Варвар

Барбариан, откинув полу серого балахона, погладил шипастую черепушку булавы.
- Барб, милый, может ещё не поздно уйти? Ведь их слишком много... – сказала принцесса. Её тонкие пальчики погладили бицепс варвара, и воин отвернулся, чтобы ни она, ни эльф, не разглядели его лица.
- Плевать, принцесса! – рявкнул он нарочито грубо. – Всем надоело бегать. Мне – особенно.
- Я буду с вами, Ваше Высочество... возлюбленная моя Люлимба! – прошептал эльф. – И если удача от нас отвернётся, мы вместе уйдём навсегда туда, где...
- Две лошади осёдланы, принцесса! – прервал его Барбариан. – Станет жарко – скачи прямо по тропе. Доберёшься до моего побратима Дерущегося Змея. Ему отдашь письмо. Большое письмо. Не перепутай. Маленькое, что я дал вчера, лично для тебя. Прочитаешь его, если я... Поняла?
Люлимба кивнула.
Совсем недалеко, на изгибе лесной дороги, трое всадников в бело-красных плащах королевских гвардейцев, увидев густой завал, ощетинились копьями. Щёголь в малиново-золотой бригантине, видимо – старший головного дозора, затрубил в рог.
Барбариан усмехнулся: «Сигналь, человек, гони ужас в заячьи сердца толстозадых вельмож».
Кто-то из лучников не выдержал, выпустил стрелу. Смертоносный снаряд ударил в шею лошади, та заржала, тонко и страшно, и рухнула набок, придавив всадника. Из-за поворота выполз первый свадебный фургон, украшенный атласом и белыми шёлковыми розами. До возницы слишком медленно доходил смысл тревожного сигнала. Спешащих в голову колонны рыцарей встречали стрелы. Сначала лучники били прицельно и осторожно, но Барбариан, бранясь во всё горло, заставлял наращивать темп, не жалеть стрел.
Орки обязаны были ошарашить охрану каравана, заставить её развернуть фургоны, выбить из упрямых голов, одетых в стальные шлемы, мысль о прорыве засеки. Но орки недооценили королевских гвардейцев. Те гибли, тяжело валились с коней, кричали во всё горло от гнева и ненависти, но настырно лезли вперёд. Дубы и ясени, заваленные кронами вперёд, непроходимы для всадников, и рыцари, спешившись, пытались растащить завал. Барбариан понимал: ничего у них не выйдет, деревья всего лишь надрублены и крепко цепляются за пни, но лучники зароптали. Им совсем не хотелось оказаться нос к носу с латниками врага, когда их главное оружие окажется бесполезным. Кое-кто ещё стрелял, но большинство опустило луки.
Из хвоста колонны сейчас, скорее всего, летела конница женишка Палладора; позволить людям прорвать засеку – значит провалить всё дело, проворонить принцессу и похоронить самих себя. Барбариан сунул руку в петлю булавы и, повернувшись к барабанщику, сказал:
- Бей вылазку!
Принцесса побледнела. Эльф оглянулся, ища взглядом лошадей.
Гулкий удар погнал по спине мурашки. Второй заставил сердце забиться сильнее. С третьим в голове забурлила холодная ярость. К барабану присоединился большой горн. Барбариан заревел диким зверем, сорвал шлем и шваркнул его через засеку, в скопление людей, сам рванулся следом. Следом скакала через густые ветви рычащая и воющая толпа: самые беспощадные воины на свете, не просто орки – оркобои с дергорольских равнин, чьи руки пропитаны кровью не только людей, но и могучих соплеменников. Замелькали цепы и кистени, шестопёры и тяжёлые фальшионы, кровавые двуручные топоры и страшные для латников чеканы. Люди не сдюжили. Дрогнули. Побежали.
Барбариан налетел на свадебный фургон, как на злейшего врага. Отобранной глефой он распарывал разрисованную накидку, крюком срывал гирлянды и ленты, рубил остервенело колеса.
И не заметил обезумевшего от страха алебардщика, выплеснутого к его спине волной сражения.

На потолочных обоях, пожелтевших от табака, чернели кровавые пятнышки – убитые комары, напившиеся его крови. Мелочь, напомнившая о времени, когда Валера ещё мог охотиться хоть на кого-то, испортила настроение с самого утра. Вставать с кровати расхотелось, так он и лежал со смотрящими сквозь потолок раскрытыми глазами, когда мама, стукнув в притолоку, позвала:
- Лер, ты проснулся?
- Мама, я обнаружил, что превратился у себя в постели в страшное насекомое, - ровным голосом, без намёка на весёлость, сказал он.
- Господи, что за шутки? – воскликнула мама, заглядывая в комнату. – Не читай ты на ночь этого немца!
- Он австриец.
- Иди завтракать, я на десять такси заказала.
Одевался Валера, прикусив до боли губу. Очень хотелось сорваться, уничтожить вылизанную бедность комнаты, запустить в стену облезлым будильником, сбить выгоревший до цвета блевотины пластмассовый абажур радиоприёмником с одной программой, и с неспешным удовольствием маньяка расколотить в пыль, одного за другим, всех семерых фарфоровых слоников.
- Лер?
- Иду.
Валера ударил костылём по голени с такой силой, что звук услышала мама. Через секунду она уже стояла рядом.
- Что-то упало?
- Нет, просто не поднялось, - буркнул он.
Таксист выскочил помочь. Слишком ловкий, чтобы обращать внимание на упрямые и злобные попытки инвалида сделать своё неуклюжее тело ещё более неуклюжим, затолкал его на сиденье, сунул в салон костыли и повёл машину так осторожно, что Валера заскрипел зубами.
Вылезая, разбил локоть и чувствительно приложился затылком, но и тут подоспел шустрый водила. Мама благодарила без умолку, называя таксиста, двадцатилетнего сосунка, на «вы», и это бесило Валеру сильнее, чем неподвижные ноги. Он застучал костылями часто и раздражённо, моля Бога об одном: не растянуться сейчас на мокром асфальте на глазах у раскрывших рты бабок, перед детьми, с наивной непосредственностью тыкающими в него пальцами.
Возле мусоропровода загоготала пивная молодёжь.
- Лер, да подожди же. Куда ты побежал? – шептала мама.
Отогнать её он не мог, смирился с тем, что она вцепилась в руку и тянула, как кошка слепого детёныша.
Доктор оказался немолодым, седовласым, гладко причёсанным, и очень успешным на вид, но Валера уже устал ненавидеть. Мама опять принялась благодарить, извиняться, зачем-то представила сына полным именем, словно это имело какое-то значение: «Кононов Валерий Валентинович». Валера неловко пожал протянутую руку.
Они ушли, бросив его в прихожей. Валера прислушивался к разговору, но мог разобрать только властный голос хозяина и униженный – мамы. Загремел костылями, и тут же седовласый пригласил его, обозвав «юношей».
- Врачи, значит, ничего найти не смогли? – сказал доктор, ни к кому не обращаясь. – Немудрено. Не там они искали.
- Почему это? – спросил Валера, хотя собирался молчать.
- Они искали в ногах! – охотно откликнулся доктор. – А причём тут ноги?
- Ноги, значит, ни при чём? – буркнул Валера. – Сколько стоят ваши услуги, и сколько обязательных сеансов мне предстоит? А потом, через месяц, через два, через полгода – ещё курс, так? А через пять...
- Лер! – воскликнула в коридоре мама.
Доктор захлопнул дверь. Старомодные настенные часы с маятником, до того момента едва тикающие, стали стучать громче.
- Слышишь часы? – спросил доктор.
Валера хмыкнул.
- Через сто щелчков ты уйдёшь. Денег я не возьму. Не люблю возиться с теми, кто не хочет лечиться.
- Что значит: «Не хочет»?
Валера против воли сосредоточился на стуке часов, голос доктора, громкий и чёткий, как рапорт военного, он понимал с запозданием.
- Понятия не имею. Сколько раз мне попадались такие, как ты, и всякий раз я удивляюсь, как настойчиво и целеустремлённо вы губите свои тела.
- Я не понимаю.
Ход часов замедлился, теперь Валере приходилось вставлять между проговариваемыми про себя числами длинное «и-и».
- Как тебя зовут, запамятовал я что-то...
- Бар... э-э... Валерий.
- Верно, верно. Валерий Валентинович Кононов.
Валера сбился со счёта, но цифры уже проявлялись на опущенных веках, алые на тусклом багровом полотне. Он услышал вопрос, но не уловил смысла. Попросил повторить.
- Какого цвета небо?
- Небо чёрное. Нет. Его нет совсем. Ветви прячут его. Это очень старый лес.
- Что это за шум?
Ритмичные удары потряхивали тело, гнали по спине мурашки.
- Это барабан. Большой боевой барабан. Ревёт горн! Вылазка! Вылазка! Гха-алх! Нарахинн рунхагур! Гха-алх!

Галина Сергеевна Кононова мяла в руках носовой платок. Валера полулежал на кушетке, в позе оперативника Векшина, заколотого неизвестным бандитом на Чистых Прудах.
- Он спит, – сказал доктор, предупреждая вопрос.
- Нам уже уходить?
Доктор как-то по особенному покрутил пальцами, вместив в жест снисходительность и раздражение.
- Вам ждать. Если он сделает так, как я хочу, костыли останутся мне. На память.
- Василий Петрович!
- Погодите благодарить. Мало ли что... У сына вашего редкая форма галлюциноза. Я называю его комплексным, поскольку он сочетает и зрительный, и тактильный, всё это богатство развивается на фоне целого букета, от ипохондрии до дисфорической депрессии...
- Так что с ногами у него?
- Удар алебардой в область крестца. Как следствие – паралич обеих ног.
- Удар... какой? – проговорила Галина Сергеевна.
- Сильный.
- Но откуда...
- Он сам мне сказал. Он вообще много чего успел рассказать.

Подлый удар скользнул по стальному поясу Барбариана и обрушился на колесо. Варвар пинком загнал алебардщика под накренившийся фургон. Тыкнул следом глефой, но прыткий вояка уже удрал.
- Хватай пики! Конница на подходе! – закричал варвар.
Безъязыкий Харад завопил по немому, указывая в сторону засеки. Барбариан покачал головой. Спрятаться за деревьями – значит отступить, позволить Палладору оклематься, а его рыцарям – понять, что тут не орда орков, а, всего лишь, голодная и заморенная бегством толпа.
- Бей их! Круши бледнорожих! Нарахинн рунхагур-р-р!
Он хотел сейчас, в последний миг перед самоубийственной атакой, увидеть глаза принцессы, но разглядел только кобылий круп. К лучшему. Глаз Палладора увидеть тоже не удастся – женишок никогда не стремился к боевой славе, предпочитая обоз.
Оркобои, ощетинившись копьями и косарями, перекрыли узкую тропу. Бронированные всадники разогнали улепётывающую пехоту, копья увязли в крепком враге, выскочили из ножен клинки. Барбариан метнул булаву, целясь в золотистый шлем, украшенный наметом и великолепным перьевым плюмажем, и выдернул из-за пояса кистень. Больше всего ему нравилось, когда дело доходило до кистеня. Раскручивая над головой колючий шар, он шагнул вперёд.
Шагнул и споткнулся.
Шум битвы превратился в ровное гудение, а из серой мглы посмотрели тёмно-зелёные злые глаза, резанул по ушам надрывный женский крик, невидимые могучие руки уцепили за плечи, швырнули, как тряпичную куклу.
Беги.
Беги.
Беги.
Глаза наплывали, чёрные зрачки отсвечивали золотом. Сквозь гудение продирался вкрадчивый стук. Если боевой барабан гнал вперёд, наполнял яростью и безумной отвагой, то этот звук, наоборот, высасывал из сердца волю, шептал и уговаривал:
«Беги. Брось всё. Вернись. Пусть твоя злоба осядет на душе липкой грязью, и ты будешь, изо дня в день, видеть опостылевший потолок, ненавидеть всё вокруг и самого себя, не имея смелости хоть что-то изменить. Вернись назад. И думай всю оставшуюся жизнь, что счастье измеряется в ногах».
Барб почувствовал, как кистень выскальзывает из руки и с внезапно накатившим страхом ухватил его крепко, как орчата хватают за хвост убегающего драконыша.
И глаза, и рыдания, и шёпот – всё пропало в один миг. Барбариан кубарем покатился по земле, а дрянной ополченец с цепом, скаля зубы, прыгнул следом. Голова загудела, как церковный колокол, по виску потекло ручьём, но варвар ухитрился подскочить. Отыграться за удар не довелось: завертелся вокруг кровавый ураган и разметал по поляне жалкие остатки орочьего отряда.
Лиц Барбариан уже не разбирал, но, сражаясь, спина к спине с неповоротливым и чертовски надёжным Погударом, истыканный, как мишень лучника, он до последнего высматривал в кишащей толпе ненавистную морду Палладора. Негодяй не появился. Надо думать, родился в рубашке.

- Валерочка, господи! Ну что же ты? Мы думали, что ты уже...
Продрал глаза. Щёки горят, рубашка – мокрая насквозь.
Доктор смотрел странным взглядом.
- Что «уже»? – грубо спросил Валера, осторожно пошевелив ногами. Голос был как чужой.
- Не вернёшься, - ответил доктор.
- Вернулся. Сколько с меня?
- Вообще, я беру полторы, но, войдя в ваше положение...
- Что?
Мама от рыка подпрыгнула на стуле. Доктор отпрянул.
- Какое положение?
- Лер, но я...
- Полторы – значит полторы! – продолжал Валера, сверля взглядом пятящегося доктора.
Мама, с побелевшим лицом, достала кошелёк.
- Убери. Сам всё отдам. Завтра.
По подъезду шли молча. Ноги работали хорошо, во всём теле чувствовалась необычная лёгкость, какая бывает у шагающего налегке привычного к доспехам человека.
Подростки придрались закурить, но шарахнулись от взгляда, даже дети смотрели исподтишка.
Мама заикнулась про кафе – посидеть, отметить.
- Домой пойду, - сказал Валера. – Дел накопилось. Комары налетели.