Темный Спас

На запруду, в дом под тремя дубами, к самой Мавре, пришел Семен, серый, как осиное гнездо.
«Не жилец!» - решила про себя Мавра и, не спрашивая, что ему надобно, принялась заговаривать от двадцати болезней.
- При черном море стоит столб, на  том столбе камень, на том камне стоит Святой отец Сисиней и зрит на море Черное. И возмутится море до облак! Изодоша из моря двенадцать жен простоволосых. Спросил у них святой отец Сисиней: «Что есть за жены? Они же отвечали: «Мы есть окаянные трясовицы дщери Филипповы, брата царя Ирода, снявшего с Ивана Предтечи главу». Вопросил Святой отец Сисиней: «Почто есть пришли»? – «Идем мы в землю святорусскую христиан мучити: кто зло творит, склеветает людей, опивается и объедается и заутрени просыпает, тех мы мучим – они наши есть угодницы…».
- Погоди, - сказал Семен. – Это не про меня. Встаю с птицами, сердца ни на кого не держу, про еду забываю, и бражничать мне тоже недосуг.
- А что же у тебя болит? – спросила Мавра.
Он посмотрел на нее и загляделся.
Была Мавра лицом смугла, волосом черна, брови, как стрелы, впивались ей в тонкое переносье, нос был точен, и лицо точеное. Золотое! А глаза чужие на таком лице: серые два озера с черной тоской посередине.
Мавра под его взглядом заметалась, ресницами захлопала, а он сказал, вздохнув, широко вздохнув, будто котомку проклятущую с себя скинул:
- Присушку скажи. Да какую подлиннее, чтобы ни на день присушила, навеки.
Мавра оправилась от нежданного смущения, протянула руку, и он положил ей в ладонь серебряный полуефимок. Мавра опять встревожилась, не тому, что дали ей большие деньги, она разглядела  наконец, что пришедший искать у нее спасения молод и что на лице его доброе озорство.
Прикрывая глаза длинными ресницами, она стала говорить слова присушки, как всегда б быстро, не вникая в их смысл
- Встану благословясь, пойду перекрестясь на луг, под  месяц, под частые звезды, к буйным ветрам. Подойду к ним поближе, поклонюсь пониже. Снимайте с меня тоску тоскучую, сухоту сухотучую. Печаль великую, плачь неутомимый, с белого моего тела, с ретивого моего сердца…
Она быстро поглядела на его голову.
- С русых моих кудрей, с белого моего лица, с семидесяти семи жил, семидесяти суставов, со всего стану…
- Погоди! – сказал он ей. – Слова-то какие хорошие: снимите с меня тоску тоскучую, сухоту сухотучую, печаль великую, плачь неутомимый… Большой души человек сложил эти слова вместе… Дальше-то как?
Она послушно сказала:
- ..со всего стану человеческого и понесите мою тоску тоскучую, сухоту сухотучую, плачь неутомимый, печаль великую к Божьей рабе… - она кивнула ему, но он не понял:
- Имя говори, кого присушивать!
- Мавра, - сказал он.
- К Божьей рабе Мавре, через матушку сыру землю…
Тут она остановилась и посмотрела на него сердито.
- Ты смеяться ко мне пришел?!
Он покрутил кудрявой кудлатой головой.
- Не до смеха мне. Сама видишь. И не одна же ты Мавра на белом свете.
Она дернула плечами и продолжила разговор, произнося слова осторожно, прислушиваясь к ним, как он слушал, и самой показалось, будто по камушкам через реку переходит.
- Не оброните мою тоску-сухоту на матушку сыру землю, от моей тоски-сухоты мать сыра земля посохнет. Понесите мою тоску-сухоту через траву-мураву. Не оброните мою тоску-сухоту на траву-мураву, от моей тоски-сухоты мурава посохнет. Понесите мою тоску сухоту через цветы лазоревы…
- От моей тоски-сухоты цветы лазоревы посохнут, - сказал он, покачивая в такт словам головой.
Она опять заторопилась.
- Понесите мою тоску-сухоту через луга великие, через реки быстрые, на кусты ракитовы. Через горы высокие, леса темные, через болота зыбучие на путь-дорогу!
- Ах, как хорошо! – воскликнул он, и слезы заблестели в его глазах. Глаза от слез стали у него ясные, и весь он так похорошел вдруг, что у Мавры голос провалился в грудь и дрожал, набухая ответными, невесть откуда взявшимися слезами.
- Понесите мою тоску-сухоту к рабе, - она смешалась, но все-таки сказала свое имя, глядя поверх его головы, - Божией Мавре в крыты ли хоромы, во мшоны ли, не во мшоны ли, спит ли она, не спит ли она, лежит ли, думу думает, при пути ли при дороге ли. Ударьте ее в белое лицо, в ретивое сердце, в черную печень, в семьдесят семь жил, в семьдесят суставов, в весь стан человеческий.
Она замолчала, в сомнении глядя на него, но он сидел опустив голову, и она смотрела ему в темечко.
- Брал бы рабицу Божию, - продолжила она свой заговор, - за белые руки, целовал в уста сахарные: слаще меду, слаще патоки казалась бы рабица Божия, лучше отца-матери, роду-племени, пил бы не запивал, ел бы не заедал, гульбой бы не загуливал, все бы на уме держал на разуме.
Тут ей показалось, что она спуталась и заговаривает уже не на рабу, а на раба. Осердилась на себя и поспешно дотароторила заговор до конца:
- Днем при солнышке, ночью при месяце, при утренней заре Марьяне, при вечерней Марианне. Будьте слова мои крепки и лепки, крепче булату, лепче камня магниту. Зубы мои, губы мои – замок. Запру и замкну, ключ брошу в море. Кто сей ключ найдет в море, тот моим словам пособит и  поможет, а не найдет так никто не пособит и не поможет.
Она замолчала. Он посмотрел на нее, и глаза у него были радостны, и весь он был другой, радостный, легкий.
- Все? – спросил он.
- Нет не все, - сказала Мавра, недоверчиво удивляясь: неужто заговор так преобразил его? – Присушку нужно говорить двенадцать раз поутру на восход.
- Мне с одного раза помогло! – он засмеялся, - Какое чудо в твоих словах! Сама придумала?
- Это же заговор!
Он встал, но уходить не торопился.
- Серчай не серчай, но когда я сказал: «На Мавру присушку говорить», то про тебя думал. Другой такой Мавры, как ты, не сыскать на всем белом свете.
Он улыбнулся и вышел из избы. Она так и не нашлась, что сказать ему.
Вечером, когда бабы собрались на околице, ожидая коров из стада, она из разговоров выведала: в село пришла артель богомазов. Будут верхнюю церковь расписывать. Пришли и сразу все запили, а главный их знаменщик вина не пьет, ходит туча тучей, все собак на дороге пинает, но теперь развеселился отчего-то, сидит на Волге, рыбу удит да песни поет. Только много наловишь песни оравши. Так говорили одни, а другие, притуманясь, возражали: поет знаменщик диво, как хорошо.

Мавра стояла за ракитой и уж выглянула было, да отпрянула.
Знаменщик, издав победный рык, прыгнул, сверкнул белыми телесами и без плеска вошел в воду. Он тотчас вынырнул, забарабанил ногами, и радуга закатного красного солнца стыдливо полыхнула на брызгах.
Он загляделся, замер – и потонул.
- Ой! – вскрикнула Мавра и кинулась к берегу, шаря глазами по реке, куда нырять.
Но он вынырнул сам на середине реки, тотчас увидал ее и замахал ей рукой. И она снова отпрянула за куст, а потом бежала бегом до дому, сгорая от неведомого прежде стыда.
В ту ночь она ходила смотреть на звезды.
Травой пахло! Медом! Липы где-то цвели.
И оттого, что на земле было хорошо, небо тоже казалось своим.
- Ах, овечки вы мои! – шептала Мавра звездам, и ей вспомнилось, как сидел он перед ней, покачивая кудрявой головой в такт словам, и слезы радости стояли в его глазах. – От моей тоски-сухоты цветы лазоревы посохнут. Понесите мою тоску-сухоту через луга великие, через реки быстрые!
Она вскинула руки, закружилась тихонько, и небо, торжественно сверкая звездами и звездочками, поплыло, закружилось. И она догадалась: омут перед ней. Звездный омут, и ей не страшно быть втянутой в пропасть, где кромешная тьма и синие звезды.
На следующий день она знала про Семена многое. Отцы города Ярославля заказали его артели роспись нового храма, но местные мастера кому-то взятку дали, кого-то словами уластили. Вдруг – Семену отказ, но подслащенный: дали работу в Романове. Большая обида мастеру, когда из города выставили, да ведь и с намеком: куда с постным рылом в город, твое место – деревня-матушка.
Правду сказать, Романов – не какое-нибудь захолустье, романовский сладкий лук царю на стол идет. Церквей на обоих берегах Волги понаставлено там гуще, чем в Ярославле.
Артельщики поморщились, но согласились ради хлеба насущного. Однако к работе не приступали – бражничали.
Семена среди пьющих не было, и Мавра, побродив по селу, заглянула в церковь, какую артельщикам надлежало расписывать.
Здесь было пусто и бело.
Два тяжелых массивных столпа держали кровлю. Задняя стена была одновременно скатом крыши, узкая верху, широкая у дверей. Собственно, эта церковь была чердаком нижней, основной. Только чердак у строителей получился просторнее самого здания.
«Чего они тут намалюют? – подумала Мавра. – Уж больно пьющие! Да и можно ли расписать церковь краше, чем нижняя?»
- Здравствуй!
Она вздрогнула.
Семен лежал на полу, за столпом, закинув руки за голову.
- Ой, - сказала она.
Он сел, засмеялся.
- Чего дрожишь?
- Ой, - сказала она опять, держась за сердце.
Он легко поднялся, подошел, обнял и поцеловал.
- В церкви? – спросила она. Глаза ее исполнились страхом.
Семен засмеялся.
- Это пока не церковь – строение! Вот осветят – другое дело.
И опять поцеловал, да так. Что в глазах ее закрутился вчерашний набитый звездами омут.
Прошла неделя. Семен не появлялся на Запруде, словно не было его горячих поцелуев, словно ничего не было – приснилось.

Мавра давно уже вдовствовала. Ее муж с кистенем хаживал, кто с кистенем спознался, тому веселый век, но короткий. Купчишек Маврин муж дубасил, не жалел, и они его не пожалели. Привязали на цепь и тянули за кораблем Волгою, покуда вся жизнь из него не вышла.
Вспоминая удальца-мужа, Мавра на себя сердита была. Разве богомаз ровня разбойнику? Все равно что курица перед петухом.
До того себя распалила, что тотчас собралась да и пошла к богомазу сказать, кто он есть таков!
По крутым кирпичным ступеням поднялась в верхнюю церковь. Кованная дверь была приоткрыта, и она проскользнула в щель, злорадствуя, что нападет на семена неожиданно, готовя крепкое бранное слово, чтобы этим словом, как кистенем, оглушить за дерзость, чтоб знал, как в душу, не спросясь, лезть.
Сырым холодом дохнуло на Мавру из пустого храма. Она удивилась, откуда сырость среди лета, и увидела, что стена, возле которой стоит, мокрая и раскрашенная.
Отступила от дверей вглубь храма – и оказалась перед страшным судом. Вывалив красный язык, человечьими глазами смотрел на нее со стены неведомый зверь. Уши кошачьи, лапы петушиные с когтями, сам голый, а на шее волосья клоками. На звере сидел Иуда. В руке у него была чаша, и из этой чаши лакал белый склизкий змей. Голова у змея была лисья, дьявольская.
- Батюшки! – сказала Мавра и подняла руку, чтобы перекреститься, но опамятовалась: грех ведь перед сатанинским воинством кресты класть.
Повернулась, подняла глаза и увидала под самой кровлей трубу ангельскую. Ангела не видно, лесами закрыт.
Вдруг там возле трубы высунулась белая, как кость, рука, мазнула кистью по трубе и убралась.
- Ой! – взвизгнула Мавра, закрывая голову руками.
-  Ты что орешь? – грянул голос с самых небес. – Гляди сюда!
Она не посмела ослушаться, подняла глаза и увидала кудлатую голову Семена, глядевшую на нее с лесов.
- Сей миг спущусь! – сказал он.
Защелкали доски, и вот богомаз стоял перед нею. Рубаха до колен, на рубахе вся радуга, сам заляпанный, но веселый.
- Пока ребята водку свою допивают, решил начать. Такую радость ты мне подарила, Мавра, что руки сами кисть взяли. Ах, милая! Что ж ты напугалась? Я снизу начал, пока ваши романовские мужики леса городили. Теперь архангела пишу.
Она смотрела на него и чувствовала себя девочкой. Все слова позабыла, только и осталось силы – на него смотреть, но тут и у него слова иссякли, голову опустил.
- Прийти бы к тебе, - промямлил он, возя голой, в белилах, пяткой по кирпичному полу.
И тогда она сама поцеловала его.
- Садись в лодку, как месяц выйдет. За вторым поворотом ждать буду.
И улетела. Только ветер теплый от крыльев тронул его лицо.
- Птица!- сказал он удивленно. – Птица!

Они лежали на дне лодки, на тулупе. Лодку несло течением, мимо звезд, мимо месяца.  И чтобы два сердца совсем уж не потерялись в ночной темени, звезды тянулись следом, а месяц тот и вовсе поспешал.
- Ты говори, - просил он ее, и она шептала заговоры, удивляясь вместе с ним красоте и правде слов.
- Посреди окиян-моря выходила туча грозная с буйными ветрами, ветрами северными, поднималась метель со снегами, нагонялись волны на высок терем, налетали орлы черные на широк дол, выходила красная девица к загорному студенцу во тоске, во кручине…
Замолчали. Почудилось ей – звезды поют. Затаила дыхание. Семен, насторожась, тоже затаился.
- Пригрезилось, - сказала она виновато.
Звезды от ветра раскачивались, и она напряглась, чтобы услышать их.
Семен приподнялся, посмотрел ей в лицо и лег, улыбаясь, рядом, успокоенный.
- Звезды слушаешь, - сказал он ей уверенно.
- Ты тоже колдун? – удивилась она.
- А разве ты колдунья?
- Говорят, - пожала она плечами.
- Ты – птица! – сказал он уверенно.
- А ты – свет! – ответила она, не отрывая глаз от звезд.
- Свет? – удивился он. – Как это?
- Как в черную яму через щель, - сказала она.
Он задумался. Лодку закачало ветром, плеснуло волной, брызги упали на лицо. Он поднялся сел за весла.
- Далеко унесло.
На реке было темно, но он видел – глаза Мавры радуются.
- Ты что? – спросил он.
- У тебя лицо светится, - сказала она, и голос ее дрожал от счастья.

Работали артельщики, как пили, без роздыху. Семен намечал фигуры, артельщики рисовали. Сам он взялся писать иконы.
Прошло лето, минула осень.
Зима выдалась сиротская. С крыш и с деревьев капало.
Однажды в Романов прикатил Варфоломей Кузькин, купец, заказавший артели расписывать храм.
Работой Кузькин остался весьма доволен и, загуляв на радостях, хвастался по всему Ярославлю:
- Такой церкви, как моя, нигде больше нет.
И побился он с ярославскими купцами об заклад, что все они пусть, может и плюнут с досады, а все ж признают: романовская церковь – истинное Божие чудо.
Заклад немалый был. Варфоломей Кузькин ставил двадцать пять возов романовского лука. Коли проиграет спор – на потеху всему Ярославлю раздаст он тот лук на базаре задарма.
Если же верх будет за Кузькиным, то купцы брались перевезти на своих кораблях весь его лук до Ярославля, копейки не запросив.
Поспорили – поехали.

В ту ночь, когда Варфоломей Кузькин спорил во славу Семеновой артели, сам Семен кашу варил.
Пришла к нему в церковь Мавра, да и шепнула:
- Ныне Васильев вечерок, приходи кашу варить.
Все-то ласковые слова сказали они друг другу в ту чуткую ночь. Не гадали они, не запрашивали у будущих дней счастья. Были рады нынешнему, бесценному.
А как за полночь, поднялась Мавра, печь затопила. Пошла в амбар за крупою. Семен этого не видал, не слыхал, заспался вдруг. Она, из амбара воротясь, подняла его.
- По воду ступай!
Семен сунул ноги в валенки, надел шубу на голое тело, взял шапки и рукавицы.
Шапку нахлобучил во дворе, рукавицы за пазуху сунул.
Серебряная небесная дорога проступала на черном звездном небе так явственно и так маняще, что захотелось тотчас и пойти. За бугор, на реку, возле колокольни завернуть, а там все в гору, в гору, да и на небо. Встать над Мавриной избой и кликнуть:
- Мавра, душа моя, айдати – погуляти!
Мавра всполошится, заохает:
- Да куда ж тебя занесло, Сема, бедная голова!
А он валенком попритопчет белый снег на звездном шляху, на коленки встанет:
- Пожалуйте ручку, сударынька!
Блеснет белорыбицей из-под юбок Мавра всему Романову на великое удивление, и пойдут они рука об руку по небу гулять, по седым дубравам древних звезд да по молоди шустрых звездных рощиц.
- Эко! – удивился Семен своей выдумке.
Привязал ведро к веревке, опустил в колодец, достал воды. Развязал узел, глядел, как плещутся в ведре попавшиеся ему три синих звезды.
«Вот и подарочек Мавре!», - подумал он.
Затея Мавры – кашу ночью варить – Семена удивляла. В их краю на Васильев вечер гадать гадали, да и то – девки, кому замуж невтерпеж.
Он принес воду, налил в горшок.
- Садись за стол и молчи, - сказала ему Мавра, а сама принялась хлопотать над крупой, припевая:
Сеяли, растили гречу во все лето.
Уродилась наша греча крупна и румяна.
Звали-позывали нашу гречу
Во Царьград побывать,
На княжий пир пировать,
Поехала греча во Царь-град побывать,
Со князьями, со боярами,
С честным овсом, золотым ячменем.
Ждали гречу, дожидали у каменных ворот.
Встречали гречу князья и бояре,
Сажали гречу за дубовый стол пир пировать.
Приехала наша греча к нам гостевать.
Мавра положила в горшок гречу и шепнула Семену:
- Встань!
Поклонившись горшку, она отнесла его в печь и только потом улыбнулась.
- Посидим, пока варится.
Села к Семену под бочок, положила голову ему на плечо.
Печь дышал теплом, в подтопке то разгоралось золотом, то меркло на рытых бархатах золы дивное кружево.
Прибежала из норы мышь, замерла перед подтопком на розовом дрожащем пятне. Пикнула что-то веселое, счастливое и юркнула в подполье.
- Так бы и сидела всю жизнь подле тебя, - сказала Мавра.
Семен водил пальцем по ее бровям, носу губам, словно срисовывал.
- А мне хотелось бы показать тебе, Мавра, те чудеса света, какие сам видел. А видел я, Мавра, море. Сидишь на горе, как птица, а до него, до моря, все равно, что до неба. И горит оно на солнышке, как жар! Как вот зола в подтопке. От края до края. А под луной, как чешуя на плотве, - чистое серебро.
- Куда мне на море! – вздохнула Мавра. – Землицы у меня клок, да ведь кормит, слава Богу. От дома отстанешь – будешь весь век по людям мыкаться, ничья.
- А чьей же ты хотела бы стать? – удивился Семен.
- Твоей, - тихо сказала Мавра.
- Да ты и есть моя. После Крещения обвенчаемся, и делу конец.
- Ишь, как просто! – покачала головой Мавра. – Я за ведьму слыву. Тебя и в церковь, тобой же расписанную, не пустят, коль ты со мной под венец пойдешь.
- Ну какая же ты ведьма?
- Не знаешь ты наших людей. Не знаешь.
- Плохих и впрямь не знаю. Знать их не хочу. Только ведь хороших больше.
И чтобы не думалось о дурном, взял головешку березовую, раз-два – и нарисовал на печи Мавру.
- Господи! – прошептала Мавра. – Словно в воду погляделась.
И не знала, то ли обрадоваться чуду, то ли испугаться.
А из печи уже кашей готовой пахло. Взяла Мавра ухват и, приговаривая: «Милости просим к нам во двор со своим добром!», достала из печи горшок и задумалась.
- Ты чего? – удивился Семен, подходя к печи. – Экая жизнь будет полная, через край каша лезет!
Мавра молчала. Пошла к порогу, шубу надела, платок повязала.
- Куда ты?
- В реку такую кашу! Беду пророчит!
Подхватила горшок и за дверь.
Только дух и остался, хороший дух.

До Романова шестьдесят верст. На санях, по замерзшей Волге, меняя на ямах лошадей – в Ярославле нос сморщил, а чихнул уж в Романове.
С таким гиком прокатили – волки разбежались. Целую неделю потом не видно было.
Ночь-полночь – загулявшим купцам все нипочем. Подняли сторожа, напоили. Тыча факелами по сторонам, ввалились в церковь.
Из тьмы купола, пригвождая смелых там, где стояли, блеснули яростные глаза архангела. Трубу – вестницу конца света – он подносил уже к губам.
Купцы попримолкли, озираясь, и увидали, что стоят в аду: пещь, пышущая огнем – за спиной, вровень с ними. Вот они, ждут их не дождутся – Иуда на звере и белый змей с лисьей мордой, лакающий из чаши.
Смутились.
Отошли от страшной стены. Со столпов, вздрагивая и покачиваясь в неверном свете факелов, глядели на купцов лики. Иконы были огромные, квадратные. Нарисованное там было заключено в круги: и жития, и лики. В каждом лике – забота. В сжатых до судороги скулах – забота.
- Идемте! – сказал купцам сторож. – Семен страсть, как не любит глядельщиков. Зашибить может, с него станется.
- Меня не зашибет! – рявкнул Варфоломей Кузькин.
И голос его так больно и одиноко ударился в стены, что Варфоломею страшно стало, покосился на трубу архангела, пошел из храма. Купцы за ним.
- Ну? – спросил он.
- Твоя взяла, - ответили Варфоломею.
- Пожалуйте в мой романовский дом! Опохмеляться.

Позже, в Ярославле, шепотом, но сказано было:
- Что-то в Романове не так! Что-то не по-Божески.
Очень она удобна – сплетня: думать самому не надо.
Там удивил, здесь подбрехнул – сведущий человек. А про то, что чужие россказни – клевета, пустая глупость, и на ум не приходит. Тебе-то рассказано человеком, которого ты уважаешь.
- До чего докатились! Чего же дальше ждать! – ростовский митрополит посохом пристукнул, услышав о каких-то грешных росписях в церкви.
Послал в Романов своего человека, иеромонаха. Тот, не будь дураком, заехал по дороге к Варфоломею Кузькину.
Выходило, что всю церковь могут закрыть, покуда роспись смоют.
- Навет! – сказал Варфоломей. – Все навет!
И подарил иеромонаху волчий тулуп и деньгами дал десять рублей серебром. В те поры десять рублей были годовым жалованьем человека, имеющего чин.
Ехал иеромонах в Романов довольный, поглядел росписи и объявил, что разрешает артели работать по-прежнему.
Писать Семену никто не запрещал, и вдруг – особое разрешение. Местному Илье-протопопу показалось такое разрешение сомнительным. А сплетня, пришедшая из Ярославля, уже и по Романову гуляла: что-то нечисто в верхнем храме.
И в ту самую пору новый слух: богомаз Семен на ведьме Мавре женится.
Сколько к Мавре перебегало с оглядкою молодок и молодцов, мудрых старцев и кичливых мужей!... Весь Романов у нее искал последнего прибежища. И каждый уходил с надеждой.
Скольких детей она выходила, скольких баб спасла от рожи, заговаривая верно и накрепко. Скольких голодранцев уберегла от голода, излечивая от немочи их скотину: коров, свиней, овец.
А вот поспел ее праздник, и все, приходившие к ней тайно с мольбой на глазах, явились с ненавистью напоказ.
Толпа ввалилась в церковь в самом начале венчания, попа – в боки, Мавру оттерли от Семена. И быть бы смертоубийству, но воевода, шустрый дворянин, прибежал со стрельцами, мавру у толпы выхватил, толпу разогнал, Мавру от греха запер в тюрьму.
Местная тюрьма бала величиной с баню. Семен, горячая голова, собрал артельщиков, да и налетел на стражу. А стражи – старик с колом. Посадил Семен Мавру в санки, шепнул ей, куда ехать, где его ждать, дал денег, сколько у него было, и Мавры след простыл. Воевода подождал, пока Мавру спровадят. А потом и объявился перед бунтовщиками. Вместо Мавры сел в тюрьму Семен.
Пришла пора Варфоломею Кузькину вознегодовать! Собирался на Пасху народ удивить новым, несказанным храмом – так на тебе! Богомаза в тюрьму засадили: не иначе как происки ярославских купцов.
О себе Варфоломей Кузькин знал, что мало на земле людей таких же справедливых, как он сам, а потому, продумавши битый час, перекрестил лоб, зажег перед иконой святого Варфоломея лампаду, велел готовить дюжину саней, а в сани велел положить всякого добра с избытком. Три воза были с рыбой, воз с коровьими тушами, еще воз с солью, воз с беленой холстиной, два воза с овсом, воз с пшеницей белоярой да три воза с романовским луком.
От ярославского дома Варфоломея Кузькина до воеводских палат – через Которосль переехать да на гору подняться.
- От кого? – спрашивал извозчиков воеводский домоуправитель, зорко оглядывая привезенное.
Рыба была вся красная: стерлядь, осетр, белуга, от мяса парило, овес отборный, про лук и говорить нечего.
- От Варфоломейки Кузькина! – отвечали возчики, кланяясь.
- О чем бьете челом?
- Про то не ведаем. Сам приедет сказать.
Тотчас и саночки прикатили. Варфоломей Кузькин домоуправителю поклонился, а выпрямившись, положил ему в руку золотой.
Воевода как узнал, что купец ударил ему двенадцатью возами добра, так и спрашивать не стал, что купцу надобно.
- Сделать по Кузькину! – приказал. – А коли кто ослушается, сгною.
И уже на следующий день вышел Семен на свободу.

Был день встречи солнца с месяцем. В те времена каждый русский человек знал, что у солнца с месяцем встреча раз в году – 21 апреля. За год наскучаются друг по друг и никак потом не наговорятся. Рассказывают, где бывали, как живали. Иной раз все у них мирно да ладно, а бывает – поссорятся. Месяц – большой гордец и задира. Ссорятся на небе – аукается на земле. Так иной раз схлестнутся, что землю в дрожь кидает, гудит земля нутром, под ногами ходуном ходит.
Мавра, знавшая каждому дню особое значение, просыпалась рано. Ясное утро в день встречи солнца с месяцем обещало доброе теплое лето. Избави Бог, в туман закутается земля – тогда жди лета самого худого.
Деревенька, куда спровадил Семен свою Мавру, стояла на берегу озера. В деревне этой одиноко доживала свой век сестра Семена. Она была старше брата на четверть века. Замуж не вышла. С молодости к монастырской жизни льнула. Годами жила в монастырях, но так и не постриглась. А потом и вовсе показалась ей монашеская жизнь постылой ложью. Видно, пришлось бы ей мыкаться нищенкой по земле, да спасибо брату. Купил ей клочок земли, поставил избу, лошадь и корову привел. Зажила женщина своим домом.
Мавра спустилась в низинку. Земля была влажная, черная. Травы здесь росли раздобревшие, нога не мяла, но давила их, травы брызгали  соком.
Мавра остановилась перед кустом цветущей ивы.
Пахло горьким медом, и вдруг тоска легла на сердце. Мавра заметалась, поспешила из лесу. Выбежала на взгорье, подставляя ладони ветру, нашла, куда дует, зашептала, размазывая по щекам слезы:
- Гой ты, туча грозная, с буйными ветрами! Умчи ты, туча грозная, тоску со печалью от красной девицы, рабы Мавры, на океан-море! Застели тоске путь и дороженьку метелью со снегами, прикрой призороки бело-серыми волнами, приставь в сторожи черных орлов!
Собирала руками ветер, умывалась им, приговаривала:
- Умываю я красную девицу Мавру из загорного студенца ключевой водой, стираю с красной девицы Мавры все узороки с призороками, отмахиваю я от красной девицы Мавры зловещих воронов с воронихами, с ворончатами!  Отгоняю я от красной девицы Мавры ее заклятого врага…
И смолкла. Кто же у нее заклятый враг? Кто? Толпой на нее кидались, всем Романовым, и не было среди толпы хоть одного, кому она не сделала доброго дела, кому в добром слове отказала.
Опустила руки. Посмотрела на солнце.
Встретив братца месяца, солнце сияло, словно рубаху новую надело.
Мавре почудилось однако,  что воздух горчит. Она вспомнила, как лопались под ее ногами травы, и подумала, что травяной сок тоже был горек.
Весь мир был настоян на горечи.
- Семен! – застонала Мавра. – Приезжай! Возьми меня с собой!
И тотчас выпрямилась. Как баба последняя, голову потеряла! У Семена самая горячая работа, до Пасхи чуть более двух недель, артель к Пасхе обещалась работу закончить.
Да и на свободе ли Семен? Ведь силой из тюрьмы взял ее. Он, может, теперь в яме гниет!
И Мавра, придя домой, собрала дорожную торбу.

Артельщики постарались, и уже на Вербное храм был расписан снизу доверху.
Вот тут Варфоломей Кузькин и засопел: платить пришла пора.
- Убытки, тебя из тюрьмы вызволяя, понес я огромадные, - сказал Варфоломей Семену. – Часть из договорных денег удержу с тебя. Тут уж не прогневайся.
Смолчал Семен, а Варфоломею и совестно, и денег жалко, зашумел.
- Чего помалкиваешь? Вон сколько девок – женись! За такого знаменщика любая пойдет, а ты вдовицу избрал, колдунью. Сам во всем виноват! Сам! И мне тоже по миру не охота куски сшибать.
И опять Семен ничего не ответил, принял деньги, принес в артель. Разделил все поровну, обходя себя. Получили артельщики, как уговаривались.
- Вот и мне досталось! – сказал Семен, подкидывая вверх рубленный на двое ефимок.
Артельщики, узнав в чем дело, заволновались, скинулись, но Семен денег не взял.
- Вы свое заработали! Вот что, братцы! Церковь мы расписали всему свету на радость и удивление. Кланяюсь вам! Ступайте теперь в славный град Москву, там всегда много работы. Там я и разыщу вас.
- Чего удумал-то? – спросили артельщики.
- Вечной памяти хочу местных людишек научить. С Богом братцы!
Артельщики из Романов ушли, а Семен к Варфоломею кузькину явился.
- Храм расписали мы так, что сами себя похвалили, - сказал богомаз. – Работа кончена, но я человек строгий. Поглядел по утру роспись – очень хорошо, а все же чего-то не достает. Хочу я написать преогромную икону Спаса. За сто верст к этой иконе ходить будут, только плата за икону особая и деньги беру наперед.
- Сколько же ты хочешь за свою икону? – спросил Варфоломей, а сам уже видел перед собой купчишек, сраженных наповал.
- Сто рублей! – сказал Семен.
- Не много ли?
- Не много, – ответил Семен.
- Вот тебе двадцать пять монет, и будь молодец! – Варфоломей принялся набивать мешочек деньгами.
Семен снова не спорил, взял сколько дали.
Три дня и три ночи, запершись в церкви, писал Семен икону. Поставил он ее у левого столпа, в нижнем ряду, на входе, а сам пошел в избу, где угол снимал, отсыпаться.
Романовский протопоп Илья, поглядев на Спаса, изумился чистосердечно:
- Что за тьма? Никого тут нету!
- И впрямь тьма! – подбрехнул дьячек; а псаломщик – голубые глазки – смешком закатился:
- Ослепли вы что ли?  Вот он – Спас! Суровый, а в глазах справедливость.
Пожаловал на смотрины Варфоломей Кузькин.
- Где икона? – и возопил во гневе. – За черную сажу – двадцать пять рублей? Где богомаз? Догнать!
- А он никуда и не побег! Он к себе пошел! – сказал псаломщик.
Прибежали к Семену в избу, стащили с печи, а он сидя спит.
Водой окатили, поволокли к съезжей избе на суд воеводы.
- Ну, что ты опять натворил? – спросил Семена воевода.
- Кто истец?
- Я – сказал Варфоломей Кузькин, и был он, как свекла, красный от великой обиды. - Я его из тюрьмы вызволил, а он, взяв с меня двадцать пять рублев, вместо иконы сотворил черное святотатство.
Послал воевода трех стрельцов с целовальником тюремным в церковь. Целовальник Спаса видел, и стрелец Третьяк тоже видел, а другие двое – нет!
Тут весь Романов повалил в церковь! Что за диво! Одни видят Спаса, справедливого отца и судию неподкупного, а другим – сажа и сажа.
Смутился народ, а коли так – Семена под замок. И в это вот неурочное время в Романове объявилась Мавра. Пришла к воеводе и говорит:
- Отпусти Семена! Я сама за себя страдать буду!
Ей невдомек, что про старую Семенову вину уж и забыть успели. А тут – все наружу!.. И Мавру туда же, под замок.
- Обоих сожгу в срубе! – пригрозил протопоп Илья. – Оба святотатцы.
Но воли на то, чтоб людей жечь, у протопопа не было, и опять тревожили гонцы престарелого Ростовского митрополита.
Лето стояло хорошее, поехал митрополит в Романов сам.
Подивился росписи, щедрой и прекрасной, потом подошел к Спасу. Поглядел и сказал толпившимся возле стены, где ад был нарисован, священникам и монахам.
- Я Спаса вижу. Добрая икона, доброе письмо, а кто не видит, тому грехи глаза запорошили. Пусть по тысяче полных поклонов поутру кладут и ввечеру столько же.
Освятил митрополит икону и велел богомаза привести.
Говорил с Семеном с глазу на глаз, в алтаре. Одно слышали:
- Нет, не темна Русь, коли такие мастера в ней обретаются, - при всех сказал. – Ну, а то что мерзавцами богата, так то общая печаль. Молимся в полмолитвы, крестимся в полкреста. Самый большой храм тебе. Знаменщик, расписывать надо.
Семен поклонился митрополиту.
- Дозволь челом ударить, владыко? 
Митрополит дозволил.
- Подруга моя, Мавра, из-за меня страдает в тюрьме. Обвенчай ты нас, Бога ради.
- Отчего ж не обвенчать? – сказал митрополит.
И в тот же день венчался раб Божий Семен с рабой Божьей Маврой.
Им отходчивые романовские мещане свадьбу, сложась, приготовили, отменную свадьбу, да только Семен с Маврою из-под венца вышли на реку, сели в лодку, и унесла их Матушка Волга в алую зарю вечернюю. Романовские мещане, осердясь на молодых, водку и брагу всю выпили потом дрались и лаялись. И цепенели, вспомнив Спаса, который наутро ждет их в церкви, покажется или нет?