-то окрутил сердце… Даже исповедь принимал «чужой» – приезжий батюшка. Словно в духовном вакууме оказалась Анна. Молитвы за службой не было, и все это вместе повергло ее в уныние и душевное оцепенение. Пока ехала на вокзал к электричке, чтобы вернуться в свои сосны, одиночество и оставленность и ожившая боль утраты совсем заполонили ее. Машинально пошла она на свой перрон, села в совсем пустую электричку, приникла виском к окну…

Очнулась она только, когда услышала: «33 километр. Дальше состав не пойдет». И тут только, оторопело взглянув за окно, и увидев пустой маленький перрон, а за ним изумрудные травы под парами вечерних прохлад, какие-то далекие луговины, леса и закончившиеся заросшей песчаной тропкой поездные пути – полное безлюдье и никаких признаков человеческого обитания, – Анна поняла, что в огорчении своем ошиблась перроном, поехала неизвестно куда и неизвестно куда приехала. Попала она случайно на какую-то ветку, куда почти не ходят поезда, и вот теперь уже десятый час вечера, уже скоро темнеть начнет, и ни единой души рядом и до утра, может, и не залететь сюда никакая электричка… И стало Анне страшно, не только от того, как она сможет теперь вернуться домой, где ее ждали и тревожились брат и дочка, но и от самого главного вопроса: почему же все это с ней случилось именно в такой ее горький день, после стольких молитв? «Это был какой-то знак», – вспомнились Анне слова Духовника после ее загадочного соборования. А что было теперь?

Тридцать три дня чтений и тридцать третий километр… Невероятное совпадение. Но что это? Господне наказание или месть врага рода человеческого за эти молитвы, за обет, исполненный не так и тщательно по форме, зато по глубине исполнения так много значивший для Анны, или месть за душу, которой она так хотела помочь в ее загробной участи, ради которой много чего терпела и готова была бы еще терпеть…
Электричка все же появилась в сторону Москвы, Анна вскочила на нее в надежде на каком-то узле дороги пересесть на свою линию, правда совершенно не понимала, где и как это нужно сделать. Но и тут искушения не оставили ее: с разговорами о Боге подсел какой-то парень. Через минуту Анна поняла, что перед ней иеговист. Закрыла глаза и начала творить Иисусову молитву. Когда открыла – его уже сдуло.
 
Ночью Анна опять кричала. И вновь какая-то жестокая и чудовищная сила, само воплощенное зло давило ее, парализуя ее руки, чтобы она не могла даже во сне сотворить на себе креста. Анна судорожно читала молитву и все-таки положила на себе крест и тогда ее отпустило...

Полустанок, тишина вечера, дивные виды вечерних лугов и ни единой души, и эти нетронутые, не примятые никем травы, туман – безмолвие…
Тайны окружали Анну в ее новоначалии. Она постепенно погружалась душой и сердцем в иной мир, много страдала, но и начинала постепенно слышать то, что неведомо многим, кто далек от Церкви и не стремится к Богу. Жизнь ее получала новые измерения – а, скорее даже, и реальное познание ее безмерности.

***
Подошел Рождественский сочельник, а с ним и радостные ожидания и, увы, домашние бесконечные хлопоты – они раньше всегда были приятны, но теперь перед долгой ночной службой отнимали последние силы. Анна к вечеру уже падала с ног – ей никогда не удавалось хоть немного перевести дух от домашних забот и трудов перед такими службами, а к тому же почему-то сильно болела голова, что Анне в общем-то было не свойственно. А тут еще за час до отъезда в храм вдруг заехали родственники: они шутили, непереставаемо смеялись, говорили, что тоже собирались куда-то потом «заехать на полчасика в храм», – Анне ничего не оставалось делать, как с сокрушением сказать себе, что теперь она уже на такую большую службу поехать не сможет. Таким было ее физическое состояние.
 
Уехали родственники. Анна решила лежать до наступления полуночи, а там семья уже требовала стола. Но вот когда все вокруг затихло, Анна вдруг совершенно явственно услышала внутри себя тихий голос: «Неужели ты со Мной не соединишься в этот праздник?»
Даже не раздумывая, она вскочила. Падая от головокружения и тошноты, в минуту собралась и поехала в монастырь.
 
Собор был набит битком. Служба шла дивная – монастырский мужской хор пел ликующе, неподражаемо. Наместник соборне служил со всеми священниками и всеобщая молитвенная радость столпами света и облаками ладана возносились к древнему куполу…

Анна тоже ликовала, но боль ее не только не оставляла – она становилась такой, что вот еще миг, и она закричит от боли или упадет без памяти. И она терпела. Никогда – ни до, ни после не приходилось ей терпеть так долго и такую острую боль, при этом она умудрялась еще и петь со всеми в храме…

Но когда подошло время святого Причастия, – а проло уже часов около шести, – боль, так же внезапно, как началась, –  исчезла: в великой легкости души и тела, в великом ликовании и слезах радости, потрясения, умиленная и в благоговейном страхе шла Анна, сложив руки, к Причастию…

«Для меня жизнь – Христос и смерть – приобретение»  (Флп.1:21), – Анна особенно любило это признание апостола Павла, даже когда не очень хорошо их понимала, они ее завораживали. Но после того лета глубина духовного чувства, тайна эти апостольских слов начинала ей приоткрываться, а все земные цели – тускнеть, если только они не были освящены явным внутренним Божественным чувством, духом служения Христу, устремленностью к Нему. «Если бы на земле была бы цель жизни, – писал святитель Феофан Затворник, – мы бы не умирали, а как умираем, то значит жизнь наша настоящая не на земле, а в другой жизни».

Анна вновь и вновь возвращалась к тем своим недавним вопрошаниям о целях жизни христианской, которые были порождены недавними ее переживаниями о собственной внешней бездеятельности и безпригодности. «Конечно, есть добрые мирские дела и цели –  рассуждала она, – кто отрицает? Но когда они становятся самоцелью, а не средством приближения ко Христу, когда душа делающего не знает, что она ради Бога, ради Самого Христа старается, дела и цели эти все мертвеют и обесцениваются», – так говорила она сама себе.
 
А еще в ее многообразных чтениях попалось ей однажды слово, которое ожгло Анну как откровение: человек должен возжелать вечной жизни, не в уме только, но всем своим существом, а для этого в сердце его должно укануть Божие зернышко или огонек из того Небесного Царствия, пусть далеко еще не обретенного вовнутрь, но желанного и достигшего отчасти до сердца человека, как то дуновение из храма, которое летом долетело до тосковавшей по церкви Анны.

…Однажды после утреннего молитвенного правила, как-то особенно тихо, внимательно и сердечно прочитанного, Анна присела на стул, чтобы просто посидеть в тишине минут пять, не спешить хвататься за дела, которые всегда наступали ей на пятки… В ней все еще звучали слова из молитвы святого Василия Великого: «… И даруй нам бодренным сердцем и трезвенною мыслию всю настоящаго жития нощь прейти, ожидающим пришествия светлаго и явленнаго дне Единароднаго Твоего Сына, Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа…». Эта жизнь – «нощь», – повторяла про себя Анна слова молитвы, – а мы ждем того «светлаго и явленнаго дне»: «Вот она – истинная цель!».

И дальше: «Да не падше и обленившеся, но бодрствующе и воздвижени в делание обрящемся готови, в радость и Божественный чертог славы Его совнидем, идеже празднующих глас непрестанный, и неизреченная сладость зрящих Твоего лица доброту неизреченную».

И тут на словах в «Божественный чертог славы его совнидем» Анна подумала в умилении о будущей встрече с сыном. Но вновь тихий голос сказал ей в сердце: «Там будет только Он во всех и во всем, и ты устремишься к Нему». Анна изумилась. Неужели этого не знали наши православные предки, писавшие в намогильных эпитафиях: «До встречи милый прах»?

Но как-то само собой она поняла, что встреча будет, если будет встреча с Ним. Потому что в Нем - во Христе - будет и все остальное, а главное – никогда не умирающая и не перестающая любовь.


Продолжение следует...

Фотография Екатерины Кожуховой