Голуби

 

Деревня шумела. Шумела как-то по-особенному, зло, непри¬миримо и, что бывает редко, единодушно. Такого единодушия среди своих земляков Сашка Полупанов не видел уже давно. Лет этак десять — с той самой поры, когда всем миром взялись осуж¬дать передовую доярку Ларису Ладную, вернувшуюся с ВДНХ брюхатой. Очень уж задело тогда даже не столько «лёгкое» пове¬дение ударницы комтруда, вырвавшейся впервые в столицу, сколь¬ко то, что отцом этого ребёнка, как позже выяснилось, оказался негр. Всё, всё могли простить односельчане друг другу: и воров¬ство, и пьянство, и ту же супружескую неверность. Все эти поро¬ки вполне укладывались в привычные для них рамки. Если стя¬нул, то куб доски или мешок комбикорма. Ну, пять мешков плюс свиноматку — всё зависит от служебного положения — у брига¬дира или зоотехника возможности, естественно, намного шире, чем у простого скотника. С пьянством, в общем-то, тоже всё ясно. Ну а если уж и согрешил, то по большому счёту в этом ничего особенного нет. Подвернулся случай, вот и сбегал или сбегала налево. К утру же всё равно они вернутся в свои семьи, и по-прежнему будут заботиться о детишках, убираться в хлеву, беззлобно реагировать на подначки соседей. Настоящих долгих романов здесь отродясь не было.

«Ну ежели ей наших, деревенских, парней мало, поехала бы в город!» — качая головами, охали да ахали тогда в магазине бабы. «Да любого из нас бы пригласила — неужто бы отказали?» — зубоскалили мужики. «Фу, негр», — пренебрежительно и брезг¬ливо говорили незамужние подружки Ларисы. Словом, возму¬щена была вся деревня: от мала до велика.
Нечто подобное случилось и теперь. На этот раз возмутителем спокойствия стал Венька Колобов — бывший заведующий клу¬бом. Весёлый, энергичный, обходительный — таким он и запом¬нился деревне. Но он лет пять уже здесь не живёт. Жене его, Людмиле, сахалинский морской климат пришёлся не по душе, вот и уехали опять на Урал.

И вдруг в середине августа Вениамин снова появился на дере¬венском небосклоне. Модный, подтянутый, вежливый. Но самое главное — с любовницей. «Ну зачем сюда, в эту дыру, тащить с собой кралю? Ни ресторанов здесь, ни ночных клубов, ни, как их, господи, да, театров! Ну ни хрена для этого дела!» — пожима¬ли плечами сельчане, глядя вслед приезжим. Странно, но всем сразу все становилось понятно, едва эти двое попадали в поле зрения. В поведении Веньки и этой «сучки», как её тут же окре¬стили, было нечто особенное. Может быть, бросающаяся в глаза  нежность во взгляде, может, излишняя предупредительность, а может, и ещё что-то. Одно могу сказать — семейные пары так не ходят, в том числе и молодожёны. Подобной беспечности и в то же время страсти вы никогда не увидите в глазах и тех, кто пока только «дружит». И не имеет значения, насколько далеко уже зашли их отношения. Своих чувств народ в основном стесняется и, когда выходит на улицу, прячет их как можно дальше. Вениамин Ко¬лобов же, будучи человеком образованным, себя к этому боль¬шинству явно не относил.

Итак, вся деревня едко посмеивалась над Венькой и его вер¬тихвосткой. Посмеивалась и одновременно если не плакала, то уж страдала, это точно. И было отчего! Все знали, что у этого Дон-Жуана имеется жена с двумя ребятишками. С таким-то хвос¬том, прежде чем подать заявление на развод,  крепко задумаешься.
Страдал, мучился, негодовал на своего друга и совхозный элек¬трик Сашка Полупанов. Страшно тяготила и раздражала его вся эта история, но изменить что-либо было уже нельзя. Как ни кру¬ти, а остановились эти залетные птахи у него. Пусть не в доме, а в летней кухне, только разве это меняет дело. До глубины души возмущало, да просто бесило Сашку то, что за всю неделю он так и не смог с Венькой по-настоящему поговорить. Так, перекинулись несколькими фразами, пока ехали из аэропорта, и всё. Обнимут¬ся и сидят воркуют, точно голуби. Пытался было Сашка вытащить Веньку в лес за грибами, но тот отказался. Позвал на речку — «суч¬ка» увязалась за ним. В конце концов, не вытерпел Сашка — взял да напился. От злости, от бессилия, от всего этого кошмара.

Но на душе ни сколько не полегчало. Наоборот — нанесённая другом сердечная рана ещё сильней закровоточила, и боль стала нестерпимой. Страшно захотелось выговориться, поделиться с кем-нибудь своими мыслями. Жена, уже неделю не разговари¬вавшая с ним, для этого явно не подходила. Неуверенно пере¬ставляя ноги, Сашка ступил за калитку.
Вечер выдался тихий, спокойный. Яркие звёзды излучали ров¬ный холодный свет и совсем не казались Сашке такими далёки¬ми и недоступными Вот они, над самой крышей, стоит только оторваться от земли — и ты тут же растворишься во вселенной, станешь такой же яркой мерцающей звёздочкой и будешь свысо¬ка наблюдать за людьми, за их ханжеством и притворством. Врут ведь все, как сивые мерины. С утра и до вечера только тем и занимаются, что накалывают друг друга: подчинённый — началь¬ника, ребёнок — родителей, муж — жену, продавец — покупате¬ля, доктор — больного, верующий — Бога.  И наоборот. Началь¬ник втирает очки своим подчинённым, платя им втрое меньше положенного; жена и глазом не моргнёт, давая понять мужу, как ей необходимо съездить в город к врачу, хотя в сумочке уже от¬ложены деньги на полюбившуюся кофточку; вряд ли упустит свой шанс покупатель, если вдруг продавец ему вместо пятитысячной сдаст пятидесятитысячную бумажку; вовсе не прочь получить больничный лист и любой здоровяк. А сколько раз Всевышний предавал нас?

От этих мыслей на душе у Сашки Полупанова стало ещё тоск¬ливей. «Оказывается, нельзя, невозможно залить горе водкой. Выходит, и тут обманули»,  — пробормотал он себе под нос, со¬всем не ведая, куда ведут его ноги.
—Кто тут шляется? А ну выходи на свет! — раздался где-то близко громкий голос.
Сашка вздрогнул и остановился.
—Чего встал? Выходи, тебе говорят! — ещё более требовательно повторил голос.
Сашка выругался, но подчинился.
—А, эт ты, Сашк? — уже миролюбиво ответил голос из темноты. Спустя некоторое время, на освещённую прожектором площадку вышел родной дед Сашки — Александр Михайлович Полупанов, ещё шустрый и острый на словцо старикашка. Подёргал для по¬рядка навесной замок на двери и встал прямо под вывеской «Детский сад «Звездочка».
— Ты чего шляешься-то по ночам? Полон дом гостей, а ты финты по деревне выписываешь, аль тоже на подвиги потянуло?
— И ты туда же — огрызнулся Сашка. — Да мне, блин, может, сейчас жить не хочется.  Противно всё! На ваши рожи довольные смотреть тошно.
— Ну, ну, ты не горячись больно-то, — похлопал по спине подвыпившего внука дед. — Не из таких переделок выходили.
— Болит, вот тут, блин, болит. Не могу больше! Что за жизнь, когда людям в глаза смотреть стыдно.  А ему как будто так и надо.
— Это ты о ком, о Веньке што ль?
— А то о ком же!
— Так он што, в письме ни сном ни духом об этой «сучке» не обмолвился?
— В каком письме?  Не было никакого письма. Прислал телеграмму, мол, вылетаю такого-то, встречай. Ну мы, конечно, ему сразу давай комнату готовить, чтобы отдыхал и никаких там хлопот. Сам знаешь, ребятня лишний часок не даст поспать, доймёт.  А он, блин, с этой, с прости Господи. Я сначала-то подумал, попутчица ли, коллега по работе?  Ну, в том смысле, что в командировку в наши края приехал А он, вишь, блин, подышать чистым воздухом сюда приехал.
— Нынче-то и в городах воздух не шибко загрязняют — заводы стоят, транспорт ходит через пень колоду.
— Так ведь и я ему про это.  Нет, говорит, мои  корни в деревне, тянет…
— Вот,  гад! Брал бы детей, да приезжал, да разве кто слово худое ему сказал бы. Все их тут знают, уважают.
— Уважали! Ничего, говорит, вы не понимаете в жизни. Жить надо весело и красиво.  Вот, блин, и поговори с ним.
— А как же баба его, неужель всё знает?
— Не знает, так узнает.  Мало что ли наших людей на материк ездит? Да и написать могут, все ведь теперь грамотные.
— Я вот, дело прошлое, в молодости тоже ангелом не был.  На гулянке как-то улизнул с одной солдаткой. Но до сих пор помню, как нелегко было переступить через какую-то роковую черту, через себя, ласкать и целовать другую, нелюбую сердцу. Гладишь её волосы, а они, ну как солома, жёсткие кажутся.  Грудь тоже какая-то тощая, сухая. Даже поцелуй, и тот не такой. Горячий, но, понимаешь, чужой.   В общем, намучился я тогда.  Только из жалости к одинокой женщине и согласился.  Выпимши был, а сообразил, что негоже баб-то обижать   Им, вишь, сердешным, тоже ведь тепла человеческого охота.    И с тех пор я зарёкся, никогда и ни с кем.  На словах-то, бывало, всю деревню обойду (бабушка твоя, покойница, все обижалась, когда ей бабы эти сплетни передавали).  Но одно дело языки чесать, а другое...
— Ты мне, дед, лучше скажи, что делать? Там-тарары устроить им в этой голубятне? Как, блин, вспомню про Людмилу, готов сквозь землю провалиться. Как пить дать, ведь скажет, что я её  Веньку совращаю. Они, бабы, как думают: приветил — значит сам такой же. А он мне друг, понимаешь, друг. Мы с ним в армии служили, да и сюда, в деревню, я его переманил. Да вообще душа в душу мы с ним жили. Никто меня так не понимал, как он. Вот какая штука-то! Ну как теперь мне быть? Что у меня в душе-то творится, ты можешь представить?
— Да вроде не выжил ещё из ума...
— Ну что мне делать-то? Молчишь? Ну и молчи. А я пойду Тошно мне, дед, тошно.
Стиснув от обиды зубы, Сашка направился к выходу. Он ещё не знал, как поступит дальше: пойдёт туда, где играет гармонь, чтобы ещё плеснуть несколько стопок на щемящее сердце, а за¬тем окончательно забыться, или же вернётся опять домой и уст¬роит там настоящий скандал. Впрочем, а почему скандал? Не¬ужели нельзя ему с Венькой поговорить по-мужски — прямо и открыто? Раньше ведь они с полуслова понимали друг друга. Одной шинелью укрывались, делились всеми печалями и радос¬тями. А крепче армейской дружбы ничего на свете и нет!  «Да, да, поговорить по душам и именно сейчас, — зазвенело у Сашки в ушах. — Плевать, что ночь на дворе, на всё теперь плевать...».
Привычным движением Сашка Полупанов распахнул калитку своего дома,  цыкнул на подбежавшего кобеля и прямиком на¬правился к летней кухне.
—Ночь-то какая, Саня, просто сказка! — вдруг услышал он за своей спиной Венькин голос. — Такое ощущение, будто всё, что я пережил раньше, было вовсе не со мной. Очень давно, в какой-то другой жизни. Вот она штука какая...
— Размечтался, философ, — грубо оборвал его Сашка. — Наклепал детей, а теперь «было не со мной». Уж слишком всё у тебя просто, паря, получается.
— И ты туда же? — обиделся Венька.
— А ты как хотел? В самую душу мне плюнул и считаешь — так и надо? С «сучкой» этой...
Договорить Сашка не успел. Сильный удар в челюсть припод¬нял его от земли и отбросил прямо на грядки.
—Ах ты гад! Руку на меня поднял, — прошипел Сашка.
— Ещё услышу гадости про Наташу, не посмотрю, что ты у себя дома, учти.
— Правда глаза колет, да?
— Дурак. Я думал ты друг, а ты... — отозвался в ответ Венька и снова так же неожиданно исчез в темноте.
А Сашка так и остался сидеть на мокрой морковной ботве: тер¬заемый обидой и ещё большими сомнениями. Сидел и молчал.
Когда быстрые шаги Веньки уже не были слышны, Сашка под¬нялся, достал из кармана беломорину, закурил,  снова вышел за калитку и тяжело опустился на лавку, где ещё минуту назад сидел его, можно сказать, самый лучший друг. «Вот и поговорили по ду¬шам, — тут же ударило в мозгу. — А главное — опять я крайний. А, пошли они все...» — неожиданно для себя решил вдруг Сашка. За¬гасил окурок и с новым взглядом на жизнь отправился спать.
Проснулся он, когда солнце было уже высоко и во дворе вовсю мычала, хрюкала, лаяла и кудахтала кипучая деревенская жизнь. Сашка тут же подскочил, быстро натянул штаны, майку и через минуту стоял уже перед умывальником. Первое же прикоснове¬ние бритвы к скулам напомнило ему о прошедшей ночи. Но убе¬дившись, что последствий «задушевного разговора» на лице не осталось, Сашка начал плавно водить электрической бритвой по худым щекам. Вскоре он уже стоял у калитки в полной готовности отправиться на работу. День сегодня у него предстоял не из легких. Пока стадо находится на летней дойке, ему с напарником предсто¬ит поменять в коровнике двигатель на кормораздатчике.
—Сань, извини за вчерашнее, погорячился я. И спасибо тебе, как говорится, за хлеб-соль, — услышал он сзади Венькин голос.
— Не понял, — захлопал глазами Сашка. — Какие хлеб-соль?
— Всё, уезжаем.
— Да брось ты, не бери в голову вчерашний бред. Чего по пьянке не ляпнешь?
— Да нет, мы и так уже собирались сегодня отчаливать. Я, собственно, и ждал тебя вчера на скамейке, чтобы сказать об этом. Но видишь, как получилось.
— А ты молодец! Где так научился? — трогая болевшую челюсть, улыбнулся Сашка. — В армейке вроде бы нас этому не учили.
— Мелочи, — отмахнулся Венька. — Ты это, Санёк, не держи на меня зла. Мне, ей-богу, и так сейчас тяжело. — Венька отвернулся.
— Слушай, пошли провожу, заодно и поговорим, — предложил он.
— Годится.
— Сань, я не знаю, увидимся ещё мы с тобой или нет, поэтому хочу, чтобы ты все-таки знал правду  Видишь ли, с Людой мы расстались ещё год назад.
— А причина?  Она тебе изменила?
— «Изменила».   Надо же, какое точное слово придумали.  А я этого раньше и не замечал. Чувствуешь, как оно перекликается с «предательством? Изменник и предатель — это же почти одно и то же!  Да, вот именно, предала.  И меня, и Серегу с Олей.
— На работе что ли с кем закрутила?
— Понимаешь, со стороны чужая жизнь всегда кажется намного лучше, чем она есть на самом деле.  Вот и нас с Людой, наверняка, все считали хорошей парой.  Как же – муж не пьет, жена —работящая, и дети всегда чистенькие, ухоженные.  А что в душе то у нас, разве кому известн? Что восемь лет под одной крышей прожили, а так чужими и остались — разве это кому объяснишь? Не знаю, но мне всё время не хватало тёплого, ласкового слова.  Даже взгляда.  Когда шофёром работал, до культпросвета ещё, вернусь, бывало, из рейса — весь в пыли, как чёрт, уставший, а она даже с дивана не встанет. Скажет только: «Воду я нагрела, ужин найдешь». Я, может быть, всю дорогу о ней только и думал, каждое слово обдумывал, самым сокровенным хотел поделиться, жизни вместе порадоваться.  А после этого её равнодушия  вообще никого видеть не хотел. Один раз даже голодовку объявлял.  Пять суток крошки во рту не было.  За целый день так умаешься, что еле ноги волочишь, но на кухню — ни ногой.  Думаешь заметила? Отреагировала как-то?  Как бы не так!  На шестой день я так ослаб, что не смог даже подняться. Тогда уж она вроде бы испугалась, забегала. Что-то человеческое в ней будто бы пробудилось.  До сих пор её взгляд помню, добрый, всё понимающий.
— А потом что?
— Поправился, и опять всё стало по-прежнему.  «Вода на плите, ужин на столе» — вот и всё внимание.
— Ну, значит, кто-то другой её сердце покорил — не ты?  О нём она мечтала и думала. А скрыть это или не могла, или не хотела. Я так понимаю.  В принципе,  вполне типичная ситуация, старик
— Ну а мне-то от этого ведь не легче.
— Так-так.  А однажды на горизонте появился ОН. Жена стала задерживаться с работы, потом говорить, что на выходные у них намечен девишник. Потом уже и на детей стало времени не хватать.
— Очень похоже. Но и твоё воображение, Саня, не в состоянии представить всего того, что я пережил. В конце концов она совсем голову потеряла. Пытался и по-плохому с ней, и по-хорошему — улыбается и молчит, хоть тресни. А однажды сказала: «Потерпи, Венечка, перебешусь, и всё у нас будет по-прежнему».
— Да как же так? — остановился в недоумении Сашка.
— А вот так, Саня. Смотрит мне нагло в глаза и улыбается. Загадочно, счастливо так улыбается…
— Да я бы её придушил, честное слово, — разгорячился снова Сашка.
— Не придушил бы. Это сейчас ты герой, а коснётся самого...Не приведи Бог, конечно. Дети-то разве виноваты? Кстати, перед самым моим уходом она ещё одного пацана родила. Когда я её в роддом провожал, думал: «Вот ещё одного родит — остепенится, и заживём наконец по-человечески». А увидел ребенка —вылитый этот, ну её школьный друг. Да и вряд ли можно было ожидать чего-то другого. Так что, Саня, выходит, я её с грудничком на руках оставил. Но не могу, понимаешь, не могу его целовать и улюлюкать над ним. Душу выворачивает, раздражаться стал по пустякам. Самому себе противен. А сделать с собой ничего не мог. «Прежняя», как она сказала, наша жизнь мне была невмоготу, а теперь просто адом показалась. В общем, не выдержал я такой пытки. С месяц помаялся и ушел из дому. Ночевал где придётся. А когда расчёт получил, передал через друга деньги семье, а сам на военно-транспортном в Нефтегорск. Сам напросился. Я бездомным оказался, можно сказать, по своей воле, а там... А когда всё закончилось, на Курилы подался, на Шикотан. Там вот и Наташу встретил.
— А с ней у тебя как?
— Сам вот до вчерашнего вечера сомневался. Не могу, понимаешь, нет сил больше между двух огней метаться: и детей жалко— думал всё перемелется, переболит — вернусь опять к ним, и Наташу потерять боюсь. А вчера вот решил — будем начинать новую жизнь, с нуля. Её ведь тоже, как и меня, предали, обманули.

Подойдя к коровнику, старые друзья всё никак не могли рас¬статься. Снова, как и прежде, пришло полное взаимопонимание. Обсудив житейские проблемы, они с удовольствием ударились в воспоминания о беспокойной, но интересной и суровой армейс¬кой службе.
Однако вскоре пришёл бригадир и начал Сашке Полупанову гро¬зить лишением премии за квартал. Как и вся деревня, он был агрес¬сивно настроен против бывшего завклубом. Сашка с Венькой об¬нялись, потом ещё раз обменялись крепким рукопожатием и ра¬зошлись в разные стороны. Перед самым коровником Сашка обер¬нулся, чтобы помахать Веньке рукой. А тот уже стоял и смотрел в Сашкину сторону. Добрые, счастливые улыбки озаряли их лица.
Сашка на прощание поднял обе руки вверх, сжав их над голо¬вой в рукопожатии, словно говоря, что всё у них будет хорошо. Затем его взгляд упал на деревню. На окраине, прямо над его домом, всё кружили и кружили голуби.