А это-мой Пушкин. Гл. 58. Я-сам большой! Я-мещанин

 Тенистые  сады Царского Села, воспоминания о  Михайловском и Тригорском навеяли Саше мечты  о приобретении  чего-то подобного и себе -  ему очень хотелось  иметь такое  место, где он смог бы мог укрыться от всех и творить без препятствий.

 Больше всего для этих целей подходит  Савкино - красивая местность между Михайловским и Тригорском. И по поводу этого, да и Зизи, которая вышла замуж за барона Вревского, Саша написал Осиповой. И, после поздравлений, добавил: «Поручаю вам мои интересы и планы... Я бы в Савкино  выстроил себе хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых и старых друзей несколько месяцев в году… Этот проект приводит  меня в восхищение и я постоянно к нему возвращаюсь…»

Милая Прасковья Александровна провела переговоры с владельцами, но ничего не получилось  -   обитатели Савкино, которые имели сорок две десятины, были разделены между тремя владельцами. И, хотя двое из них были согласны продать его,  старший заупрямился  - назначил сумасшедшую для него цену...

В переписке с Осиповой  Саша, по привычке, обсуждал и новости в литературе и политике, которыми соседка всегда интересовалась живо. В одном из писем он затронул  бунты в новгородских военных поселениях: «Знаете ли, что в Новгороде, в военных поселениях, были мятежи? Солдаты взбунтовались и все -  под тем же нелепым предлогом отравления. Генералы, офицеры и врачи были умерщвлены с утонченной жестокостью! Император отправился туда и усмирил бунт с удивительною храбростью и хладнокровием; но народу не следует привыкать к бунтам, а бунтовщикам к его присутствию...»

Не знал, что император просто понимал - в условиях, когда  Польша вела  войну за свою независимость,  этот бунт и для России был бы заразительным…

Неизвестно, знал ли Саша и о результатах проявленной Николаем жестокости при подавлении бунта: за участие в восстании в Новгороде подверглись наказанию: розгами - 150 человек, шпицрутенами - 1599 человек, кнутом-  88 человек, исправительно –773 человека. После телесного наказания и во время  его умерло 129 человек.

 Очевидец  экзекуции в Новгороде, крестьянин Петр Павлов рассказал: «Из числа 60 человек, приговоренных к наказанию, 20 должны были пройти восемь раз через 500 человек, то есть, получить 4000 ударов, 10 человек – 3000 ударов, 15 человек –2000 ударов и 15 человек  - по 1000 ударов, – наказание было настолько немилосердно, что вряд ли из 60 человек осталось в живых десять... Многих, лишившихся чувств, волокли и, все- таки, нещадно били... Были случаи, что у двоих или троих выпали внутренности... По плацу раздавались стоны, вопли, крики, просьбы о милосердии, о пощаде, но ничто уже не помогло... У некоторых несчастных, как, например, у поселянина Егора Степанова, выхлестнули глаза, и так водили, а глаз болтался… Морозова,  который писал прошение от имени поселян, били нещадно; несмотря на его коренастую фигуру, высокий рост, он не вытерпел наказания, потому что его наказывали так: бьют до тех пор, пока не обломают палок, потом поведут опять, там опять остановят, пока не обломают палок; ему пробили бок, и он тут же в строю скончался, не пройдя положенных 1000 ударов…»

 Слухи о жестокостях и расправе распространились везде. В ответном письме Прасковья Александровна саркастически отозвалась: «И мы слышали, увы! о волнениях военных поселений... Вы правы, говоря, что они не нужны. Но пока бравый Николай будет держаться военщины в правлении – всё пойдет из огня да в полымя. Вероятно, он не читал внимательно или вовсе не читал историю Византийской Империи Сегюра, и кой-кого другого, кто писал о причинах падения Восточной Римской Империи. Что думают об этой глупой войне с поляками у вас? когда она кончится?»

Было видно, что  умная женщина теперь не так хорошо знает  настоящие мысли и чувства «сына её сердца», как она его называла…  Саша стал очень осторожным в политических вопросах  -  после декабрьских событий  двадцать пятого года…

Варшаву  русские  войска взяли еще  двадцать шестого августа, но известие об этом достигло Царского Села только четвертого  сентября. В три часа  дня Саше об этом сообщила графиня Ламберт, которая жила в доме Олениной напротив и которую он  всегда передразнивал, потешая Александру Россет и Натали.

Узнав, что Варшава взята, графиня уведомила его об этом  - знала, как нетерпеливо ожидают все этого  события. А Александра Россет, которая всегда получала новости прямо из первых рук, – её брат принимал участие в  этих сражениях,-  в это время была в Петербурге  вместе с царским  двором.

Саша написал стихотворение: «На взятие Варшавы», которое у многих  вызвало осуждение. Даже друг Вяземский написал такие гневные сроки: «…Будь у нас гласность печати, никогда Жуковский не подумал бы, а Пушкин не осмелился бы воспеть победу Паскевича. Во-первых, потому что этот род восторгов - анахронизм... Во-вторых, потому что курам на смех - быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь!..» 

Не мог сдержать досаду и высказал свое неудовольствие в письме к Сергею Шевыреву и приятель Саши Николай Мельгунов: «Мне досадно, что ты хвалишь Пушкина за последние его вирши... Теперешний Пушкин есть человек, остановившийся на половине своего поприща, и который, вместо того, чтобы смотреть прямо в лицо Аполлону, оглядывается по сторонам и ищет других божеств, для принесения им в жертву своего дара…»

 Ещё тогда, по приезду в Петербург, Александр и Натали  познакомились со всей знатью, благодаря  тетушке Загряжской – старой фрейлины. И вот, когда  он был  в отъезде, графиня  Нессельроде, жена министра Коллегии иностранных дел,с чего бы это!? взяла с собой Натали и повезла на придворный вечер в Аничков дворец… Она   там, как всегда, всем  понравилась; её отличила императрица…

Саша вернувшись, узнал об этом,  и, уже взбешенный тем, что без его ведома  распоряжаются его собственной  женой, поехал  к графине и наговорил ей грубостей,   потом отрезал: "Я не хочу, чтоб жена моя ездила туда, где я сам не бываю!"

Но его приучили и к этому - он всегда был в разъездах, а его женой  руководила Катерина Ивановна Загряжская. Эта тетушка матери Натали, всю жизнь вращавшаяся  во дворце, не видела ничего плохого в том, что "молодая жена  главного российского поэта будет блистать и покорять  всех…"

 Эти уроки не прошли даром – его жена в совершенстве овладела  искусством  кокетства, мало того, хвасталась перед ним своими успехами перед мужчинами, доводя этим его до безумств ревности…

Он теперь старался сопровождать её всюду, но сам  при этом  не танцевал, не развлекался, а подпирая дверь,  мрачно следил за женой  сверкающими глазами…  Возвратившись с ней домой под утро, еще долго стращал её  светскими  интригами, которые могут завести её в пропасть, откуда не возвращаются… Натали  слушала   его бесстрастно – она никогда не спорила, приученная  матерью терпеть все молча… Впрочем, муж её был отходчив и  потом начинал рассыпаться перед ней в ласках и заботах. Как только  у него появлялась лишняя копейка, он  их  сразу же тратил  на неё, чтобы она продолжала восхищать всех: гордился тем, что его жена – самая красивая и  её  так  отличают в свете…

Между  тем, он принялся  серьезно изучать  материалы для написания истории Петра  Первого. Для этого он каждое утро отправлялся в какой-нибудь архив. Но они  располагались в разных местах Петербурга! И он обычно возвращался, вместо прогулки, пешком - к обеду.

Теперь эти  занятия поглощали  его целиком…  История великого самодержца не давала ему покоя все последние годы. И вот, наконец, мечта осуществилась. Но он, чувствуя, что это будет великое дело для России, хотел  исполнить поставленную себе задачу наиболее блистательно. И верил в то, что сумеет полностью охватить всю эпоху Петра, напишет её широкой кистью… «Знания я раздобуду в архивах -  хватило бы только у меня сил и терпения…»  - думал он иногда, устало возвращаясь из похода  в очередное архивное хранилище.

Впервые мысль о написании истории Петра к нему пришла в Михайловском, когда играл  в бильярд с Алексеем Вульфом, тогда ещё студентом Дерптского университета, шаловливым сыном от первого брака Прасковьи Осиповны.

Направляя кий на шар, Саша застыл на несколько мгновений и неожиданно для «Ловласа»  произнес:

-Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей "Истории", когда он говорил о князьях Игоре, Святославе…  Ведь это – героический период нашей истории!.. Я напишу историю Петра I. Непременно…

-  Вы не сможете, Александр. Все материалы – в архивах, которых охраняют цензоры, как львы… Да и зачем вам история, когда у вас  рождаются  такие совершенные стихи…

- Я считаю, что необходимо описывать современные происшествия, чтобы на нас могли потом ссылаться… И  уже  сейчас можно было бы писать и царствование НиколаяI… И об четырнадцатом декабря - тоже…

 Вульф не удивился этому заявлению – знал, что самые яркие идеи осеняют его приятеля в любом месте и в любое время...

Это было лет пять назад. А теперь, чем глубже вникал в эпоху и личность Петра, тем больше он понимал трудности работы: «Я стою перед изваянием исполинским, которого не могу обнять глазом – могу ли я описывать его? Что я вижу? Оно только застит мне исполинским ростом своим, я вижу ясно только две-три пядени, которые у меня под глазами...»

Как-то, когда разговор зашел  об этом с Владимиром Ивановичем Далем - медицинской знаменитостью Петербурга, но по призванию – этнографа, Саша смущенно  признался ему:

- Я еще не мог постичь и обнять умом этого исполина: он слишком огромен для нас, близоруких, и мы стоим еще к нему близко. Надо отодвинуться на два века… Но постигаю его чувством - чем более его изучаю, тем более изумление и подобострастие лишают меня средств мыслить и судить свободно…

 - А вы не торопитесь, Александр Сергеич! Это дело требует  огромного труда по изучению всего, что составляло не только личность самого Петра, но и окружение его, время, события…

- Вы правы, Владимир Иванович! - тут же  согласился. -  Не надо торопиться - надобно освоиться с предметом и постоянно им заниматься. Думаю, время это исправит. Но я сделаю из этого золота что-нибудь…  О, вы увидите: я еще много сделаю!..

Владимир Иванович и так верил  ему безоговорочно - ведь перед ним стоял исполин, не меньший, чем Петр I. Но этого ещё не осознающий.

Но к работе над историей Петра I Саша еще не мог приступить вплотную. Он только пока собирал выписки в многочисленные тетради, которые всё накапливались,исписывались…

Слух о том, что ему разрешено заниматься  историей Петра I и что ему открыт доступ в исторические архивы, быстро распространился среди друзей, знакомых, почитателей и недругов - как в Петербурге, так и в Москве. И все стали  писать об этом друг другу, радуясь – друзья; и – завидуя и злясь – недруги.

Противоречивыми отзывами встретили  один из самых ответственных и ярких моментов его жизни. Так, Орест Сомов, ближайший друг Дельвига и его приятель из Петербурга отозвался об этом Максимовичу - Михаил Александрович был именно тем единственным человеком, который  когда-то отозвался о поэме «Полтава» с восторженной критикой. Сомов, зная его  трепетное отношение к Саше, писал: «Скажу вам приятную новость - Пушкин сделан историографом Петра Великого, причислен к Иностранной Коллегии, и велено открыть ему все возможные архивы. Он живет покуда в Царском Селе, в котором покуда не было холеры. Спасибо царю за Пушкина; а желал бы я видеть рожу Свиньина, когда он услышит эту новость. Он уже двенадцать лет корпит над какою-то историею Петра Великого; думаю, налгал в ней донельзя!»

Александр Иванович Тургенев тоже с радостью и гордостью сообщал об этом брату Николаю за границу: «Александр Пушкин точно сделан биографом Петра I и с хорошим окладом, но ни он, ни Жуковский мне об этом не пишут, а слышу здесь от других. Ему открыты архивы о Петре, и это не одно сходство будет у него с Вольтером. Участь Петра Великого - иметь историками  первых поэтов нации в их время».

Петр Александрович  Плетнев –  ангел-хранитель, а также издатель Саши, обрадовался: «Поступок царя в отношении к тебе восхищает меня:он тебя балует более, нежели Екатерина - Державина...»

Но первым из всех друзей Сашу, находящегося в Царском Селе, еще в середине сентября, поздравил  Петр Яковлевич. Чаадаев написал: «Мне говорят, что Вы назначены, или еще каким- то способом поручено Вам написать историю Петра Великого. В добрый час! Поздравляю Вас от всего сердца». - Саше стало приятно, что признанный философ  не сомневается в том, что он справится с этой колоссальной задачей…

«Лестно для Пушкина заступить место Карамзина, ежели только правда это, – писал из Москвы Булгаков – московский летописатель, почтовый директор, своему брату . – Пусть употребит талант свой, ум и время на дело полезное, а не на вздорные стишки, как бы ни были они плавны и остры».  - Александр Яковлевич  тоже не сомневался, что он справится с такой задачей…

Алексей Языков, брат поэта Николая Языкова, обмениваясь этой новостью с ним,не был уверен, что Пушкин сможет написать  эту историю, хотя бы даже он и решился: «Главное, достанет ли у него терпения читать и думать? Впрочем, пусть пишет, только бы писал!» -  И, с прежним недоверием к усидчивости и знаниям  Саши, делился той же  новостью и с Владимиром   Комовским – лицейским приятелем Саши: «Теперь он за все хватается… В истории Петра есть где разуму разгуляться и по чему разбежаться глазами, да столько работы совсем не по Пушкину!..»

Неизменный до сих пор директор лицея Егор Антонович Энгельгардт восклицал в своем  первом письме к Федору Матюшкину - тоже бывшему лицеисту: «Пушкин, по поручению царскому, назначен историографом Петра!». - Он не переставал до сих пор  вести обширную переписку с бывшими учениками, снабжая их столичными новостями. А всегдашнее недоверие к таланту Саши-лицеиста не отпускало его душу…

Через несколько месяцев Энгельгард все ещё оставался при этом своем мнении: «Пушкин, говорят, занимается историей Петра Великого.Сомневаюсь - это не по нем...» Этот вопрос так его занимал, что в конце года, уже в октябре, директор вновь  вернулся к нему: «Говорят, он занимается историей Петра Великого; не знаю, по нем ли дело; жизнь Петра величественна, удивительна – но жестокая проза…»

А у виновника всех этих удивлений, сплетен, веры или неверия в него были свои трудности и заботы, помимо литературных. Брат его, Левушка, переведенный  еще в двадцать девятом году, после Турецкой кампании в чине поручика в Финляндский полк, который сейчас воевал в Польше, летом находился в отпуске в Петербурге и  наделал долгов. И теперь просил его, чтобы он уплатил их…

Погашая его долги в который раз, Саша возмутился - а ведь  его самого тяготят проценты за заем в сорок тысяч рублей, который он сделал перед свадьбой с Натали! И у него самого не один долг чести… Предпринятые усилия исправить свое материальное положение, перезаложив бриллианты, подаренные Натали её матерью к свадьбе, пока не приводят ни к чему. Но ему необходимо ещё гасить проценты в ломбард!

 И, за неимением лучшего, он вспомнил про вексель, данный ему  Руфином  Дороховым - еще в те времена, когда они бились в карты в Кисловодске, не слушаясь Михаила Пущина. И поручил другу Нащокину в Москве уплатить  проценты в Опекунский Совет векселями Дорохова. Но и это у них не получилось.Он в долгу перед всеми и не знает, как выбраться из них!

А его  заклятые друзья - Догановский и Жемчужников, еще летом приезжали к нему в Царское Село - за своим долгом. Но тогда «дело разошлось» из-за пяти тысяч  рублей – их у него не было. Должен был одному только Жемчужникову двенадцать с половиной тысяч рублей ассигнациями, которых необходимо отдать полностью  в течение года… А  смог  уплатить ему  только семь с половиной  - в декабре…

Вечером, вернувшись  из очередного  архивного путешествия, Саша предложил Натали сходить к сестре:
-Жёнка, твой плотный график посещения светских мероприятий позволит нам нанести сегодня визит Ольге?

После возвращения  из Царского Села в Петербург стал  часто посещать сестру – он до сих пор не мог отойти от истории, случившейся с Ольгой  еще летом, которая, долго не получая известий о Лёвушке, воюющего в Польше, также  мучаясь тревогой и за родителей, запертых в Павловске из-за холеры, приехала туда из зараженного Петербурга поздно вечером, сумев  миновать  все  карантины…  Но ошиблась домом и постучалась к  их соседке  Архаровой… Тайный приезд Ольги открылся, и её, с помощью  полиции, отправили обратно в Петербург…

Он ещё  раз убедился в том, что у его сестры – прекрасное и нежное сердце. Но так как сейчас она жила одна в Петербурге  -  родители продолжали  жить в Павловске, а её муж служил в Варшаве, Ольга очень нуждалась в душевном тепле. А их визиты  оживляли её. С удивлением она наблюдала за  молчаливой невесткой и Сашей, который трогательно заботился о беременной жене - не помнила, чтобы видела когда-нибудь такого брата – нежного, трепетно хлопотливого. Он все боялся обмороков Натали, которые сопровождали первую её беременность. Или страшился, что она оступится неловко и упадет.

Имея  теперь возможность посещать разнообразные слои общества - вплоть до Аничкова дворца, где Натали блистала, несмотря на беременность, Саша уже убедился: «Отечественная литература стала возбуждать живой интерес даже в тех сферах, где прежде игнорировали ее существование!  Сейчас даже молодежь начала  смотреть на звание литератора, как на нечто, достойное зависти... Я должен  создать свой печатный влиятельный орган... Но сначала необходимо хорошо  обдумать - как это сделать...»

Тем временем Булгарин-Фиглярин не оставлял его в покое - Саше не преминули передать, как в доме  у Оленина министр просвещения Уваров, не любивший  его за  гордость и отсутствие у него низкопоклонства, отозвался о нем пренебрежительно: "Что он хвалится своим происхождением от негра Ганнибала, которого продали в Кронштадте  Петру Великому за бутылку рома!"

После этого  Булгарин-Фиглярин, видимо, обрадовавшись услышанному, тут же  воспользовался случаем и повторил этот отзыв в "Северной Пчеле". А потом, там же, появился фельетон, где  говорилось о «некоем литераторе, претендующем на благородное происхождение, в то время как он лишь мещанин во дворянстве»… К этому  еще было прибавлено, что «мать его – мулатка, отец которой, «бедный негритенок»,  был куплен матросом за бутылку рома…»

Узнав себя в этом злобном выпаде, Саша тут же ответил на это стихотворением «Моя родословная», а потом к нему, в постскриптуме, добавил эпиграмму:

Решил Фиглярин, сидя дома,
Что черный дед мой Ганнибал
Был куплен за бутылку рома
И в руки шкиперу попал.
Сей шкипер был  тот шкипер славный,
Кем наша двинулась земля,
Кто придал мощно бег державный
Рулю родного корабля.
Сей шкипер деду был доступен.
И сходно купленный арап
Возрос, усерден, неподкупен,
Царю наперсник, а не раб.
…Решил Фиглярин вдохновенный:
Я во дворянстве мещанин,
Что ж он в семье своей почтенной?
Он? Он в Мещанской - дворянин.
На Мещанской жили только самые незначительные люди, что он постарался и подчеркнуть.

Но незабвенный Дельвиг отговорил его тогда печатать и стихи, и эпиграмму. Но ведь у него, все и всегда, расходятся в списках...

Теперь Саша боялся, что его стихи могут быть приняты за сатиру на многие известные фамилии, умалчивающих свое происхождение, стыдясь своих корней, получивших при императрице Екатерине звания и положения  благодаря отличиям в  службе, а не родословной…

Во избежание будущих недоразумений, жалоб и обид от новых "аристократов", написал  Бенкендорфу, что эти стихи являются  «сдержанным ответом на заслуживающий крайнего порицания вызов» Булгарина…

 После этого, спустя немного времени,  его удивила встреча с Гречем - ближайшим  соратником Булгарина, когда столкнулся с ним в книжном  магазине Белизара. Он с удивлением смотрел, как  улыбающийся Греч идет к нему. Поклонился ему принужденно и хотел, было, пройти мимо, но Николай Иванович произнес:
- Ну, на что это походит, что мы дуемся друг на друга? Точно Борька Федоров с Орестом Сомовым?

Он тоже расхохотался и произнес сквозь смех:
-  Не будем дуться! Очень хорошо! - Воспользовался любимой поговоркой, чтобы показать, как он доволен  таким разрешением неловкой ситуации. Теперь, при каждой встрече, Греч демонстрировал, как он не имеет никакого отношения к «шуткам» Булгарина… А раз так,  он и сам стал иногда прибегать к его услугам – ведь Николай Иванович был, как и Булгарин,  не только поборником идей «православия, самодержавия и народности», но и редактором журнала «Сын Отечества»…

Взяв отпуск на три недели, Саша выехал в Москву – решать денежные дела - еще в октябре в Царском Селе он с Жемчужниковым и Огонь-Догановским  договорился, что  они получат с Нащокина пятнадцать тысяч рублей - из той суммы, что сам должен им.

 Павел Воинович взялся,  было,  уплатить  его долг кредиторам, но у него почему-то это не получилось, несмотря на то, что он имел кредит у  Рохманова – банкира…
 О  деле с Догановским  и Жемчужниковым и карточных долгах мужа жена знала, но она и не представляла, что в Москве  он заключает картежные сделки, и находится в обществе самом мерзком: между щелкоперами, плутами и обдиралами – в Петербурге ему этого не доставало…

Но  в письмах к ней отчитывался, как  решаются известные ей дела, умалчивая о  другом образе жизни здесь и обещая вернуться домой в скором времени - он волновался о ней, жалел, что оставил её, беременную, одну… В письмах наставлял её ходить два часа пешком ежедневно, как обещала ему, не плясать на балах, не доверять  людям в доме  -  приедет, он сам со всеми разберется…

 «Пожалуйста, не сиди, поджавши ноги, и не дружи с графинями, с которыми  даже нельзя и кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьезно и с беспокойством...», - имел в виду  графинь Ивелич, о  которых был наслышан  еще от  Софии Дельвиг. Та говорила: «Екатерина Марковна Ивелич нюхает табак и курит, когда никого рядом нет... Это не барышня, а гренадер самого дурного тона...»
Другая графиня, Александра Петровна Ивелич, урожденная Языкова – была не лучше первой…

Ужас  перед этими женщинами Саша один раз  не сумел скрыть перед Ольгой, которая   наблюдала  его, сидя  в коляске, кода она с ними приехала к нему. Брат стоял на крыльце, но когда он узрел  графинь Ивелич с собственной сестрой, то чуть в обморок не упал и насилу выговорил:
-  А вы  - графиня? – Обращаясь к старшей. Саша был поражен её эксцентричным видом…
 Из доброты душевной та поспешила его успокоить, сказав:
- Я еду к Кокошкиным…
 Саша пробормотал себе под нос - с облегчением: «Не ко мне - и слава Богу!...»

Несмотря на  настоятельные просьбы мужа перед своим отъездом, чтобы она не ездила во дворец и не «плясала» на балах, Натали не исполняла его желаний. Уже через несколько дней она уже  была на придворном балу в Аничковом дворце, где, «как Психея», блистала - теперь она не могла жить без ежедневного поклонение своей особе.

Ежедневные  её отчеты в письмах о состоянии своего здоровья, несмотря на балы и развлечения,  ввергали Сашу в страх: «Что такое головокружение? Обмороки или тошнота? Виделась ли ты с бабкой? Пустили ли тебе кровь? Все это ужас, как меня беспокоит. Чем больше думаю, тем яснее вижу, что глупо сделал, что уехал от тебя. Без меня ты что-нибудь с собой да напроказишь: того и гляди - выкинешь…»

Но все же просидел в Москве  до конца отпуска, то есть, до двадцать восьмого  декабря, ни с кем из её родных  не встречаясь - был зол на Наталью Ивановну за то еще письмо к Натали по поводу сватовства Поливанова – несостоявшегося жениха Екатерины...

 А дед Натали, Афанасий Никитич, обозлил тем, что своих любовниц тот выдавал замуж, назначив им по десять тысяч приданого, а вернуть  ему долг в двенадцать тысяч не захотел, мало того, ничего и сейчас не делает для внучки. «Дедушка - свинья: он выдает свою третью наложницу замуж с 10 000 приданого», - писал он с возмущением Павлу Нащокину еще из Петербурга.

 Но были и редкие  приятные случаи: хлопоты по изданию последнего номера журнала «Северные цветы», посвященного Дельвигу, увенчались успехом. Наконец, он был издан,хоть и отнял у него много сил и крови, пока собирал  стихи и прозу со всех друзей и приятелей Дельвига. Но сумел заставил всех друзей сделать вклад: кто - чем…

Неудачи за карточным столом,  дорогие наряды Натали, расстроенные дела вынуждали его все больше запутываться в долгах. И он решил обратиться с просьбой к Судиенко  Михаилу Осиповичу – богатому дворянину, удачливому игроку. Попросил у него  двадцать пять тысяч в долг – на два года, суля ему в случае смерти свое имение -  Кистеневку, которое могло обеспечить эти деньги. Успокаивал  его в письме тем, что будет обязательно платить проценты, которые тот сам  ему  и назначит…
Но Судиенко не ответил.

Постоянные денежные тревоги не улучшали его настроения. Он пребывал в подавленном  состоянии, и все меньше времени у него оставалось на творчество, все больше приходилось ему хлопотать о добыче хлеба насущного…

Светский образ жизни тяготил. «Нет у меня досуга вольной холостой жизни, необходимой для писателя, – написал Нащокину, с которым делился  всем, - кружусь в свете, жена моя в большой моде – все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения...» О  Савкино ему оставалось только мечтать…

Еще находясь в Царском Селе, попросил Плетнева  отдать  «Повести Белкина» в земскую цензуру, то есть, в обыкновенную, а не удельную - цензуру Николая I, которому  все его сочинения представлялись через Бенкендорфа. Так было бы проще и  быстрее. Доставить их другу Саша попросил  Hиколая Эслинга. Но тот не выполнил его просьбу, и ему пришлось повторно переписывать все и отправлять их  Петру Александровичу  через Гоголя. Слава Богу, Николай Васильевич его успокоил: «…у Плетнева я был, отдал ему в исправности Вашу посылку и письмо...»

Ему повезло - рукопись повестей Белкина рассматривал цензор и профессор Петербургского Университета Никита Иванович Бутырский, который в них не сделал «ни перемен, ни откидок». И, с помощью и благодаря  Плетневу, «Повести Белкина» были изданы в конце октября – на  собственные деньги Саши -  потому, что издание не передали Смирдину.

Александр Филиппович – книгопродавец и книгоиздатель, наиболее ценимый Сашей из всех, авторитет и уважение к которому помогут  распродаже его книги; поэтому Саша, шутя, просил Плетнева о том,  чтобы  тот шепнул Смирдину, что автор «Повестей Белкина» не кто иной, как он - Александр Пушкин…
Но денег за них  ведь придется еще ждать…

Подготовил и сдал в издательство третий сборник своих стихотворений, но эта книга тоже пока еще не вышла в свет - цензура задержала  её из-за одного стихотворения, по поводу которого он все еще объяснялся… Значит, на быстрые деньги и за них ждать не приходится.

В который раз обратился к Бенкендорфу с просьбой, чтобы ему разрешали впредь отправлять  свои мелкие сочинения  в  обыкновенную цензуру,  где  все было проще, а не в цензуру III отделения, которое подчинялось тому.

В другом письме, он, не выдержав обстоятельств с долгами, с неизвестностью по жалованию, опять просил: «Генерал! Его величество, удостоив меня вниманием к моей судьбе, назначил мне жалованье. Но так как я не знаю, откуда и, считая с какого дня, я должен получать его, то осмеливаюсь обратиться  к  Вашему превосходительству с просьбой вывести меня из неизвестности. Благоволите простить мою докучливость…». - и только после  этого письма, в конце июля,  Бенкендорф  написал отношение к графу Нессельроде  – руководителю Коллегии иностранных дел, "о зачислении  Пушкина  в ведомство  с чином коллежского секретаря".

Стоял уже декабрь, а Саша так до сих пор и не получил ни копейки – деньги от него убегали…

 Вынужденный просить  Бенкендорфа разрешить ему стать во главе газеты, о котором Жуковский заранее говорил с ним, Саша ему писал: «До сих пор я сильно пренебрегал своими денежными  средствами. Ныне, когда я не могу оставаться беспечным, не нарушая долга перед семьей, я должен думать о способах увеличения своих средств и прошу на то разрешение его величества. Служба, к которой он соблаговолил меня причислить, и мои литературные занятия заставляют меня жить в Петербурге, доходы мои ограничены тем, что доставляет мне мой труд. Мое положение может обеспечить литературное предприятие, о разрешении которого я ходатайствую – а именно – стать во главе газеты...»
 Он обращался, но сомневался - "Удастся ли?"