Спокойных дней не будет - часть 47

И хотя Италия встретила их проливным дождем, Сонино настроение заметно улучшилось, едва самолет коснулся земли. Белла и Никита, почти забывшие как выглядит "их мама", целыми днями не слезали с ее колен, Рахиль нашла общий язык с Марией, а Павел, не зная, чем себя занять в реальной жизни, просиживал целыми днями за компьютером в кабинете, снова вернувшись к дурацким виртуальным играм. С Соней они встречались только в столовой, да иногда на пляже или в саду. Когда пыл детей несколько угас, и сама Соня устала от постоянных вопросов и неуемной активности, она решила наладить общение с мужчиной, но он, памятуя о прошлых попытках сближения и об их плачевных результатах, держал ее на расстоянии, как редкого и красивого, но слишком опасного представителя фауны. Она несколько раз предложила ему прокатиться по близлежащим городам, но он не выказал никакого интереса к путешествиям, а одной ей было лень. В конце концов, она вернулась туда, откуда практически началась ее сознательная жизнь — в библиотеку, к книгам и мечтам о принце, стала избегать его сама, чаще появлялась за завтраком с заплаканными глазами, скрывая следы бессонницы за вспышками нарочитой веселости. Он понимал, что однажды этот придуманный мир вдали от людей, который он сам помог ей построить, рухнет и погребет их обоих под развалинами. Но дни плавно перетекали в ночи, утром она входила в столовую и, скользнув равнодушным взглядом по молчаливому соседу, открывала книжку и размеренно постукивала ложкой в чашке с кофе, перелистывая страницы.
— Слушай, давно хотела тебя спросить, — в один из дней, прервав привычное молчание за завтраком, сказала Соня как бы между прочим и без всякого интереса заглянула в его газету. — А как ты обходишься?
— В чем обхожусь?
— Ну... тут же нет женщин...
— Тебя это не касается, — отрезал он, почувствовав опасность, и перевернул страницу.
— Не касается, да, — задумчиво протянула она. — Но я забочусь о своих людях. Ты мог бы переспать с моей горничной, если категорически не хочешь съездить в город развлечься.
— Я сказал, что тебя это не касается. И я не отношусь к "твоим" людям.
— Ты живешь в моем доме, значит, относишься. — Она упрямо гнула свою линию, как в старые времена еще при жизни шефа, когда любила довести его до белого каления и с улыбкой понаблюдать, как он стискивает кулаки и играет желваками на скулах в бессильной ярости. — Разве тебе не нравится Мария?
— Соня, повторяю, я не стану обсуждать с тобой мою частную жизнь.
— И к тому же, ты работаешь на Левушку, — продолжила она как ни в чем не бывало, — который, при всем своем паскудстве, мне все еще родственник.
— Закрыли тему! — рявкнул Павел и, мысленно досчитав до десяти, поискал, на что бы переключить внимание.
Но его раздражение произвело, как обычно, противоположный эффект.
— Я говорю, о чем хочу.
"Недолго же она продержалась в роли послушной девочки!" Он демонстративно свернул газету и посмотрел на женщину долгим холодным взглядом, отчего ей стало не по себе. И она уже готова была трусливо отступить и оставить его наедине с неутешительными мыслями, как он вдруг решил сам продолжить тему и, чеканя каждое слово, сказал:
— Не забудь потом, что ты сама напросилась. У меня для тебя есть две новости: я сплю с твоей горничной и я не работаю на твою семью.
Соня ожидала чего угодно, вспышки возмущения, обиды, молчаливого бойкота, но только не таких признаний. Она замерла, как кобра под тягостную мелодию факира, и от удивления слегка приоткрыла рот, отчего стала похожа на Беллу, когда той рассказывали новую сказку. Он выразительно покивал, удовлетворенный ее реакцией, и снова уткнулся в газету, будто ничего и не произошло.
— То есть как? — только и смогла произнести она.
— Как я сплю с Марией тебя не касается, — не поднимая головы, заметил он.
— Я о том, когда ты успел. — Она ошарашенно смотрела на Павла и продолжала размешивать сахар в давно остывшем кофе. — И почему ты мне ничего не сказал?
— Потому что не считаю нужным отчитываться о своей личной жизни.
— Но она моя горничная, и я не давала тебе права...
— Ты ее не купила, и она тоже спит, с кем хочет. А уж мне твое разрешение тем более не требуется.
— Тогда какого черта!.. — Она сама не знала, что имела в виду, и помолчала, прежде чем вспомнила вторую новость. — И про родственников я не поняла. Что ты хотел сказать?
— Я ничего не хотел сказать, ты меня вынудила. Мне гораздо проще с тобой ни о чем не говорить, потому что из каждого разговора получается какая-то ерунда.
— Ты сказал, что не работаешь...
— Именно так, я не работаю на твоего племянника.
— Но тогда на кого?
— Ни на кого.
— А кто тебе платит?
— Никто мне не платит.
— Не понимаю... Ты каждый день исполняешь обязанности... — она невольно запнулась на этом слове и нахмурилась, — телохранителя. И все это без денег? И при этом спишь с Марией?
— Ну, ты все в одну кучу свалила! — усмехнулся он, но Соня не дала увести себя в сторону.
— Уточняю, ты живешь в моем доме на правах неизвестно кого, спишь с моей горничной, и тебе никто не платит? Ты сумасшедший? Или маньяк? Я расцениваю это как... — Она затруднилась с формулировкой, и он насторожено ждал, чем она закончит фразу. — Как сексуальное домогательство!
— О, да! Твои выкладки поражают логикой!
— Нет слов, у меня просто нет слов...
Она нервно перекладывала на столе предметы и все время потирала лоб, словно пыталась избавиться от навязчивой мысли. Однако, вопреки всему, мысль сформировалась, и Соня с глубоким убеждением выдала ее во внешний мир.
— Я хочу, чтобы ты немедленно покинул мой дом.
Павел снова оторвался от газеты и спокойно встретил ее растерянный и злой взгляд.
— Зачем?
— Затем, что я не знаю, кто ты такой и почему живешь тут. Почему все эти месяцы после смерти Ильи...
— Я уволился, когда новый шеф решил, что я должен вернуться к своим прямым обязанностям, — уточнил Павел.
— Почему ты уволился, я не понимаю?
— Потому что тогда ты бы осталась совсем одна. Ты отбивалась бы от журналистов, от охотников за твоими деньгами, да просто черт его знает, что бы придумала или что бы сотворила с собой.
— Да что бы я ни сотворила, это мое дело, моя жизнь!
— Но твой брат не хотел, чтобы ты осталась без помощи.
Павел без всяческих угрызений совести прикрылся именем, которое было для нее дорого, привычно рассудив, что против воли брата она не пойдет. Но на этот раз просчитался.
— Ты понятия не имеешь, чего он хотел! — взорвалась она. — Он замуж меня хотел отдать после своей смерти! Понимаешь, хотел, чтобы я мужика себе нашла на него похожего. Но это абсурд! Где я найду такого, как он?
— Замуж? — Он насупился, как грозовая туча, почувствовав, что она не врет. — И потому ты пыталась переспать с каждым, кто появлялся на твоем горизонте? Здорово же ты выполняешь его наказ.
— Этот, как ты это называешь "наказ", — съязвила она, — не имеет ничего общего с моей жизнью.
— Ну да, ты его никогда не понимала ни до смерти, ни после.
— Зато ты его отлично понял, как я вижу. И теперь со своим дурацким альтруизмом... Видимо, ему надо было с тобой спать, а не со мной!
Павел посмотрел на нее через стол так, что она подумала, что сейчас он ее ударит, но он не ударил, отложил газету и поднялся.
— То есть ты будешь разгуливать по моему дому, спать с моей прислугой, разговаривать со мной таким тоном... — Он уже был в дверях, не обращая на ее реплики никакого внимания, и Соня от раздражения мгновенно перешла к ярости. — Куда это ты собрался?
— Навещу твою горничную, — сквозь зубы процедил он и вышел, хлопнув дверью.
— Ты врешь мне, ты все врешь!
Соня догнала его только в холле и кинулась на него, как взбесившаяся кошка, не соизмеряя свою и его силу. Он молниеносно перехватил ее руку, занесенную для удара, ловко вывернул за спину, и она выгнулась от боли. Мария, выглянувшая из двери библиотеки, мгновенно оценила ситуацию и ретировалась за дверь, не проронив ни звука.
— Пусти меня немедленно!
— Сначала прогуляемся.
Он провел ее через холл и втолкнул в малую гостиную. Она потирала плечо и, стоя посреди комнаты, смотрела на него волком.
— Справился с женщиной, герой?
Павел без слов надвинулся на нее как скала, и ей пришлось отступить на подвернувшийся диван, только ухудшив свое положение, потому что деваться с него было некуда. Она смотрела на него снизу вверх и не смела шевельнуться. Но он мирно присел на корточки рядом, чтобы их глаза могли быть на одном уровне, чего ей совершенно не хотелось, и спокойно заговорил.
— Я здесь абсолютно добровольно. Это было мое решение, и мне нет дела, что ты там придумала в своей красивой и глупой голове. Я много лет исправно служил твоему брату. Он хорошо платил, и теперь мне не требуется зарплата ни от его сына, ни от тебя. И впредь я буду жить так, как считаю нужным, и делать то, что считаю необходимым и полезным. И если ты вдруг решила, что я почему-то должен уйти, то это твоя проблема. Когда ты научишься думать головой, а не любым другим органом, ты поймешь, что без меня тебе просто не выжить. А когда я решу уйти, я уйду сам, и в этом случае твое разрешение мне тоже не понадобится. Ты уяснила себе то, что я сказал?
Она кивнула, чувствуя, что животный страх перед его силой отступает.
— Отлично, — продолжил он, и она с нарастающим изумлением подумала, что в жизни не слыхала от него такой длинной и связной речи. — Надеюсь, относительно моих отношений с женщинами ты тоже все поняла, и мне не придется второй раз объяснять тебе, что я буду спать с любой из них, когда захочу.
Она как завороженная, смотрела в его ледяные глаза и молчала.
— Ну, хоть знак подай, что ты еще жива, — усмехнулся он, щелкнув пальцами возле ее лица.
— Ты обращаешься со мной... — Ей надо было подобрать слово, и она скривилась от того, что хотела сказать. — Как со шлюхой.
— Я ни разу не пытался поступить с тобой, как со шлюхой.
— Ты мстишь мне за те годы, когда я была с ним. И потому спишь с моей горничной.
— А ты ревнуешь!
Она задохнулась от ярости и справедливости его замечания, которую не готова была признать даже под пыткой.
— Да ты никто, ноль без палочки! И если бы я захотела...
— Ну, что же, если ты хочешь... — Он поднялся, и она невольно задрала голову, чтобы видеть его лицо. — И если ревнуешь... — Она еще не поняла, к чему он клонит, когда прямо перед ее глазами оказались руки, расстегивающие ремень. — И если ты настаиваешь... — без выражения продолжил он.
Соня поняла и шарахнулась вглубь дивана, в бешенстве сверкая глазами.
— Не смей! Только попробуй тронуть меня!
На его лице застыла злая усмешка. Соня испуганно наблюдала за ним из своего угла, готовясь либо сбежать, либо бороться до последнего. Она и глазом не успела моргнуть, как Павел приподнял ее над диваном и поставил перед собой на пол.
— Ты думаешь, что будешь вечно провоцировать меня, а я буду пай-мальчиком? — Она тяжело дышала и прятала глаза. — Говори! — рявкнул он, и в ту же секунду ее молчание прорвалось слезами, а тело обмякло в обруче его рук.
Он легонько толкнул ее на диван и сел рядом, понимая, что сопротивление сломлено. Соня рыдала, подтянув колени к груди и закрыв лицо руками.
— Ну, и чего ты ревешь? — Он полез в карман за платком, но она оттолкнула его руку. — Пройдут твои синяки.
— Ты ничего обо мне не знаешь! — сквозь рыдания прокричала она и уткнулась лицом в колени.
— Я знаю о тебе куда больше, чем ты можешь предположить.
— Ты не знаешь, как я его любила, как это невыносимо, остаться одной и каждый день просыпаться и знать, что ничего уже не будет, никогда, потому что он умер, умер!
— Все еще будет!
Он положил тяжелую руку ей на голову и неумело погладил по волосам.
— Что будет? Когда будет? Что у меня осталось в жизни?
— Да все! — ответил он и обвел рукой комнату. — Дом этот и там, на острове, квартира в Москве, машины и деньги на счетах...
— Да причем тут это все, деньги эти, машины! Я одна, как ты не понимаешь, я совсем одна, вообще, во всем свете. И нет никого, кто бы мне посочувствовал, просто посочувствовал, потому что я живая. Да, он умер, и это моя вина, но я-то живу, живу с этой виной!.. И ни одна душа в этом мире меня больше не любит. Стоило ему уйти — и я потеряла все. Лучше бы это я умерла...
— Не болтай! Ты просто ничего не замечаешь вокруг себя...
Павел прижал ее голову к своему плечу, и она зарыдала еще сильнее, цепляясь пальцами за его рубашку. Он принялся платком вытирать ее слезы, которые лились не переставая.
— Я столько лет любила его, всю свою жизнь, с рождения...
И пока между ними снова не встал во весь рост призрак Ильи, именно сейчас настал самый подходящий момент сказать ей, что не только она одна умеет любить, и что не продолжительностью чувств измеряется их глубина. И что если она только прекратит плакать и посмотрит ему в глаза... Но Рахиль осторожно заглянула в гостиную и шепотом сообщила, что у Никиты температура и надо бы вызвать врача. Соня подняла голову и без слов сползла с дивана, оставив его наедине с несостоявшимся признанием.

Той ночью он попытался навестить Марию в ее спальне, но она категорически заявила, что-то вроде "non oggi", и он догадался, что получил отказ и ничего не будет, потому что у нее месячные, и на все его уговоры на ломаном итальянском пополам с английским, русским и выразительным языком жестов была непреклонна. Никаких альтернативных видов секса ему тоже явно не светило, и он вышел в диком раздражении, еле сдержавшись, чтобы не шарахнуть дверью. Уж так было трудно дать, дольше объясняла, почему не хочет, и отталкивала его! Что-то в последние годы ему явно не везет с этим делом. То ли бабы пошли не те, то ли он стареет! Неожиданно вспомнилось, как он ночевал в Сониной спальне после смерти Ильи, решив, что эта эгоистка соберется наложить на себя руки. Как же! Она слишком любит себя, чтобы принести свое драгоценное тело на алтарь погибшей любви. А поговорить о самопожертвовании — в этом она мастерица, это тот самый конек, с которого ее еще и не стащишь! "Жизнь потеряла смысл, надо было уйти за ним в вечность и там любить его и принадлежать только ему!" Тьфу! И ушла бы, ушла, какие проблемы! Он поморщился и пошел вверх по лестнице, размышляя о том, что пора уже снова отдохнуть от нее, съездить на пару недель в Москву, развеяться в знакомой обстановке с бабами, которые пьют русскую водку и говорят на нормальном русском языке.
Он по привычке задержался у Сониной двери, прислушался к тишине и, вздохнув, ушел к себе, улегся на кровать прямо в одежде и, взяв календарь, начал всерьез планировать отпуск от женщины, которая забавлялась его жизнью, как последней пешкой в шахматной игре.
Однако наутро он проснулся в отличном настроении. Идея отпуска оформилась окончательно, и он решил сегодня же озвучить ее "хозяйке" и во что бы то ни стало насладиться растерянностью и обидой на ее лице. Но к завтраку Соня не спустилась, и, судя по всему, поднос к ней в спальню Мария тоже не относила.
Он попытался спросить, но в ответ получил только "не звонила, не ела" и, пожав плечами, отправился на море. Каждый день он задавал себе физическую нагрузку, час перед завтраком проводя в тренажерном зале и два часа перед обедом в море, рассекая плечом волны. Перед сном он тоже отправлялся плавать, но это была уже не нагрузка, а снятие напряжения, когда можно было просто лежать на волнах и ни о чем не думать, слушая шум бьющих в скалы волн и крики чаек в шелесте ветра. Часто он замечал, что она стоит у окна в библиотеке и смотрит на море или на него в море. Но она никогда она приходила на пляж, если он плавал, и сама выбирала для купания только те часы, когда его на берегу точно не было. С каждым днем пребывания на вилле они отдалялись друг от друга, перекидываясь короткими репликами только за едой или случайно столкнувшись на лестнице или в холле. Осознанно или нет, она строила каждый свой день так, чтобы не видеться с ним, да и он не искал с ней встреч, памятуя, чем закончилось спонтанное сближение в Крыму.
Но сегодня она не вышла и к обеду, и Мария снова показала на пальцах, что хозяйка не звонила и есть не просила, поэтому он забеспокоился, отложил вилку и, второпях выпив стакан воды, поднялся на второй этаж.
За дверью ее спальни было подозрительно тихо. Он сначала постучал, как воспитанный человек, и тут же, даже не пытаясь расслышать ответ, толкнул дверь.
— Что ты, Павел?
Она сидела возле трюмо и расчесывала волосы и на звук открывающейся двери обернулась с хмурым выражением лица. Он сразу же увидел, в чем дело. Она плакала, не сейчас, а раньше, потому что веки были покрасневшие и припухшие, и Павел почти разозлился на то, что она своими слезами испортит ему весь день, который обещал быть очень даже ничего.
— Тебя не было ни на завтраке, ни на обеде, — с нравоучительной интонацией начал было он.
— Сегодня годовщина, ты помнишь? — спросила она и принялась водить щеткой по волосам.
Черт побери! Как же он мог забыть! Именно в этот день она пришла к нему в спальню неглиже и сказала, что Илья ушел, а он никак не мог сообразить, куда тут на вилле можно было так уйти, чтобы женщина могла сообщить об этом, как о величайшей трагедии своей жизни. Впрочем, с этой женщины станется любая театральная постановка! Но тот день... Он помнил каждую минуту, каждый жест, каждое слово, а вот о скорбной дате забыл.
— И все равно нельзя весь день провести взаперти и ничего не есть, — не ответив на ее вопрос, сказал он. — Пойдем вниз, там все готово.
Она безучастно поднялась и пошла за ним по длинному коридору, по залитой солнцем лестнице в столовую, где возле стола суетилась Мария. Павел наблюдал, как Соня ест, вернее, не ест, а копается в тарелке, погруженная в свои мысли, и не находил, что сказать к случаю.
— Давай съездим сегодня в деревню вечером, — тусклым голосом попросила она и отложила вилку, прекратив терзать рыбу. — Посидим в кафе, выпьем за упокой его души.
— Конечно!
Он с облегчением вздохнул, понимая, что она взяла на себя его миссию — придумывать и предлагать.
— Спасибо!
Она поднялась со своего стула, и он тоже встал, второй раз за день потеряв интерес к обеду.
— Я пойду к морю.
— А я посижу с тобой, если не возражаешь.
— Ты беспокоишься, что я буду неадекватна? — слабо улыбнулась Соня.
— Я просто посижу, на всякий случай, — не стал возражать он.
— Тогда придется брать купальник.
— С каких это пор ты стала меня стесняться? — усмехнулся Павел.
— С недавних, — уклончиво ответила она и пошла наверх переодеваться.
Пока они медленно брели на пляж, ни одному не хотелось начинать формального разговора. Потом она плыла в море, возвращалась и снова уплывала, а он наблюдал за ней с берега, пересыпая песок из ладони в ладонь. А потом было самое приятное для него, несмотря на глухое молчание и совсем не радостную дату. Соня лежала рядом на песке, и капельки воды играли у нее на пояснице. Он неотрывно смотрел на эту спину, на перекрещенные ступни, по которым стекал высыхающий песок, на эфемерные завязки купальника и почему-то  совершенно не жалел о том, что год прошел именно так: без шефа, почти все время наедине с ней. А когда она перевернулась на спину и прикрыла глаза рукой, то новая картинка захватила его воображение, и опять не хотелось думать о том, что было бы, будь Илья жив. В конце концов, он устал сидеть и вытянулся рядом во весь рост, как испанский мастиф рядом с котенком, чувствуя свою мощь и упиваясь мыслью, что, даже не применяя силу, одним своим видом может отбить у окружающих всякое желание обидеть маленького плаксу. Обижать котенка в последний год было его прерогативой. За этими почти детскими размышлениями он не заметил, как задремал, а когда проснулся, она спала у него на плече, доверчиво прижавшись к мускулистому боку. Судя по солнцу, время катилось к вечеру, и он, вздохнув, отодвинулся и разбудил ее, напомнив, что они собирались ехать в деревню. Соня кивнула, подобрала полотенце, и они так же молча вернулись в дом.
Через час она ждала его за рулем машины и на удивление улыбнулась, едва он вышел из дома и побежал вниз по лестнице.
— Как ты? — спросил он.
— Ничего, уже лучше.
— Ты у меня молодчина!
Последняя фраза со стороны показалась ему какой-то сомнительной, но Соня не заметила или сделала вид, что не заметила этого акцента на "у меня". Ее настроение с каждой минутой улучшалось по мере того, как машина поднималась вверх по серпантину, и он с удовольствием "пялился" на ее разрумянившиеся после пляжного сна щеки и улыбающийся профиль.
В кафе было свободно всего два столика, и Соня выбрала тот, что был ближе к обрыву, протянула ему меню и принялась болтать ногой, исподтишка рассматривая соседей. Он несколько раз уточнил, что означают итальянские названия под еще более непонятными картинками, и, наконец, выбрал салат и мясо.
Молоденькая официантка, по виду дочка хозяина, приняла заказ и шустро покатилась на кухню, перебирая крепкими ножками с круглыми загорелыми икрами. Они оба посмотрели ей вслед, переглянулись и рассмеялись, как заговорщики. Через несколько минут их навестил сам хозяин заведения, гостеприимно разбросав руки в стороны и всем своим видом показывая радость от новой встречи с владелицей белой виллы под скалой. Павел закурил и терпеливо ждал, что их оставят наедине, но разговор на итальянском явно затягивался. Соня непринужденно болтала, итальяшка то и дело низко наклонялся и целовал ей руку. Она заливисто смеялась и явно приглашала его к столу, а он прижимал пухлые ладони к груди и отнекивался, указывая на других посетителей. И весь этот спектакль длился и длился, как будто она затем и пришла, чтобы встретиться с румяным старичком, и Павел с ревностью и отвращением смотрел на его загорелую лысину, которая отражала лучи вечернего солнца и только что зайчиков не пускала по округе.
И когда его терпение окончательно подошло к критической точке, он вдруг представил ее в постели с этим трактирщиком. Эта идея во всей ее абсурдности почему-то не показалась ему невозможной. Толстяк с пухлыми пальцами, круглым пузом и блестящей лысиной... Собственно, и шеф не был ни молодым, ни спортивным, когда нанял его на работу, а в последние пару лет так и вовсе сдал, а она сходила от него с ума, и в чем, в чем, а в неискренности Павел упрекнуть ее не мог. Как не мог и предположить, что ее уход налево, в постель красавчика с падающей на глаза челкой, был вызван проблемами в постели. Может, ее просто тянуло к престарелым ловеласам? Может, это такая форма извращения? От этой мысли ему стало и тошно и смешно, и он зло рассмеялся в самый неподходящий момент. Трактирщик вздрогнул и попятился, встретив несоответствующей смеху ледяной взгляд и поспешил ретироваться.
— Ты напугал его! — сказала Соня, все еще удерживая на губах улыбку. — Анекдот вспомнил?
— Вроде того, — усмехнулся он. — Его дело заказ выполнять, а не клеить девиц.
— Ну, уж и клеить! Ты на него посмотри, он просто колобок из сдобы с изюмом и сахарной пудрой. Куда ему кого-то клеить. Может, в молодости...
— Тебе, похоже, он и в старости не противен.
— Паааавлик, — понимающе протянула она и хитро прищурилась. — Ты меня к трактирщику ревнуешь?
— Ты не моя женщина, чтобы тебя ревновать.
— Ах, ну да, ну да! — покивала она и, откинувшись на спинку стула, обернулась к угасающему морю. — А Марию бы стал ревновать?
— Она тоже не моя женщина.
— Но ты же с ней спишь!
— И что?
— Да нет... я подумала... служанка и госпожа... такой банальный сюжет... Красиво здесь, правда?
— Угу, — буркнул он, глядя в вырез ее блузки.
Над их столиком воцарилось тишина, тогда как за двумя соседними то и дело вспыхивали яркими интонациями итальянские фразы и громкий смех разносился по округе. Посетители громко напивались и вели себя непринужденно, тогда как пара приезжих русских явно не знала, о чем говорить друг с другом.
— Расскажи мне о нем, — вдруг попросила Соня, продолжая смотреть за горизонт. — Ну, то, чего я не знаю.
— О его бабах? — ляпнул он, полагая, что это единственное, чем шеф точно не стал бы делиться со своей любовницей, но тут же смутился.
— Мне все интересно.
Она на секунду перевела на него глаза, но он вовремя успел отклеить взгляд от ее груди.
— Даже не знаю, что тебе рассказать... — Павел нисколько не испытывал чувства неловкости от того, что станет посвящать ее в интимные подробности жизни человека, который без зазрения совести изменял ей, если эти случайные или затяжные связи можно было назвать изменой. — Вот, например, как-то мы взяли на борт двух девиц...
— Двух девиц прямо в машине?
— Ну, да! И что такого?
— Да нет, просто... Ну, продолжай, продолжай!
Соня слушала рассеянно, глядя куда-то поверх его головы, и улыбалась. Вот этого он понять совсем уж не мог, смакуя подробности и все еще с каким-то садистским чувством надеясь, что ей как минимум будет неприятно слушать, как его охранник развенчивает мифы о большом и чистом чувстве. А она улыбалась! Хоть бы расстроилась для проформы! Он закончил одну историю и перешел ко второй, к третьей. Она почти не перебивала, возила вилкой в принесенном трактирщиком салате и чуть чаще, чем следовало бы, подносила к губам бокал с вином. А Павел все говорил и говорил, удивляясь собственному красноречию и обилию всплывающих из памяти деталей, успев за время своего рассказа прикончить и салат, и закуску, и расправиться с половиной принесенного домашнего вина в литровом кувшине.
— Еще рассказывать? — наконец спросил он, сделав паузу в своем бесконечном монологе.
— Надо же, какой он был! — с нескрываемым восхищением сказала Соня и впервые за весь вечер посмотрела ему прямо в глаза. — Да, такого я и любила.
— Не поймешь вас, — пробурчал он. — То чтобы быть одной единственной, и он обязательно принц, то чтобы трахал все, что движется, и если трахает, значит, герой и будем любить его и восхищаться им.
— Неужели прямо все так и рассуждают? — рассмеялась Соня.
— Не все! — с прямолинейностью паровоза ответил он. — Но ты точно чокнутая. Переходишь из одной крайности в другую, и я не понимаю...
— А ты хочешь понять?
Он чуть не попался на эту удочку, но вовремя спохватился.
— Тут нечего понимать. Ты неуравновешенная особа, и в твои бабские штучки я вникать не собираюсь.
— Трудно тебе со мной приходится, да? — участливо спросила она и накрыла его руку своей.
Он уставился на эту руку с дымчатым топазом, зажатым в золотых лапках, и как-то сразу перестал понимать предмет обсуждения и замечать происходящее вокруг.
— Мне уехать надо.
— Куда?
— В Москву.
— Зачем?
— Я хочу отдохнуть.
— Опять от меня? Мы же почти не видимся тут, я тщательно избегаю тебя, ты не заметил? Стараюсь не попадаться тебе даже на глаза. Вилла превратилась в какую-то коммуналку, честное слово. И мы с тобой как два соседа в состоянии перемирия.
— А тебе хочется скандалов?
— Нет, совсем не хочется! — Она помотала головой, и заколка с легким щелчком отпустила волосы и отскочила на землю.
— Я подниму!
Павел поторопился вскочить и принялся шарить руками за ее стулом, разыскивая пропажу. Над его головой ветер подхватил черные локоны и разметал, как пиратское знамя.
— Да ладно, не ищи, — сказала она и положила ему руку между лопаток. — Я косу заплету.
Он поднял голову и нахмурился, а она почему-то не торопилась убрать руку. Они смотрели друг на друга, и ее волосы с каждым порывом ветра касались его щеки.
— Не надо, Соня, — наконец попросил он и поднялся, и тут же с высоты своего роста увидел упавшую заколку. — Вот держи.
Он поспешно положил заколку перед ней на стол и вернулся на свое место, проклиная себя за то, что смалодушничал, хотя в тот момент и казалось, что применил силу воли.
— Ты все еще боишься меня... — грустно заметила Соня.
— Или себя, — рискованно ответил он.
— Разве ты не заметил, что я изменилась? — Она говорила все тише, и ему пришлось наклониться, чтобы расслышать последние слова. — Я стараюсь.
— Не надо стараться, будь собой.
— Какой собой? — усмехнулась Соня. — Я разная, я даже для себя все время разная. Я всегда подстраиваюсь под тех, с кем нахожусь рядом.
— Или борешься.
— Или борюсь, точно, — согласилась она и замолчала.
— Хочешь еще что-нибудь расскажу? — спросил Павел после паузы.
— Нет. Расскажи что-нибудь нейтральное. Я устала вспоминать о том, что год назад проснулась — а его уже нет.
— И не думай, не надо. Ты и так проплакала все утро.
— Ты догадался?
— Не дурак же я.
— Конечно, нет!
Вот такую, как сейчас, он готов был любить вечно, и на руках носить, и ходить рядом, как пес, ожидая случайной ласки. Ее не надо было покорять и принуждать, просто держать на коленях и гладить по голове, как маленькую. Он так устал бороться с ней, что учился ценить минуты спокойствия и мира, которые выпадали слишком редко.
— Когда ты такая, Соня... — начал он и осекся.
— Да я всегда такая, Павлик. Внутри себя. Просто мало кто это знает. Он знал.
— Так я тоже в числе смертных, удостоившихся величайшего доверия?
— Ты иронизируешь?
— Совсем нет.
Он взял со стола ее руку и поцеловал, сам не ожидая от себя такого порыва. Это не было формальным "целую ручки", ему хотелось подержать ее руку в своей, сказать ей что-то приятное, но он не слишком доверял ее спокойному настроению, которое в любую минуту могло обернуться слезами или насмешкой.
— Давай выпьем, — предложила Соня и осторожно вытянула свою ладонь из его пальцев. — За тех, кого с нами нет.
Павел коротко кивнул и в два глотка осушил свой бокал, стараясь унять не вовремя заколотившееся сердце. Соня покосилась на него и тоже допила свои полбокала, и тут же взялась за кувшин.
— Хватит уже! — резковато сказал Павел и мягко пояснил. — Тебе не стоит больше пить, Соня, подумай о своем здоровье!
— Да брось ты, Павлик! — почти искренне заулыбалась она. — Кто будет сожалеть обо мне, когда меня не станет? Кто вспомнит меня хоть чем-то хорошим?
— Твоя семья! — Он был уверен, что несмотря на все, что случилось, родственники продолжали любить эту сумасбродку и эгоистку. — Твои друзья. Те, кто не знал тебя с худшей стороны.
— Да все знают меня с худшей стороны, потому что я ничего не скрываю. Я такая, какая есть. Не любите — ну, и идите... мимо!
— Я пожалею, если с тобой что-то случится! — Ему было плевать на разумные доводы ее родных и друзей, у него было собственное мнение. — И я не допущу, чтобы случилось плохое.
— Не все в твоих силах.
— Не все, но многое. И я сделаю все, что зависит от меня. Ты мне веришь?
Хотелось ей того или нет, но ему она верила. Ему, единственному во всем мире, она могла доверять безраздельно, несмотря на их постоянную борьбу. При нем она могла не скрывать ничего, да и не скрывала, если не считать нескольких попыток завести отношения на стороне, которые он грубо пресекал каждый раз, когда ловил ее на обмане. Она давно уже отдавала себе отчет, что привязана к нему гораздо больше, чем могла показать другим и ему самому. Эта привязанность была далека от ее робких попыток влюбиться в мужа на заре их отношений, от романтического минутного увлечения Борисом, от всепоглощающей нежности с Сеней и даже от интеллектуальных ухаживаний Александра Васильевича. И уж никак не могла сравниться с отношениями с Ильей. Но было что-то между ними, что позволило ей спровоцировать мужчину на Ай-Петри, что заставляло ее часами стоять возле окна библиотеки, глядя, как он рассекает волны загорелым плечом, и что приводило его в ее ничего не обещающие, но совсем не дружеские сны в последние месяцы.
— Что-то мы загрустили, — встрепенулась она, не ответив на его прямой вопрос. — Давай еще по бокалу и будем собираться. Мы остались одни, и хозяин потихоньку нервничает.
— Буду я еще за него переживать! — буркнул Павел и разлил ей и себе остатки вина.
— Слушай, Павлик, да это же третий кувшин!
— Ничего, я довезу тебя в целости и сохранности!
— Посмотрим еще кто кого! За что пьем?
— За тебя, — сказал он. — За то, что ты смогла пережить этот год. И пусть у тебя будет впереди много счастливых лет, и не будет таких дат, как сегодня.
Он замолчал, глядя ей в глаза и держа свой бокал на весу.
— А за то, что я умница и красавица мы еще не пили! — хихикнула Соня, выведя его из оцепенения.
— И за то, что ты умница и красавица, — покладисто согласился он. — Самая красивая женщина, которую я встречал.
— И самая богатая.
— И самая богатая, но это не важно.
— Но не самая умная? — поддела его она.
— Тебе богатства и красоты мало?
— Ты не ценишь женский ум?
— А тебе зачем быть самой умной? Ты же не Мария Кюри и не Маргарет Тэтчер.
— Ну, тогда самая красивая, ладно. Но и самая сексуальная, надеюсь?
— Соня, ты уже напилась...
— Ты так не считаешь?
— Неважно, что я считаю.
— Важно, это же тост!
— Ты его уже давно говоришь за меня. О себе любимой.
— Потому что ты решил отделаться формальными фразами.
— А ты каких откровений ждала?
— А какие ты скрываешь?
— А вот это тебя не касается.
— Так нечестно!
— Я пью.
— Нет, постой. Теперь я алаверды.
— Может, не надо обо мне?
— Нет уж, я хочу выпить за моего друга Павла... — пафосно провозгласила Соня и поднялась со своего стула. — Как тебя по отчеству?
— Николаевич.
— За моего друга Павла Николаевича Тихонова, который поддерживал меня все эти месяцы и даже годы, наверное. Правда, я этого не умела ценить, но я учусь, честно! Я стараюсь. И не перебивай меня! — Она взмахнула рукой, заметив, что он готов ее прервать. — За то, что он красивый, сильный, честный, мужественный и заботливый. Впрочем, заботится он странно, но тут уж кто как умеет.
— А что же мой ум, о котором ты ничего не сказала?
— Да потому что ты красивый больше, чем умный! — засмеялась Соня, и он, вместо того, чтобы обидеться, засмеялся вместе с ней. — Давай на брудершафт, а то мы с тобой на "ты" давно перешли, а пить за это не пили.
— Не слишком ли обширный тост получается? — спросил он, поднявшись во весь свой почти двухметровый рост.
— Ой! — сказала Соня, глядя на него снизу вверх.
Сейчас, без привычных каблуков, она казалась просто крохотной рядом с расправившим плечи мужчиной.
— Ничего, я наклонюсь.
Он и правда склонился к ней, они переплели руки, чувствуя легкое покалывание в месте соприкосновения и в груди, и, опорожнив свои бокалы, легко встретились губами, стараясь не встречаться глазами.
— Ну, вооот, — с облегчением протянула Соня, глядя в сторону, и поставила свой бокал на стол рядом с другим бокалом. — Вино допили, можно платить и собираться.
— Соня?
— Да?
Не поднимая глаз, она обвила его шею руками, и на этот раз поцелуй получился долгий и совсем не привязанный ни к чему, что было сказано за этот вечер. От мужчины так божественно пахло сладким и одновременно пряным одеколоном, что у нее закружилась голова и ноги стали подкашиваться, как ватные. А когда он выпустил ее из рук, она все еще с закрытыми глазами тихо напомнила:
— Вообще-то в одном тосте было целых три.
И он снова поцеловал подставленные губы, чтобы на этот раз было все честно, а она прильнула всем телом, как мокрая рубашка, и старательно поднялась на цыпочки, чтобы ему было удобнее. Но ему оказалось все равно не удобно, поэтому он без усилия оторвал ее от земли и еще крепче прижал к себе, и Соне вдруг почудилось, что сейчас он смахнет тарелки со стола, и им будет абсолютно наплевать, что в окна маленького кафе за ними наблюдает хозяин и вся его многочисленная семья. Но Павел просто целовал ее, пока хватало воздуха, а потом бережно, как хрупкую статуэтку, поставил на землю рядом с нетронутым столом и, ничего не говоря, ушел в сторону освещенного домика, где за занавесками мелькала круглая тень трактирщика.