День космонавтики

               
         
   Оказывается, этот мыс, в виду которого вторую неделю болтается пароход, называется Сивучий. И недаром. Сверху, с палубы видно, как снуют в воде туда-сюда сивучи, словно торпеды. Хотя нет, не торпеды, а толстые, длинные поросята. Такие же жирные и шустрые. И столько их здесь - как тараканов, «стасиков» по каютам.
    Когда три месяца назад Гревцев уходил с плавзавода в отгулы, их тут не было столько. Нынешней ночью поднялся по нужде, врубил свет, а умываль-ник черный. И шевелится. Они, гады, на водопой вышли. Натрескались за день дармовых харчей, и теперь им пить подавай. Спустил ноги на палубу – умывальник моментально белым стал, словно их и не было.
    Николка Леваков вечером сетовал, что принес накануне с камбуза картошки – захотелось картошечки по-домашнему приготовить. Жареной. Ленку, говорит, Прокаеву жарить пригласил. Утром взялся чистить, а от картошки только оболочка в миллиметр осталась – все выгрызли, сволочи. Трескают все подряд, без зазрения совести, и никакого с ними сладу нет. Ставили кау-стиковые мины – на недели полторы полегчает, а потом опять возвращаются, в еще больших количествах и даже злее прежнего.
    Вечерами, перед сном ловушки в каютах ставят, по всем углам. В пол-литровую банку масло оливковое на донышко, посередке сахарок или кон-фетка – для приманки. Наутро все ловушки на три четверти тараканов полны. А их все не убывает.
     Показал Коля локти свои – будто наждаком ошкурены. Стасики по ночам обрабатывают. Кому-то из матросов и мойщику палубы из второй смены в уши забрались. С матросом-то обошлось, а мойщика на берег отправили - для операции. Вечерами по трансляции предупреждают, чтобы спать ложились с бирушами – воизбежание неприятностей.
     Кто-то из мотылей даже тараканьи аттракционы придумал, представления устраивает. Они теперь такие мутанты: летают на ниточке, вроде авиамоде-лей, бегают, как рысаки на ипподроме, и скачут, словно кенгуру.
     Не думал Гревцев, что три его недели отгулов тремя месяцами обернутся. Не чаял уже и назад вернуться. И чего стоило ему это возвращение, ни в сказ-ке сказать, ни пером описать. Никак медкомиссию пройти не мог. Напсихо-вался – давление скачет вверх-вниз. В кабинете предварительного осмотра все в норме, а как к терапевту поднимется, как завидит тонометр, так сердце в желудок проваливается и молотит вразнос. Едва в больницу не укатали, на обследование. Потом все-таки выпустили, но под рейсовый эпикриз, под надзор судовому врачу. А когда неделю назад добрался, наконец, до дома, до парохода своего, его здесь узнавать отказывались. Ты в каком, спрашивают, Маутхаузене свои отгулы отдыхал. Где тебя так заморили?
     Он и сам по утрам, когда бреется, видит: щеки и виски провалились, ску-лы выперли, глаза блестят лихорадкой. Чертова любовь, чтоб ей пусто было! Совсем сбрендил, в сорок-то лет. Да кабы знать, к чему вернется, уж лучше было бы на другой пароход пойти. В кадрах не раз предлагали. И какие пароходы! «Рыбак Приморья», «Дальний Восток». Будь у него виза, даже на тун-цовую базу мог попасть, на «Светлый луч». Или «Ленинский». Нет, ему род-ной «Захаров» подавай, где ждет его… Черт ее побери, взбалмошную бабу!
    Конечно, всем доброхотам верить, с ума сойдешь. Но не с бухты же барахты ему тут в уши про нее жужжат. С первого дня, едва успел вернуться. Значит, было что-то. Недаром за три месяц от нее только одна радиограмма и была. Из трех слов. «Жду Люблю Целую». И это в ответ на десятки его писем и телеграмм.
    Ладно, вечером будет встреча, все нужно расставить по местам. И чего это музыка с утра на палубе гремит? «…И снится нам не рокот космодрома…» «У нас еще в запасе четырнадцать минут». Ах да, двенадцатое апреля на дворе, день космонавтов. Самое время праздновать. Вон у механиков с утра гулянка идет. Хотя у них своя свадьба. Комиссия Регистра третий день на борту – не подмажешь, не поплывешь. Пустые бутылки из иллюминаторов,  словно бумеранги, гудят, одна за другой вылетают.
    Судовой токарь Гревцев членствует почти во всех комиссиях и комитетах, какие только есть на плавзаводе. А как иначе? Водочку не кушает, не курит и даже спортом занимается. К тому же в партии почти двадцать лет. Едва успел с берега вернуться, как его впрягли в работу - с места и в карьер. Заседания, совещания, проверки. Даже стенгазету, и ту без него выпустить не могут. В красном уголке так и висит номер, который он перед новым годом рисовал. А сегодня, вспомнил он, должен собираться судовой комитет: капитан кого-то на берег списать намерен – согласие комитета надобно. Прежде не больно спрашивали, списывали по-черному всех неугодных. А теперь демократия и перестройка. Правда, в сопроводительной записке капитан оговорился, на-помнил о своем единоначалии: «Я мог бы и без вас…». Да тут и козе понятно, без напоминаний: все будет так, как скажет Курков. И все эти сборы с утверждениями – так, словоблудие с профанацией.
    Еще партбюро на пятнадцать назначено, а профком машинной команды будет шмутки делить – между передовиками производства. Говорят, там кроссовки японские в меню и джинсы, каких на берегу застрелиться - не найти. Гревцев от хороших кроссовок тоже не отказался бы – родные-то у него совсем истрепались. Но он три месяца гулял – неча и губы раскатывать.
    Вечером наверняка общесудовое торжество состоится. Как же иначе – праздник такой! А потом кино и танцы. «Вечером состоится публичная казнь, после казни танцы», - усмехнулся он своим мыслям и посмотрел на берег.
    Какой, однако, берег здесь невзрачный, неряшливый. Как эти сивучи за бортом. Или это погода такая? Будто не середина весны, а глубокая осень. И почему они тут одни кантуются: ни промысловиков на видимости, ни братьев по оружию – плавзаводов и баз. Ни единого суденышка. И рыба на боту на исходе, и где ее взять? А рыба тут, похоже, есть – вон как сивучи отъелись.
    А интересно, что первым было: название мыса или эти поросята, которые вокруг носятся? Яйцо или курица? Какой, однако, вздор лезет в голову!
    Леваков говорил, что они в феврале на берег ходили, водочкой затовариться ко дню советской армии. Кто-то из боцманской артели винторез с собою прихватил. И ничего лучше не придумали, как сивуча подстрелить. Сивухи нахлебались и ну давай охотиться. Да не убили сразу, только ранили. И принялись потом ножами добивать. Вурдалаки! Зачем им этот сивуч нужен был? Таким охотничкам самим бы бошки продырявить…
    -  Личному составу машинной команды, свободным от вахт собраться на корме, в красном уголке! - узнал Гревцев голос Никонорыча, главного меха-ника плавзавода, за которым вновь понеслось: «… как сын грустит о матери, как сын грустит о матери…»
    - Грустим мы о земле, - подхватил токарь вслух, развернулся на припорошенной рыбьей чешуей палубе и пошел во внутрь, в урчащую утробу судна.

     В красном уголке народу было битком. Одни сидели на скамьях по периметру зала, другие толпились при входе, и почти все, казалось, говорили. Вернее, роптали. Угрюмое недовольство ворочалось в помещении, украшен-ном по переборкам многочисленными грамотами и вымпелами, портретами Ильича и руководителей партии и правительства.
    - Почему шум? – вопросил Гревцев, пытаясь через головы толпившихся заглянуть в середину.
    - Да собрались к шапочному разбору, - ответил кто-то, не оборачиваясь.
    - Это почему?
    - Шкуру медведя делить собрались, а шкуры-то и нет. Ни шкуры, ни медведя.
    - Ни хрена не понимаю.
    - А чего понимать, если Коля Бычий Глаз промеж себя все разделил. Себе да еще трем механикам. Все кроссовки и джинсы. И даже босоножки своим б…м раздарили. За ударный труд. Только Сереге Плихтяку кость бросили.
    - А подать сюда Кочетова! – закричали изнутри. – В утильку его! За борт!
    - В утильку! – подхватил в нахлынувшем вдруг идиотском восторге Гревцев. Ему стало весело.
    - Ты чего кричишь, Степаныч? – тронул его сзади за плечо подошедший незаметно главный механик и, не дожидаясь ответа, прошел сквозь расступившуюся толпу. Гомон с появлением главмеха на время утих, но потом возобновился пуще прежнего: «Где наши кроссовки? Где справедливость? Где Кочетов?»
    За Кочетовым, вторым дизельным механиком, бывшим с начала рейса председателем цехового комитета, дважды посылали гонцов, но он все не шел. Толпа уже настраивалась на самосуд: «В утильку его! В автоклаве запарить! За борт!»
    И тут явился Коля. Он же Бычий Глаз. Один глаз у него был и впрямь какой-то странный, будто вывернутый наизнанку. За него и прозвище получил.
    Коля был в синей робе, с вымазанным тавотом бульдожьим подбородком и комом ветоши в руке, хотя время его вахты давно прошло. Видом своим он явно создавал одесский шум.
    - Это почему здесь собрались в рабочее время? – бросился он сходу в атаку, будто и не замечая главного механика. – Мы еще выявим зачинщиков! Я уверен, что без Акимова и Сарвели здесь не обошлось.
    Толпа от такой наглости на миг оторопела и вдруг взорвалась неистовым ревом. Неведомо, чем бы все закончилось, если бы не возвысил голос Никонорыч. Хотя он и голоса-то не повышал. Он вообще не умел повышать голос. Просто вышел на середину и поднял руку.
    - Я полагаю, все ясно, - сказал он, когда наступила тишина. – Надо нам доизбрать цеховый комитет и ввести в его состав Гревцева Игоря Степановича. В качестве председателя. Другие предложения есть?
    - А где кроссовки? Джинсы где? – закричали с разных сторон.
    - Я думаю, у кого совесть есть, те вернут, а нет…
    - Пускай подавятся! – продолжила за деда толпа и: - Гревцева в председатели!
    - Да я и так… да мне… - запротестовал было Гревцев, но протест его утонул в новом реве:
    - Даешь Степаныча! Даешь Гревцева!
    - Ну вот, единогласно, - заключил главмех. – Народ вам доверяет, Игорь Степаныч. А доверием народа надо гордиться. Принимай дела.
    - Я сейчас все бумаги принесу, - с запоздалым вызовом объявил Бычий Глаз.
    - Подожди до завтра, Коля, - миролюбиво попросил Гревцев. – У меня еще рабочее время не кончилось…

    Вечером, после ужина половина рембригады собралась по обыкновению в сто седьмой, у Гревцева и Левакова. На торжественный сбор не пошли, жда-ли начала фильма, объявленного еще утром – «Укрощение огня». Накануне Гревцев видел афишу возле харчевни. В ней какой-то «Девочка и Гранд» на двенадцатое значился и вдруг – «Укрощение огня». Прямо праздничный сюрприз. Фильм этот шел в кинотеатрах города, когда Гревцев на берегу ма-ялся. Там ему не до фильмов было. Теперь надо обязательно посмотреть.
    Сначала играли в шахматы, на вылет, потом переключились на карты – «тысячу одно». За переборкой, у мотоботчиков надрывался без умолку магнитофон: «Я московский озорной гуляка, по всему Тверскому околотку…», со шкафута, через иллюминатор доносилась перебранка раздельщиц. Видимо, бабочки в сушилке день космонавтов праздновали. Гревцев нервничал, ждал прихода Люськи – обещала зайти после смены - поговорить. После смены уж час миновал, а ее все не было. «Может, самому к ней спуститься?» - думал он, но все медлил, перебирая карты. Хотя какой может быть разговор там, у Люськи, в их шестиместной «коммуналке»? Впрочем, и здесь… Наверное, и она ждет начала кино, когда публика разойдется.
    - Вниманию экипажа! – заскрипел над столом спикер голосом третьего штурмана. – В двадцать один ноль ноль в кинозале начнется трансляция ху-дожественного фильма «Укрощение огня», посвященного дню космонавтики. Приглашаются все свободные от вахт и работ.
    - Сколько там на твоих золотых, Степаныч? – спросил слесарь Витя Булин, тасуя карты. – Не пора места занимать?
    - Без пяти, - глянул на часы Гревцев. – А места, наверняка, уже все заняты. Придется стоя.
    - Ну уж нет, стоя…
    - Внимание! – опять вмешался спикер. – Пятому, пожарному помощнику просьба прибыть на корму, в район сто пятнадцатой каюты. Повторяю…
    - Кому это в сто пятнадцатой пожарник понадобился? – хмыкнув ехидненько, вопросил Серега Котов, глядя на Левакова. – Не Ленке ли Прокаевой?
    Коля Леваков не успел среагировать; в коридоре, за дверью послышался какой-то гомон, будто бранился кто.
    - Опять кочегары с разделкой за место под душем дерутся, - предположил Гревцев, но тут из общего хора выделился голос Толи Печуркина, Питкина посудовому, отчетливо произнесший: «Горит».
    - Ну вот, где Питкин, там опять горит, - обронил мимоходом Котов, теребя карты толстыми пальцами.
    - Нет, - поправил его Булин, - где горит – там Питкин.
    Гревцев тоже захотел было продолжить эту тему: Толя Печуркин уже несколько пожаров пережил на судах, а года три-четыре назад едва не сгорел в машинном отделении «Советской России». Но не успел Игорь раскрыть рот, как из транслятора прокричали:
    - Пожарному помощнику срочно прибыть в район сто двадцатой каюты! Судовая пожарная тревога! Пожар в районе сто двадцатой каюты!
    - Посмотри, Степаныч, что там за паника, - попросил Котов, но Гревцев уже шел к двери, думая про себя: «Забыли добавить, что тревога учебная».
    Он распахнул дверь, но тут же резко ее захлопнул. Клуб желтого едкого дыма успел за мгновенье ворваться в каюту.
    - А ведь и впрямь горим, мужики, - сказал Гревцев и почему-то усмехнул-ся. – Где Питкин, там горит. Надо вырываться.
    - Судовая пожарная тревога! Судовая пожарная тревога! – уже панически кричал транслятор. После этого из коридора понесся резкий трезвон громкого боя.
    - Набираем воздуха, - скомандовал самому себе Гревцев, - и от двери направо, на палубу. Доиграем после.
    Побросав карты, все поднялись за ним.
    В коридоре уже едва различим был свет. Гревцев, не раздумывая, ринулся было к трапу за душевой, откуда валил дым, но, наглотавшись до помутнения в голове, отпрянул, выскочил на палубу, на шкафут. Там уже происходила беспорядочная беготня множества народа. «И когда только понабежали?» - подумал он, выносясь с общим потоком наверх, на шлюпочную палубу. Люди бегали вверх-вниз по трапам, толкались в полной растерянности, напрочь забыв свои обязанности по пожарной тревоге. Кто-то даже смеялся, явно ис-терически. Многие повисли на релингах вдоль бортов, движимые, скорее всего, любопытством: а где же все-таки горит?
    «Судовой номер 101. При пожаре… - Гревцев вдруг явственно представил свое расписание по тревогам, висящее в рамочке над койкой, - герметизирует помещения, выявляет очаг возгорания, ведет наблюдение за смежными помещениями, действует с багром по указанию…»
    Черт, кто бы ему указал, что сейчас делать. Где он, этот очаг и за какими смежными помещениями ему следует наблюдать?
    Двери из надстройки, выходящие на шкафут, были задраены. А вот внизу, на главной палубе вход вовнутрь был открыт и оттуда валил дым, который ветром загоняло в коридор между токарным отделением и разделочным цехом. Чтобы пробраться вниз, к объявленным горящим каютам, нужен КИП или хотя бы обычный противогаз. Но он не КИПист. Что же делать? Может, пока шланг вооружить? Странно, почему никто этого не делает? И где же, наконец, КИПисты, руководство где? Ему показалось, что с момента объявления тревоги прошла уже уйма времени.
    По левому борту послышались громкие крики. «Неужто и там  занялось?» - подумал Гревцев и перебежал на левый борт.
    Штормтрапы под восьмой и десятой спасательными шлюпками были вывалены за борт – значит, кто-то не бездействовал. Он глянул вниз – под ним со шкафута вывешивался длинный ряд любопытных голов, а ниже них из двух соседних иллюминаторов тянулись наружу, к трапам чьи-то руки. Тянулись и не дотягивались. Потом из одного, осмелившись, высунулась почти по пояс девчонка, в свитере, с непокрытой головой. Сверху дружно принялись подсказывать, как ей ловчее перебраться на штормтрап. Она дотягивалась до трапа, судорожно хваталась за балясину, но тут же выпускала ее, и штормтрап раскачивался и дергался, стуча деревяшками по борту.
    Гревцев и сам не понял, как оказался на этом штормтрапе, меж двух бледных, взъерошенных голов. Одна из них принадлежала Люське – а кому же еще? Вторая – закадушной ее подруге Гуськовой - без этой никак невозможно. Интересно, что их сюда занесло? Опять чьи-то именины? Хотя…
    Увидев Гревцева, Люська робко, но с надеждой улыбнулась и тут же сделалась серьезной и сосредоточенной.
    - Игореша, родненький, вытащи нас, - жалобно проблеяла слева Гуськова. Люська смотрела молча, но в этом взгляде было гораздо больше, чем в мольбе подруги.
    - Спокойно, девчонки, слушай меня, – Гревцев стал уверен и хладнокровен. Теперь он знал, что делать. – Поочередно. Первая – Люся. Руки наружу, держись за трап. Обеими руками держись.
    Люська повиновалась, опять выпросталась наполовину, вцепилась в балясину, но тут же ее отпустила. Дым, сочившийся из-за ее плеч, давал понять, что там, оставшейся ее части, должно быть, очень тепло. Но внизу – она не могла не смотреть и вниз – там было двенадцать метров высоты над черной ледяной водой. Два страха боролись в женщине.
    - Ну, смелее, не бойся, - уже попросил Гревцев, протягивая ей руку. Бледная, как полотно, она оцепенела и молча смотрела на него.
    Он крепко взялся левой рукой за боковую шкаторину, правой с силой ухватил Люську за локоть, вытянул по пояс наружу и, перехватив поперек груди, выдернул и поставил рядом с собой на балясину. Сначала она вцепилась обеими руками за леера трапа, прильнула к нему, часто, прерывисто дыша, но, переведя дух, стыдливо одернула задравшуюся юбку и под одобрительный гомон сверху, словно заправский матрос, взлетела на палубу.
    Гревцев тут же забыл о ней, переключившись на Валентину, которая широко раскрытым ртом жадно ловила воздух
    - Ты можешь перейти к этой форточке? – показал он на иллюминатор, откуда вытянул Люську. Валя покорно убралась вовнутрь, а затем высунулась где было указано. С его помощью высвободили руки ее и плечи, и вдруг она тихо ему сказала:
    - Ну, а я здесь помирать буду.
    Произнесла она это как-то обыденно, сказала как о фатальной неизбежности, которую следует с покорностью принять.
    - Не вылезу я, Игореша. Ведь у меня пятьдесят четвертый размер.
    Полное, бледное лицо Валентины было покрыто испариной и выражало ту самую обреченность, покорность судьбе, которая звучала в ее голосе. И Гревцеву вдруг стало страшно. Страшно и холодно. И у него противно задрожали ноги на зыбкой опоре трапа, и руки, которыми он до того лишь слегка придерживался за балясину, сами собой клещами вцепились в трап.  Ему нестерпимо захотелось наверх, на твердую, надежную палубу. Но он все-таки быстро совладал с собой, хотя ощущение слабости не проходило.
    - Ты не волнуйся, Валя, - Гревцев постарался говорить уверенно. – У нас такие ли бугаи сквозь форточки выскакивали.
    - Нет, я не выберусь, - упрямо повторила она и обреченно обвисла.
    Он попытался применить силу, но, сколько ни тянул ее за потные, скользкие руки, все было напрасно: корма пятьдесят четвертого размера плотной пробкой заклинивала иллюминатор, чтобы потом с большим трудом убраться назад.
    - Степаныч! – услышал он крик снизу, с воды. У борта качался мотобот, в котором стояли старпом с боцманом и два матроса.
    - Давай наверх! – кричал старпом в матюгальник. - Ее сейчас КИПисты выведут. Уже подходят.
    Гревцев и впрямь услышал через дымящий иллюминатор какой-то треск – видимо, спасатели взламывали двери. Он погладил Валентину по слипшимся  волосам и побежал наверх.
   
    Пожар тем временем разрастался, охватывая одну за другой каюты по главной палубе, поднимаясь вверх по коридорам. Но по-прежнему не было единого четкого руководства, зато было много суеты, беготни и воплей. Главное было в том, чтобы знать, что делать. Люди охотно подчинились бы каждому, кто проявит инициативу.
    Выскочивший из каюты в одной рубашке, Гревцев только теперь почувствовал, как он продрог, пока висел на штормтрапе. В каюту уже было не пробиться, в токарном отделении он никакой одежды не оставлял. Наугад заскочил в разделочный цех и, к счастью своему, обнаружил прямо у входа чей-то зашмыганный ватник и старые кирзовые сапоги. Мойщик палуб Андрюха – вот догада! – подошел к нему с «шестеркой», консервной банкой горячего чая в руке: «Погрейся, Степаныч».
   Гревцев залпом проглотил чай и снова выскочил на палубу. И, к удивлению своему, обнаружил некую упорядоченность в действиях команды. Вместе с другими он принялся вооружать и разносить по палубам шланги, раскреплять и заново крепить штормтрапы, где-то стоял на страховке, открывал и закрывал воду, через токарное отделение  поддерживал связь с машинным. Но прежде пришлось освободить дверь в токарке, о которой он прежде и не подозревал. Дверь была заслонена громоздким фрезерным станком, который сдвинули с места только с помощью лебедки.
    Где-то часа через два подошла помощь с других судов, но еще до того плавзавод, залитый по низам водой, начал валиться с борта на борт, пока вдруг не застыл, завис, накренившись влево градусов на двадцать. Казалось, еще немного, еще толчок, стоит крепкому ветру ударить с правой стороны, и он кувырнется, опрокинется килем вверх. Гревцев в это время стоял в токарном возле своего станка, невольно держась за станину и упираясь ногами в деревянную подножку, словно помогая пароходу выпрямиться. Он даже вспотел от напряжения. Судно не слушалось. И тут токаря резануло: «А как там девчонки?»
    Он сбросил промокшие рукавицы в корыто станка и через разделку, по наклонной скользкой палубе побежал к утильке.
    - Может, еще чайку, Степаныч? – крикнул ему вдогонку палубомойщик. Гревцев только отмахнулся.
    В тридцать восьмой каюте набилось более десятка раздельщиц. Все были возбуждены, даже взвинчены, но ни тени, ни намека на панику здесь не было. Только в самый критический момент девчонки выбрались наверх, но, «подышав малость свежим воздушком», вернулись к себе, в утильку. Центром внимания их была, видимо, Валя Гуськова. Она лежала на своей нижней койке, уже отошедшая от шока, и даже пыталась отшучиваться. Гревцев заглянул в раскрытую дверь и, удовлетворенный увиденным, хотел было ретироваться, но его заметили.
    - Что же вы, Игорь Степаныч, - подступила к нему бригадир раздельщиц Верка Субботина, - Люсеньку свою спасли, а другие пущай горят синим пламенем? Или смазки не хватило? А у матросов вон нашлась смазка.
    Все дружно захохотали, а Гревцев опешил, не зная, что ответить.
    Оказалось, Гуськову, чтобы выдернуть из иллюминатора, пришлось смазать тавотом, а прежде того раздеть. И шок ее, накативший после освобождения, происходил не столько от боли и страха пережитого, а пуще от стыда за собственную наготу. Она хоть и была разведенкой и дочь имела, но была при этом до странного целомудренной. Белой вороной среди раздельщиц. И только стремление заработать на приличное жилье удерживало ее здесь.
    - Где теперь спать-то будете, Игорь Степаныч? – не отставала Субботина. – Я-чай, апартаменты ваши выгорели? Так вы к нам приходите – потеснимся. Где шесть – там и восемь. Колю Левакова тоже прихватите.
    - Ты действительно, если что… - подошла к нему Люся. – Диван у нас свободный. Да переоделся бы.
    «Вот девка, - подумал он, восхищенно глядя в ее серо-зеленые глаза. – Только что в огне поджаривалась, и хоть бы хны – разве по ней заметно?»
    Он только теперь заметил, что ватник его, с чужого плеча, был мокрый насквозь, и в худых кирзачах гуляла вода.
    - Ладно, я попозже забегу, - сказал он и пошел назад, на корму, хотя уходить из тепла, от Люськи так не хотелось.
    И он снова разносил шланги и подключал погружные насосы, кого-то страховал и куда-то лазил сам, и так до рассвета, покуда не объявили по трансляции: «Отбой пожарной тревоги». На часах была четверть пятого.
   
    Когда отвалил от борта последний мотобот, увозя аварийную партию с «Постышева», Гревцев решил, что надо все-таки наведаться в каюту. Он спохватился, что во всю ночь не видел Колю Левакова, «сожителя» своего. Где он, ллойдовский сварщик, за живучесть бился? Хотя где тут, кого в суматохе разглядывать было?
    Он поднялся на свою палубу и раздраил дверь в надстройку. За дверью зияла непроглядная чернота, пронизанная удушливой гарью и оглушающей тишиной. Почему-то и работы судовых дизелей не слышно было. Застопорили, что ли?
    Он сделал пять шагов вперед, до поворота налево, дальше побрел ощупью. Первая дверь – каюта четвертого механика Мурашко. А вот и их с Колей бунгало – номер сто семь. Впрочем, номер – это только в уме. Дверь он определил по рукоятке, хотя сама она, даже наощупь не отличалась от черных переборок. Открылась дверь на удивление легко, и за нею возгорелся свет. Контраст был настолько разительным, что Гревцев рот разинул. Каюта совсем не пострадала, только изрядно была подмочена. До комингса была залита палуба, вода была поверх покрывал на койках. Видимо, пожарники поливали палубу через иллюминатор – для охлаждения. А заодно и все остальное. Хорошо еще, иллюминатор не был задраен и потому не разбит. Через него теперь и струился свет, скудный сиреневый свет раннего утра. Но каким ярким он казался после черной дыры коридоров.
     А в каюте вполне можно жить.  Были бы только свет и вода. Разве лишь потесниться придется. Пожалуй, у соседей не так благополучно обстоит. Часа два назад он видел со шкафута, как у мотоботчиков горело огнем. Однако надо бы где-то поспать, хоть пару часов, до завтрака. Но где? У себя в лужу не ляжешь. Так и придется в тридцать восьмую идти, к Люське на диван…

    - Пусть сгорит все на свете, но режим есть режим, - такой тирадой приветствовал третий дизельный механик судового токаря, который поднимался на ботдек на утреннюю пробежку.
    - Пожары – явление временное, а режим – навсегда, -  улыбнулся Гревцев механику в ответ.
    Бегать, правда, не очень хотелось. Вернее, даже очень не хотелось. Еще давила усталость от ночного бдения, но надо было хотя бы прогреться. Люська к себе на койку не позвала. Да он и не посягал. Хоть соседки ее – бабочки все оторви да брось, но и при них заваливаться под одно одеяло было бы, пожалуй, пошловато. Неловко как-то. Как неловко и бегать будет посреди всего этого.
    Гревцев только теперь обнаружил, что кормовая шлюпочная палуба превратилась в свалку горелого хлама. Еще оставались неубранными беспорядочно раскатанные по палубе шланги. Люди вытаскивали из выгоревших кают все, что еще надеялись сохранить, что, казалось им, может еще послужить, и почему-то все несли сюда, на ботдек. Однако большая часть вещей  после некоторых сомнений летела-таки за борт.
    Под четвертой шлюпкой, ближней к трапу, сидел прямо на железной палубе Серега Котов. Сидел он в полной прострации, тупо уставившись на что-то перед собой. Гревцев подошел ближе и увидел меж ног у Сереги нечто похожее на большую уродливую сковородку. Это был кейс-дипломат, тот самый кейс, которым грезил мотоботчик с начала рейса и который Гревцев привез ему с берега неделю назад. Серега все живописал картины, как по приходе из рейса будет рассекать по Ленинской в сером лапсердаке, с дипломатом и при золотой печатке на пальце и вот… Гревцев вдруг представил Серегу, шагающим по Владику с этой вот сковородкой и не смог подавить смех.
    - Может, поправим как, Степаныч? –  Серега поднял вверх широкую бороду. Глаза его, казалось, вот-вот брызнут слезой.
    - Попробуем, - сквозь смех обнадежил моториста Гревцев. – Приноси в токарку - может, чего и сделаем. А как у вас остальное?
    - А так же: выбросить жалко, оставить – ради хохмы только. Но у меня хоть бумаги целы остались, все чертежи, что ты делал, в сохранности, в пенале. - Серега был курсантом-заушником, и Гревцев помогал ему делать курсовые. – А вон у Ленки все, что нажито непосильным трудом, прахом пошло. И не только у нее. У всех, кто под нами горели.
    Гревцев увидел сидевших в обнимку под соседней шлюпкой Левакова с Ленкой Прокаевой. Лицо раздельщицы было серым и безучастным. Николка что-то нашептывал ей на ухо – видимо, утешал.
    - А отчего загорелось-то? - неожиданно для самого себя впервые задался вопросом Гревцев. 
    - А хрен его ведает. Кто говорит, закатчик самогон варил да уснул, а кто на девок грешит – готовили там что-то на плитке. Замыкание вроде случилось. А у тебя там ничего с берега не осталось?
    - Ты о чем? – не понял Гревцев.
    - Да помянуть малость, - Серега почесал под бородой.
    - Кого поминать-то? Сгорел, что ли, кто? Закатчик этот?
    - Упаси бог. Я вот про него, - Котов пнул в сердцах бывший дипломат. – Ни хрена мы с ним не сделаем.
    - Не сделаем, так новый купим, велика печаль. А с берега у меня только одеколон остался. «Океан», между прочим. Если будешь, заходи.
    - Как не быть, конечно, буду. Сейчас или как?
    - Пошли. Бегать все равно нельзя.
    Серега швырнул за борт несостоявшуюся гордость и выбрался из-под шлюпки. В это же время из разбитого иллюминатора, из каюты системного механика вылетела бутылка, звякнула о край борта и, уже невидимая, плюхнулась в воду. Ей во след из иллюминатора понеслось хриплое:
     - И снится нам не рокот космодрома…
     - Все гуляют, - усмехнулся Гревцев. -  А если бы по голове?
     - А сегодня, между прочим, сочельник, - как-то между прочим сказал Ко-тов. – Почему бы и не гулять? Тем более, что ты капитану свояк. Но если бы по голове, я и капитану голову оторвал бы.
     Гревцев невольно обернулся. Серега был саженного роста и поперек без малого сажень. Этот оторвет.
    - Вниманию экипажа! – в их диалог вмешался судовой транслятор. – Через пятнадцать минут в кинозале будет демонстрироваться художественный фильм «Укрощение огня». Приглашаются все свободные от работ и вахт. По-вторяю…
    - Самое время посмотреть, как огонь укрощают, - отметил Серега. - Пойдем?
    - А как же поминки?
    - А поминки с сочельником мы на потом оставим. А завтра пасха – ты не забыл?
    - Как можно? Я и на берегу только о ней и думал. Значит, в кино?
    - Ага. И снится нам не рокот космодрома…
    - Не эта ледяная синева, - подхватил Гревцев и, обняв приятеля за широкую талию, двинулся к трапу…