Миклухо-Маклай

 

Подойдя к отчему дому, Виктор Синицын перевел дыхание. Поправил шляпу, зачем-то высморкался. Постоял еще несколько секунд у калитки, набрал полную грудь воздуха и зашагал в дом. Внутри у Виктора все клокотало, в горле пересохло. Шутка ли — десять лет не был дома!
—Ой, глядите-ка — Витяня приехал! — встретил его в сенцах брат Михаил.
Но никто даже ухом не повёл, потому как верить Мишке — себя не уважать, сбрешет и не улыбнется. И только когда голова Виктора просунулась сквозь занавески в переднюю (так здесь называют зал), где вся семья сидела у телевизора, поднялся шум и гам.
— Дядь Вить, вы что, с автобуса? — тут же полезли с расспро¬сами ребятишки.
— Ну,  наконец-то, надумал! — приветливо улыбнулась жена Михаила Зинаида. — А мы-то думали, что ты уж и дорогу сюда забыл.
— Сынок, родной, устал, чай, с дороги-то? Ну,  проходи, прохо¬ди скорей, хоть погляжу на тебя, — выговорила мать, задыхаясь от неожиданно свалившегося на её голову счастья.

Начались обнимания, похлопывания по плечам, расспросы. И только младший брат Виктора Михаил, или, как его все зовут, Миклухо-Маклай, сидел молча и лыбился. Это означало, что он тоже рад встрече. А особенно тому, что от него все узнали о приезде брата.
Чего-чего, а надуть кого-нибудь Михаил любил. И делал это почти не переставая. Обманывал всех: и глухую бабку Марусю, и отца с матерью, не говоря уже о братьях с сёстрами и товарищах. Для него придумать какую-нибудь небылицу — пара пустяков. Скажет, бывало, учительнице перед самым уроком: «Нина Гри¬горьевна, я сегодня не готов к урокам. Вчера так голова болела, думал — помру. Но я обязательно все выучу».
—Ну хорошо. Иди в класс.
А он и рад. Тем более, что с Петькой Точилиным поспорил, что всю неделю его вызывать к доске не будут, а сегодня уже суббота.

Чаще всего эти фокусы ему удавались. Но бывало и так, что Мишку разоблачали. Отвешивали подзатыльник или драли за уши и старались в следующий раз не только не брать его слова на веру, но и вообще держаться от него подальше. Однако случались накладки и тогда, когда Мишка говорил правду. Делал это он ехидно улыбаясь, дескать дело хозяйское: хочешь верь, а хочешь нет, мое дело маленькое. Некоторые из-за этой его дурацкой улыб¬ки зачастую сами оказывались в дураках. Для того чтобы общаться с Мишкой, собеседник должен был обладать каким-то особен¬ным чутьем.
За свой характер Мишка и получил себе прозвище. А случилось это вот как. Ранней весной, когда Мишке было всего лет шесть-семь, приехали в деревню цыгане. Много — целый табор. Муж¬чины сразу устроились временно в колхоз, работали на машин¬ном дворе, чинили технику перед посевной, махали огромными кувалдами в кузнице. Женщины же с детьми ходили по домам и гаданием да плясками зарабатывали на жизнь. И вот,  когда старая седая цыганка и четверо чумазых цыганят пришли к Синицыным и начали представление, матери ничего не оставалось, как кивать головой, слушая прокуренный голос цыганки да следить за чумазой мелюзгой, чтобы чего не спёрли. Мишку же она отправила во двор «следить за хлевом». Но разве мог он пропустить такое зре¬лище? Конечно же, нет! Так и простоял у окошка, только краеш¬ком глаза наблюдая за пляшущими лихо сверстниками и отчего-то растерявшейся матерью. А когда непрошеные гости ушли, то в сарае недосчитались петуха и двух гусынь.
— Ух, ирод! — врезала оплеуху сыну мать. — Я же сказала тебе, чтоб глаз не спускал с хлева. — А потом, выплеснув на сына всю накопившуюся злость, добавила: — Свалился ты на мою голову, Миклухо-Маклай.

Где услышала Ульяна Синицына имя великого путешественни¬ка и учёного, теперь она и сама не вспомнит. А только с её легкой руки и прилипло оно к Михаилу, приобретя неожиданно не толь¬ко негативный оттенок, но и явный ругательный смысл. Теперь Михаилу уже за 30, но вся деревня его только так и зовет. В его отсутствие, конечно, потому как работает он на машине: кому дров привезёт, с кем бензином поделится...
Утром Виктор проснулся рано. Сказалась, по-видимому, разница часовых поясов, в котором находятся далекий остров Сахалин и его родная Горьковская, то бишь  сегодня Нежегородская, область. Валять¬ся с открытыми глазами не было сил. После вчерашнего застолья немного мутило и страшно хотелось пить.

Отхлебнув прямо из банки огуречного рассола, Виктор повесе¬лел, закурил. На душе стало хорошо и спокойно. Так и просидел он у русской печи до самого рассвета. Ведь чего только не пере¬думал по дороге сюда, казня себя за черствость к матери. И вот видишь, худшего не случилось. Только как-то постарела матушка, отметил Виктор про себя, высохла вся, сгорбилась. А ещё очень сильно поразили его глаза матери. Подобных он в жизни никогда не видел — не то что недовольные чем-то, а скорее всего оби¬женные. И Виктор отлично понимал, что именно он, а не кто иной, повинен в этом. Понимал, мучился, по-своему, по-мужс¬ки страдал, но признаться в этом матери не мог. Не поворачи¬вался язык сказать ей «прости за всё», хотя мысленно тысячу раз просил у неё прощения и каялся во всех своих грехах.

А быть может, и нет вовсе объяснения этому свойству загадоч¬ной русской души. Ведь чего, кажется, проще — припасть губа¬ми к рукам матери и говорить, говорить ей, не переставая: о сво¬ём житье-бытье, о друзьях, о прочитанных книгах, об упущен¬ных когда-то возможностях и несбывшихся мечтах. Ей все инте¬ресно, ей никогда не наскучит твой голос, твоя манера говорить на московский манер, а не «окать», как настоящие горьковчане.  Но ты молчишь. Ты будешь молчать и тогда, когда мать твоя, по сути, самый родной на земле человек, будет лежать в гробу, скре¬стив на груди огрубевшие от тяжёлой работы руки. Слёзы сами брызнут из твоих глаз и окропят навсегда закрывшиеся очи мате¬ри, её холодный лоб. Но опять у тебя не найдётся нужных слов...
Утро прошло в хлопотах, детском шуме и уже почти забытом Виктором запахе оладьев.  В этом доме к ним давно привыкли. Виктору же это каждодневное деревенское кушанье казалось насто¬ящим лакомством. Горячие, обжигающие руки оладьи, сметана и душистый малиновый чай из блюдечка — что может быть лучше!..

— Слышь, Витёк, — обратился к брату за завтраком Михаил, — ты сегодня что делать будешь? А то поехали со мной в район, поможешь шифер погрузить. Крышу мы этим летом задумали перекрывать.
— О чем разговор, братишка! Хоть в соху меня теперь запрягай, всё делать буду.
—Тогда заметано.
Ровно в девять они уже мчались по пыльной дороге. Грузовик увозил их в Ардатов, небольшой провинциальный городок, не родивший ни одного писателя или космонавта. Не найти выход¬цев отсюда и среди огромного числа народных и заслуженных артистов. Однако и у этого городишки было нечто своё, особенное. Ардатов выделялся набожностью горожан. До самой горба¬чевской перестройки народ здесь в большинстве своём оставался верующим По воскресеньям ходил в церковь, строго соблюдал посты, чтил церковные праздники и почти не сквернословил А если и случались какие-то недоразумения, то только с приезжи¬ми или же с отъявленными хулиганами, для которых вообще в жизни не было ничего святого. Ну а уж когда официальные власти, нисколько не стесняясь миллионов телезрителей, стали сами креститься и возвращать церкви когда-то отобранное, то и приез¬жая молодежь Ардатова потянулась к Богу.

— Братка, ты на меня, поди, обиделся? — начал Михаил нелегкий разговор
— За что? — не понял Виктор.
— Ну за этот фокус с телеграммой, будто маманя совсем плохая, помирает. Жалко мне её. Вижу — тоска её гложет, поедом съедает. Мы-то что, мы все рядом. О тебе у неё сердце болит. Уехал черт-те куда, на край света, и ни гу-гу. Что не приезжал-то все эти годы?
—   Если честно, и сам не знаю. Собирался, несколько раз собирался, но в последний момент все ломалось. То под наводнение дом попадал, то сам чуть Богу душу не отдал — в забое завалило, то жена всяческие препоны строила. Так что я тебя благодарить должен за то, что помог мне в родные места вырваться.
— Знать, домой всё ж тянет? — не без ехидства то ли спросил, то ли заметил вслух Михаил.
— На то она и родина, чтоб её помнили да любили.
— А с бабой-то, выходит, тоже маешься?
— А помнишь батька наш, царство ему небесное, все частушку пел: «Друг мой Сенечка женился. Я спросил, какая жизнь. Друг мой Сенечка ответил: «Гуляй дольше, не женись!» Лучше, по-моему, об этом не скажешь.
— Да, балалаешник отец у нас был заметный. Ни одно гулянье без него не обходилось, - поддержал  старшего брата Михаил.
— Это факт. Потому, наверное, бабы к нему и липли. А потом дома скандалы. Сколько балалаек мать в печи сожгла! Ты-то мал ещё  был, небось не помнишь.
— Да так, маленько. А я тоже со своей живу не шибко. Во, хошь случай один расскажу, со мной в прошлом году произошёл. Тоже с бабой связан.
— Давай, трепись.
— Ну, значит, схлестнулся я с одной вдовушкой. Фигуристая такая, ладная, а по годам ещё моложе меня, совсем пацанка. Мужа у неё током убило, детьми даже не успели обзавестись. Да, а жили-то мы с ней в одном подъезде. Это уж потом моя заартачилась, пришлось опять к матери перебираться. Где-то с полгода я к ней бегал. Зайду в подъезд — никого, ну — я туда. А её квартира враз была над нашей.
И вот однажды, как обычно, шмыгнул я на второй этаж. А завгар наш, похоже, видел, что я в подъезд зашёл. Ну и попёрся к моей бабе. Уж не помню, что-то по работе я ему срочно понадо¬бился. А она-то — ни сном, ни духом. Нет, говорит, его, с работы ещё не пришёл. «Ну как же нет, — не унимался завгар, - когда своими глазами видел, что он только что в подъезд заходил». Тут-то она и смикитила. Разговоры о вдовушке, видать, уже ходили по деревне.

Ну, значит, схватила моя подруга кочергу и наверх. Сам пони¬маешь, на самом интересном месте вклинилась. Что делать? За¬метались мы по комнате, как оглашенные. У меня руки-ноги дро¬жат, в штаны ногой попасть не могу. А Зинка все молотит в дверь, грезит милицию вызвать. Но всё-таки взяли мы себя в руки. Оде¬лись. Я даже носки натянуть забыл. Потом вышел на балкон и — вниз.  Приземлился удачно, в траву. Отряхнулся и на цыпочках, как кот, в свою квартиру. Сел на диван, сижу как ни в чём не бывало.
Вскоре появилась и Зинка. Злющая, как собака. По всем ком¬натам меня там искала. И в загашник заглядывала, и под кровать, и в комод — пусто. А вдовушка ещё такой заспанной прикину¬лась, губки надула. В общем, хохма.

—Ну а дальше, дальше-то что было? — не вытерпел долгой паузы Виктор.
А Михаил блаженствовал. Он нарочно тянул время, прикуривая сигарету и давая понять, что воспоминания об этом отзываются болью не только у него в сердце, но и на спине. Подмигнул для задора брату и продолжил:
— Тут-то и началось самое смешное. Помня, что самая лучшая оборона — это нападение, я пошёл в атаку. Как хлопнул по столу кулаком да как заорал: «Что за дела? Тут целый день из кабины не вылазишь, пашешь, пашешь, придёшь домой, а тебя и след простыл. Где снова шлялась, походячая корова?» А Зинка-то и рот открыть боится. Тут я ещё больше разошёлся. Как грохнул табуретку об пол. А для верности ещё и кулаком по столу как врезал. И вдруг... Вижу, физиономию у Зинки аж перекосило, глаза вот-вот из орбит вылезут, грудь вздыбилась. Что за ерунда, никак в толк не возьму. Руки опустил, смотрю на Зинку. А она, не долго думая, схватила скалку — и на меня. И тут только я заметил, что сзади у меня что-то болтается. Провел рукой, а то... женские колготки. Видать, второпях, когда собирался со второго этажа десантироваться, и сунул их нечаянно...
Всю дорогу потом смеялись братья. Особенно Виктор,  аж за живот хватался. Но в истинности только что услышанного всё-таки усомнился. Миклухо-Маклай он и есть Миклухо-Маклай. Сбрешет — не дорого возьмёт.