Невероятные приключения Савелия Щебенкина

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
                1
          О Савелии Щебёнкине я узнал от общительного соседа по садовому участку Николая Ивановича Светлова. Даже беглый и отрывочный рассказ о судьбе этого странного человека до крайности разжег мое писательское любопытство. Меня познакомили с Щебёнкиным, но он держался неприветливо и замкнуто.
          Несколько раз я видел Щебёнкина на автобусной остановке. Его постоянно сопровождала супруга - молодая, симпатичная, не в меру располневшая женщина. Рядом с высокой, пышногрудой, добродушной и улыбающейся женой щуплый и мрачный Щебёнкин сильно проигрывал. Неказистый, с постоянно наморщенным невысоким лбом и глубоко посажеными глазами, он производил впечатление угрюмого человека.
          Я пытался ближе сойтись со Щебёнкиным, но все как-то не представлялось удобного случая: то отвлекали собственные суетные дела, то Щебёнкин отговаривался занятостью.
Наконец я решил, как говорится, взять быка за рога. Узнав домашний телефон Щебёнкина, позвонил ему и мы условились встретиться у него в саду поздним осенним вечером.
Садовый участок Щебёнкина был запущен. Трава торчала между деревьями, земля еще не вскопана. Зато домик был на славу. Он разительно отличался от стандартных и скучных, напоминавших сараи строений соседей. Домик этот напоминал некое марсианское сооружение. Привлекали внимание железные кружева веранды перед домом. Сам же кирпичный дом с крышей из оцинкованной жести, был вознесен ввысь полыми металлическими трубами, выкрашенными, как, впрочем, и все железные детали серебристой алюминиевой краской.
Наверх, к входной двери вела, словно трап, металлическая лестница. Окна задраены металлическими щитами на винтах.
          Примечательным в своем роде был и погреб, откуда в момент моего прихода, словно из канализационного колодца, вылезал сам Щебёнкин. Если бы на погребе был бронированный колпак, его с полным основанием можно было бы именовать дотом. Стены погреба были выложены армированным бетоном. Массивная металлическая решетка закрывала вход. На зиму решетка вытаскивалась, и лаз закрывался стальной плитой. Замок был особенный: в трубку пробоя вставлялась небольшой металлический стержень, вытащить который можно было лишь с помощью магнита.
          Одним словом были приняты крайние меры предосторожности, будто дело шло о банковском сейфе. Я пошутил на этот счет, но Щебёнкин не поддержал меня. Без раздражения, как о чем-то неизбежном, он спокойно пожаловался:
          - Приходится жить, как в осажденной крепости. Тут недалеко от нас поселок. Ребята озоруют... Соседи жалуются - то окна и двери выломают, то вещи сопрут... Ко мне этой зимой тоже пытались проникнуть. Видите следы топора на железных ставнях? Оказалось не по зубам! Добро бы в доме было что-нибудь стоящее - и красть-то нечего, а все равно ломятся...
          - По чертежам строили дом? – полюбопытствовал я.
          - Куда там! Грубая прикидка. Ну, еще смекалка... Целый год возился.
          - И все сами?
          - А как же! Соседи удивлялись, как это я все осилил без посторонней помощи.
          Я поднялся за ним по крутой металлической лестнице и очутился в тесноватом, но весьма уютном помещении. Скромный потертый коврик. Зеркало. Тахта, застланая ковром, деревяный шкафчик с книгами, койка, железная печка, круглый полированный стол. С потолка свисала люстра - просто так для вида, ибо электричества не было. Как только мы вошли Щебёнкин зажег керосиновую лампу. Из темноты залоснились сложенные на коврике красные помидоры, зеленый перец, белый чеснок.
          Щебёнкин сноровисто и быстро растопил печку деревянными чурками и сел на койку. Я пристроился за круглым столом, напомнил Щебёнкину о его обещании рассказать о себе.
          - Если откровенно признаться, не очень хочется ворошить прошлое. Но я обещал...
          Савелий Щебёнкин глядя прямо перед собой, начал исповедоваться.
          - На свет появился я в девятнадцатом году. Мать свою не помню: она умерла, когда мне еще не было и трех лет. Проживали мы тогда в Георгиевске, на Кавказе. До революции отец сапожничал, а после стал служащим. Еще позже - работал десятником на кирпичном заводе.
          Отец недолго проходил вдовцом. Женился на молодой красивой украинке. Характер у нее был властный, она всеми командовала и заправляла делами в доме. Отец послушно подчинялся ей во всем. С ней он нажил трех сыновей и двух дочерей.
          Помнится, отец был угрюмым человеком, на музыкальных инструментах не играл, книг не читал.
          Время было трудное, семья большая, а зарабатывал отец мало. Все свободное время ему приходилось проводить за верстаком и подрабатывать починкой обуви. Мы держали корову, обрабатывали небольшой огородик. Я был главным помощником -  как-никак старшой! Я рассказываю вам об этом так подробно, чтобы вы имели представление о той обстановке,в которой проходило мое детство. И вы потом увидите, как оно повлияло на формирование моего характера, как отразилось на всей моей дальнейшей жизни.
          В мои восемь лет я был подвижнее моих сверстников.
          - Савушка, - говаривал отец. - Ты медленно умеешь ходить? Все бегаешь!
          А мне так нравилось.
          А между тем характер у меня, как я теперь понимаю, был тяжелый. Меня тянуло на озорство, хотелось нашкодничать, досадить кому-нибудь. Может от того, что не было у меня родной матери. С мачехой же не ладили. Вот сошьет она прочнейшие штаны и рубаху изо льна, а я все равно ухитрялся порвать их. То за гвоздь зацеплюсь, то за сучок. Мачеха поругает меня, может и справедливо, но я забьюсь в угол и дуюсь. Этим я доводил мачеху до бешенства. Отец в таких случаях отмалчивался. Только и скажет, бывало:
          - Ты, Савелий, вроде умней своих одногодков. Так должен тово... Соблюдать себя. А ты будто нарочно стараешься выводить мачеху из себя.
          Как-то собралась вся семья за столом. Чай пили. Мачеха сахар всем раздает. Положила брату, сестре, а я сидел далеко, и она кинула мне кусок сахара через стол. Я вспыхнул:
          - Как мне - так швыряете сахар, как собаке!
          Три дня я дулся на мачеху. Эти и подобные им мелкие стычки привели к тому, что мы с мачехой были на ножах.
          Мне некогда было играть с другими детьми; весь день в работе по хозяйству. Но мачехе этого было недостаточно. После того, как я закончил три класса, она мне сказала:
          - Знаешь что, Савелий, ты уже не маленький. Пора помогать семье.
          И пошел я пасти свиней. Мне тогда исполнилось двенадцать годков. На этом кончилось мое образование. Дома книг у нас никто не читал, поэтому жизнь моя была пустая и скучная.
          Иногда к нам приезжал малолетний родственник. Отец, бывало, даст нам обоим задание по письму. Тот выполнит все как следует. А я намазюкаю карандашом спираль и нахально показываю тетрадь отцу. Тот очень сердился и даже колотил за это. А я вместо того, чтобы взяться за ум, обижался на отца. И копил в себе обиды.
          Соседи хвастались: наш тем-то увлекается или этим. А отец только вздыхал:
          - А мой Савелий ничем не интересуется. Что из него выйдет, когда вырастет - ума не приложу!
          Кто знает, если б не этот город, не эта семья, не такое умственное направление, может, жизнь моя сложилась бы удачнее. Но что понапрасну гадать? Наше будущее полностью зависит от прошлого. Поступки, совершаемые в детстве и юности, непременно аукнутся в старости.
          Железная печурка раскалилась докрасна. В комнате распространился приятный теплый дух. Я снял с себя пальто, пиджак и даже свитер.
          Савелий Никонович вне всякой связи со своим повествованием промолвил:
          - Стены я штукатурил зимой. Затоплю, бывало вот эту печурку и штукатурю.
          - Вы и штукатурить умеете?
          - Жизнь всему научит...
          За окном сгустилась синева. Оранжевое пламя керосиновой лампы поминутно вздрагивало. Савелий задумчиво смотрел в угол комнаты и молчал. Он словно забыл о моем присутствии. Очнувшись, Савелий сделал признание:
          - Вы знаете, я не могу отделаться от мысли, что в детстве я был изрядным шалопаем. Нравилось мне залезть в чужой сад и своровать яблоки и груши.
          - Ну, это уж не такой великий грех!
          Щебёнкин не обратил внимание на мою реплику и ровным голосом продолжал повествование:
          - Я уже упоминал, что семья наша жила трудно. Нехватки всякие. Недоедание. А тут еще бандиты зашевелились. Грабежи. Убийства. Стали исчезать дети. Ходили слухи, что их воровали и варили из них мыло. А мыло, должен сказать вам, в то время было на вес золота. Особенное впечатление эти слухи производили на меня. Воображением меня судьба не обидела и я жил в постоянном страхе.
          Наша хатенка была расположена недалеко от станции. Мимо приходили поезда, облепленные мешочниками. Некоторые падали с крыш и разбивались насмерть. Мне с отцом тоже приходилось ездить за продуктами. Билетов, разумеется, никаких не покупали. Пока поезд не набрал скорость надо было успеть вцепиться руками за поручни вагона, а затем забраться на крышу. Спрыгивать с поезда надо было тоже на ходу.
          Возле Георгиевска протекала река Подкумок. Вдоль нее тянулся лес - километров этак на двенадцать. Дальше располагалась знакомая деревенька. Там мы оставались на ночевку, когда выезжали на рыбалку. Отец плел верши из лозы. Десять штук. Подвесит приманку из жмыха и забрасывает вершу в реку. Приметлив был чертовски! По веточке, по былинке находил верши и я не припомню случая, чтобы он хотя бы один раз ошибся. В основном ловились пескари. Наберем ведра два-три и везем домой на тележке. Мачеха продавала пойманную рыбешку на рынке. Вот и деньги на харчи.
          Осенью мы с отцом собирали в лесу дикие яблоки и груши, шишки.
          Но, конечно же, это нас мало выручало. Семья терпела сильную нужду. Такое было дело... И как я теперь понимаю, из-за этой проклятой нужды и из-за моего несносного характера в доме у нас постоянно царила напряженная обстановка. Распри, ссоры, обиды.
          Как сейчас помню один из пасмурных вечеров и нашу хатенку-полуземлянку. Отец в сенях на низеньком стульчике сапожничает, а в комнате мачеха сбивает масло в стеклянной банке.
          Вдруг мачеха зарыдала. Я-то знал, в чем дело: успел нашкодничать. Некоторое время отец сохранял угрюмое молчание. Потом резко встал, вошел в комнату и затворил за собой дверь. Я остался в сенях. Подскочил к двери, приложил ухо к замочной скважине и услышал сердитый голос отца:
          - Ладно, мать! Я с ним покончу!
          Неужели он хочет меня убить?
          Меня будто кипятком ошпарило и я отскочил от двери. Тут же решил: надо проверить, а вдруг я ошибаюсь? Вот я сейчас войду в комнату и если отец с мачехой переменят разговор, значит, я не ошибся и мое подозрение верное.
Я отворил дверь и прошел с веником в избу. Отец и мачеха сразу же переменили разговор.
          - Ну, скоро ты собьешь масло? - спросил отец у мачехи.
          - Да, скоро - ответила мачеха.
          Больше я не стал сомневаться.
          Обычно отец уезжал в лес, а я потом приходил к нему. И вот на другой день, перед тем, как уйти, отец и говорит мне:
          - Ну, Савушка, как отгонишь коров, так сразу и приходи. Буду ждать.
          Гляжу, а у него за голенищем нож торчит. Может быть, он и раньше брал его с собой, но я этого не замечал. А тут бросилось в глаза - нож!
          - Хорошо, батя - спокойно ответил я, а у самого сердце заколотилось сильно-сильно.
          В ту пору в Георгиевск приехала бабушка. Такая хорошая бабушка! Ну просто замечательная. Я любил ее. А с бабушкой приехал мой дядя. Приходился он дядей, а был моим ровесником и звали его Федькой. Мы с ним быстро сдружились и вместе гоняли коров в стадо, а после пригоняли их на обед. Вот гоним мы коров, а когда подходили к дому, я сказал:
          - Ну, Федька, только ты у меня да бабушка на всем белом свете и есть!
          - А батя?
          Я не ответил, а продолжал так:
          - Если меня не станет, то не ищите меня нигде.
          Федька заволновался.
          - Что такое? В чем дело?
          Я отмалчивался.
          - Хоть убей! Вот те крест никому не скажу, - пообещал Федька.
          - Понимаешь, Федька, вот какое дело!
          И рассказал ему все. Федька стал уговаривать меня:
          - Не ходи домой. Айда к нам. Бабушка в обиду не даст.
          Я заколебался.
          - Нет, Федька, пойду все же домой. Посмотрю, что и как. Надо убедиться - грозит мне опасность или нет. Не хочется напраслину на отца возводить.
          Прихожу домой. А мачеха мне и говорит:
          - Ты в лес к отцу пойдешь, вот тебе новая рубашка и штаны.
          Это в будний-то день! Меня и в праздники не замечали. Лишь под новый год, ну еще первого мая выдавали новое.
          Взял я одежку и помчал к бабушке. А бабушка, между прочим, жила на другом конце города. А Федька есть Федька - во рту вода не держится. Он не только бабушке рассказал, но и по всему городу раззвонил: «Отец хочет убить сына! Отец хочет убить сына!»
          Явился отец и сразу в упреки:
          - Ну что ты, Савелий, надумал? Кто ж это тебя хочет убить? Пусть тебя Бог побьет. Что ты позоришь нас? Иди домой.
          - Ну ладно, приду, - пробормотал я.
          А рассуждал я так:  коли весь город знает, теперь меня отец не тронет!
          И опять потянулась прежняя жизнь... Но тут перемена вышла - взяли меня учеником на колхозную пасеку. К осени я даже заработал несколько мешков зерна.
          В тридцать четвертом... да, в тридцать четвертом году родители сказали мне:
          - Тяжело жить. Поедем в Среднюю Азию. Ты уже взрослый. Оставайся в хате. Если будет хорошо, напишем письмо. Приедешь к нам.
          И с концами! Как уехали, ни весточки, ни письма. Дали о себе знать только в тридцать девятом, когда меня в армию призвали. Как отыскали, не знаю. Только
получил письмо. Между прочим, с просьбой. Дескать, Савушка, дорогой, пришли справку как семье красноармейца, чтоб, значит, налогов меньше платить.
          Обида во мне еще не остыла и в силу своего ядовитого характера я в ответном письме не назвал его отцом. Холодно так ответил, сдержанно. Отец еще раз написал, что он на меня обиделся, но тут грянула война и все кануло навеки...
          Щебёнкин тяжело вздохнул и повторил:
          - И все кануло навеки...
          Оранжевый язычок пламени в лампе нервно вздрагивал. Печурка начала остывать, похолодало, и я натянул на себя все, что до этого снял.
          - Пока что по войне не будем идти, - продолжал Щебёнкин, - Давайте, вернемся назад и посмотрим, что творилось в ту пору в моей башке. Значит, что мы имеем? Я - признанный пчеловод. Голубое небо над головой. Солнце жарит во всю. Ветерок веет. Вокруг добрые морщинистые лица дедушек. На каждого дедушку - пятьдесят ульев. Ну, а Савелий как Савелий - хороший парень. Я был как справочное бюро. Триста ульев, а я помню, что в каждом из них происходит. Мне все доступно, все понятно, как дважды два. Одни пчелы садятся вечером в этом улье, а в том - пусто.
          Бывало, дедушки спрашивают:
          - Савушка, а что в двести пятнадцатом номере?
          И я отвечаю, как по книжке, что творится в двести пятнадцатом. И что в сто первом. И что в двухсотом. Дедушки не нарадуются на меня. Славный мальчишка, необыкновенный мальчишка, истинное чудо! Даже нахвалили меня научному работнику из пчелопитомника Петру Авраамовичу Рюмину. В тридцать седьмом его объявили врагом народа. А зря! Хороший был человек, внимательный. И знающий. Он взял меня в пчелопитомник. Я там научился многому. Работал и с группой болезни, и с производственной группой, и с группой размножения.
          Между прочим - в производственной группе - максимум меда. А пчелы - это милые создания. Я полюбил их. И они, кажется, отвечали мне взаимностью, никогда не кусали... Простите, я немного отвлекся, а важно то, что тогда происходило с моим мировоззрением. Еще до того, как я попал к благословенным дедушкам, я прочел откровения Иоанна Богослова, Библию, Евангелие, Псалтырь. Из этих книг выходило, что Бог - Владыка. Бог создает все сущее. Бог наказывает. Бог милует. Я верил тогда во все это. Ходил в церковь. Я со слезами, с душевным потрясением верил в Бога. И знаете, именно в то время со мной происходили необыкновенные вещи.
          Как-то в праздники я нашел иконку святого Николы. И так это меня потрясло, что я вообразил, будто отмечен чем-то особенным среди других. Потом я попадаю к дедушкам, этим божьим одуванчикам, - а там всякие сказки, небылицы, бывальщина. И выясняются вещи, связанные с колдунами, ведьмами и всякой нечистой силой. Все это попало на благодатную почву. Потому, что еще в раннем детстве со мной случались разные истории, связанные с моей впечатлительностью. Вот одна из них.
          Повесила как-то мачеха картинку на стену. Выразительная такая картинка. Представляете, сидит бабушка в очках, а рядом с ней мальчик. Бабушка прядет на прялке и рассказывает что-то мальчику. Наверное, страшное, потому что у мальчика волосы дыбом и над головой у него пламя.
          Однажды вечером мачеха отправилась доить корову, а меня оставила с маленькой сестренкой. От нечего делать я принялся рассматривать картину. Керосиновая лампа не стене помаргивала и вдруг в ее тусклом свете пламя на картинке ожило, вспыхнуло ярким огнем, а в огне - чертик. Я заревел от ужаса, а сестренка вслед за мной. Мачеха услышала, прибежала, расспросила, в чем дело и сорвала картинку со стены.
          Дедушки часто толковали о том, что кроме Библии и Евангелия есть также черная магия. Есть черти. Что черти когда-то были ангелами, но провинились перед Богом и в наказание были превращены в чертей.
          А теперь представьте, какая у меня в голове была каша. В ту пору мне казалось, что я рассуждаю вполне логично. В мире есть светлые и темные силы. Они воюют между собой. Бог - всемогущ. Значит надо плотнее прижаться к нему. Но чтобы стать к нему ближе, мыслил я, следует как-то ощутить его, убедиться в том, что он существует. А как это сделаешь, ежели невозможно ни увидеть бога, ни услышать, ни осязать?
          И вот же до чего додумалась моя дурацкая башка! Сейчас я бы назвал это доказательством от противного. Черти - бывшие ангелы. С ними познакомиться, наверное, легче, чем с Богом. Ведь старые люди клянутся, будто они встречались с чертями. Следовательно, если я смогу убедиться в существовании чертей, это докажет и существование Бога. Решено! Я должен пойти на сближение с чертями...
          И вот я узнаю, что на городской окраине, над обрывом, живет какой-то загадочный старик. И что именно он занимается черной магией. Но к нему трудно подступиться: он ни с кем не желает разговаривать. Ладно, думаю, я постараюсь подобрать к нему ключи!
          Поздним вечером я возвращался с пасеки домой. Прохожу мимо хаты, а дед на подворье. Я глянул на него. И он на меня зыркнул.
          В следующий вечер я снова улучил минуту, чтобы дед меня заметил. Так продолжалось с неделю. Наконец я решился поздороваться с ним:
          - Здравствуйте, дедушка!
          - Здравствуй! - буркнул дед.
          - Водички можно испить?
          - А ты чей будешь?
          - Бабушки Марьи! - ответил я. Мачеху не хотел упоминать. - На пасеке я. В лесу.
          - Ну-ну! - равнодушно отозвался дед.
          - Книгами интересуюсь, - сообщил я.
          - Ишь ты! И что ж ты там вычитал, в книгах?
          - А то, дедушка, будто есть такая черная магия.
          Дед изобразил на своем лице полное безразличие. Однако как бы нехотя выдавил из себя:
          - Да-а... Люди поговаривают, что есть такая штуковина.
          Я ожидал, что дед что-нибудь сообщит, но в этот раз, несмотря на проявленное терпение, мне ничего не удалось выведать у него. Но я настырный! Если поставлю перед собой цель не успокоюсь, пока не добьюсь своего. Я продолжал навещать деда и все приставал к нему, чтобы он рассказал все, что знает про черную магию.
          - А для какой надобности это тебе? - не выдержав очередной атаки, спросил дед.
          Я честно признался во всем.
          - Ты не представляешь, малец, какая это страшная вещь, черная магия! С ней шутки плохи! Жизнью можно поплатиться!
          В хате было темно и тихо. В углу тускло поблескивала лампада. Мне стало как-то не по себе. По спине поползли мурашки.
          Помолчав, дед сказать:
          - Вот ты рвешься к черной магии, а сам о ней даже представления никакого не имеешь. Вот расскажу я тебе одну историю. Послушаешь, может охота у тебя пропадет. Жили-были два приятеля. Днем крестьянствовали, а вечером подавались к девушкам на посиделки. Один из них на скрипке играл. Да так играл, что люди про все забывали. И вот приметил один из них за своим приятелем-скипачем странное. Возвращаются они поздно ночью с гульбища и вдруг скрипач останавливается на перекрестке и начинает играть. Будто помимо собственной воли, в горячке или в бреду.
          - Ты что, ненормальный? - допытывался приятель. - Для кого ты играешь?
          - Тсс! Тебе одному признаюсь. Связался я с чертями... Они просят - я играю... Ты их не видишь, а я вижу... Вон они по проулку шастают.
          Приятель, конечно, не поверил ни единому слову. Тем не менее, его одолевало любопытство. И он стал упрашивать скрипача, чтобы тот познакомил его с нечистой силой.
Скрипач по-первах не соглашался.
          - Ты не выдержишь, - говорил он, - тут нужна большая сила воли. И мужество.
          - Нет, выдержу, - хвастал приятель.
          - Тогда вот что тебе надо сделать. В ночь под Новый год отыщи заброшенную хату, принеси туда ружье, часы-ходики и свечку. В одиннадцать часов зайдешь в хату, зажжешь свечу, повесишь на стену часы и ружье. Без двух минут двенадцать возьмешь ружье, выйдешь из хаты на перекресток и первого встречного, кто б он ни был, расстреляй в упор. Только не вздумай сомневаться,
          В глубокой тайне высмотрел приятель подходящую хату. Исполнил все, как ему было говорено. Прислонился к косяку и слушает. Ходики тикают, свеча потрескивает. Вроде ничего особенного. Выглянул в разбитое окошко - звезды перемигиваются. А как стала приближаться полночь погода начала портиться. В разбитое окно ветер стал швырять снег, завыл в трубе, застучал по крыше. И в короткое время такое светопреставление поднялось, что не описать словами. Свист, грохот, вой, плач, лай. Ураган, одним словом.
Ну, так вот, без двух минут двенадцать взял приятель ружье, отворил дверь. На него люто дохнул буран. Снег валом валит, летит, крутит, слепит глаза - ничего не видать! Приятель пошел вдоль забора. Кое-как добрел до перекрестка. И вдруг полыхнул ему в очи ослепительный свет, а в нем большой крест. А на кресте - Иисус Христос, кровь капает из рук и ног, пробитых ржавыми гвоздями. Приятель закрыл глаза и выстрелил наугад. В ту же минуту он ощутил сильную боль в сердце. Наутро нашли его мертвым на снегу. Никто не мог понять, что стряслось. Только скрипач все знал, но помалкивал.
          Я, конечно, передал вам всю эту историю своими словами. У старика выразительнее получалось и очень жутко. Много в этой истории наивного. В то время немало ходило таких сказок... Старик, разумеется, хотел нагнать на меня страх, чтобы я отказался от своей затеи. Но не на того напал. Было мне тогда всего четырнадцать лет и я был отчаянным пареньком. Ежели задумал что, ничем из башки не вышибешь. Надо вам сказать, что я тогда безоглядно поверил в эту байку.
          Видя такое мое упорство старик сдался. Однажды при встрече он вытащил откуда-то из чулана старую потрепанную книгу - толстые корочки обложки были изгрызены мышами - и вручил мне ее с такими напутственными словами:
          - Придешь домой, раскрой на тринадцатой странице и внимательно прочитай все, что там напечатано.
          Даже не поблагодарив старика я схватил риликвию и помчался домой. Улучив минуту, когда поблизости никого не было, я с жадностью набросился на книгу. А там, в указанном стариком месте, было написано вот что.
          Найди черную кошку, принеси в сарай, расположенный в лесу, и как наступит полночь свари ее в казане, чтобы кости отстали от мяса. Приготовь заранее палочку и зеркальце.
Палочкой доставай каждую косточку в отдельности и смотри в зеркало. До тех пор смотри, пока твое изображение в зеркале не исчезнет. Тогда с этой косточкой иди в лес. У тебя будут пытаться купить эту косточку, выпрашивать ее, а когда не согласишься, станут пугать всячески, но ты не поддавайся, иначе на всю жизнь останешься калекой.
          И что вы думаете, начал я готовиться к этому мерзкому делу. Я работал в лесу, на пасеке. Вот вам первое условие. Теперь нужен сарай. И тут мне повезло. Как раз в это самое время, когда я задумал связаться с черной магией, через лес по терновнику зачем-то тащили трактором будку. Терновник был таким густым, что будка застряла в нем. Так ее там и оставили. Вот вам и второе условие - сарай. На толкучке купил старый казан, совсем по дешевке. Зеркальце у меня имелось. Дело за кошкой.
          В один из дней взял мешок и отправился в город. Оказывается, бездомных кошек в городе - полным полно. Я и не подозревал, что их так много, и все разные: и рыжие, и серые, и полосатые, и дымчатые, и песочного цвета. А вот чисто черной - не было. То лапка желтая, то ухо белое, то под брюшком белая полоска. Весь город исходил из конца в конец, а подходящей кошки не отыскал.
          Потеряв, всякую надежду, забрел случайно на кирпичный завод. И что б вы думали - узрел-таки одичавшую черную кошку. Черная, как смола. И глазищи такие выразительные. Видимо учуяла что-то недоброе и шуганула от меня за сушильные печи. Я за ней. Деваться ей некуда - загнал в угол. А она вдруг как сиганет молнией вверх. Изловчился я, схватил налету обеими руками за спину - и в торбу. Как она меня не изуродовала - не порвала когтями вены - не представляю.
И вот как разворачивались дальше события. Принес кошку в будку. Казан и дрова туда же. Направился к своим дедушкам. Все хорошо, никто ничего не подозревает. Поужинали. Спать полегли. Когда раздался храп и свист пасечников, я рванул к своей будке.
Теперь вот какое дело. Надо было стать спиной к двери и не оборачиваться, что бы там ни случилось. Разжечь костер под казаном, чтобы вода забурлила. Без одной минуты двенадцать сказать: «Черт, иди сюда!» И кошка должна была повиноваться.
          Вытащил я, значит, свою кошку из торбы, поместил рядом с собой, зажег костер, дым повалил. Кошка сидит себе спокойно, ничего худого не подозревает. В темноте плавают ее желтые глазища, расколотые пополам стоящими вертикально черными зрачками - будто прорези в дьявольской копилке.
          И вот представьте себе такую картину. Майская ночь. Глубокая тишина. А эти проклятые дрова трещат так, что кажется, все в округе слышат.
          Вдруг над головою как загудит что-то. Я обмер. Лоб покрылся испариной. А-а, черт! Это же шмель! И снова тишина, такая тишина, что, кажется, перестал существовать, помер, исчез. И в этой тишине раздается чей-то зловещий шепот. Сердце мое колотится, в висках обухом стучит. Но я держусь из последних сил.
          И вот, наконец, забурлила вода в казане. Я осмелел. Повернул голову к кошке и сказал сиплым голосом:
          - Черт, иди сюда!
          К моему великому изумлению кошка встала со своего места. Но ко мне не пошла Закричав дурным голосом, кинулась ошалело к казану. Должно быть, обезумела от предчувствия беды. Размышлять было некогда. Я схватил ее обеими руками и швырнул в казан. Ошпаренная она вырвалась оттуда, но я, озверев, мокрую и скользкую бросил ее снова туда. На этот раз она, бедняга, испустила дух.
          Сейчас мне стыдно за самого себя. Но тогда, в те минуты, поверьте, я не испытывал никаких угрызений совести. Итак - варю, варю, варю. Потерял всякое представление о времени. Но что это таксе? Начало рассветать - майская ночь коротка. А у меня еще ничего не готово. Надо, чтобы кости отстали от мяса, а ничего похожего я не добился.
Что делать? Вылил кипяток из казана, подождал пока варево остынет. Потом стал отдирать кости от мяса. И снова неудача. Взглянул в зеркальце и увидел свою отвратительную рожу. И так мне тошно стало, хоть криком - кричи. И кошку зря загубил и ничего не добился.
Раздосадованный, погасил костер. Поставил в угол будки казан и отправился к дедушкам на пасеку. Утром они будят меня, а я глаза не могу разлепить.
          Вот с этого момента я окончательно разочаровался в черной магии. Пускай, как говорят сейчас, опыт был поставлен нечисто. Я же все выполнил. И ничего не получилось.

                8

          А в башке моей продолжалась кутерьма. Мозги трещали от напряжения. Я все хотел докопаться до самой главной сути бытия. Как все устроено вокруг? Что такое жизнь? Зачем мы появляемся на свет? Что такое добро и зло?
          Проходит время. А ответа нет, как нет. Плюнул я на все и решил самому себе задать загадку Я так рассуждал - если смогу разгадать ее, то и все остальное как-нибудь решится само-собой.
          А загадка эта была такая: почему копыто у коня твердое... Вам может показаться это смешным. Но мне в ту пору казалось странным, что нога у коня мягкая, а вот копыто - твердое.
          И вот шел мне семнадцатый годок. Приносит как-то мне приятель книгу и говорит:
          - Почитай эту книгу, она тебе поможет.
          И какая вы, думаете, то была книга? Не «Королева Марго», не «Граф Монтекристо», а «Диалектический материализм» Энгельса.
          Сейчас я хорошо понимаю, что с моей стороны было большим нахальством браться за чтение такой книги. Но точно так же, как лунатик не ощущает опасности, шастая ночью по крыше, так и я не представлял себе тех трудностей, что меня ожидали. И, тем не менее, кое-что я уразумел. Увлекательно написано. Теперь я мог многое объяснить из того, что происходило вокруг меня. И как бы сам собой пришел ответ на вопрос насчет конского копыта. Ну как я раньше не догадался! Копыто - результат твердости земли и веса коня. Материя создает материю. Никакого творца! Никакого сверхъестественного начала. Все очень просто!
          Но не подумайте, что в то время я уже отрекся от Бога. Хотя сомнения меня еще донимали крепко. Но в одном я уверился прочно - в том, что самое прекрасное - это Жизнь, Природа, Человек. Любить все живое, любить человека. Это мировоззрение согревало мою душу, придавало мне силы в самых жутких условиях, когда сама жизнь становилась невыносимой.
          Щебёнкин задумался. Потом спросил:
          - Ну, хорошо, вам это интересно. Может, даже что-то напишете. А мне-то зачем?
          Вопрос Щебенкина застиг меня врасплох. Я еще и сам не знал, зачем мне может понадобиться его исповедь.
          - Видите ли, Савелий Никонович, - медленно произнес я. - Все со временем забывается, пропадает. А вспоминая прошедшее вы как бы приведете в порядок минувшие события, осмыслите их. А может быть, сделаете какие-то выводы. Иногда, знаете ли, полезно заново перелистать страницы собственной жизни, побродить по развалинам памяти.
          Не знаю, убедили мои доводы Щебёнкина или нет, но он ничего не возразил. А лишь сказал:
          - Ну что ж, на сегодня, наверное, хватит!
          Мы вышли из дачного домика. Щебёнкин завинтил винтами железные ставни, закрыл ключом наружную дверь. Он захватил с собой картофель и помидоры в ведрах и мы направились к автобусной остановке.
          Ночь была темная. Вокруг - ни души. Глухо. Пустынно. Заборы и дома садовых участков выглядели враждебно.
          На автобусной остановке тоже было темно. По асфальтовому шоссе изредка с шумом проносились грузовики и легковые машины. Хлестнув по глазам светом фар, они исчезали во тьме.
          - Знаете, как получается? - подал голос из тьмы Щебёнкин, - Я присматривался к одной девушке. Зубы выдаются вперед, сама горбатая. Урод, да и только. Размышлял - неужели кто-нибудь полюбит такую?
          - Где это было? - спросил я из вежливости, чтобы поддержать разговор.
          Ответ Щебёнкина ошарашил меня:
          - В лагере, - ответил он.
          Я не стал расспрашивать, как и почему он там очутился, рассудив, что когда-нибудь он сам все объяснит.
          - Ага.. Мне тогда лет двадцать пять было. А ей - двадцать. Стал я наблюдать за ней. И что же? Смотрю - она так хорошо улыбается и глаза искрятся...
          - Уж не влюбились ли вы в нее?
          - Нет. Тогда я не имел права на это. У меня были иные планы. Просто я стал привыкать к ней и она уже не казалась мне такой безобразной... И вот появилась у меня такая мысль - нет безобразных людей. В каждом можно отыскать что-то хорошее. Да что я вам говорю, вы, должно быть, и сами это знаете.
          Видимо, этой мыслью Щебёнкин очень дорожил. Впоследствии я убедился, что моя догадка верна.
          Проходивший мимо рейсовый автобус подобрал нас, и мы вскоре добрались до города. Условились встретиться в субботу. На встречу надо было явиться к четырем часам.
В назначенный день я было уже спустился вниз по ступенькам, как вдруг вспомнил, что забыл проездные билеты. Пришлось снова подниматься на пятый этаж и я с досадой подумал, что сегодня разговор не состоится, так как недобрая эта примета почему-то всегда срабатывает безотказно. Кстати, так оно и случилось.

                9

          По дороге к автобусной остановке я проходил мимо парней и девушек, сметавших в кучи опавшие листья. Вдоль улицы горели костры из прелых листьев и мусора. Женщины в повязанных до бровей платочках, макая щетки в ведра с разведенной известью, белили ею грязные бордюры. В нашем городе побелка бордюров - верный признак визита высокого начальства.
          Пока я между делом размышлял над тем, кто на этот раз пожалует в наш город, автобус доставил меня к месту. Я преднамеренно явился на встречу пораньше, чтобы получше рассмотреть сооружение Щебёнкина. Покрытые серебристой краской толстые металлические трубы надежно, будто сваи, подпирали кирпичный дом. Видимо все-таки нагрузка была чрезмерной, ибо веранда и металлическая лестница-этажерка несколько скособочились. Впрочем, размышлял я, это отклонение от центральной оси не приведет к неприятным последствиям, а лишь прославит строителя, как знаменитая падающая Пизанская башня...
Затем я постоял у осеннего озера, дышавшего холодом: в студеной воде плескались ветви ивы с пожелтевшими узкими листьями. Я продрог и зашагал обратно к домику. Издали показалась маленькая фигурка. То был Щебёнкин.
          Первые же его слова огорчили меня:
          - Знаете, ничего сегодня не выйдет!
          - Что так?
          - Да, елки-палки, происшествие!
          - Какое?
          - Трубы отопления прорвало в доме начальника зоны. А там много детей - жаль их.
          - Значит, авария?
          - Да. То в одном месте лопнет труба, то в другом. Трубы осенью прямо в воду укладывают. Поэтому они быстро ржавеют.
          - Начальник зоны обратился ко мне с просьбой: «Ты уж, Савелий, выручай! А мы тебя не обидим!» Мне три года осталось до пенсии, а начальник обещал пойти мне навстречу в зарплате, чтобы по максимуму вышло.
          Я со всевозрастающей симпатией вглядывался в его лицо. Глаза водянисто-голубые. На висках пробивается седина. Брови - охапками хвороста. Красные воспаленные веки свидетельствовали о бессонной ночи. Он явно устал, а вот все-таки пришел, чтобы сообщить, что беседа не состоится. Хорошая это черта - обязательность! Очень многим людям ее недостает.
          - Супружница моя, Василиса, скандалы закатывает! - выдавив скупую снисходительную усмешку, сообщил Щебёнкин. – «Что, тебе больше всех нужно?» - спрашивает она меня. «Домой возвращаешься поздно. Ни суббот, ни воскресных дней - все работа, работа, работа!» А что поделаешь, елки-палки. Не могу отказать. Да и некому, кроме меня... Вот, к примеру, вчера молодой инженер ушел на перерыв, а после обеда явился пьяный. Молодой. Ленится, все на хапок, лишь бы поскорее отвязаться. Повзрослеет, авось, поумнеет. А у заместителя начальника - другой фасон. Как только стрясется авария или другая какая-нибудь неприятность, сразу ложится на бюллетень... И  так у него, у стервеца, ловко получается, что все сходит с рук. Вот и приходится за них отдуваться.
          - Говорят, мир держится на трех китах. Если это так, то один из китов это вы, Савелий Никонович.
          - Мир - это уж слишком сказано! А вот Россия, может быть, действительно держится на таких работягах, как я.
          Щебёнкин произнес это просто, без всякого бахвальства и самолюбования.
Возможно даже, что Россию он упомянул лишь потому, что я ему подсунул трех китов... Напротив, насколько я успел заметить за то короткое время, что мы были знакомы, ему была присуща предельная самокритичность. Причем, в оценке собственных поступков он был беспощаден.
          Заметив, что я пристально вглядываюсь в его лицо, Щебёнкин, словно извиняясь, произнес:
          - Да, видик у меня, что и говорить! Не выспался... Придешь домой грязный, усталый, а Василиса набрасывается на меня: «Козья твоя морда! На кого ты похож?» Я отмалчиваюсь...
          Вы, конечно, не раз наблюдали, как группа людей перетаскивает бревно. Одни честно принимают на себя тяжесть. Другие лишь делают вид, что несут: тужатся, потеют, кряхтят...
Так вот, мне больше нравятся первые. Кто-то, черт побери, должен все-таки брать на себя ответственность и подставлять свое плечо.
          Когда мы расстались, я посмотрел вслед Щебёнкину и подумал: пошел Щебёнкин подставлять свое плечо.

                10

          Наступили холода и я пригласил Щебёнкина к себе домой. Щебёнкин явился в полной парадной форме. Он был тщательно выбрит. На нем красовалось пальто с черным каракулевым воротником и голубая смушковая шапка.
          Сняв пальто, Щебёнкин бережно разгладил борта новенького пиджака. На лацкане поблескивал голубой эмалевый ромб - знак высшего образования. Мне показалось, что Щебёнкин своим шикарным внешним видом желал произвести на меня особое впечатление. Ведь до этого я его всегда видел в затрanезном состоянии, уже ставшим привычным для меня.
          Впрочем, может быть, оделся человек празднично ради воскресного дня. И только.
Желая доставить приятное Щебёнкину и вместе с тем создать непринужденную атмосферу, я достал из бара специально припасенную на этот случай бутылку армянского коньяка. Щебёнкин протестующе замахал руками.
          - Сухой закон! И знаете - с давних пор! Значит так - наблюдаю - вокруг пьют. Красные носы, синяки под глазами, головы трещат. Валяются под заборами, в кюветах. Нет! Это не для меня. Курят... А что хорошего? Кашель, одышка, туберкулез. Рабская зависимость - не могут бросить. Значит и курение - тоже не для меня. Однажды отрезал - и на всю жизнь!
После того, как мы сошлись с Василисой, я в своем доме ввел сухой закон. Родственникам Василисы это не понравилось, стали обижаться. Намекали, что я, дескать, жадный. Я возмущался, в конце концов, вы ко мне пришли в гости. Так я вам нужен или бутылка? Знаете что, ребята, приходите тогда, когда по-настоящему соскучитесь по мне. И чем все это кончилось? Приходят гости - я бутылку на стол. Угощайтесь, а меня оставьте в покое... Перестали обижаться.
          Мы перешли в дальнюю комнату, чтобы нам не мешали. Здесь, как и во всей квартире, было очень жарко! К батареям рукой не притронуться – можно обжечься. Пришлось скинуть с себя рубашки. На мускулистой груди Щебёнкина синела татуировка - орел с распахнутыми крыльями - символ вольности.
          Новая обстановка нисколько не смущала Щебёнкина. Он продолжал свое повествование непринужденно и раскованно.
          - Помните, я рассказывал о том большом впечатлении, какое на меня произвела книга Энгельса. Она буквально перевернула вверх тормашками все мои прежние представления о жизненных явлениях. Иной наткнется на препятствие и норовит обойти его стороной. Я же, вооружившись диалектическим методом, стараюсь залезать внутрь проблемы, докопаться до сути, разобраться, что к чему.
          - Простите, я немного увлекся и ушел в сторону... Значит так. Родители, как я уже вам сообщил, уехали в Среднюю Азию. Два года я оставался в отцовской хате, а потом подался к бабушке на Украину. Она проживала в селе Гутово Полтавской области. У нее земляночка была. Специальность пчеловода мне пригодилась и я пошел на колхозную пасеку. Там я работал три лета, вплоть до тридцать девятого года. Я уже говорил вам о пчелах, но не могу удержаться, чтобы еще раз не выразить свое восхищение ими. Это прямо-таки необыкновенно трудолюбивые существа. Рядом с ними чувствуешь себя умиротворенным.
В тридцать девятом году пришлось мне расстаться со своими крылатыми питомцами: меня призвали в армию. Мне было двадцать лет. Хотелось в кавалерию, а определили в пехоту. Западный военный округ. Недалеко граница.
          Закончил я полковую школу, стал командиром отделения. Разумеется, я гордился этим. И вот пришел сорок первый. Он застал меня западнее Гродно. Кто бы мог подумать, что этому лету будет суждено сыграть роковую роль не только в моей судьбе, но и в судьбе всего народа! Я был очень молод и поэтому не замечал опасных признаков надвигавшейся грозы. А она грянула и застигла меня врасплох.
          Попытаюсь восстановить по памяти то воскресное утро до мельчайших подробностей. Мы спали в палатках, спали крепко, по-солдатски. И вдруг - пробудились все разом. Не от сигнала тревоги, а от какого-то глухого, обвального, сплошного гула. Так, наверное, бывает при землетрясении. Или при бомбежке, Но почему бомбежка? Кто мог бомбить? Чушь какая-то! Мне и в голову не могло придти, что то были немцы. Трубачи сыграли тревогу. Сыграли нестройно, хрипло, сбивчиво. В учебной тревоге в какие-то секунды - и все готово. А тут рубашки не натягиваются, ботинки не лезут на ноги. Вот скажу я вам, когда страх никогда ранее неизведанный, окатил меня с головы до пят. Но так как я командир, пусть и невысокого чина, то быстро справился с собой.
          Построились возле палаток с винтовками, касками. И пошли. Проходили мимо зеленого луга, стреноженные кони тревожно и дико ржали. Сердце мое бухало, словно колокол.
Неожиданно наступил вечер. Как быстро промелькнуло время! В чистом безоблачном небе была какая-то безмятежность и покой! Солнце садилось медленно и величаво. Был дан приказ окопаться на холмах. Где-то далеко внизу сновали какие-то темные фигуры. Неужели немцы?
          Я оторопел. Озноб заморозил спину. Бойцов понукать не приходилось: каждый лихорадочно зарывался саперными лопатками в землю.
          Был у нас один помкомвзвода. Разыгрывал различные сценки в лицах, умел рассмешить. А тут сам угодил в смехотворную ситуацию... Пока солдаты рыли окопы, мы отошли с ним в сторонку, залезли в большую воронку, оставшуюся, возможно, еще с гражданской войны. Развернули карты, чтобы определить наше местонахождение. Вдруг, совсем рядом с нами, как рванет снаряд! Гляжу, нашего помкомвзвода будто вихрем подхватило. И как заводной стал он бегать по краю воронки. Бежит по кругу, а полевая сумка на длинном ремешке летает за ним, как игрушечный планер. Посмотрел бы он сам на себя в эту минуту! Но мне было не до смеха. Поймал я его и прижал к земле. Снаряды взорвались где-то позади.
          Внезапно обстрел прекратился. Солнце скрылось за горизонтом. В ту пору немцы еще не воевали ночью. Так что мы получили передышку до утра. Было принято решение, отвести часть в сторону: немецкая артиллерия пристрелялась и могла поразить цель. Предположение оправдалось. Утром то место, где стояла часть, было перепахано снарядами.
          На другой день мы угодили под бомбежку. Я наблюдал за вражескими самолетами из лесу. Юнкерсы в небе выстроились в кольцо и каждый по очереди методично сбрасывал по одной бомбе. Эта адская карусель кружила очень долго. Я потерял ощущение времени. И было очень обидно, что этим гадам никто не мешал делать их черное дело: ни один наш самолет не появился. И таким чужим вдруг показалось мне тогда наше небо, чужим и враждебным. Все происходящее вокруг меня я воспринимал как-то двойственно: я находился в каком-то тумане и в то же время видел все отчетливо и ясно. Я парил над полем боя, как некий бестелесный дух.
          Итак - взрыв, словно огромный черный куст, вместо корней у куста - черно-красное пламя и на фоне этого пламени - вздыбленный и храпящий конь с вывороченными белками глаз.
          После войны я перечитал много книг. Там все осмысленно. По заранее намеченному плану шли в наступление полки. Сражения заканчивались так, как предусматривалось штабами. Я же воспринимал первый свой бой, как хаос, сцепление случайных событий.
В пылу сражения, я наткнулся на странную группу красноармейцев. Я не мог понять, почему они меня напугали. Странность и необычность их поведения заключалось в том, что они совершенно не были захвачены всем, что творилось вокруг них. Они были как бы вне времени, вне боя, выпадали из него.
          Вдруг как молния, мелькнуло подозрение - тут что-то неладно! Это не красноармейцы, это переодетые в нашу форму немцы.
          Я круто взял в сторону леса. Смеркалось. Я расслышал русский говор. Оказывается, тут собрались солдаты из различных частей. Здесь я впервые услышал слово, которое потрясло - «окружение». Это слово лишало сил, уверенности, парализовало волю.
Какой-то командир собрал нас и поставил задачу - занять круговую оборону. Немцы всю ночь запускали осветительные ракеты. В тишине они плавно спускались вниз, освещая все вокруг мертвенным светом.
          На рассвете нас обнаружил противник. Мы оказались под ураганным огнем. Рядом со мной падали солдаты. Послышались стоны, ругань, крик. Вдруг ноги мои подкосились и я упал. Не понимая, в чем дело, ощупал ногу. Пальцы натолкнулись на что-то мокрое, наверное, то была моя кровь. Пытался подняться и тут же рухнул на землю от сильной боли. Что делать? Бежать не могу, идти - тоже. В пьлу боя забываешь обо всем. Азарт. Горячка. Порыв. А вот когда тебя ранят, становишься неуверенным и боязливым. Больше всего я опасался, что, заметив меня, немцы добьют или захватят в плен. Но, странное дело, вокруг меня было тихо. Шум боя сдвинулся далеко на восток. До меня долетало грозное рычание артиллерии, но уже приглушенное расстоянием. Пересиливая боль, переполз в воронку от бомбы. Весь следующий день я провалялся в ней - голодный, грязный, подавленный сознанием своей беспомощности.
          Но надо было на что-то решаться. Всю ночь я полз куда-то. По случайным приметам определил близость жилья. Действительно, во тьме замаячили дома. Я забрался в сарай, зарылся в солому. Я забылся тяжелым сном. Просыпаясь, я вслушивался в шорохи и скрипы.
          Утром в сарай вошел человек. Наверное, хозяин. Положение у меня было безвыходное, и я решил открыться ему. Сперва он испугался, но когда увидел мою рану, осмелел. Не знаю, кто это был - белорус или поляк, но человеком он оказался добрым. Так мне показалось на первых порах. А как можно судить иначе о том, кто перевязал твою рану, покормил тебя, притащил гражданскую одежду, чтобы тебя не опознали немцы? Но мнение мое было ошибочным. И в этом я скоро убедился.
          - Где немцы? - тревожно спросил я.
          - Ушли на Восток, - ответил хозяин и замолчал. Видимо, был он несловоохотлив.
          - Ну, как теперь жить-то будете? - вежливо поинтересовался я.
          - Как жили, так и будем жить! - буркнул хозяин. - Для нас, западников, что русские, что немцы - една справа.
          Услышав эти слова, я похолодел. Ну, думаю, дело дрянь! Выдаст он меня. Как пить дать - выдаст. И точно! Лежу это я в сарае - уже светать стало. Вдруг заскрипели двери и в сарай ворвались жандармы. Вслед за ними хозяин показался.
          - Не бойся... Ничего тебе плохого не сделают, - сказал он.
          А сам глаза от меня прячет. Жандармы подхватили меня под руки и поволокли, не обращая внимания на мои стоны. Притащили во двор. Я увидел крестьянскую телегу. Швырнули на солому и повезли. Впоследствии я узнал, что местность, где меня ранило, находилось неподалеку от районного городка Ломжа. Но привезли меня не в Ломжу, а в какое-то большое село.
          Остановились возле сарая. Тут я впервые так близко увидел немцев. Да еще каких-то особенных: у них на фуражках были черепа и скрещенные кости.
          На вытоптанном сапогами подворье за столом сидел немец, у него тоже была фуражка с черепом. Перед ним стоял в порванной рубашке высокий человек, по виду русский. Лицо его, мертвенно-белое, свидетельствовало о том, что его били, может быть пытали, и он потерял много крови. Немец через переводчика допрашивал русского, Тот что-то тихо отвечал.
          Меня затолкали в одну сторону сарая, высокого человека в другую. Вскоре я узнал, что сарай разгорожен на две половины. В той, куда повели высокого человека, как я узнал, помещались евреи, коммунисты, комиссары, орденоносцы.
          Лежа на земле, я горестно рассуждал о том, какое тяжкое зло приносят различные предатели. Ну откуда немцам знать, кто еврей, кто коммунист, а кто просто активист? Так нет же, чтобы выслужиться, чтобы заполучить деньги эти ползучие гады, эти мерзавцы, это дерьмо человеческое лижет сапоги завоевателей и предает, предает, предает. Сколько хороших людей погибло из-за этих сволочей!
          Я то впадал в тревожное забытье, то просыпался. На рассвете услышал какую-то возню снаружи, злобное рычанье собак, торопливую озабоченно-деловую немецкую речь.
Громко заскрипели заржавевшие петли больших дверей сарая. На левой половине глухо затопали десятки ног. Послышался чей-то молодой взволнованный голос: «Люди, что же вы такие жестокие?!»
          И снова топот. Возбужденный лай собак. Окрики. И совсем невдалеке, может быть, на огородах послышались автоматные очереди. И все стихло. Оборвались человеческие жизни. От ужаса у меня зашевелились волосы на голове...
          Вскоре немцы вспомнили и про нас. Вывели на воздух, построили в колонны и повели куда-то к Гродно. Где-то недалеко от этого населенного пункта прямо в степи под открытым небом за колючей проволокой раскинулся концентрационный лагерь. Он был разбит на клетки, чтобы разъединить поляков от русских, украинцев от белорусов.
          Посредине лагеря - несколько походных кухонь. Кормили один раз в сутки: ячменная баланда с кожурой от картошки да кусок брюквы. Вот и вся еда. А чтоб не дай бог не перекормить, не ошибиться в подсчетах поступали так: оделят баландой одну группу пленных и перегоняют их на другую сторону.
          Врезался в память такой случай. Какой-то дядька уже порядочных лет чем-то не угодил немцам. Голод терзал всех и, наверное, он встал со своей миской за баландой во второй раз. Немец что-то крикнул, кажется «цурюк», то есть назад! и ударил пленного по голове прикладом автомата. Кровь брызнула на землю.
          - Братцы, наших бьют! - закричал пленный.
          - А-а, к бунту призываешь! - заорал переводчик.
          Бедного мужика вывели за проволоку и тут же на глазах у всех расстреляли.

                11

          Этот случай потряс всего меня. До сих пор я находился в каком-то тумане. Словно дело шло не о моей собственной судьбе, а о чьей-то чужой. Я как бы наблюдал все происходящее со стороны. Я поносил себя последними словами. Да очнись ты, олух царя небесного, пораскинь мозгами! Надо что-то предпринять, иначе - конец! И я начал лихорадочно размышлять.
          А между тем, группу пленных, в том числе и меня, вывели под конвоем к железной дороге. Я ковылял изо всех сил, боясь отстать. Потому что немцы расстреливали на месте тех, кто уже не мог идти. Нас погрузили на открытые платформы и повезли куда-то. Ехали мы, ехали и приехали в степь. Та же колючая проволока. То же небо над головой вместо крыши. Короче говоря, временный полевой лагерь. Непонятно, зачем нас перетащили в такой же лагерь, как и прежний. Разница заключалась лишь в том, что в новом лагере среди пленных попадались итальянцы и французы. Да и меню, если можно применить это слово к пищевым отбросам, несколько изменилось.
          Значит так: утром мутная водичка под названием «кофе». В полдень - кусок брюквы, картофельные очистки и триста граммов эрзац хлеба. И будьте здоровы!
          И вот открытое небо над головой. Никакого укрытия! На людях рвань всякая. А дело-то к зиме шло. Начали люди зарываться в землю. Будто кроты вырыли норы, собьются в кучу, как овцы в отаре и греют своими телами один другого.
          Днем еще видишь, как слоняются по лагерю заключенные. А ночью, будто сквозь землю все проваливаются.
          Люди истощали, люди извелись от холода, люди заросли, одичали. Дикари, да и только. Пещерные жители!
          В один из тягостных мрачных дней, слоняясь по лагерю, приметил я одного человека. Я взглянул на него. Он на меня. И вдруг - он улыбнулся. Редкая это штука в лагере, диковинная улыбка. Я прошел мимо. Вернулся и вспомнил. Фу ты, черт побери, это же старый мой приятель! Когда-то, казалось, невероятно давно, в другой жизни - мы вместе с ним в колхозе сгружали кирпич с машин для стройки. Ну, конечно же, это он, Федька, и фикса золотая в передних зубах. Он так любил пофорсить!
          Вы не можете себе представить, до чего приятно увидеть среди чужих - своего! Да еще в такой обстановке! Мы обнялись. И сразу стали сговариваться о побеге.
          Нога моя стала заживать. Прежде всего, надо было хорошо изучить обстановку, учесть все, что мешало и что благоприятствовало задуманному. Наша клетка была недалеко от сторожевой вышки. Это, разумеется, плохо. Электрический ток пока что еще не пропустили через проволоку - это хорошо! По ночам немцы часто пускают осветительные ракеты - это плохо. Но все же можно улучить минуту между запусками ракет - это хорошо.
          Пока я прикидывал все « за» и « против», кто-то из пленных донес о готовящемся кем-то подкопе. В то место овчарок понагнали, усилили охрану. Немцы стали лихорадочно рыть глубокий ров вдоль проволочных заграждений. Кроме того, горизонтальную проволоку, которую легко было приподнять, прогнали вертикально, а на скрещениях связали тугими узлами.
          Ров, между тем, с каждым днем придвигался все ближе к нашей клетке. И с каждым днем ситуация становилась сложнее и сложнее. Надо было спешить! Как только на землю опускалась ночь, я принимался раскручивать проволоку. При вспышке ракеты камнем падал вниз. А чертовы ракеты так освещали все вокруг, что можно было различить даже отдельную соломинку. Как только гасла ракета, я тут же принимался за дело. Да быстро так, проворно и ловко. Нужда заставит - станешь и ловким, и проворным.
          За одну ночь я успевал сделать две раскрутки. Голыми пальцами. Конечно же, исцарапался в кровь, но не обращал на это внимания. А немцы каждое утро тщательно осматривали проволоку, нет ли в ней повреждений. А ров придвигался все ближе. И понял я - если вот сегодня ночью не убежим, то погибнем. Осталось немного раскрутить проволоки и можно было совершить побег.
          - Ну что, рванем, друг! - прошептал я на ухо приятелю.
          Гляжу, он заколебался.
          - Знаешь, - говорит, - вышка-то с пулеметом. Да еще собаки впридачу. Давай поступим так - поведут нас из этого лагеря, мы и рванем на волю.
          Я подумал, подумал и согласился. Надо же быть таким олухом! На следующий день ров закончили. Вот и все, вот и конец!
          Примерно через неделю утром закричали:
          - Строиться!
          Все повскакали в один момент.
          Вот как устроен человек - ослаб от недоедания, голова кружится, ноги подгибаются, а страх заставляет превозмогать себя и повиноваться команде.
          Повели нас к станции. Вижу - одни вагоны наглухо закрыты, другие - с открытыми окнами. Нам достались «телятники» с открытыми окошками. Я не вышел ростом, но все же изловчился и заскочил в вагон и место возле окошка занял. Двери закрыли, духотища в вагоне невыносимая. Возле окошка немного легче.
          День близился к вечеру. Поезд шел по Беловежской пуще. Мимо мелькали сосны.
Полотно шло в гору. Поезд замедлил ход.
          - Давай трогать! - сказал я приятелю, - Самый подходящий момент!
          - На крыше немцы с пулеметами. Срежут!
          - Черт с ними! Рискнем?
          А приятель все мнется.
          - Знаешь что, давай, попытаемся при выгрузке.
          Пока мы так препирались, некоторые из пленных стали прыгать из вагонов. Мы это поняли по автоматным очередям и винтовочным выстрелам.
          Эшелон остановился. Окошки заколотили досками. Вот и дождались!
          Наконец привезли нас куда-то. Открыли двери «телятников», выгнали из вагонов. Огляделся я и сообразил, что мы в тупике, дальше железнодорожного полотна не было. По левую сторону - двухэтажный дом на фоне леса. Перед домом - широкая шоссейка. А по правую сторону - лагерь, обнесенный колючей проволокой.
          Пленным, что очутились в первых вагонах, раздали лопаты. Вскинули они те лопаты на плечи, как винтовки, и повели людей куда-то под усиленным конвоем.
          Приятель наклонил голову, чтобы я не заметил слез на его глазах, и произнес тихо:
          - Вот этими лопатами и нас с тобой зароют!
          И с таким безмерным отчаянием, он это произнес, что я похолодел от ужаса.

                12

          И вот повели нас по шоссе мимо дома, о котором я упоминал. По правую сторону за стенами хорошо были видны железобетонные столбы с натянутой на них колючей проволокой. Когда колонна подошла к воротам, произошло нечто нелепое и дикое - грянула духовая музыка. Я не сразу сообразил, что это такое. Через много лет я читал об этом в книгах, но тогда я еще не знал, что можно подобным образом издеваться над людьми.
То был огромный концентрационный лагерь, один из тех, что основали немцы на оккупированных ими территориях. Однако нас провели через него, и мы оказались как бы в «филиале» этого лагеря, расчищенном от леса пространстве, охваченном колючей проволокой. Кое-где остались отдельные сосенки: многочисленные широкие пни сочились липкой влагой. Я успел заметить, что ток еще не успели пропустить через проволоку.
Пленные проголодались, но никто не собирался их кормить. В предыдущем лагере этого не сделали, так как шла погрузка. Здесь же резонно посчитали, что пленных должны были накормить перед отправкой. Короче говоря, расчетливые немцы экономили даже на отбросах. А люди были на пределе - и от голода, и от усталости. Многие свалились на том месте, где стояли.
          Один старик, должно быть поляк, протянул руку к офицеру и жалобно попросил:
          - Пан, хлеба!
          Офицер поправил фуражку с кокардой, размахнулся и изо всех сил огрел старика резиновой дубинкой по голове. Тот рухнул на землю. А офицер поставил ногу в лакированном сапоге на пенек и сказал:
          - Чтоб я не слышал никаких разговоров о еде! И предупреждаю, кто хоть веточку сломает на соснах, будет расстрелян без предупреждения.
          Мне почудилось, что это не старика, а меня ударил дубинкой немецкий офицер. И я принял окончательное решение - надо бежать. Стал я осматриваться и соображать, прикидывать в уме, как и что. Ага, лагерь, как и предыдущий, разбит на клетки, между ними пустое пространство, как бы коридор. По этому «коридору» прохаживается взад и вперед немецкий часовой. Справа - на расстоянии - вышки с пулеметами. Еще правее - солдаты ходят, переговариваются, словом, занимаются своими делами.
          За коридором - другая клетка, но пустая. Там - заросли люпина. Высокий этот самый люпин с нашу картошку, когда она цвет набирает и стоит во весь рост. За второй клеткой ровное место и растет на нем всего-навсего один куст ольхи, небольшой, чахлый.
Хлынул дождь. Крупный, теплый, словно не осенний даже, а летний. Дождь перестал так же внезапно, как и начался.
          Раздался выстрел. Послышался вопль. И все затихло. Пронесся слух, что кто-то нечаянно сломал сосенку и был расстрелян.
          Незаметно подкрались сумерки. Люди начали устраиваться на ночлег, жалось один к другому, натягивали на себя барахло. Гляжу, среди них и мой приятель. Заметил меня и улыбнулся смущенной вымученной улыбкой. Он словно извинялся передо мной, просил прощения за что-то. В ответ я тоже улыбнулся. В моей улыбке не было укора. Я понял, что он уже не сможет отважиться на побег. Он сломался морально, а это равносильно смерти... Я грустно улыбался, как бы прощаясь с ним. И он это понял.
          Я взвешивал, думал, соображал. Хватит ли у меня сил выбраться отсюда? Одно я хорошо понимал - надо уйти первым. Второй уже не пройдет. Немцев дважды предупреждать не надо. Да-да, сомнений быть не могло, если кто-нибудь опередит меня и совершит побег, мой план будет обречен на провал... Сидя сейчас здесь в удобном кресле, вы, возможно, осудите меня за эгоизм. И будете правы. Но у меня не было иного выбора. Я был молод и не хотел умирать.
          Я очень любил Лермонтова. Вы, конечно же, помешаны на Александре Сергеевиче Пушкине. Гений! Солнце русской поэзии! Но мне Лермонтов ближе. Сейчас, когда я перечитываю его, сердце мое начинает бешено колотиться в груди. Другого такого поэта природа уже никогда не сможет произвести на свет.
          Почему-то мне тогда пришла на ум строка из лермонтовского «Мцыри». Так должен был совершиться побег у меня тоже. И тоже почти без всякой надежды на успех.
Верите, до сих пор не могу дать себе отчет в том, как я рискнул на такое дерзкое предприятие. Разумеется, я и представить себе не мог всех трудностей. Не представлял я себе, что меня ожидает там, за проволочными заграждениями.
          Бывают в жизни такие мгновенья, когда рассудок, вернее рефлекторные рассуждения, могут предать тебя. Надо полностью довериться инстинкту самосохранения - чудесному свойству, доставшемуся нам в наследство от былых времен, когда человек был совершенно беззащитен перед грозными силами природы.
          Итак, надо было торопиться. Я лихорадочно придал себе спортивную форму - то есть, оборвал, как мог на себе лохмотья, чтоб не цеплялись за проволоку, подвязал потуже штаны. Подполз к краю клетки. Часовой монотонно ходил взад и вперед по «коридору», на носу у него очки. Значит, близорук. Эго мне на руку. И он не оглядывается по сторонам. Это тоже хорошо. В сорок первом немец был непуганый. Вот он и позволял себе такую роскошь, как беспечность. В сорок четвертом я, наверное, уже не смог бы бежать.
          Из подобранной мною ранее сломанной ветки я смастерил рогатку сантиметров тридцать длиной. Когда часовой, удаляясь в сторону, прошагал метров десять, я опрометью кинулся к заграждениям, подставил рогачик, проскользнул под проволокой, забрал его, прополз вперед, снова подставил рогатку, проскользнул еще раз... Это я рассказываю сейчас долго. А тогда все это произошло в считанные секунды...
          Глупейшее положение. Я на виду, как на ладони! С вышки вполне можно меня увидеть. И часовой, возвращаясь, может поднять глаза и узреть меня. Но они не увидели! Впрочем, мне в ту пору не до ликования было. Я нахально пополз в люпин. И опять же никто меня не заметил. Будто им кто-то глаза отвел. В старину бытовало такое понятие - отвести глаза.
Здесь, в люпине, было темно. Минут пятнадцать я лежал с бьющимся сердцем, вжимаясь в землю... Тишина... Спокойствие. И я пополз - упрямо, настойчиво, все дальше и дальше от проволочных заграждений.
          На пути встала кирпичная стена. Как я перемахнул через нее, сам не представляю. Свалился в бурьян. Силы мои истощились. Очень болела от ушиба раненая нога. Но мне не оставалось ничего другого, как продолжать двигаться все дальше и дальше от этого проклятого места.

                13

          Задыхаясь и морщась от боли, я заковылял к лесу. На пути - речка. Берега - бетонированные. К счастью увидел мостик. Пробежал его и углубился в лес. Я старался двигаться по прямой. В эти минуты меня не волновал вопрос куда идти - лишь бы подальше от лагеря. Было темно, никаких ориентиров, но удалось выбраться на опушку леса.
Мысль, что я бежал из фашистского лагеря, что я живой взбудоражила меня, одурманила. От радости ошалело завертелся вокруг сосны.
          Но действительность быстро отрезвила меня: в ночной тишине я услышал отдanенный треск автоматных очередей, винтовочные выстрелы, собачий лай и ужасные крики расстреливаемых, затравленных собаками узников. Я отчетливо представил себе, как озверевшие овчарки рвут человеческое мясо, как стонут раненые и понял - кто-то не смог бежать, у кого-то не удалось...

                14

          На небе проступили звезды. Я им обрадовался, словно живым существам; хотя у меня было трехклассное образование, я все же знал названия некоторых звезд. Вглядевшись в них, я понял, что иду на запад, выходит в сторону немцев. А мне надо на восток, к своим. Поняв это, я круто развернулся на восток. Вскоре боязливо выглянула луна, напоминавшая обгрызенную корку хлеба, и я убедился, что взял верное направление.
          К утру я отмахал на восток километров тридцать. Мучительно болела - раненая нога. И без того рваная одежда была разодрана в клочья. Наверное, вид мой был ужасен, потому, что, когда я подошел к какому-то хутору и увидел женщину, собиравшую грибы, глаза ее расширились от страха. Но она не убежала, и на мой вопрос есть ли на хуторе немцы или полицаи, ответила:
          - Никого нету!
          - А кто живет на хуторе?
          - Пан Гутовский. Он - хороший человек, можете к нему зайти.
          Я предельно устал, был голоден. В создавшейся обстановке мне ничего другого не оставалось, как воспользоваться советом женщины.
          Опираясь на палку, я пришел на хутор. Стоит, значит, четыре, нет, вру - три дома. Один побогаче на вид. Я туда и направился. Вышел хозяин. Я откровенно рассказал, что я красноармеец, бежал из лагеря. Он не стал меня расспрашивать, не стал удивляться моему виду бродяги, а повел в дом, усадил за стол. Появилось молоко в глиняной кружке, вареная картошка в миске и крупно нарезанные ломти вкусно пахнущего домашнего хлеба. Я ел все это глазами, а сам даже не дотронулся ни до чего. Есть не хотелось, я чувствовал, что меня трясет озноб, и что я начинаю заболевать.
          Да, я забыл рассказать вам, что, выбравшись из леса, я наткнулся на чей-то огород. Все было выкопано, кроме свеклы. И с какой жадностью я набросился на сырую свеклу, я грыз ее пополам с землей... А тут передо мной была выставлена, можно сказать, царская еда и мне ничего не хотелось. Хозяин все же упросил выпить молока.
          Я попросил его рассказать, куда я попал и далеко ли отсюда немцы. Оказывается, я очутился в районе новой границы, где наши стояли два года. Немцы с боями ушли на восток О партизанах здесь ничего не слыхали, а вот были тут какие-то соединения армии Крайовой. Эти сражались и против немцев, и против русских.
          Хозяин сказал:
          - Попадешь к ним в руки - пропадешь. Пережди у меня, как будто за харчи нанялся. А потом будет видно.
          Проболев несколько дней - хозяин старался помочь, чем мог - я встал на ноги, и приступил к исполнению своих обязанностей - пахал, сеял, колол дрова, веял пшеницу, кормил скотину - работы было много, но я не роптал.
          Придумали мы с хозяином версию о том, как я появился на хуторе. Дескать, когда началась война, отбился я от родителей. Они уехали, а я остался. И вот нанялся работать у хозяина. Я - маленького роста и выглядел намного моложе своего возраста. Поэтому меня легко было принять за подростка. Хозяин и имя мне придумал - Витя, по-польски - Витэк.

                15

          Вот так я и жил. Изредка на хутор заявлялись жандармы. Тогда я прятался в подпол. Но мне это надоело. И решил я изучить польский язык, чтобы хоть перед жандармами можно было отбрехаться. Но как изучать, если он мне не нравится. Шипеть надо. Душа не лежит к нему. Что тут прикажете делать?
          Пришлось себя пересилить и букву по букве осваивать. Понемножку стал влезать в него, даже почитывал польские книжонки. К тому же общался с хозяином и его семейством. И что б вы думали - стал я проникаться симпатией к польскому языку.
          Однажды вечером слышу - девушки тихонько поют у печки. И мотив, будто знакомый и слова тоже. А не пойму, что это такое. А потом догадался - да это же известный романс «Накинув плащ, с гитарой под полою». Вот как звучит этот романс по-польски:

          Накинце плащ, гитара возьме в ренце.
          Добында з ней аккордов тихих струи
          О мынца мей зануце тиха песен це
          Не отходь, не отлучай ангел мой!

          Пение было такое задушевное, трогательное, что даже моя очерствевшая душа немного размякла.
          И стал я бойко говорить по-польски. Так что все вокруг сильно удивлялись. Даже опытное ухо не уловило бы ни малейшей фальши. И акцент безукоризненный... Впоследствии хорошее владение польским языком не раз выручало меня из, казалось бы, безнадежных положений.
          - Нее, ты нечисто русский, - качал головой хозяин. - А то так быстро не смог бы взять в толк польский язык!
          В конце концов, я полюбил польскую литературу, сам стиль изложения, чисто польский склад мышления, подход к жизни, стремление к предельной правдивости, их смелые критические оценки всевозможных явлений, которые поначалу, с непривычки казались мне пугающе дерзкими.
          Потом через много-много лет, когда я стал преподавателем, мне снова пригодилось знание польского языка. Мне поручили прочитать доклад на тему «Необыкновенное - в обыкновенном».
          Я заказал художнику плакат. На большом листе ватмана было изображено роскошно цветущее дерево. Когда учащиеся вошли в аудиторию, они заулыбались - ну сейчас мы займемся рисованием! Но рисовать им не пришлось. На плакате в символической форме я попытался отразить мысль Гераклита о тесной взаимосвязи всего живого в природе. И я прочитал по-польски следующие стихи:

          Зелено зросший пень
          С пнем - корона галинзек
          С галинзем - лист и квят
          С квятами - воне и звонзек

          И тут же перевел на русский язык:

          С землею сросся пень.
          С пнем - крона веточек.
          С веточками - листья и цветы.
          С цветами - связь запахов.

                16

          Живу это я себе на хуторе. А в соседнем хуторе, оказывается, тоже скрывался один человек. Каким-то образом, немцы пронюхали и угнали его в Германию. А обо мне никто ничего не знает. Ни в каких списках не числюсь, нигде на учете не состою. Короче говоря -
нигде не фигурирую, и меня вроде бы вообще нет на белом свете, и я как бы не существую.
Но я не только существовал, но даже позволил себе расслабиться. Это коротенькое отступление. Надеюсь, оно вас не утомит. Хотя ничего особенного не добавит, разве что несколько высветит одну из граней моего характера.
          У хозяина моего - его звали Солтыс - не было дочери, а жила кузина. Беленькая. Молодая. Красивая. У соседа тоже замечательная девушка. Должно быть, она была неравнодушна ко мне. Это проявилось совершенно случайно. Однажды мы разговаривали с ней. Я ей что-то ответил, и она вдруг вспыхнула, В эти мгновения она была прекрасна: щеки пылали, черные брови резко выделялись на матовом лице...
          Но, странное дел, я влюбился не в этих милых девушек, моих ровесниц, а в младшую дочь соседа, совсем еще несмышленую и «зеленую» девочку. Была она грубовата, резка, прямолинейная. И вот это-то, как ни странно, очень нравилось мне. Девушка даже не подозревала ни о чем. Я любовался ею издалека, вздыхал - и только!
          Но любовь моя была совершенно неуместна. Мне впору было подумать о том, как жить дальше. Насколько помнится, то была осень сорок третьего года. На зиму потянуло. Поговаривали, что партизаны в Белоруссии сильно допекают оккупантам. И что Советская Армия гонит их на Запад. Немцы стали свирепствовать. Им всюду мерещились партизаны. За сокрытие русских - смерть! Мое бытие начинало сжиматься.
          Приходит как-то хозяин и говорит:
          - Послухай, Витэк! - так он меня для конспирации величал. - Я тебя с усадьбы не гоню. Живи, пожалуйста! Но живи сам по себе. Вроде я про тебя ничего не знаю. Пустим слух, что ты ушел с хутора... И хлеба больше тебе приносить не смогу. Жена заметит, да еще, чего доброго, донесет немцам. Ее понять можно - за мою судьбу беспокоится. Так что ты уж извини!
          Помолчав, хозяин продолжал:
          - Ты знаешь, где лех - там картоха и засека - где жито. Бери сколько надо.
          - Понял, Солтыс, - говорю, - Все понял. Спасибо тебе, что не гонишь.
          О большем и мечтать я не смел. Я рассуждал так: надо переждать какое-то время, а когда придут наши - снова взяться за оружие. На дворе стояла осень. Слякоть. Холод. А я заскочу в сарай, где помещanись кони, коровы и овцы, взберусь по лестнице на чердак, зароюсь в клевер - и притаюсь. Там на чердаке и спал.

                17

          Но вот пришла зима. На чердаке стало холодно. Надо было подыскать тайник понадежнее.
          Однажды в ненастную ночь, когда я полагал, что жандармы не сунутся, взял я фонарь, лопату и направился в закуток, где стояли кони. Сгреб в сторону навоз, отвел коней, вскрыл половицы и начал копать.
          Я старался вырыть нору подлиннее, чтобы можно было вытянуть ноги и хотя бы переворачиваться с боку на бок. Эту нору накрыл досками, завалил навозом, привязал на прежнее место коней.
          Лаз я сделал со стороны кормушки. Влезая в свою берлогу, я закрывал за собой отверстие снопом соломы. Так, что впоследствии даже дотошные немцы, проверявшие содержимое корыт, чтобы узнать, чем кормят коней, не смогли обнаружить мое убежище. Где им было догадаться, что кто-то прячется под лошадиными копытами!
          Итак, «квартиру» я оборудовал. Предстояло позаботиться о пропитании. Еще в ту пору, когда я был, так сказать, на легальном положении, я перетащил в сарай свернутый в цилиндр короткий стальной лист с металлическом крышкой и колосниками внутри.
На чердаке нашел спинку от старого дивана, отодрал матерчатую обшивку и сшил два мешочка для переноски жита и картошки. На мое счастье кирпичный фронтон сарая был немного разрушен, и там зияла дыра. Напротив этой дыры поместил спинку от дивана, насыпan на нее печную золу, чтоб от угольков не воспламенилось сено, на золу водрузил свое сооружение. Теперь оставалось лишь растопить его деревянными чурками, накрыть крышкой и варить в котелке принесенные в мешочках картошку и зерно. Разумеется, картошку я набирал самую мелкую, чтобы побольше вошло ее в мешочек.
Итак, один раз в неделю я разжигал свою « адскую» кухню и варил для себя скудную пищу. Чаще варить было опасно, - меня могли обнаружить. Картошку и зерно, разумеется, приходилось, есть в холодном виде и в очень ограниченном количестве. Но что поделаешь. Не до жиру, быть бы живу!
          Операция по восполнению продовольствия проделывалась следующим образом. Из логова выбирался поздно ночью, спешно колол дровишки, и набирал в мешочки жито и картошку.
          Каждый раз, когда полыхал огонь в моей самодельной печурке, меня охватывал страх. Спинка дивана помещалась на сухом, как порох, сене. Крыша сарая была соломенная. далеко ли до беды? А между тем искры так и сыпятся, дым валит, а я, как средневековый алхимик, колдую над печуркой. В светлую ночь - еще не так заметно. А в темную каково? Должно быть, издали это зрелище было устрашающим. Среди ночного безмолвия и безлюдья - дымящийся сарай!
          В мешочки влезало килограмма три картошки и примерно столько же ржи. Три долгих зимних месяца я так питался. Ни крошки хлеба. Изо дня в день - одно и то же. Одно и то же.
В моем логове было всегда темно и тесно, как в могиле, Я мог лишь немного приподняться на корточки, перевернуться с боку на бок, вытянуть ноги. Иногда я вылезал ненадолго наружу, чтобы размять онемевшие члены.
          И вот я исчез, растворился. Даже хозяин не знал, где я нахожусь. То есть, он знал, что я где-то рядом, но где точно - не представлял.

                18

          Если вы думаете, что я был несчастен оного, что был загнан обстоятельствами в нору, что внешне мое существование смахивало на прозябание червяка, то вы глубоко ошибаетесь. В нескончаемые ночи и дни, превращенные в ночи, я много размышлял. Вспоминал прошлое, подвергал критическому разбору свои ошибки и промахи.
Возможно, мои рассуждения вам покажутся смешными, но я глубоко убежден, что полезное зерно в них все-таки содержится.
          Сперва остановимся на моем недовольстве собой. Причин для этого было более чем достаточно. Перебирая в памяти подробности первого моего боя с фашистами, я пришел к выводу, что можно было даже в тех обстоятельствах действовать более, умело, более трезво и осмотрительно. Я слишком много наблюдал, и наблюдал, как бы со стороны, тогда как мне надо было энергично действовать. Впрочем, задним числом осуждать свои поступки - последнее дело! Другая причина недовольства собой заключалась в том, что я не проявил настойчивости в поисках партизан. Или тех, кто имел основание ненавидеть оккупантов. Возможно, я сколотил из этих людей отряд мстителей и сражался бы с немцами, а не прятался в берлоге. Этим я сам себя поставил в дурацкое положение.
          Находясь долгие часы в своем логове - вы можете не поверить - но я предавался размышлениям о несовершенстве человеческого общественного устройства. Бесконечные войны. А сколько неотложных проблем по излечению тяжких болезней, обеспечению человечества новыми источниками энергии, созданию изобилия продуктов питания. И прочая, и прочая!
          Вместо этого человечество только и занимается разрушительными воинами... Теперь бы, то есть сегодня, я добавил бы к этому, что развитие науки трагически обогнало нравственное развитие человечества. И получается так, что в руки относительно отсталых существ попали дьявольские средства уничтожения жизни на земле, так что развязка этой трагедии зависит нынче от самых нелепых и непредсказуемых случайностей.
          Особенно меня занимала проблема получения новых источников энергии. В конце концов, размышлял я, запасы угля, газа, нефти когда-нибудь исчерпаются. И надо уже сейчас подумать о том, чтобы найти им замену. Уверен, что, используя незнакомые, неоткрытые еще свойства материи, можно найти выход. Природа так неисчерпаема разнообразна, а наши познания, так малы, что не исключены всякие неожиданности. То, что вчера казалось нелепостью или даже безумием, сегодня повторяет как некую простейшую истину всякий школьник.
Под руками у меня ничего не было. В моем распоряжении имелись только мои мысли. Но умственные упражнения хоть как-то заполняли бесконечное время моего добровольного заточения в земляной могиле.

                19

          Я тщательно соблюдал конспирацию. В логове было не холодно. Но вот пришла весна. И душа моя запросилась на волю. Стало невмоготу целыми днями пропадать в подполье! И я отважился на вылазки в лес. Как стемнеет, так убегал в лес. А утром возвращался в свое убежище.
          Однажды я столкнулся нос к носу с хозяином. Он очень удивился, увидев меня. Я решил похвастаться перед хозяином. Повел его в сарай и показал тайник.
          Хозяин был доволен моим поведением. Благодаря моей находчивости и крайней осторожности, он сам и его семья были в безопасности и не могли пострадать из-за меня.
Вскоре я перестал довольствоваться вылазками в лес. Мне захотелось перебраться туда на постоянное жительство. Но для этого надо было снова, соорудить новое убежище. А это оказалось нелегким делом.
          Что такое польская земля? Это лесок и огромное количество камней. Вокруг полей можно было увидеть заборы из собранных камней. Много таких камней было и в лесу.
Длительные поиски подходящего места увенчались, в конце концов, успехом. Я нашел две сосны, между которыми застрял плоский валун. Чем не крыша? Оставалось вырыть под валуном яму. Что я и сделал.
          Но куда девать вырытый песок? Его надо было незаметно разбросать вокруг. А тут как назло толкалась ребятня - самый опасный из-за своей наблюдательности народец. Они неподалеку пасли коров. Пришлось проявить чудеса изворотливости, чтобы не попадаться им на глаза, не выдать своего присутствия.
          Я постарался уничтожить следы моего пребывания в сарае. Явятся жандармы, да и наткнутся, чего доброго, на мою кухонную утварь! Золу закопал в землю. Боковину от дивана отнес на свое место. А вот закопченную печурку, оставил на месте. Я не учел, что она может стать уликой против меня.
          Покончив со всем этим, я перебрался в лесную яму. Хозяину я показал свое новое « жилище» на тот случай, если понадобится предупредить меня о грозящей опасности. Как показало время, то была не лишняя предосторожность.
          И вот, значит, такая ситуация. Ранняя весна. Март месяц Я живу на лесной « даче». С одной стороны вроде бы и хорошо. А с другой - ничего хорошего. По-прежнему донимало одиночество. Так, что даже случайная встреча с диким кабаном и то меня немного развлекла.
          Была тихая лунная ночь. Сосны отбросили себе под ноги черные тени. Я стоял на опушке и любовался луной. Какая она вычищенная до блеска, словно медаль старого вояки... Слышу, кто-то сопит. Гляжу - дикий кабан роет землю. Я хлопнул в ладоши. Кабан даже подпрыгнул с перепугу. И даром, что неуклюжий, так сиганул стрелой мимо меня, что через несколько секунд исчез - как в воду канул.
          Вскоре монотонное однообразие моего прозябания в лесу было прервано еще одним происшествием. Но на этот раз в роли дикого кабана выступал я сам.
          Погода стояла мерзкая. Мокрый снег. Слякоть. Промозглая сырость. Я решил заглянуть на хутор, чтобы пополнить свои припасы. Конечно же, была ночь. И хотя тускло, но светила луна. В этот раз я был не рад луне и проклинал ее самыми последними словами. Очутившись на открытом ровном месте, я увидел - нет, сперва услышал - звуки едущей брички. Из-за пригорка показались жандармы. Переговариваются, сволочи, гогочут. Им, видите ли, смешно. Я застыл на месте. Вдруг с брички заорали:
          - Эй, ходы ту!
          Я кинулся наутек. Вдогонку мне - трассирующие пули. Мимо уха тю-тю, вжик - вжик! И оранжевый, как бы замедляющийся в полете огненный пунктир светлячков. И в каждом таком светлячке - смерть.
          Бегу, а мыслишки в черепке колотятся - попадут или не попадут?
          Я добежал до лесу невредимым. Ни одна пуля не задела. Свалился на землю и дышу учащенно, как затравленный зверь.
          Слышу - стрельба прекратилась. И вроде никто не приближается. Значит, не посмели жандармы сунуться в лес. Откуда им знать, сколько народу прячется в лесу? И, может, тот народ вооружен.
          После этого случая с неделю было тихо. Обошлось, думал я. А ведь могли устроить облаву и тогда, наверняка заарканили бы меня. Я уже собирался ночью сходить на хутор - во рту у меня вот уже несколько дней ничего, кроме горькой хвои, не было. Но что-то мне подсказало, что идти никуда не надо.
          И то, что я никуда в ту ночь не пошел, явилось моим спасением.
          Оказывается, жандармы нашли на хуторе мою самодельную печурку и стали допытываться у Солтыса, кто у него скрывается. Хозяин божился, что ничего не знает. И его посадили под домашний арест, запретили куда-либо отлучаться. Но Солтыс все же нашел способ оповестить меня о грозящей опасности.
Местность вокруг хутора холмистая. Солтыс стал бороновать пашню за одним из высоких холмов. Жандармам, проводивших наблюдение за ним, была видна только его голова. Хотя она и скрывалась на непродолжительное время.
          Улучив подходящий момент, Солтыс прибежал в мое убежище, и предупредил, чтобы я ни за что не показывался на хуторе. Я от всей души поблагодарил Солтыса. а он быстро-быстро вернулся на своем поле и продолжил бороновать.
          Мне было страшно, но я дотерпел до вечера. Я вздрагивал от малейшего шороха, треска сухой ветки. Я опасался, что меня найдут жандармы. Но они не пришли.
Когда стемнело, я покинул свое убежище и пошел, куда глаза глядят. Иду это я по полю, спотыкаюсь о кочки, а сердце мое гордость петушиная распирает. Жандармы такие опытные пройдохи, а меня упустили. Удрал я от них, оставил их в дураках. И такой смех меня разобрал, что я, принялся хохотать, как безумный. Может быгь, так сказалось перенапряжение, в котором я находился длительное время.

                21

          И знаете, что мне пришло в голову, когда я немного успокоился и перестал хохотать? Ни за что не угадаете! Я захотел увидеть того парня, который, по слухам, скрывался в соседнем хуторе. У меня совсем выскочило из головы, что его угнали в Германию. Ведь я, черт возьми, хорошо знал об этом. А между тем, все это выпало из моей памяти начисто.
Ты можешь длительное время проявлять чудеса осторожности и осмотрительности, из множества вариантов выбирать самый разумный и буквально ходить по лезвию ножа. Но неизбежно наступает такой момент, когда ты безумно хочешь расслабиться. И это естественно. Ведь человек не автомат, а живое существо. А, расслабившись, тут же попадешь впросак и совершаешь такой поступок, который впоследствии и объяснить невозможно.
          Именно таким глупейшим поступком и явился мой поход в соседний хутор. Пришел я туда днем и нахально так, на виду у всех, не прячась, заявился на какое-то подворье. Спросил у женщины:
          - А не скажешь ли ты, мне дорогая женщина, где сейчас находится русский пленный. Он вроде у вас работал.
          - А его еще в прошлом году забрали в Германию, - ответила женщина. А сама зачем-то озирается вокруг. Не понравилось мне ее лицо - настороженное, испуганное.
          - Может, кушать хотите? - спросила она.
          - Нет, спасибо!
          Женщина зачем-то зашла в хату и вскоре снова появилась.
          - Так, значит, забрали? - зачем-то снова спросил я.
          Поведение хозяйки мне казалось подозрительным и я лихорадочно размышлял, какой предлог найти, чтобы смотать удочки. Но так ничего и не придумав, брякнул:
          - Значит, уехал, говорите?
          - Забрали, забрали его.
          - Ну, что ж, до свиданья!
          Круто повернулся и обратным ходом, через огороды - к ближнему лесу. Мои подозрения оправдались. Потому что вскоре я увидел, как с двух сторон, напролом ко мне перли четыре мужика. Истощенный постоянным голодом, я быстро выдохся. Мужики догнали меня, свалили на землю, скрутили руки веревкой и потащили к той самой хате, возле которой я только что был.
          В хате мне еще туже завязали руки сыромятным ремнем. Должно быть, опасались, чтобы я не сбежал. Меня посадки у окна на грубой, широкой лавке, за стол. Заметил - хата большая. Пол не глиняный, а деревянный. У стены хозяйка и трое мужиков зыркают на меня. Один, наверное, побежал за жандармами. В голове у меня лихорадочно вертелось несколько версий. Остановился на одной из них. Я скажу, что жил у пана Гутовского. А что скрывался, так это от страху. Молодой, дескать, боязливый. А боялся я, мол, напрасно. Немцы - ничего плохого не делают. И пришел я на хутор всего-то на всего для того, чтобы узнать, можно ли уехать в Германию на заработки. Мне показалось, что вся эта байка выглядит вполне правдоподобно.
          Мужики молчат. И я молчу. Рукам было больно и я попросил, чтоб меня развязали. К моему удивлению, они выполнили мою просьбу. Хозяйка побежала куда-то и вскоре вернулась. Поставила передо мной на стол миску картофельного супа и кусок ржаного хлеба. Меня даже испарина прошибла: давно, я не видел такой роскошной еды. Мне стоило огромного труда есть медленно, без всякой жадности. Сдерживая себя, ел аккуратно и степенно. Мужикам это понравилось. Видят - смирный хлопец и не стали больше вязать меня.
Слышу - к хате подъехал тарантас. Топот солдатских сапог. Распахнулась дверь. На пороге возник зеленый китель, кокарда на фуражке, автомат на изготовке.
Меня вывели во двор, посадки на тарантас и повезли в жандармерию. Я был удовлетворен ходом событий. Меня арестовали, но пока что никаких обвинений против меня не выдвинули. В жандармерии мои руки приковали цепями к ногам. Это причиняло мне сильную боль, я стонал. Стражникам, видимо, надоели мои стоны и после того, как я их попросил, они освободили меня от цепей. Дело шло к полудню, меня только терзал голод. Уж лучше бы хозяйка не угощала меня тарелкой супа. Только раздразнила аппетит.
          Вошел немецкий офицер. Я выдавал себя за поляка, поэтому обратился к нему по-польски:
          - Пан офицер, немцы - хорошие люди. Я хочу поехать работать в Германию. Меня арестовали по недоразумению. Я голоден. Хочу есть.
          Он ухмыльнулся, и стал подталкивать по столу кусок хлеба к моему рту кинжалом. Хотя от цепей меня освободили, но руки мои были связаны веревкой. Мне было трудно добраться до хлеба и это забавляло немецкого офицера.
          Так я и не смог откусить хотя бы крошку хлеба.
          После короткого допроса меня повели в кутузку. Я попросился в сортир. По дороге успел заметить валявшуюся возле него широкую и длинную доску и в голове сложился план побега.
          Меня привели в полуподвальное помещение. Здесь было много заключенных. Многие стояли у стен.
          Я прислушался к разговорам и уловил, что скоро должны приехать гестаповцы. Именно они будут вести допрос задержанных. Встреча с гестаповцами не предвещала ничего хорошего. Немцы драпают на запад. Они обозлены. Пощады никому не будет. Надо немедленно бежать.
          Я внимательно осмотрел узилище. В оконные стекла вплетена проволока Ее не одолеть мне. А вверху - решетка из железных прутьев. Но в просвет может пролезть голова.

                22

          И вот глубока ночь. Заключенные переговариваются, шебаршат. Меня даже зло взяло: болтают, как базарные бабы. Я пристроился у параши. Наконец все засопели, захрапели.
Пора!
          Я мигом - на подоконник. Просунул сквозь решетку голову, руки, вот уже и плечи проищи... Теперь-то я знаю, что самое трудное - это бедра. Не проходят, хоть вой. Я повис в нелепой позе. Сжался, шкуру содрал, но все-таки протиснулся. Выбрался на землю и опрометью к сортиру - доску развернул над туалетом - и через забор сиганул. Упал в лопухи... Где-то кованые сапоги простучали по камням. Замер. Побежал.
          Опять проклятая луна светит, как нанятая. Все вокруг видно. А что делать? Иду вдоль шоссе, а по шоссе - шур-шур - машина за машиной. А на них жандармы , немцы. А я иду.
Вот и солнце брызнуло. Наткнулся на ручеек. Сверкает себе, мерзавец совершенно свободно, ни от кого не прячется. Зачерпнул я пригоршню этой «живой» воды и в рот. Ах, какое же это блаженство пить сверкающую на солнце воду из ручья! Это же неимоверное счастье, обыкновенная вода, в обыкновенном ручье! только мы не знаем этого, если на свободе...

                23

          В бурьяне пролежал весь день. Переждал. Не будет ли погоня. Но, кажется, меня не хватились.
          Ночью пришел к Солтысу. Он мне обрадовался. И говорит:
          - Тебе удалось бежать?
          - Да, - отвечаю.
          - Твое счастье! Ты, Витэк, счастливо отделался. Я слыхал, будто гестаповцы всех заключенных в жандармерии расстреляли. Сюда приходили узнавать, не появлялся ли ты здесь, искали. Перед, самым твоим приходом.
          Я попрощался с Солтысом. И я решил убраться отсюда подальше. Иду я полем и думаю, куда мне теперь податься? Наверное, в Ломжу. На прощанье хозяин сообщил, что ходят слухи, будто в этом городке действует партизанская группа под командованием некоего Соколовского, поляка, не то коммуниста, не то анархиста. Городок этот находился верстах в тридцати отсюда...
          Пришел на окраину. Забрался в сарай. Было уже светло. Показался парень-поляк. Он как увидел меня, чуть в обморок не упал. И было отчего. Я вспомнил, что когда проходил мимо озера - взглянул в воду - матка боска Ченстоховска! Чистый тебе Робинзон Крузо! Вьющиеся волосы до плеч, борода.
          Парень слегка заикался. Наверное, поэтому ега не забрали в армию. Он меня постриг и так проникся доверием ко мне, что познакомил с Соколовским.
          Это был умный человек. Хорошо представлял себе, что ведет опасную игру, и смело шел на риск. Толком я так и не понял, чем занимается отряд Соколовского. В его составе, кроме командира, была какая-то женщина, какой-то парень, по имени Семен. Вооружены обрезами, ножами, ржавыми кинжалами. Но за Соколовским немцы охотились. Почему-то они его боялись. Соколовский принял меня в свою группу, разместил всех по сараям. Еду нам приносили тайком родственники Соколовского. Женщина рассказывала, что она работала до немцев на станции в багажном отделении. А потом ушла в отряд. Никаких геройских подвигов пока еще не успела совершить.
          Однажды сидел я под самой крышей, наблюдал. Вижу - едут на грузовике люди с красными лампасами. Грянули песню:

          По Дону гуляет, по Дону гуляет,
          По Дону гуляет казак молодой!

          Я как услышал песню, сердце зашлось, в жар всего бросило. А песня льется:

          Построю тебе я огромнейший мост
          Широкий и длинный - на тысячу верст.

          Вдруг одна машина остановилась. Спрыгнуло несколько человек. То были власовцы. Увидели во ржи девочку, догнали, изнасиловanи. Сели и поехали дальше. Потом эта девочка с ума сошла. Помешалась...
          Распространились слухи, что готовится облава на группу Соколовского. И он решил, что надо из сараев уходить в поле. Мы залегли в пригороде, чтобы потом уйти в хлеба. Поле как поле. Хлеба как хлеба. Но здесь проходила граница тридцать девятого года. Вышка наша, а напротив нее - вышка немецкая.
Почему-то Семена с нами не было. Мне он и раньше казался подозрительным типом. Тихий, немногословный. В нашей армии то ли сержантом, то ли лейтенантом был.
          Соколовский сказал: «Пойду, разведаю, что там впереди делается». Уполз. Через некоторое время слышим - пулеметная очередь. Мы двое замерли. Прижались к земле. Ночь настала. К нам пришла сестра Соколовского:
          - Брат мой погиб. Только поднялся с земли - его обстреляли. Облава цепью шла. Один на вышке сидел, но вас двоих не заметил.
          По костелам немцы заставили поляков отслужить победный молебен по случаю гибели «бандита Соколовского». Больше о нем ничего впоследствии не слыхал. А с Семеном еще история вышла.
          Это же осень сорок четвертого. Мы с Семеном сидим в подполье. Он ведет себя довольно странно. Мне показалось подозрительным то, что во время облавы на Соколовского, Семен где-то околачивался. Да и сейчас - хотя он считался партизаном группы Соколовского, а свободно ходил по улицам местечка и никто его не арестовал. Иногда я хитер и умен, а тут, словно бритвой отрезало. Под самым носом у меня сукин сын, прохвост и предатель, а я ничего такого не разглядел.
          Однажды вернулся из местечка, подвыпивши, и говорит:
          - Слушай, давай пойдем работать в СД.
          - Ты что надумал?
          - А что особенного?
          - Семен, лучше подадимся к своим. Пусть Сталин не поверит, башку потом оторвет, зато среди своих побудем.
          - Давай лучше как я сказал, - настаивал Семен.
          Я растерялся, лихорадочно заработала мысль: «Разве что с той целью, чтобы взять у них задание и перебежать к своим...»
          - Да, да! - обрадовался Семен. - Давай так и сделаем.

                24

          Вам этого не понять - не понять моих путаных рассуждений. Я даже не подозревал, до чего сильно можно тосковать по родине. Это огромное чувство. Ведь проходит четыре года, а я как бездомная, одичавшая, шелудивая собака. Ем, что попало, трясусь от холода и страха, одеваюсь в тряпье, живу в темноте и грязи. И вот эта тоска навалилась на меня.
Хочется умереть в России, среди своих. И до того меня разобрало нетерпение, что я должен был что-то делать. И я своими дурацкими мозгами решил - так это хорошо, что Семен предложил, у него, наверное, знакомство с немцами. Мне дадут задание, и я смогу перебежать к нашим наступающим войскам. Хотите, верьте, хотите, нет - но именно так я тогда рассуждал. О том, чем это может кончиться, я даже не помышлял. А обернулось это впоследствии для меня самым отвратительным образом.
          Оказалось, У Семена в гестапо были знакомые белоэмигранты. И мне стало понятно, почему погиб Соколовский. Вероятно, его выдал Семен.
          Семен познакомил меня с эмигрантами. Они не скрывали своих надежд на то, что после победоносного для немцев окончания войны, они вернутся в Россию и установят там свои порядки.
          А между тем немцы начали готовиться к отступлению. Нами никто не интересуется, заданий никаких не дает.
В местечке повсюду раздавались выстрелы. Немцы в комендатуре жгли какие-то бумаги. Солдаты спешно погружались на машины.
          - Давай уйдем с ними, - подбивал Семен.
          - Нет, ни за что! - отрезал я.
          Он взглянул на меня. Злая искра сверкнула в его глазах. У Семена был пистолет.
          - Ну, ладно, уговорил! - безразличным голосом ответил я.
          Он поверил. Идем мимо развалин. Я остановился, вроде по нужде. Он оглянулся, но ничего не сказал, пошел дальше. Тут я рванул в сторону - и скрылся.

                25

          Как я встретил своих, трудно передать. Я был сам не свой от радости. Что-то булькал, что-то лепетал. Но меня будто холодной водой окатил следователь:
          - Не верю! Сказки!
          Я этого не ожидал. И растерялся.
          - Каждый мой шаг можно проследить. Есть свидетели.
          - Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет, - смеется следователь.
          - Если бы я был предателем, я уехал бы с немцами... Наконец, я бы мог промолчать о том, что мне присвоили номер. Но я же правду рассказал, как было.
          - Пой, ласточка, пой!
          Итак, если бы я был похитрее, мог бы соврать, умолчать об СД, о присвоенном мне номере, но я честно признался во всем и за это крепко поплатился.
          Меня этапировали в Горьковскую область. И область-то по названию подходящая... С сорок пятого я пилю лес и не знаю, за какую такую провинность. Дело мое рассматривается в каких-то канцелярских дебрях, а я пилю лес. Мне так обидно было! Я ведь хорошо себя знаю - характер у меня железный. Если бы я остался в лагере, я на немцев не работал бы. факт!
          От огромной обиды у меня заболело сердце Стали отекать ноги и руки. Залег в госпиталь. Оказался на грани гибели...
          И вот тут я себя спросил - зачем я так переживал? Этим ничего не изменишь. Я перестал отвечать на вопросы. Я отупел. Я очерствел. И разучился смеяться.
Не знаю, в каком-то году - случилась амнистия. Мне торопливо и невнятно объяснили: извините, недоразумение при сталинских временах. В пятьдесят восьмом, когда я вступал в партию, я спросил, как писать : был судим или не судим?
          - Пиши - не судим, - сказали в райкоме.
          Но теперь, когда подошел срок идти на пенсию, не хватает четырех лет. Мне прислали справку: сидел по такой-то статье. И все. А к этой справке надо еще о том, что я был реабилитирован. А у меня такой справки нет.

                26

          Звонок по телефону. Я узнаю голос Щебёнкина. Настроение у него, явно приподнятое.
          - Да, знаете, с трубами, все улажено. Могу вздохнуть... Да... Были мы с Василисой в нашем саду. Красота неописуемая. Мы оставили с осени бурьян - он оброс инеем, засыпан снегом. Получились гроты, замки. Что-то сказочное. А возле дома нашел огромный топор.
          - Опять лазили?
          - Опять.
          Он засмеялся по-детски беспечно и весело.
          - После нашей первой беседы, я небрежно закрутил гайки на железных ставнях. И вот этим воспользовались воры. Они пытались залезть в дом.
          - Наверное, они думают, что у вас там сокровища!
          - Точно!... Видимо, лезли днем, кто-то им помешал, а такой топор под полой не спрячешь.
          - Какой это по счету?
          - Шестой, наверное.
          - Тогда вам пора устроить музей.
          На другом конце провода шумное оживление. Голос в сторону: « Василиса, иди сюда, послушай, что нам предлагают (смех) организовать музей из оставленных топоров...»
          - Знаете, что я сделал? Отвинтил к чертовой бабушке железную лестницу и спрятал ее. Пусть теперь карабкаются, по отвесным стенам...
          А в связи с этими злосчастными топорами вспомнился мне такой случай. Работал я тогда электриком в колхозе. В землянке жил. Пожаловался мне сторож, что у него доски крадут. Уж он и глаз не смыкает, а все ж ухитряются как-то тащить. « Ничего, Захарыч, я тебя выручу, только ты меня слушай. Сегодня ночью запрись в своей будке и ничего не делай, только в окошко смотри». А я доски опутал проволокой и пустил слабый ток. На другой день Захарыч все ахал да смеялся: «Что ты, Саввушка сделал такое? После полуночи пришел вор. Смотрю, подходит к доскам, рукой торкнулся, и отскочил, заплясал на месте. Подошел с другого конца. Опять торкнулся. И опять отскочил. А потом наутек»... Меня председатель колхоза вызвал и дал накачку: «Ты что это, Павел Алексеевич, натворил? В деревне говорят, будто доски током бьют. Сними свою чертовщину, а то еще нас потянут в суд». Ну, снял я. Но воры больше не появлялись. Вот такая, значит, штука.
И он назначил очередную нашу встречу.

                27

Щебёнкин в этот раз выглядел слегка растерянным.
          - Знаете что, не занимаемся ли мы с вами мышиной возней? - спросил он меня напрямик. - Вот я в праздники смотрел передачу по телевизору... Заслуженные ветераны, вся грудь в орденах, сияние от них исходит. Это они двигали историю, сражались в боях. А что я? Что моя жизнь рядом с их огромными делами? Прятался, как мышь, как червяк в земле, отсиживался -вот и все мои заслуги.
          - Я с вами не согласен, - возразил я, - никто не отнимает у них заслуг. Да, они двигали историю, но при всем при том, они действовали среди своих, у них были танки, самолеты, артиллерия и все прочее, их поддерживала вся огромная страна.... А вы были окружены со всех сторон врагами, безоружный, беззащитный и одинокий. Вы попали в исключительные обстоятельства. На вашем месте иной растерялся бы, отчаялся. Вы же держались, боролись, даже тогда, когда положение казалось безвыходным. В нечеловеческих условиях вы остались человеком.
          Кажется, мне удалось переубедить Щебёнкина.
          Но он не сразу приступил к повествованию.
          - Вчера я встретил младшего брата Николая Ивановича, - зачем-то сообщил Щебёнкин о незнакомом мне человеке. - Еще совсем недавно он пьянствовал беспробудно. А теперь завязал с выпивкой. Раньше смахивал на покойника, а ныне краснощекий. Я поинтересовался, как ему удалось справиться со своей болезнью? А он ответил, что все очень просто, стоит лишь самому себе сказать - баста! И понять, что, если не остановишься, можешь погибнуть.
          Молодец! Таких людей надо уважать. Потому что пьянство сильно вклинилось в нашу жизнь. Когда мне помогали строить дом на садовом участке, я обещал каменщикам уплатить за выполненную работу сто рублей. Вроде неплохой для них заработок. А смотрю, они двигаются, как сонные мухи. Нога не опускается, рука не поднимается. Что за притча?
На другой день приносят они с собой несколько бутылок бормотухи. И что же? Будто подменили их. Откуда живость появилась, сноровка. Работа закипела...
          Ну, ладно, перейдем к делу. Вы просите подробнее рассказать о том, как произошла встреча с Красной Армией... Значит так, апрель месяц! Все это происходило в окрестностях Коль-но. А там, где меня схватили жандармы, называлось село Грабово. А вот то место, где я жил у поляка, хутор Лепки Малы. Полтора километра от этого места - Лепки Дуже! В смысле - большой.
          Кстати, вот какую я видел рекламу на баночке с сапожным кремом для ботинок «Добровин». На картинке - два парня, один высокий, другой низенький, а под ними стихотворение мелкими буквами:

          Танцевало два Махала
          Един дуже, друге - мале.
          Як тей дуже зачал кружить
          То тей моле не мог сдужить.
          Малы Махал зачал кружить
           «Добровином» пастем бумы.
          Аж выгодне так и стали
          Жив прув сами тон цювали
          Малы Махал зачал кружить
          То тей дуже не мог сдужить.

          Так что «дуже» значит «больше». Лепки Малые и Лепки Большие.
          ...И вот апрель сорок пятого. Слышны взрывы. Немцы сматывают манатки и удирают от Красной Армии. А я удираю от Семена.
          Настало затишье. Никого нет. Не помню, был снег или уже растаял, но помню - день был солнечный и ясный. Возле Кельна речка небольшая, через нее был перекинут мосток. Отступая, немцы взорвали мосток, так что нашим пришлось наводить понтоны. Из местечка высыпал весь люд с ксендзом во главе. Все помогали красноармейцам перетаскивать пулеметы, снаряжение, суетились. Я тоже ошалел от радости. Мимо меня шли в строю солдаты. Я обратился к командиру. Так, мол, и так, в сорок первом попал в окружение, угнали в концлагерь, бежал. Но к своим пробиться не удалось. И теперь не знаю, как поступить. Он повел меня к более высокому командиру. А тот передал меня в контрразведку. Сперва - в полковую, потом - дивизионную, а там - целой армии, и, наконец, фронта. И везут меня в фургоне за наступающей армией до самого Берлина.
Дело мое казалось чрезвычайно запутанным. Один следователь полковой контрразведки, должно быть, человек умный и добрый. Он видел, что волнуюсь, путаюсь. Как-то сказал мне: « Если вы и дальше будете так себя вести, вам не сдобровать».
Да, да теперь-то я понимаю, что он осторожно намекал, чтобы я придумал что-нибудь попроще.
Итак, если бы я был похитрее, что ли, я бы придумал версию, будто работал у какого-то немецкого бауэра. Ну и что? Дали бы мне винтовку в руки - пошел бы я на запад вместе со всеми славянами. Если бы  умел и хотел врать, все так и было бы. Но чем больше я приводил подробностей, тем невероятнее и фантастичнее представало мое дело в глазах следователей.
           «Ваши рассказы, - говорят они, - напоминают сказку". Особенно было непонятно мое вступление в СД. «Ну, я понимаю, - говорил я, - поступил неразумно, но я так долго скрывался, прятался, что мне хотелось быстрее попасть к своим». «А как это, - меня спрашивают, - вы бежали из лагеря и ни одной царапины?» Ну что я мог им ответить?..
Так вот, можно сказать, в самый День Победы, когда все вокруг ликовали, направили меня в Горьковскую область.
Два года пилю лес. До самого сорок седьмого. Ни приговора, ни решения суда. Ничего нет. Потом приходит приговор – присуждено четыре года. Все заключенные меня поздравляют. Статья пятьдесят восьмая один «Б» - это же детская статья. Другим было назначено и
по пятьдесят и по двадцать пять лет, да еще с поражением в правах. А тут всего навсего четыре года, из которых два уже отбухал. На радостях мне суют гостинцы. Хоть не самим, так другому скоро на волю идти. Два года остается. Надо же!
Со мной в бригаде работал один мужик, белорус. Добряк необыкновенный. Рассказывал о своей жене и дочери, о своем доме с усадьбой. Наверное, уже никогда их не увижу, говорил он грустно. Предчувствие его не обмануло.
          Надо сказать, условия были жестокие. Норма высокая, не выполнил - карцер. А там никакой сушилки. Онучи, лапти, рваная обувка, одежда - все мокрое. Утром встаешь окоченевший - и на работу. Люди ходили как тени. Питание аховое - баланда, кусок хлеба. Голова кружится. Чуть споткнешься - сразу падаешь. Пилишь деревья, а сам целый день думаешь о куске хлеба, которым закончится день.
В лагере часто устраивали комиссовки - медосмотр для ослабевших и для тех, кто, по мнению администрации, прикидывался слабым, хотел уклониться от работы. Ну, приходишь в комнату, рубашки снимаешь, штаны опускаешь. Врач, прежде всего, щупает задницу. Когда человека одолевает пеллагра, по-простому - истощение, то у него на ягодицах появляются вмятины. Если нет этих признаков, врач коротко пишет в карточке «ТТ» - это значит тяжелый труд. Если человек ослабел, пишут «ЛТ» - легкий труд. А если уж он вовсе болен, то попадает в «ОК» - отдыхающую команду. Здесь тебя недельки две откармливают - и сразу в «ТТ». Вали деревья, пили с корня, разделывай древесину. Легкий труд - иди обрубай сучья и убирай на костры.
Так как белорус ослаб, его определили на обрубку сучьев. И вот тут и случилось то, о чем я хочу рассказать. Значит, как идет лесоповал? Хоть и лагерь, а техника безопасности соблюдается строго. Начинается разработка лесной делянки. Деревья пилим с одного конца делянки. Они падают. Тут же приходят сучкорубы, оттаскивают в сторону. Деревья разделывают и увозят, а сучья жгут на кострах. Но бывает, что лес валят и валят. Так было и в этот раз. Вальщики леса лучковыми пилами срезали деревья. А сучкорубы находились на расстоянии примерно в две длины ствола. Как на грех осталась жердина, сосенка сантиметров тридцать в диаметре и высотой метров двадцать. Возле нее легли деревья, а потом лесоповал пошел дальше. Сучкорубы пришли рубить сучья, и белорус - тоже. И надо же такому случиться, что когда повалили огромное дерево, оно упало не совсем так, как надо, а на сосенку, сломало ее и сломанным тяжелым концом размозжило голову белорусу. Все это произошло на моих глазах. Сперва я ничего не понял - не услышал ни криков, ни стонов. Только увидел, как сучкорубы шарахнулись в сторону, а потом вернулись бегом назад. Все было кончено в считанные секунды. Не стало человека. А люди работали, и только одна мысль зудела в голове каждого: скорее бы наступил вечер и можно будет взять кусок хлеба и миску баланды.
          А я подумал: «Ему сейчас уже ничего не нужно. Ни хлеба, ни баланды. Ничего...»

                28

          Смерть белоруса потрясла меня. Начало сдавать сердце. Желудок пустой, пьешь воду, а от этого водянка. Стали отекать руки, ноги распухли, превратились в столбы.
Меня положили в санчасть. И что же? Сердце все равно продолжало болеть. Очевидно, сказывался психоз. Я всех ненавидел смертельно. Врачей, медсестер, больных... Подходит врач, а у меня такая мысль: он хочет продлить мою жизнь, чтобы меня продолжали мучить... Медсестра дает тарелку с супом, а я думаю: и эта добивается того же. В те годы смертная казнь была отменена, а я искал смерти. Не один я ее искал.
          В лагере царили страшные нравы. Бывали случаи, когда заключенные убивали друг друга. Делалось это обычно на разводе перед работой, когда приводили заключенных к сваленным в кучу топорам, пилам и копунам. Однажды на виду у всех один выхватил колун и обрушил на голову другого. Бывалые зэки объясняли это тем, что в таких случаях убийце к его сроку добавляли еще двадцать пять, но пока он находился под следствием, ему выдавали шестьсот пятьдесят граммов хлеба и приварок. Как на тяжелых работах. Было выгодно находиться под следствием...
          Я проклял все на свете. Меня мучила, терзала, жгла мысль о том, что я несправедливо осужден, незаслуженно терплю муки. И от этого сердцу становилось еще хуже, еще отчаяннее билось оно и, казалось, вот-вот вырвется из груди. Облегчить душу мне было не перед кем. Кто бы мне поверил? Медперсонал, наверное, немало наслушался подобных историй, потому что каждый из попавших в лагерь считал себя невинно пострадавшим. Со мной тоже не раз говорили об этом заключенные и получалось, что все они оказались здесь по недоразумению. Как можно этому верить?
          И вот лежу я на койке, беспомощный, слабый и никчемный. Сердце мое настолько разладилось и ослабело, что дальше некуда.
          Мы с вами даже не подозреваем сейчас, что на нашу обыкновенную физическую жизнь уходит уйма энергии. Мы ходим, бегаем, поднимаем тяжести. А когда сердце на пределе - все это становится недоступной роскошью.
          Вот мне дали кусочек хлеба. Чтобы его скушать, мне надо сперва приподняться в постели и сесть. Господи боже ж ты мой, как это тяжело, как это невыносимо трудно! Никаких сил нет, а где их занять? У кого? Ну, ладно, с превеликими предосторожностями ухищрениями все-таки сажусь. А запыхался так, словно пробежал три версты. Я голоден, как обычно, хочется быстрее разжевать хлеб - забивается рот, сердце разрывается на части от этих ничтожных, казалось бы, усилий. Когда сердце слабое, все разрушается? Даже тембр голоса и тот искажается: хочешь сказать обыкновенным тоном обычные вещи, а раздается какой-то жалкий писк. Я ли это? Мой ли это голос или же хрипенье какой-то раздавленной колесами лягушки? Даже сам себе противен и мерзок.
          И все же я выздоровел. Выздоровел, и меня выписали из санчасти в зону, в «ОК» -  отдыхающую команду. И что вы думаете, снова ко мне пришло это неистребимое, это, окаянное желание жить.
          Когда я лежал в госпитале, то додумался вот до какой мысли: в мире нет никакой гармонии, а только один дикий и нелепый хаос. Происходит этот хаос стихийно, помимо воли людей, и никто не в силах что-либо изменить.
          И вспомнился мне один эпизод из книги Льва Николаевича Толстого « Война и мир». Описывалось сражение под Смоленском. И был там такой эпизод.
          Налолеон разработал план предстоящего сражения. Разработал со свойственной ему гениальностью. Все было предусмотрено, уточнено, предвидено. Согласно приказу, бой должен был развиваться по плану. Был в этом плане предусмотрен даже сигнальный выстрел, после чего одни части за другими должны были вступать в бой.
          Все было, И первый сигнальный выстрел, и части вступали в сраженье согласно приказу императора. Но по мере того, как все выше поднималось солнце, ход событий начал ускользать из-под воли Наполеона. Ординарцы, сновавшие от войск к ставке Наполеона, приносили неприятные вести. Император отдавал распоряжения, которые должны были исправить угрожающее положение, но эти приказы не выполнялись. Великий полководец был бессилен что-либо изменить.
          Я далек от параллелей. Но в моем положении все-таки было нечто схожее с состоянием Наполеона, проигравшего битву. Конец войны и, после окончания войны, тот омут, тот бешеный водоворот, куда я попал как соломинка, я расценил как безумную работу стихии, хаоса, из которого невозможно вырваться никакими, даже титаническими усилиями.
И все-таки, несмотря на выздоровление, что-то надорвалось, надломилось во мне. Я ожесточился, стал замкнутым, угрюмым, злым. Мог вспылить и взорваться из-за какого-нибудь пустяка И в тех случаях, когда судьба неласково обходилась со мной, я сразу замыкался в себе, - непробиваемый, непроницаемый, неприступный. После лагеря прошло много лет, прежде чем я оттаял.
          Но чтобы связать воедино дальнейшие события, я снова вернусь в лагерь. Я сдружился с одним парнем. Срок ему назначили предельный - двадцать пять лет. За то, что он служил полицаем. Когда началась война и пришли немцы, ему было еще только пятнадцать лет. В оккупации он из сопляка дорос до восемнадцатилетнего парня. Его вызвали в комендатуру, предложили служить немцам. Он отнекивался. Парня стали запугивать, стращать угоном в Германию. А тут еще родители подвизгивали - иди, мол, а то плохо будет и тебе, и нам! Он не устоял, дал согласие. Одели на него форму. Пару раз стоял в помещении на вахте, да пару раз на дорожном перекрестке. А тут наши пришли.
571
Ага - в полицаях служил. И дали ему двадцать пять лет ссылки и пять «по рогам», то есть пять лет поражения в правах.
          Чем примечателен этот хлопец? А тем, что он бросил курить. Надо сказать вам, в зоне все курили. И он курил. С двенадцати лет познался он с этим зельем. Я его спросил, как же он бросил?
          И он рассказал вот что. Как только ему присудили двадцать пять лет, он стал искать способы как выжить. Жить так хотелось! И спохватился: если буду курить - не выживу. И пошел на крайность - ложился спать не вместе со всеми, где ему стали бы навязывать курево, а устроился около двери - у параши. Здесь его никто не трогал. Так он бросил курить.
          И вот этот паренек дал мне свой адрес и сказал:
          - У меня там старики, поживешь у них, когда выйдешь из заключения, они тебя хорошо примут. Я охотно согласился.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

          Когда меня освободили подчистую из лагеря, я был душевно изуродованным человеком. Вот что я представлял из себя в ту пору. Не было у меня никакого восторга, никакой радости. Унылое равнодушие. Больше того, я испытывал досаду из-за напрасно загубленных лет.
          Когда Василиса слушает мое жизнеописание, она вздыхает и говорит: «Безалаберно прожил ты свою жизнь, Савушка!»
          И она права. Но что поделаешь? Обстоятельства сильнее самого сильного, самого мужественного человека.
          Ну, значит так, пришел я в белорусскую деревеньку, старики меня приняли хорошо, много расспрашивали о сыне. Я им рассказывал в сильно смягченной форме. Они слушали и плакали. Название той деревеньки я уже сейчас не помню, но хорошо знаю, что она недалеко от знаменитого Березино. Я даже пешком туда ходил. А впоследствии работал в том Березино.
          И что же? Образование у меня три класса, специальности никакой. Устроился я помощником к опытному трактористу, ремонтировал тракторы. После войны была огромная нехватка рабочих рук. Бригадир попался хороший человек, он мне все говорил: тебе надо учиться. А тут как раз прислали заявку - одного человека надо послать на курсы трактористов-дизелистов. Меня и направили туда!
          А школа эта находилась в городке Пуховичи, что в тридцати километрах от Минска. И знаете, жизнь моя пошла веселее. Очень уж мне нравилась учеба. Учился на пятерки. Хорошо соображал: ага, кривошипно- шатунный механизм работает но такому-то принципу. А что такое мотор? Пустяки! Мотор - это коробка, куда вставлены четыре цилиндра. А в цилиндрах ходят поршни. Ничего сложного! Ничего хитрого! Закончил я школу, а в свидетельстве одни пятерки.
          Когда я ковырялся в шестеренках и маслах смазочных, я там выудил очень интересную штуку. И теперь на уроках физики я своим студентам привожу этот пример.
Речь идет об инерции. Да, да, о самой обыкновенной инерции.
          Великий Исаак Ньютон сказал: «Все тела в природе, имеющие массу, обладают инерцией - инерцией покоя или инерцией движения». Всякое тело будет находиться в состоянии покоя или прямолинейного движения до тех пор, пока это состояние не будет нарушено воздействием внешней силы.
          Вот движется автомобиль с постоянной скоростью и прямолинейно, попробуй его остановить, а он упорствует, ему надо продолжать двигаться.
          Есть такая задача - не дотрагиваясь до пятака вытащить из-под него бумажный лист так, чтобы этот пятак остался на месте. А это проще простого - достаточно лишь сильно дернуть лист бумаги. Почему пятак остается на месте? Потому что пятак упирается, упорствует. Это в нем работает инерция покоя.
          Чтобы трактор двигался, чтобы его заставить двигаться, горючую смесь запускают в цилиндр, и когда она, будучи в сжатом состоянии, зажигается огненной искрой, газ расширяется, давит на поршень, поршень в свою очередь давит на коленчатый вал, коленчатый вал давит на маховик - и колеса закрутились, машина поехала. Это возможно лишь во время так называемого рабочего хода поршня, то, что мы только что описали. А чтобы машина или трактор продолжали двигаться дальше, надо чтобы в соседнем цилиндре начался рабочий ход. И так - по порядку. В одном цилиндре кончается, в другом начинается. Это - словно спортивная эстафета, когда спортсмен на бегу передает палочку другому спортсмену и общее движение не прекращается.
          Когда я начал внимательно рассматривать схему распределения ходов по градусам - а их всего триста шестьдесят - то я обнаружил любопытную вещь. Вот, к примеру, заканчивается рабочий ход на семьдесят пять градусов, а только на семидесяти девяти градусах начинается следующий рабочий ход. А куда же подевались четыре градуса? Куда, черт возьми, девались эти несчастные четыре градуса? Где-то болтаются эти бесхозных четыре градуса. У меня сразу же возник вопрос: как же так? Нам надо не только ехать дальше, но еще тащить за собой пять лемехов, заглубленных в землю! Кто же пашет нам эти самые четыре градуса?
          Значит, рассуждаем так, энергия истрачена не только на то, чтобы тянуть трактор, но еще передана на маховик, и эта энергия, освобождаясь, так сказать, теряя силы, пашет эти самые четыре градуса. Вот она, эта самая инерция и есть. В учебниках об этом и речи нет. Я был поражен своим открытием.
          Когда я закончил школу, у меня не было ни малейшего желания работать на тракторе. Грязная, неинтересная работа. Я очень хотел стать шофером. Что-то было в профессии шофера романтичное.
          В это время открывались курсы шоферов. Я кинулся к директору школы: - возьмите меня на курсы.
          - Если договоришься в совхозе, я возьму тебя с охотой,- отвечает директор.
          Удалось уговорить руководство и я попал на курсы шоферов. Вскоре я закончил их, но в совхоз не вернулся. Решил податься в леспромхоз, находившийся в Березино. Меня спрашивают:
          - Газогенераторные установки знаете?
          - Знаю! - не моргнув глазом, отвечаю.
          - Наверное, врете... Ну-ка, набросайте схему!
          Я нарисовал схему, формулы всякие. И приняли меня на работу шофером. Вы, должно быть, видели после войны автомашины с прицепленными к борту баллонами, в которых сжигались березовые чурки. Ну так вот, дали мне такую машину. Но, боже мой, в каком она была неприглядном виде. Собственно, не машина, а погрузочный кран. Значит, вот какие дела. Колеса разбиты, кран сорван и много других поломок. Начал я восстанавливать машину. Перебрал мотор, рулевое управление. Когда я все это отремонтировал, мне сказали:
          - Давай езжай на лесную делянку - будешь грузить бревна.
          Со мной поехал в кабине мастер. Едем. Мастер дремлет. Вот опушка леса, за поворотом - какая-то деревня. Мне надо повернуть направо - рулевое управление не слушается. Я и так ворочаю и так - ни в какую! Что делать? Мастер дремлет, будить не хочу. Растерялся, даже остановить машину не смог. И врезался в сосну. Мастер очухался и как понес меня матом: «Эдакий, да такой, куда ты смотрел?» Завели машину, дали задний ход. Руль опять заклинило. А потом отпустило.
Малоопытного человека на каждом шагу ожидактг неприятности. Еду я по улице, развилка встретилась - направо хорошая дорога, налево крутой спуск. Ехать в обход? Ни за что! На скорости спустился я благополучно. Но сходу наскочил на забор. Из хаты выскочила баба, показывает на забор, лается. Сбежались зеваки.
          Как на грех мимо проезжала милиция.
          - Позвольте ваши права!
          - У меня нет прав. Одна только стажерка.
          Меня - в леспромхоз, к директору. Он еврей. Ну, еврей есть еврей, и вместо того, чтобы наброситься на меня с упреками, он еще меня и выгораживать стал:
          - Товарищи инспектора, посмотрите, как водитель удачно справился с обстановкой. Он правильно отреагировал на сложившуюся ситуацию. Взгляните на этот драндулет! Да тут не только что отнимать стажерку, а права ему надо выдать за его смекалку и расторопность.
          Так я остался в леспромхозе. Но мне очень хотелось учиться дальше. Я снова обратился к директору школы. А он мне вставляет вопрос:
          - Слушай, а у тебя какое образование?
          А какое мое образование... пять месяцев на курсах трактористов, да три класса школы.., да три месяца пилил на кране.
          - Девять классов, - выпалил я.
          - Так знаешь, что мы набираем людей на механиков. Хочешь - зачислю?
          - Какой разговор! Конечно, хочу!
          Директор тут же пишет приказ о зачислении меня на курсы, а я думаю: «Что же я натворил? Девять классов придумал!»
          Понятия не имею, как я буду выпутываться. А-а, была, не была, попробую!
          На следующий день пришел в класс, забился в самый дальний угол и затаился, как мышь. Годичные курсы - программа сжатая. У меня в голове все перемешалось - физика, химия, русский язык, математика, электротехника, станции, подстанции...
          По моим дурацким представлениям, математика служила лишь для того, чтобы сушить мозги людям, и я смотрел на нее сквозь пальцы. Прозрение для меня наступило, когда мы проходили материал по трехфазному переменному току. Преподаватель начертил график зарождающегося тока в проводнике.
          Перед нами подкова магнита. Для удобства ее раскрасили в разные цвета. Север - синим, юг - красным. Конечно же, никто и никогда в глаза не видел этих самых магнитных силовых линий. Но чтобы набросить лассо на явления природы, чтобы заарканить их приходится придумывать воображаемые «рога». Этим и сильна математика по части придумывания « рогов». Условились так - магнитные силовые линии выходят из северного и заходят в южный полюс. На первый взгляд это фантазия, выдумка. Но после того, как об этом договорились, можно строить дальнейшие логические рассуждения. Ежели проводничок двигать так, чтобы он не пересекал магнитные силовые линии, ток не возникает. Но зато, если проводничок перемещать по окружности, ток зарождается. И чем больше угол, под которым пересекаются силовые линии, тем больше тока.
          Я, был поражен! Что за черт! Физический процесс, математически отражен в графике. Нарисовано и картинно, наглядно, зримо. Без чертежа никак не обойтись. Иначе ничего не поймешь и ничего не объяснишь. Вот так у меня впервые появилось уважение к математике. Поначалу смутное, неясное чувство, возникшее у меня, постепенно укреплялось все больше, больше, и впоследствии переросло в самую сильную мою страсть.
          Но теперь от общих рассуждений, давайте перейдем к наиболее интересной теме. Дело в том, что я стал вдруг интересоваться девушками. Между прочим, вокруг меня было так много интересных и симпатичных девушек. Я мог бы предложить свою руку и сердце любой из них. Но согласно моим понятиям, не мог этого сделать, потому, что я еще не встал крепко на ноги, и, следовательно, не мог материально обеспечивать свою семью. А пустые донжуанские приключения меня не интересовали. И я смирил свои желанья.
          Не подумайте, что я сторонился жизни. Напротив. Я ринулся в самую гущу ее. В местной церкви устроили клуб. Молодежь пела, танцевала, ставила пьесы. И мне тоже захотелось участвовать в драматическом кружке. И знаете, что меня туда привело? Сознание долга. Я рассуждал так - после войны людям нужна радость. Если я сам не могу веселиться, пусть хоть других развлеку. И вспомнил я клоуна Макса. Это был необыкновенный клоун, поверьте мне. Я видел на своем веку многих, но Макс - это нечто выдающееся. Не помню, не знаю ни имени, ни фамилии этого человека. Знаю только, что в афишах он назывался Максом. Лет ему было тогда около сорока. Сухощавый, высокий, с сильным резким голосом, мужественными чертами лица. Полная противоположность традиционному представлению о клоунах.
          Макс никогда не заискивал перед зрителем. У него была своя очень выразительная мимика. Он был чрезвычайно серьезен, а зрители покатывались от смеха. Он был таким же зэком, как все мы и жил в общем бараке. Как и все мы, он был жестоко избит жизнью, унижен, но в нем горела неописуемой мощи духовная сила. Одним словом, человечище! Никакие дьявольские силы не могут уничтожить в человеке человеческое, если он обладает мужеством!
          Еще в лагере после выздоровления я участвовал в спектаклях. Помню, пришлось играть Гришку Отрепьева из «Бориса Годунова». Этот тот самый Гришка, который попал в Польшу и влюбился в Марину Мнишек И я так сыграл эту роль, что меня все поздравляли. Комические роли я тогда отвергал.
          А вот теперь вспомнил незабвенного Макса и решил стать клоуном. Вспомнил его номера, трюки. Сам немного придумал кое-что. Знаете, какое это трудное дело - рассмешить публику? А между тем, мне это удавалось. Без ложной скромности скажу, мои клоунские выступления пользовались у зрителей успехом. Я брал их своей мрачностью, неулыбчивостью, нелепостью поступков. Многие мне говорили: «Ну, Савелий, ты даешь! После того, как посмотришь твое штукарство, три дня животики болят от смеха».
          Слушая истории Щебёнкина, я подумал, что у такого неординарного человека и любовь - если конечно он любил - должна быть не менее оригинальной. И я напрямик спросил его об этом. Щебёнкин словно ожидал этого вопроса.
          - А как же! - возбужденно воскликнул он. - Была. Как ей не быть. Только я начну издалека и снова вернусь в страну детства, ибо без этого не будет понятно дальнейшее мое поведение. Короче говоря, я хочу рассказать о своей детской любви.
          Итак, мне девять лет. Я пасу свиней. Бегаю, как пуля. У меня - приятельницы Вера Григорьева и Люся Гамаюнова. Обе подружки. Люблю я обеих, но Веру больше. Вера относится ко мне приветливо, а Люся - с холодком. Родители Веры всегда радушно принимали меня и, как это часто водится в селах, прочили в женихи Верочке.
Я хочу рассказать о случае, может быть совершенно незначительном для постороннего взгляда, но очень важного и памятного для меня. Однажды, мне тогда уже исполнилось тринадцать, родители Веры куда-то ушли в гости. В хате мы остались с Верой одни. Было очень тихо и почему-то жутко. Мы играли в какую-то игру и вдруг почувствовали, что у нас обоих в душе возникла какая-то смутная тайна. Она, эта тайна, волновала кровь, будоражила, сладостно томила нас. Словами это выразить мы были не в состоянии. Мы испытывали неизъяснимое наслаждение от того, что были рядом, смотрели друг на друга.
Если бы я сейчас холодным умом попытался дать хотя бы приблизительное определение тому чувству, которое мы оба испытывали - мальчик и девочка - то я бы, наверное, прибег к сравнению - может и не поэтическому, а скорее научному - мы оба словно очутились в густом магнитном поле.
          Мы перестали замечать время и когда послышался стук в окно, нам показалось, что родители Веры как вышли из дома, так сразу и вернулись. Вера пошла открывать, а я спрятался за дверью и незаметно для родителей выскочил на улицу.
          Через сорок три года я встретил и Веру Григорьеву и Люсю Гамаюнову. А было это так. Прошлым летом мы с Василисой отдыхали на юге. Она настояла на том, чтобы мы посетили город моего детства - Георгиевск. И хотя у меня не было особой охоты ворошить прошлое, я согласился с Василисой.
          Я полагал, что не узнаю свой город. сколько лет прошло! Но надеялся, что кое-какие ориентиры должны все же уцелеть.
          И что б вы думали - едем это мы автобусом, и объявляют остановку «Маслозавод»! Это же наша маслобойка, где вырабатывали подсолнечное масло! Поверьте, сердце мое чуть не выскочило из груди.
          На том месте, где когда-то стояла наша хатенка, виднелся другой домик. Были насажаны деревья, довольно молодые еще. И построена проходная, через которую проезжали машины, груженные семечками подсолнечников.
Идем мы по тротуару вниз по улице - вдруг из калитки одного дома выходит старик-инвалид на костылях. А мне помнится, у Веры отец был инвалидом. Я и спрашиваю у старика:
«Скажите, пожалуйста, как ваша фамилия?» Спрашиваю, а у самого горло пересохло от волнения.
          - Григорьев, - отвечает.
          - А Вера Григорьева здесь живет?
          - Здесь. Постучите в парадную дверь.
          И постучал я в ту самую парадную дверь, в которую стучал сорок три года назад.
Открывается дверь и предстает передо мною седая женщина.
          - Вы Вера Григорьева?
          - Я... А что? Я вас не знаю.
          Я прилип к косяку.
          - Вы меня должны хорошо знать... Помните, был такой Савва Щебёнкин.
          - Ах, мальчик такой... Был... Заходите!
          И она пригласила нас к себе в дом. Усадила за стол, угостила виноградом и медом. Познакомила с мужем, бывшим военным. Мать Веры разбил паралич. И вот уже восемнадцать лет, как Вера ухаживает за тяжело больной женщиной, прикованной к постели.
          Вера сообщила обо мне матери и та захотела меня увидеть. Боже мой, как была искалечена эта женщина! Подбородок перекошен. Один глаз не видит, другой пристально уставился в меня. Физически искалечена, но ясный взгляд, но четкая память.
          - Сколько тебе лет?
          Я ответил.
          - Из ваших родителей кто-то приезжал, но о тебе не спрашивали ничего... Я помню, как ты стихи писал.
          И улыбнулась. Да, было дело. В детстве разразился целой поэмой в стихах и подарил ее Вере. В стихах я расписывал природу, цветы. И мать помнила эту детскую поэму. Надо же!
          Когда мы прощались, мать Веры горько заплакала. Горевала о прожитых годах, о том, что ее ожидает печальная участь.
          Добрая и глубоко несчастная женщина.
          На следующий день мы с Василисой посетили Люсю Гамаюнову. Люся узнала меня, но на нас с Василисой повеяло холодом. Ничего доброго и светлого из прежней жизни она не пожелала вспоминать. Нас даже не пригласили в дом. Вынесли стулья. И во дворе продолжался чопорный разговор. Ее отец и мать были еще живы... Бывало, когда гудел гудок, мы, дети, хорошо знали, что это вызывают механика маслобойки. И точно - глядим в окно, - бежит по двору наш сосед, механик Гамаюнов. У него глаза потеплели, когда он разговаривал с нами... А мать Люси отнеслась к нам так же холодно, как ее дочь. Мы постарались поскорее распрощаться.
          Ну, коли мы окунулись в детство, давайте я расскажу вам еще одну маленькую историю, которую я совсем было упустил. Она лишний раз покажет, какое у меня было врожденное чутье на опасность. Я вспомнил этот случай, когда с Василисой проезжали поездом по железнодорожному мосту.
После свиней, мне доверили пасти коров. Их надо было гнать под мостом. Я направил коров по дороге, наорал на них, а сам взобрался на железнодорожную насыпь. Гляжу - коровы мои степенно идут себе в верном направлении. Вдруг примерно в двухстах метрах от меня на насыпи появился цыган. Остановился и смотрит на меня. Как раз в это время со стороны станции двигался товарный состав. Вот он уже свищет мимо меня - аж рельсы прогибаются, и земля дрожит.
          Цыган на той стороне, я на этой. Состав между нами - товарняк порожний, длинный. Я что-то ощутил и меня охватила смутная тревога. Я присел на корточки, гляжу - цыган бежит в мою сторону, чтобы оказаться напротив меня, когда пройдет состав. Учуяв недоброе, а тогда ходили слухи о том, что цыгане воровали детей, я рванул к станции. И когда прошел состав, я уже очутился так далеко, что был недосягаем для цыгана.
          С этого дня я отказался пасти коров.

                3

          В очередную нашу встречу Щебёнкин сказал мне вот что:
          - Давайте договоримся, что прежде, чем я отвечу на ваш вопрос о любовных делах, я сперва поведаю о книжной любви, которая меня в свое время очень взволновала. Ну, и о моих скитаниях.
          Мне не оставалось ничего другого, как согласиться.
          - Это относится к тому времени, когда велось следствие по моему делу, - продолжал Щебёнкин.
          Однажды к нам в камеру втолкнули довольно молодого на вид человека. Югослава по национальности. Звали его, если я не запамятовал, Славко Митунович. За что посадили в тюрьму? А Бог его знает! Может, был переводчиком у немцев. Он превосходно владел русским языком. Прекрасно разбирался в русской литературе и отлично знал русскую историю. А какой это был удивительный рассказчик! Слушая, его мы забывали о своих горестях.
          И вот однажды он спросил:
          - Хотите, я расскажу вам об одном старинном русском романе? Роман называется «Все проходит, и это пройдет».
          Мы, конечно, согласились. Впрочем, за точность названия романа я не руча
юсь.
          И вот несколько вечеров подряд с мельчайшими подробностями он пересказывал нам содержание романа. Мы были возбуждены. И мысленно перенеслись в Астраханские степи, где происходили в старину бои с татарами. Рассказчик сумел взволновать нас и увлечь трагедией одной человеческой судьбы. Эта история так глубоко врезалась в мою память, что я часто, в минуты потрясений, всегда вспоминал ее. А вкратце содержание ее таково.
Где-то на просторах России, в неприметном маленьком селе, уезжая на битву с татарами, прощался парень с девушкой.
          Парень просил девушку дождаться его возвращения. Девушка ему и сказала:
          - Ну, хорошо, я буду тебя ждать пять лет, но если в такой-то день - она назначила день Троицы - в такой-то день и такой-то час не вернешься, это будет означать, что тебя уже нет в живых, и я уйду в монастырь.
          Они расстались.
          Промчались годы сражений, мытарств и доблести. И - вот татарские полчища разбиты. Астрахань освобождена из-под их владычества. И тут молодой воин вдруг с ужасом замечает, что заканчивается пятый год, как он расстался с любимой девушкой, заканчивается весна и скоро подходит праздник Троицы. Надо немедленно возвращаться.
Он рассказал все вожаку дружины и тот велел взять пару лошадей, верного друга и срочно возвращаться.
          И вот они скачут рысью, потом галопом, а время уходит. Но в день Троицы они достигли околицы села. Лошади под ними падают замертво...
          Вот и дом девушки. Парень стучит в тесовые ворота. К ним выходит мать-старушка и говорит: «Ждала тебя твоя суженная пять лет и, не дождавшись, только что отправилась в монастырь».
          Парень было отчаялся, но верный друг посоветовал переодеться нищим. А нищих пускают в монастырь... Парень переоделся в нищенскую одежду и сгорбившись, стуча клюкой зашел в монастырский двор. Никто ему не препятствовал. Вдоль каменного забора стояли и сидели юродивые, нищие, калеки. А рядом с ними протянулась дорожка, ведущая на паперть, где шло посвящение в монахини.
          Он пристроился к нищим и увидел, как настоятель монастыря осеняет его любимую девушку Крестным знаменем. А она, его голубка, дала обет верно служить Богу на вечные времена.
          От ужаса, что все кончено, что девушка потеряна для него безвозвратно, парень едва не потерял рассудок.
          Когда ее повели в монашескую келью, парень подскочил к ней. Глаза их встретились. Постриженная в монахини девушка побледнела и в ужасе истошным голосом закричала: «Изыди от меня, сатана!», и наклонив низко голову, удалилась.
          Несчастный влюбленный понуро вышел за монастырские ворота. Солнце уже зашло. На небе стали робко появляться звезды. Сумерки сгущались. К парню приблизился его друг, они обнялись, и долго стояли молча. Потом друг сказал:
          - Не надо убиваться! Все проходит, и это пройдет!
          Тряхнув кудрями, парень горестно промолвил:
          - Знать судьба у меня такая злосчастная! Потерял я свою зазнобу!
          Савелий помолчал, потом сказал:
          - Возможно, вся эта история покажется вам и сентиментальной, и наивной. Тем более в моем неумелом изложении. Но на меня она произвела тогда большое впечатление. Всякий раз, когда мне было очень тяжело, я утешал себя словами старинного романа: «Все проходит, пройдет и это!»
          Слушая в тюремной камере повествование югослава о далеких временах, я живо представлял картины ратных сражений и словно слышал крики сражающихся, стоны поверженных, лошадиное ржание. А еще я видел, как потерявший свою возлюбленную молодой воин, смертельно раненый, умирает в чистом поле. Вороны клюют его, еще живого, а он слабеющей рукой отгоняет их.
          И, конечно же, я восхищался девушкой, которая из-за отчаяния ушла в монахини. Какая верность слову! Она ждала, очень долго ждала своего любимого. Как уговаривались. Но если уж она приняла постриг, то уже не желает преступить через него. Можно только представить, как ей было тяжко произносить любимому человеку эти слова: «Изыди от меня, сатана!»

                4

          После длившегося несколько минут затяжного молчания, Щебёнкин продолжил свое повествование.
          - Извините, я может быть, не сразу выйду на тропу, с которой сошел.... Итак, окончены курсы электромехаников. У меня имеется специальность электрика.
          Надо сказать, характер у меня беспокойный. Только этим можно объяснить мои бесконечные переезды с места на место... Еще на курсах я подружился с парнем, который как и я был родом с Украины. Он прислал мне письмо, приглашал приехать. Я тут же откликнулся.
          Я попрощался с Белоруссией и вот уже я в селе Медовое. Большое село. Красивое. Славилось чудесными садами. Устроился я электромехаником. Вечерами я с наслаждением слушал украинские песни. И с работой все было в порядке. Однако, я тут долго не задержался. Тогда целина объявилась, и я решил махнуть в Казахстан.
          Пришел я к комсоргу и сказал:
          - Я тракторист, направьте меня на целину.
          - Тракторист? Хорошо. Шофер? Хорошо. Электромеханик - еще лучше. Выпишу направление.
          И мы поехали... Едем день, едем другой. Парни поют, бренчат на гитарах, играют в подкидного. Смех, разговоры, шум. А я достал из кармана листок бумаги с задачей и ломаю голову над ее решением.
          Прибыл состав на какую-то станцию. Зима. Мороз трескучий. Дома снегом занесены. Все оживленно разговаривают, смеются, суетятся, а у меня голова гудит, как пустая бочка. И чувствую я себя глубоко несчастным лишь потому, что не смог решить задачу, с двумя
неизвестными.
          Подали будки на толстых деревянных полозьях, подбитых железом. В них впряглись тракторы и потащили эти будки с печками-буржуйками.
          Приехали на место. Расквартировали нас. Дали работу - очищать зерно. Хожу на работу - и думаю. В самодеятельности участвую - и думаю. Над той же самой проклятой задачей. Никак не давалось уравнение! Из одного угла в угол хожу, перетаскиваю ведра с зерном, И вот в один из дней в одиннадцать часов утра накануне обеденного перерыва, мне что-то померещилось. Мелькнула догадка. Я отбросил ведро, схватил гвоздь и на веялке нацаралал уравнение. Меня толкали, мешали, а я не обращал внимание...
          А когда пришел домой карандашом восстановил уравнение. Впоследствии, я уйму подобных задач решил. Наверное, у меня прибавилось извилин в мозгу.
          И вот, наконец, зашумела весна. Я попросился, чтобы меня определили к опытному трактористу. Думал, что так я по-настоящему овладею специальностью. Парень тот оказался толковый, внимательный. С его помощью я быстро изучил все тонкости механизаторского дела. И хотя сев - дело не простое, мы оба добились хорошего качества. На всей огромной площади, допустили всего лишь один огрех. А в связи с небольшой оплошкой - с кем не бывает! - бригадир только пошутил: идите, говорит, хлопцы, забросайте свой огрех шапками, чтоб никто не заметил.
          Весну вот так и проработал, лето прихватил. Но все равно мне здесь не нравилось. Я не видел никакой перспективы для себя. Мною всегда владела охота к перемене мест. И я подался на свою Украину. Мне было все равно, в каких местах жить. С моей специальностью электрика мне в любом доме были рады.
          Электрик как электрик. Ходит по домам, исправляет проводку. Забрел я как-то к директору местной вечерней школы. Он мужик, я мужик. Разговорились. Он и предлагает:
          - Знаешь что, Щебёнкин, давай приходи. У тебя нет документов, но я тебя вклиню в десятый класс - а остальное зависит от тебя самого. Подумай!
          Подумал, взвесил и решил, пойду не в десятый, а в девятый класс. А то у меня пока в запасе бутафория одна, а не образование,
          Прихожу в девятый класс. Девочки, ребята сидят. А я уже в годах. Позорище. Но вспомнил я Ломоносова и как-то легче мне стало. Тоже ведь натерпелся, а впоследствии академиком стал.
          Забился я на заднюю парту. Сижу и присматриваюсь. Выходит соплячка с розовым бантиком на затылке и начинает стучать мелом по доске. Вот уже ей одной доски не хватает, перешла на другую - меня злость разбирает от зависти. От химии, алгебры, тригонометрии круги кровавые в глазах.
          Но ничего. Алгебра, химия, немецкий и русский язык - двойки. Зато литература - пять. История и география - то же самое. Только к концу девятого класса набрел я на тропинку в дремучем лесу познаний. Я очень медленно двигался вперед. Во что-то глубоко вникнуть, требуется время! А пока я рот разевал, девочки и мальчики дальше ушли.
Летом я сказал себе: «Никаких тебе каникул не будет!» В то время я работал уже на бульдозере в каменном карьере. В кабине приладил ящик, на нем расписание прикрепил. И это расписание выполнял строжайшим образом.
Любую свободную минуту использовал. Пока экскаваторы грузят - передышка. Вытаскиваю из ящика книгу, изучаю. Вечером прихожу домой - изучаю какой-нибудь параграф, решаю задачу. Пунктуальность. Систематичность. Никакой пощады к себе! И что вы думаете - прихожу в десятый класс - меня учителя не узнают. Я втянулся в математику, увидел в ней своеобразную гармонию, особенную прелесть. По техническим предметам появились тройки, четверки, и даже проскальзывали пятерки.
          Различными вариантами решений задач исписывал целые тетради, Постепенно накапливался опыт. Рассуждал и так, и эдак, искал новые пути. Решал задачи повышенной сложности. И, наконец, пришло такое время, когда уже не было задачи, с которой я бы не справился.
          Вижу - крепенькая задача. Бьюсь над ней день, и, наконец, она мне покоряется. Отличники начали сходить с ума. Не могут решить, бегут ко мне: ну как, решил? Да. А у нас, говорят, не получается. Вот ведь как дело обернулось!
          Когда устраивали совместные консультации для вечерней и дневной школ, то я полноценно решал все задачи. Случалось и так, что все молчали, и лишь я один мог ответить на вопрос учителя.
          И до того я развоевался, что даже помышлял о серебряной медали. Но так как в девятом классе я учился неважно, вопрос о медали отпал сам собой. У меня до сих пор хранится аттестат об окончании школы, где выставлены сплошные пятерки, а маячат только две четверки. Согласитесь, что это очень даже неплохо для человека, не имевшего систематического образования.
          Собрал я документы и двинул в Новочеркасский институт. И что б вы думали - прошел таки по конкурсу. Только по математике схватил тройку. Сказалось, что у меня не было прочной базы.
          И вот, наконец, настало время ответить на ваш вопрос. Да, была у меня сильная любовь. Я влюбился в одну девчонку. Только не пугайтесь, она была моложе меня на двадцать лет. А мне до этого не было никакого дела. Знать ничего не хотел. Только она одна была мне нужна и никакая другая девушка.
          Наверное, вы хотели бы, чтобы я описал внешность. Не знаю, справлюсь ли с этим. Словами, пожалуй, трудно передать юную прелесть. Да, она была прелестна в свои шестнадцать лет. Худенькая. Точеная фигурка. Глаза живые, карие. Чуть приплюснутый нос. И конолушки на нем. Каштановые блестящие волосы. По крайней мере мне она казалась чудом из чудес.
          Несмотря на внешнюю хрупкость и нежность, Мария обладала своенравным характером. Добрая и вместе с тем неприступная, непокорная, неподдающаяся. Мать ее рассказывала: «Когда умер отец Марии, она не проронила ни единой слезинки. Она не уважала отца за то, что тот был пьяницей. Сказать не уважала - мало, она презирала отца, который отравлял жизнь не только ей, но и мне».
          Еще в ее натуре, в ее характере было что-то необузданное, дикое. Чувствовалось, что она способна на любой дерзкий и неожиданный поступок, который невозможно предсказать или предвидеть!
          Она не соглашалась выйти за меня замуж. Но в конце концов я ее уговорил, может быть, это удалось потому, что к тому времени у меня водились деньжата и немалые. А они с матерью жили бедно. Так что, это, видимо, сыграло решающую роль. А может и то, что после войны мало было парней в деревне - многие полегли на полях сражений.
          Так или иначе, Мария моя жена! Я счастлив! На седьмом небе. Я горд! Я земли под ногами не чую. Готов горы своротить... Пожалуй, это на моей совести - вот эта оплошность, неувязка, которая и привела потом к беде... Но не буду забегать вперед.
          Да, было Марии тогда чуть больше шестнадцати. Она только что закончила десять классов. Живем мы с ней. Тем временем, она закончила медицинское училище - их готовили на акушерок. Встал вопрос, - как быть дальше. Украина - есть Украина. Тесновато от людей. Конечно, работу получить можно, но в отдаленном заброшенном селе. А Мария не желала забиваться в глушь. И вот розовую романтику угрожала захлестнуть серая проза жизни. И вспомнил я о Казахстане, где я уже работал и жил. Там просторнее, специалисты нужны позарез.
          И решили мы перебраться в Казахстан. Лично меня совершенно не интересовало, куда нас забросит судьба: хоть на гору, хоть под гору, хоть в глушь, хоть в кювет - лишь бы моя бесценная Мария была рядом со мной, лишь бы работала по своей специальности и была довольна.
          Дали нам, как переселенцам, подъемные, выделили ссуду на постройку дома. И определили в совхоз имени Лермонтова, расположенный вдали от областного центра в степном районе. На центральной усадьбе все места уже были заняты, и оказались мы в тридцати километрах от нее, на отделении Карамурза. Вот так бывает - бежишь от глухомани и попадешь в еще большую глухомань.
          На отделении жили казахи и несколько русских семейств. Ну что сказать об этом отделении? Перемены еще не успели затронуть его. Задрипанные, обшарпанные, словно линялые Буренки, саманные конопатые землянухи и колодец с журавлем. Вот и все. Ни единого деревца, ни единого кустика. Все это появилось позже.
          Но зато вокруг Карамурзы - бескрайние степи и бездонное голубое небо с ветерком, жаворонками и огромным солнцем. Дышится легко, свободно. Да и в самом поселочке милая моему сердцу крестьянская обстановка: овцы блеют, коровы мычат, куры кудахчут, собаки лают.
          Мне дanи грузовик. Поехал в областной центр, привез оттуда разборный финский домик. Люди помогли собрать его, обмазать глиной, чтоб теплее было. К осени жилье было готово. Конечно, еще была масса недоделок, но вселиться туда уже можно было.
И пошла новая жизнь. Мария лечит людей на своем медпункте. А я работаю на движке, даю людям свет. Все идет своим чередом, все идет нормально. Я доволен. Да что там доволен - счастлив! И жена вроде бы довольна. По крайней мере, мне так казалось. Правда, время от времени она нет-нет, да и упрекнет:
          - У всех мужья молодые, а у меня - пожилой. На двадцать лет старше меня!
          Вот это и была моя главная оплошка, если хотите, ошибка. Мало чего человеку хочется. Надо еще считаться с общепринятыми нормами. Мне надо было с самого начала понять, что мой союз с Марией непрочен. И что рано или поздно она поднимет «бунт на корабле». Тем более, что всегда найдутся охотники «открыть» глаза молодой жене. Наверное, ей все уши прожужжали, что я ей не пара. Посторонние лица всегда разбираются в этом вопросе куда лучше самих молодоженов! У них, видите ли, имеются на этот счет совершенно правильные взгляды!
Каждый раз, когда Мария наломинала мне о нашем неравенстве, я пытался разубеждать ее, как мог. Я с вполне объяснимым пылом доказывал ей, что таких семей, где мужья намного старше своих жен, немало, что ничего в этом особенного нет. Но я чувствовал, что слова мои повисают в воздухе и не находят отклика в душе Марии. Увы, она не любила меня. И это моя вторая ошибка. Если тебя не любят, построить прочную семью невозможно.
Выслушав мои доводы, Мария упрямо встряхивала своими каштановыми волосами и надолго задумывалась, замыкалась в себе. Ее карие глаза тревожно мерцали.
Всякий раз после таких разговоров у меня на душе становилось муторно. Я понимал, что когда-нибудь придет время и все рухнет. И несмотря на то, что я это прекрасно понимал, я все-таки на что-то надеялся. Я попросту не представлял всей глубины опасности, грозившей мне буквально каждый день. Так бывает, когда сознание не желает считаться с фактами, когда тешишь себя иллюзиями. Пусть кинет в меня камень тот, кто этого не испытал... За собственное счастье, которое не так уж часто выпадает на нашу долю, всегда цепляешься самым отчаянным образом.
          Впрочем, зачем я повторяю общеизвестные истины. Разве только затем, чтобы как-то оправдать тогдашнюю мою слепоту. А может быть еще и для того, чтобы вам не показалось странным, что для меня случившееся явилось как бы громом среди ясного неба...
          Планы у меня тогда были самые жизненные: быстрее закончить строительство дома, чтобы были все удобства. Казалось бы, чего еще желать женщине? Дом имеется. Работа - тоже. Ну - и муж. Оказывается, женщине этого мало. Ты, как муж, должен еще быть красавцем. Да к тому же - молодым. А у меня - ни того, ни другого. Только любовь необъятная, безграничная, беспредельная к ней, к моей Марии.
          Как обычно, каждое лето на уборку урожая приезжала в наши целинные края молодежь со всех концов страны. И в то лето приехало много. Среди них двое чеченцев. Один из этих двоих по фамилии Местоев, а по имени Аслан, был красив необыкновенно. Молодой, стройный, чернобровый, высокого роста. Не только женщины, но и мужчины заглядывались на него. Особенно хороши у него были орлиные глаза - черные, как антрацит и иссиня-черные волосы.
          И вот мало-помалу стали до меня доходить слухи, будто моя Мария встречается с Местоевым. Я решил поговорить с ней. Спокойно, без запальчивости, но откровенно. Мало ли что могут наговорить люди!
          - Мария, это правда, что ты встречаешься с Местоевым?
          - Что ты придумал? Ничего похожего нет.
          - Может быть, ты стесняешься признаться?
          - Ну, вот еще! Сказала, ничего нет - значит, нет!
          Она так убедительно отрицала все, что я поверил. И поверил-то я лишь потому, что того очень желал. Помните, как чудесно по этому поводу сказано у Пушкина? «Ах, обмануть меня не трудно: я сам обманываться рад!»
          Но проходит время и до меня дополз слушок, что Мария не только встречается с Асланом Местоевым, с этим чеченским красавчиком, но даже замышляет бежать с ним.
И снова состоялся тяжелый разговор с Марией. И снова она все начисто отрицала. Тогда я решил поговорить с Местоевым, чтобы от него самого узнать правду. Признаться, я хотел докопаться до истины, хотя ничего хорошего это мне не сулило. Неведение жгло мою душу, словно раскаленный уголь, попавший за пазуху.
          Вызвал я как-то Местоева из общежития и обратился к нему с такими словами:
          - Послушай, парень. Жизнь - сложная штука. Иногда ошибешься и не знаешь, как исправить ошибку, с какой стороны к ней подступиться. Но взрослые люди должны решать любые проблемы с открытыми глазами. Верно, я говорю?
          - Верно! - согласился Местсев, еще не зная, куда я клоню.
          - Моя жена очень хороша. Ты видел ее. Я ее люблю. Но я намного старше ее. В этом вся штука. Раньше я не придавал этому значения. И вот теперь пришло время, когда вплотную столкнулся с этой проблемой.
          Моя искренность, как я заметил, вроде бы растрогала его. Он размяк и тоже пошел на откровенность.
          - Да, я тоже люблю Марию, - признался Аслан, - Мы с ней встречаемся, и она меня любит.
          Меня, его слова будто ледяной водой окатили. Но я взял себя в руки и совершенно спокойно, словно речь шла о чем-то постороннем, сказал:
          - Вот видишь, как все обернулось... Ну что ж, я ничего не имею против. То есть, мне очень тяжело, но я не собираюсь преграждать дорогу Марии. Насильно мил не будешь. Если она тебя любит, как ты говоришь, то бери ее и уезжайте из совхоза... Но прежде, чем все это случится, я должен еще раз поговорить с Марией. Я хочу услышать от нее то, что услышал от тебя.
          С тем мы и расстались. Прихожу домой, передаю Марии весь наш разговор, без утайки. Мария зарыдала, и, всхлипывая, пролепетала по-украински:
          - Вин мэнэ любыть и я його!
          Слонялись мы оба из комнаты в комнату и молчали. Словно похоронили кого-то. В ту ночь я не спал. Я не мог представить, как буду жить без Марии. Когда она уйдет, все для меня станет неинтересным и унылым.
          А на следующий день, разделили мы с Марией наше небогатое добро. Я оставил ее в доме, а сам ушел к соседу. Так и жил. Ровно через неделю является ко мне Мария и говорит:
          - Ты меня прости, Саввушка! Я одна во всем виновата Я многое не учла, не поняла... На меня повлияли плохие люди. Уши прожужжали: он тебе не пара, он тебе не пара! А я, дура, прислушивалась к нашептываниям.
          - Ну что ж! - спокойно отвечал я, а сам еле удержался, чтоб не засмеяться от радости,- Будем продолжать совместную жизнь.
          Стащили мы свое барахло в кучу и зажили по-прежнему. Я работаю на электростанции - так громко назывался глинобитный сарайчик, где помещался движок. Мария людей лечит. Около девяти часов вечера мне что-то понадобилось взять в своем доме, а расположен он был неподалеку от электростанции. Ночь была темная, осенняя. Вдруг что-то промелькнуло в темноте. Желтый свет, падавший из окна, осветил две мужские фигуры... Потом свет вырвался из распахнутых дверей и они метнулись в коридор.
          Я быстро подбежал к своему дому. И вот в тесном коридоре оказалось четверо - я, моя жена и те двое -лицом к лицу. В одном из них я узнал Местоева.
          А он и говорит:
          - Ну, вот что, мы Марию забираем с собой!
          Я бросил взгляд на Марию - согласна ли она, или они ее хотят насильно увезти? Оттого, как она себя поведет, будет зависеть мое решение. Если она желает ехать с ними - ничего не поделаешь... Если нет - предстоит борьба.
          Мария моя виновато улыбается и говорит:
          - Я только чемодан возьму с собой и покрывало.
          - Ну что ж, бери, - удивляясь своему спокойствию сказал я.
          Они вышли втроем из дому и пропали в ночной тьме. Все свершилось быстро, бесшумно.
          Но потом, когда я упал на койку, меня всего затрясло в ознобе. Я не спал всю ночь. Глаза были сухие, а голова раскалывалась от тупой невыносимой боли...
          Я продолжал ходить на работу. Выполнял все свои обязанности, все, что от меня требовалось. Но в голове ворочалось одно и то же: моя Мария меня покинула, Мария ушла от меня. Холод одиночества сковал ледяным панцирем мое сердце. Мне никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось разговаривать. У меня было такое ощущение, будто меня оглушили по голове деревянным молотом. Я никак не мог свыкнуться, вернее, примириться с мыслью, что Мария навсегда покинула меня.
          Неожиданно получил письмо с Кавказа. Нет, то было письмо не от Марии, а от ее квартирной хозяйки. Она сообщала, что Местоев и Мария снимают у нее комнату. Что, живут они хорошо, что Мария счастлива. Но есть и неприятности. Мария не может ни прописаться, ни устроиться на работу, так как у нее не оформлены документы. Как это было похоже на Марию! Она уехала, не снявшись с учета, не выписавшись, не сдав никому свой медпункт.
Так как в письме не содержалось никакой просьбы, я ничего не предпринимал. И на письмо не дал ответа. К тому же обращалась ко мне незнакомая мне квартирная хозяйка, а не Мария.
          Прошло немного времени, и вскоре пришло еще одно письмо с юга. На этот раз уже от Местоева. Оно было переполнено угрозами на мой счет и заканчивалось так: «Если ты будешь продолжать себя так вести, то я приеду и расправлюсь с тобой». Местоев не желал ни в чем разбираться, как обстояло дело и почему Марию не выписали из совхозного поселка. Так проще - угрожать другому человеку. Авось, дело и продвинется. Но я не чувствовал себя виноватым. Поэтому не стал перед ним оправдываться. Тем более, что письмо было написано в оскорбительных выражениях.. А я - человек не менее гордый, чем Местоев, хотя и не кавказец, для меня вопросы чести очень много значат.
          И потянулась длинная предлинная зима. Меня грызла тоска по Марии. Все казалось унылым, скучным и бессмысленным. А тут еще навалились трескучие морозы. Быт и без того нелегкий, как у всяких новоселов, усложнился еще больше. Угрюмо и нелюдимо встретил я Новый год. Никого не хотелось видеть.
          Где-то в середине января с Кавказа пришло еще одно письмо от квартирной хозяйки. Она сообщала, что Мария живет плохо. Местоев совсем заел своей ревностью. Часто избивает ее. Мария жаловалась ей, что больше не может терпеть издевательств, устала, извелась и однажды даже осмелилась сказать, что вернется к мужу. На что Местоев мрачно пообещал: «Живой ты дойдешь только до вокзала».
          И вот, наконец, получаю письмо от самой Марии. Короткое такое письмо, но оно меня взбудоражило. В частности, там были такие пронзительные слова: «Саввушка, дорогой, вышли денег на дорогу. Я приеду. Невмоготу мне больше здесь жить».
          И я сказал себе: «Нечего предаваться эмоциям. Надо взять себя в руки и трезво, спокойно продумать все свои поступки». И начал я прикидывать, что и как. Выслать Марии денег, значит подвергнуть ее смертельной опасности... Да, да, значит, надо самому поехать за ней. И вызволить из чеченского плена.
          О своем решении поехать на Кавказ я сообщил парторгу - к тому времени меня приняли в партию. Ему, как и всем жителям поселка, была известна моя семейная драма. Почти все они сходились на том, что я проявил нерешительность и даже слабость, что я смирился со всем и легко, без боя, отпустил Марию.
          Парторг, умный и чуткий человек, сказал:
          - Хорошо, Щебёнкин, поезжай! Семью надо восстановить. Только учти - твой соперник горячий, легко возбудимый человек. Он так просто не отпустит Марию. Поэтому, чтоб не случилось непоправимое, какое-нибудь ЧП, я советую обратиться к тамошней милиции и с ее помощью забрать жену.
          Я обещал проявить выдержку и благоразумие. Поблагодарил за добрый совет. Но в голове у меня созрел совсем иной план.

                5

          - В последнее время, я что-то стал прихварывать, - сообщил при очередной нашей встрече Щебёнкин, - То поясница заноет, то насморк донимает. «Так дальше не пойдет» - решил я. Придя однажды с работы, домой - я всю ночь простоял возле стены. Я совершенно отключился от всего постороннего. Я заставил работать на полную мощность сердце, легкие, печень. Я заставил кровь быстрее бежать в жилах. Каким образом? Самовнушением. Когда очень затекали ноги, я слегка опирался рукой о стену. Возможно, это из арсенала йогов.
          После многодневных упражнений подобного рода, все болезни покинули меня. Я стряхнул их с себя, как стряхивает с себя слинявшие перья птица.
          - А теперь, - глубоко вздохнув, слазал Щебёнкин, - мы снова перенесемся с вами в ту памятную для меня зиму. Как я уже упоминал, стояли трескучие морозы.
          Купив билет на самолет, я все свои теплые вещи сдал в камеру хранения. А к самолету добежал в легком летнем костюме.
          В тот южный город я прилетел в субботу. Милиция, как и остальные учреждения, не работала. Выходит, кроме единственного дежурного милиционера я никого не застану. Да и чем он сможет мне помочь? Я потеряю драгоценное время и ничего не добьюсь. Я буду обнаружен, фактор внезапности потеряет значение и планы мои рухнут. Как видите, я так рассуждал еще и потому, что уже заранее решил действовать самостоятельно.
          Я считал, что без такси не обойтись. Если Местоев окажется дома, я прикажу ему стоять на месте, пригрозив оружием, которого у меня не было. Я рассчитывал, что застигнутый врасплох, он растеряется и не успеет сообразить, что в руке, засунутой в карман, ничего нет. Безумие, скажете вы. И будете правы. Но только безумные планы в исключительных случаях, как это ни удивительно, и выручают нас.
          Я нанял такси и попросил, чтобы шофер не брал больше никого. По дороге я откровенно рассказал ему обо всем и даже посвятил его в свой план. Я поведал ему о том, что у меня похитили красавицy-жену, что я приехал, чтобы вырвать ее из лап похитителя.
Таксист по национальности грузин, посочувствовал мне, рассказал о своем родственнике, с которым стряслось подобное же несчастье. Таким образом, у меня появился сообщник.
Адрес, где проживала Мария, я знал хорошо. Я уверенно прошел в комнаты. По счастливой случайности Местоева не было дома. Увидев меня, Мария со слезами бросилась мне на шею. Она что-то говорила, смеялась и снова плакала. И вдруг она поцеловала меня отчаянно, неистово, страстно. Она вложила в свой поцелуй все, что не могла высказать словами. Я запомнил этот поцелуй на всю жизнь. Ни до этого, ни после - меня никто так не целовал.
          Но мне нельзя было расслабляться. Каждую минуту мог вернуться Местоев, да и такси ждало нас на улице.
          - Срочно собирайся! - порывисто произнес я, -Я приехал за тобой!
          Тем временем у дверей начали скапливаться зеваки. Шофер такси встал в дверях, сдерживая натиск любопытных.
          Мария подала мне узел, вышла на улицу, села в такси. Дверцы хлопнули, будто выстрелили, и такси помчало по городу. Как мы и уговорились, шофер доставил нас в аэропорт. Обратные билеты были у меня в кармане пиджака. Щедро расплатившись с таксистом, я попросил его ввести в заблуждение Местоева, если тот его разыщет и сказать, что он отвез нас на железнодорожный вокзал, а не в аэропорт. Пока он пойдет по ложному следу, мы успеем улететь. Как показали дальнейшие события, эта моя  предосторожность оказалась нелишней, поскольку соседи доложили Местоеву о побеге Марии. Не исключено, что от себя они добавили немало лишнего. Охваченному ревностью Местоеву удалось отыскать таксиста, который нас увез. Тот, как мы договорились, навел Местоева на ложный след. Местоев с дружками ворвался в железнодорожный вокзал и перерыл там все вверх дном. Но ни меня, ни Марии, разумеется, он отыскать не мог.
В это самое время в ожидании посадки, мы с Марией сидели в буфете. Каждая моя жилка была напряжена до предела. Я был готов ко всему. Но в тот день удача сопутствовала мне, и нам удалось беспрепятственно улететь.
          Что вам сказать? Я простил Марии ее побег. Я бесконечно любил ее и был счастлив от того, что она снова со мной. Но, увы, как поется в песнях и как утверждают философы - счастье быстротечно. Не успел я насладиться семейным счастьем, как вдруг получил известие от местного жителя, что в наших краях вновь появился Местоев. Он позвал меня к себе домой и сказал, что видел на днях Местоева на вокзале в областном центре. Местоев узнал моего односельчанина, подозвал его к себе и сказал:
          - Еду в Карамурзу... Убью и ее, и его!
          Рассказывая мне об этой встрече, односельчанин дрожал от страха. А чего бы ему бояться? Опасность угрожала лишь мне и Марии.
          Теперь, когда прошло столько времени, я начинаю понимать многое. Ну, хотя бы то, что Местоев, по-видимому, считал меня мягкотелым и трусливым человеком. Этот вывод он мог сделать на том основании, что я спокойно отпустил Марию. Он не мог понять, что дело тут было вовсе не в трусости! Я не хотел насильно удерживать возле себя Марию. Теперь же, когда Мария сама попросила у меня защиты, дело принимало иной оборот. Теперь я готов был драться за нее, как разъяренный тигр.
          О, как жестоко ошибался Местоев, рассчитывая увидеть перед собой колеблющегося соперника! Он даже не подозревал, на что я способен, когда затронута моя честь!
          От бригадира я узнал, что Местоев появился в нашем совхозе.
          - Я увидел его на центральной усадьбе. Совсем налегке. В фуражечке, - добавил бригадир.
          На улице свирепствовал сорокаградусный мороз, а он явился в фуражечке. Ну и веской должна быть причина, ежели человек примчал в таком виде! Ты горяч и безрассуден, а я сметлив. К тому же справедливость на моей стороне. А это очень важный фактор. Он придает сил и уверенности. Примерно таков тогда был ход моих мыслей. Я считал счастливым совпадением то обстоятельство, что Марии не было дома. Как раз в это время она уехала в областной центр за медикаментами и должна была возвратиться лишь утром следующего дня и поэтому не смогла бы помешать выяснению наших отношений с Местоевым.
          Кстати, мы с бригадиром ехали на партсобрание, на центральную усадьбу. Мне это и надо было - значит, встреча с Местоевым состоится.
          В голове моей быстро сложился план действий. Наверняка Местоев находится в общежитии. Если его там не окажется, я зайду туда снова, но уже после собрания.
Все было продумано мною до мельчайших подробностей. Я учел все. Вот я захожу в общежитие, вижу Местоева. Я не убью его, а только раню. И урозами заставлю  немедленно убираться из совхоза.
          Конечно же, сейчас, когда я откровенно, не таясь, рассказываю о том, как я хладнокровно готовился к расправе над соперником, вы, наверное, осудите меня. Но поставьте себя на мое место. Представьте, что не у меня, а у вас отобрали жену, задурили ей голову, соблазнили, увезли. Как вы бы поступили бы в этом случае?
          Спокойно рассуждать я не мог. Я катился в пропасть. Разум молчал. Местоев искалечил мою жизнь, отнял любимую. Именно он был виновником того, что Мария отвернулась от меня. И я не мог ему этого простить.
          Ну, хорошо, а если Местоев уже будет спать? Тогда я разбужу его, крикну, чтобы он оборонялся, и когда тот, защищаясь, поднимет руку, я ударю по ней железякой.
          Когда сани остановились возле общежития, я спросил, не обращаясь ни к кому в отдельности: «Кто пойдет со мной?» Все промолчали. Видимо мои спутники были охвачены тревожным предчувствием чего-то ужасного и непоправимого. А я радовался. Радовался, что кончилась неопределенность и вот сейчас я встречусь с Местоевым, и все выяснится.
Я вошел в общежитие и увидел Местоева. Он грелся, прижавшись спиной к черной голландке. На нем был пиджачок, а на голове фуражечка.
          Когда я рванул на себя дверь и сделал несколько шагов, Местоев повернул ко мне голову
          Я угрожающе заорал:
          - А-а, так вот ты где!?
          Местоев инстинктивно закрыл лицо руками. Я ударил его по голове. Он свалился на пол, и мы вцепились друг в друга. Мы возились, но никто из нас не мог осилить другого. Местоев пытался встать на ноги, я тоже. Мы пыхтели, выбивались из сил. И вдруг ему
удалось схватить меня за горло. Хватка у него была железная. Почти теряя сознание, я нащупал в своем кармане нож. Конечно же, он не случайно попал ко мне. Я предвидел такой исход. А нанес удар ножом ему в бок. Нет, я не хотел убивать. Даже несмотря на то, что я был в крайнем исступлении.
          Пальцы Местоева стали слабеть и, наконец, разжались. Я вздохнул полной грудью, а
Местоев застонал и свалился на бок. Я вытащил из раны нож. Я не ощутил ни облегчения, ни раскаяния. А только лишь удивился тому, что ранил его в бок, а кровь у него текла из носу. Наверное, в драке задел.
          Не буду рассказывать о том, как я пришел с повинной к директору совхоза, как увезли в больницу Местоева.
          Как я и предполагал, рана была нетяжелая. Через десять дней Местоева уже выписали из больницы.
          Уезжая из Карамурзы, Местоев угрожал: «Я его все равно убью». Видимо то было почетное отступление. Он хотел, чтобы последнее слово было за ним. Но я был уверен, что больше он уже никогда не появится в наших местах. Думаю, что в конце концов Местоев уразумел, с кем имеет дело. Всю его напускную храбрость, всю его спесь, как волной смыло. Кстати, Мария предупреждала в свое время Местоева о том, что меня нельзя унижать и оскорблять. Что если меня разгневать, я становлюсь страшным человеком. Но он ей не поверил и был наказан за это.
          После инцидента с Местоевым меня даже не исключили из партии. Во-первых, Местоев никому не жаловался, не возбуждал против меня уголовного дела. Во-вторых, общественное мнение было на моей стороне ибо я защищал от посягательств собственную семью. А что способ защиты был не правомерен, так это относили на счет чрезвычайных обстоятельств, в которых я очутился, на счет того, что в тот исключительный момент я был, по сути, невменяем. К тому же не наступило трагических последствий. Соперник остался живым. Короче говоря, произошла как бы дуэль. И все посчитали, что я прав.
          Как видите, развязка драмы как будто самая благоприятная для меня. Чего бы казалось желать еще? Живи себе с молодой женой да наслаждайся мирной жизнью. Ан нет! Судьбе было угодно ввергнуть меня еще в одну беду. Видно, правы те, кто говорит, что если кому что на роду написано, то это ни пешком обойти, ни конем объехать...

6

          На следующий год весной меня избрали внештатным сотрудником милиции. Лично для меня это существенного значения не имело. Разве только что прибавило хлопот и отнимало много времени. Но вот когда стряслось происшествие - а со мной всегда что-нибудь да случается - так эта моя почетная обязанность лишь усугубила мою вину. Как это произошло, вы сейчас услышите. Расскажу все по порядку.
          Итак - на дворе весна. Одиннадцать часов ночи. А может быть, половина двенадцатого. Мария моя дома. А я нахожусь на посту, на своем рабочем месте возле движка. Народ - кто в поле, кто дома, а кто и в кино. В мою задачу входит бесперебойно электричество подавать в поселок, на фермы, в клуб - короче - создавать хорошее настроение для людей.
давать Все идет нормально. Вдруг замечаю - в радиаторе мало воды. Думаю, надо домой сходить принести ведро воды, долить в радиатор.
давать Как я уже упоминал, мой дом был расположен неподалеку от сарая с движком. Набрал это я воды - Мария уже спала - и возвращаюсь в сарай. Вдруг слышу - заглох мотор. Стало тихо. В поселке погас свет. Что за оказия? Я бегом туда. Вижу, на пороге сарая сидит какой-то субъект. Сидит, низко наклонив голову. Я проскочил мимо него - некогда было разбираться, кто он такой и что здесь делает. Я включил аварийное освещение, осмотрел движок. Гляжу, ручка компрессора сорвана.
давать И тут меня осенила догадка! Это диверсия! Виновен тип, что сидит на пороге. Я подскочил к нему и спросил в упор:
          - Это твоя работа, гадина?
          - А хоть бы и я? - вызывающе прохрипел он. И бросился наутек.
          Я был взбешен. Схватил охотничье ружье, которое брал всегда с собой на дежурство, и вдогонку.
          - Стой! - кричу, - Стой, стрелять буду!
Он остановился, а потом, как потревоженный из берлоги медведь, угрожающе пошел на меня. Шел нагло, нахраписто.
          Я дал предупредительный выстрел вверх. А он кричит:
          - Сейчас я тебя уделаю!
          И матом.
          Он хотел схватить меня руками за горло и тогда я ударил по его рукам прикладом. Еще и еще! Потом по голове. Я не помнил себя от злости.
          ...Теперь, когда все уже позади, и переживания, связанные с происшедшим, тоже давно улеглись, я понял, что дело было не столько в наглом пьянчужке, сколько в том, что история с Местоевым, уход и возвращение Марии - все это потрепало мою нервную систему. Я стал издерганным, нервным человеком. Может быть, этим и объясняется взрыв озлобленности. Помню лишь, что в ту минуту меня охватил дикий гнев против этого пакостника.
          На выстрелы сбежался поселок. Примчал и управляющий отделением. К моему великому удивлению он не встал на мою сторону, а принялся всячески выгораживать пьяницу. Позже выяснилась истинная причина такого странного поведения. Пьяный злоумышленник доводился родственником директору совхоза. И то, что он повсюду безобразничал, до сих пор сходило ему с рук. И вот, он напоролся на меня и впервые понес наказание.
          На следующее утро из района вызвали милиционера. Он учинил допрос:
          - Почему вы хулиганите?
          - Я защищался.
          - Вы перебили ему руки, следовательно, превысили правила самозащиты.
          - Он угрожал мне.
          - Ну и что из того?
          - Он выключил свет. Нанес ущерб гражданам.
          - Поймите же Щебёнкин, что вы не просто житель, а милиционер. Надо было попридержать свои нервишки.
          - Легко сказать!
          Короче говоря, меня арестовали и посадили. Состоялся суд. Интересовались, каким я был раньше. Жена моя Мария, выступая, как свидетель, отвечала, что ничего такого особенного за мной раньше не замечалось. Что я был спокойным и сдержанным человеком... Может быть, добавила она, в том, что случилось, есть и ее вина... Она не стала вдаваться в подробности и никто не обратил на это особого внимания.
Итак, он был пьяный, я - трезвый. Следовательно, я должен был проявить больше выдержки. Под занавес судья, как бы в шутку, заметил вполголоса:
          - Надо было полегче бить.
          Меня признали виновным. Наказание определили по двухсотой статье уголовного кодекса - я был приговорен к трем годам тюремного заключения.
          Вот такие крутые виражи делала моя судьба...
          Вы спрашиваете о Марии... Что Мария. Она исправно носила передачи. Переживала, плакала, сочувствовала А лотом... Прошло года полтора и Мария перестала появляться. По дошедшим до меня слухам, Мария вышла замуж и уехала в неизвестном направлении. Я пытался наводить о ней справки, но тщетно. С тех пор о ней ни слуху, ни духу. Словно в воду канула.
          Дети? Это больной для меня вопрос. Мария была акушеркой. Должно быть, не хотела иметь детей от меня. Не повезло мне и с нынешним браком. Не буду гадать, кто в этом повинен, я или Василиса, но детей у нас нет. Я тяжело переживаю по этому поводу. Так уж устроен мир, если чего-нибудь очень хочется и ты жаждешь этого всей душой - тебе оно не дается. Хоть расшибись!

                7

          И вот я в колонии. Если думаете, что я займу ваше внимание описанием житья-бытья в ней, то вы сильно ошибаетесь. Не хочется вдаваться в подробности. Я расскажу лишь о тех обстоятельствах, которые сформировали из меня человека, сумевшего при выходе из колонии работать по избранной специальности.
          В свободные минуты от нечего делать я мастерил стенды для физического кабинета. Такие, знаете ли, красивые, ладные, Когда я их закончил, ими заинтересовались все, кто был поблизости. Их нельзя было не заметить при всем желании. Как-то ими заинтересовался воспитатель Николай Иванович. Я рассказал о своей жизни. Мои злоключения тронули его сердце. А сердце у него доброе, отзывчивое. И человек он прекрасный. И вот этот-то добрый гуманный человек круто развернул мою судьбу на сто восемьдесят градусов. Узнав, что у меня имеются кое-какие педагогические навыки, он стал ходатайствовать, чтобы меня допустили к преподавательской работе. И еще в заключении я стал преподавать физику и химию.
          И вышло так, что ничем непримечательный зэк стал преподавателем. И так у меня все складно получалось, будто я всегда был им.
          По настоянию Николая Ивановича я запросил документы из политехнического института, два курса которого я успел до ареста закончить заочно. А тем временем добрейший Николай Иванович сходил в педагогический институт и походатайствовал за меня. Так что, когда я освободился из тюрьмы, меня приняли на работу.
          Здесь, в институте мне суждено было встретиться с Василисой. Она стала моей женой. Одновременно с преподаванием я устроился сантехником в зону, что давало возможность отработать недостающие годы стажа.
          ...Вот мы и перешагнули через огромный кусок жизни,- вздохнув, произнес Щебёнкин. -
В силу собственных свойств моего характера, я счастлив, когда подмечаю новое, ранее никем не замеченное. Это праздное любопытство. Многие, если не получается с первого раза, отходят в сторону, устраняются. Меня же сложность проблемы лишь раззадоривает. Если надо, я подхожу к решению той или иной задачи еще и еще раз.
          Был такой случай. Я бился над решением сложной задачи. Мне казалось, что я зашел в тупик. В отчаянии я ушел далеко в степь, упал на траву и долго лежал, будто мертвый. И земля, вернула мне уверенность в себе, надежду. Недаром же бытует сказание об Антее!
          Надо постоянно рассматривать привычные явления с непривычной, особенной стороны. И тогда за поворотом вас будет ждать открытие, разгадка тайны.
          Я рожден на русской земле. И какие бы несчастья, беды и неудачи ни выпадали на мою долю, я не должен, не имею права обижаться на нее. Мой долг умножать ее славу, карабкаться по крутым скалам познания и в меру моих сил вносить свой вклад в общее дело. Хотелось бы, чтобы это хорошее в своей основе племя в лице своих лучших представителей жило и процветало. Речь идет о нас и о наших потомках.
Я постоянно решаю сложные математические задачи. Это мое хобби требует немало времени, настойчивости, терпения. Это главный интерес моей жизни.
          Этими словами Савелий Щебёнкин завершил свое длиннейшее повествование, местами смахивавшее на сказку. Сказку для взрослых. А так как оно мне он показалось довольно любопытным, то я постарался поделиться этой историей с читателями. Возможно,  эта история заинтересует их так же, как она заинтересовала меня!

                Кустанай, 1965г.