Процедура

Длинный коридор девятого урологического был похож на старицу Стикса. Клеёнчатый пол, глянцевитая краска стен неуловимо омерзительного оттенка румян, растёртых в плевке, и гнетущая атмосфера всеобщего смущения. Сюда Лёша ходил уже месяц, сутки через двое навещая деда. Его палата находилась в трагическом контрапункте – ровно между уборной и клизменной.
Время от времени через дверной проём Лёша замечал двигающихся мелкими шажками мужчин с лицами спартанских мальчиков. Неся под сердцем два литра физраствора, они медленно двигались влево по коридору, драматически хватаясь за стены.  Преклонённые в мужественной сутулости,  выгибающие по-лебяжьи шею, пациенты доходили до двери в уборную и прислонялись к стене напротив. Древесно-стружечная плита цвета пепельной розы манила журчанием подтекающего бачка и сладковатым ароматом табачного дыма. После Процедуры полагалось ждать ровно пять минут. 
По их истечению в уборную невозможно было зайти аккуратно, пингвинячьей походкой, с остановками, туда можно было только ринуться, потому что иначе непременно кашлянешь от дыма, или Григорий Александрович  в трениках и с катетером вкрадчиво спросит «Ну что, молодой, баб-то жучишь?» и вдруг впервые в жизни от этого вопроса станет смешно.
Григорий Александрович был неправдоподобно стар для курящего и временами попивающего русского мужчины. Память его и разум медленно осыпались как стена песчаного карьера, он страдал редким расстройством мочеполовой системы и внезапными переменами настроения.  По словам хорошо знавших старика медсестёр, старший сын его погиб на фронте западнее Бреста, когда сам Григорий Александрович обезвреживал минные поля у Курской дуги. Выходило, что Война пришлась где-то на середину его жизни. Конец её он уже третий год проводил в больницах, мигрируя из урологического в онкологию и обратно.

***

Дед взялся за висящую над головой рукоять и медленно потянул корпус вверх. Под простынёй поднялись два бугра – обрубки ампутированных ног. Лёша помог деду сесть и стал круговыми движениями втирать вязкий крем от пролежней ему в спину.  Косясь на внука через плечо здоровым глазом, дед попросил особо не налегать – «А то у меня крем этот на брюхе уже проступает». Женщина, хлопотавшая у койки мужа в противоположном углу палаты, шумно зарадовалась: «А смотрите, Генрих Вениаминыч-то вон как! Молодцом держится, шутит даже, а, Коль?» - продолжила она заискивающе, обращаясь уже к мужу. Тот не отвечал. Коля вообще не разговаривал. 
Дед кивнул женщине, безропотно принимая роль «человека в положении хуже некуда», и вновь оглянулся через плечо, давая понять – сейчас он под своими монолитными костяными усами скептически скривил губы. Лёша в ответ сделал шумный короткий выдох через нос.
Николай медленно деревенел в молчаливом бойкоте обстоятельств.  С койки он почти не вставал и круглые сутки смотрел записи «Диалогов о рыбалке». Телевизор и видеомагнитофон ему притащила дочь, жена носила видеокассеты. Весёлые мужики в брезентовых одеяниях объясняли тонкости вываживания капчагайского сазана, задумчиво водили по водной глади изгибом квока, приманивая губастых сомов в верховьях Волги, глушили огромных налимов веслами и демонстрировали разноцветные  воблеры. Николай взирал на рекламу снасти, наживки и приманки бесстрастно. Он, кажется, вообще был на стороне рыб, словно брал у них уроки молчания.
Закончив с кремом, Лёша достал из тумбочки расчёску, небольшое зеркало и передал их деду. Дед всегда причёсывался сам – тщательно, с неторопливой сноровкой убирая седые пряди. Лёша при этом помогал сохранять ему вертикальное положение, поддерживая в районе поясницы. От диабета дед уже потерял обе ноги, левый глаз и безобразно растолстел. «Пузо на балясинах» - так он себя называл.
- Ну что, Генрих Вениаминович, которая операция-то у вас уже? – спрашивала Наталья через всю палату, плоским высоким голосом.
- Здесь-то? Третья что ли… Их всех не упомнишь, - отвечал дед.
- Ну что ж, Бог Троицу любит! – неуклюже завершала обмен больничными любезностями Наталья. Видимо, Коля отнюдь не был ободрён примером чужой стойкости. Будучи уже не в силах нахмуриться ещё больше, чем был, он хмурился как-то челюстью и ртом, некрасиво распуская губы.
- Естественно, Бог любит Троицу, он в неё входит! – бормотал дед и хитро зыркал через край зеркальца в сторону Вазгена Гурамовича. 
Плотный пожилой грузинский армянин со знойной тестостероновой лысиной, Вазген Гурамович был человеком от природы мягким и тихим. Когда к нему приходила медсестра Людка со шприцем – угрюмая коренастая тётка с нечесаными усиками и длинными обезьяньими руками, он сам закатывал рукав, отворачивался и подставлял вену. Во время процедуры он закусывал краешек губы и при этом смущённо улыбался всем остальным ртом, из-за чего круглое смуглое лицо его приобретало сходство с неаккуратно собранной портьерой. По окончанию забора крови он тихо предлагал Людке конфету, но та не брала, потому что брала только наличностью и только за обезболивающие. 
Переведя дух высокой нотой, он засовывал «коровку» обратно в нагрудный кармашек, застёгивал его на пуговицу и возвращался к своим обычным занятиям.
Дед почему-то чувствовал в Вазгене Гурамовиче родственную душу и порой обращался к нему с подначками и богохульствами, на которые тот как правило отвечал неопределённым хмыканьем. В этот раз он вместо ответа похлопал себя по карманам и сказал:
- Лёша, а пойдете-покуримте?

***

В курилке на лестничном пролёте уже был Гнедых - отставной располневший развратник из кожно-венерологического, и Григорий Александрович. Когда Лёша и Вазген вошли, Гнедых как раз договаривал фразу:  «…одну, вся такая из себя тонкая натура, понимаешь, чуть ли не чепчики в обеденный перерыв вяжет, а выдавало её только то, что на корпоративах водку на слух разливала…». Григорий Александрович в ответ подслеповато щурился и глуховато улыбался, широко раскрывая рот.
- Здорово, Лёха. Здорово, Василий, – Гнедых поприветствовал Лёшу рукопожатием и тянул лапу Вазгену Гурамовичу. Тот, заперев дыхание опущенным подбородком, сунул в отверстую пятерню свою ладонь. Лёша уже заранее знал, что после этого курить Вазген будет только левой рукой.
- Чё, Лёха, как жизнь – неплохо? – весело и безобидно изрёк Гнедых, упираясь в стену лопатками.
Лёша спокойно посмотрел ему в глаза и аккуратно улыбнулся. Чувство собственного достоинства от этого почему-то не вернулось. Мало того – и напряжённой паузы не получилось: 
-Я в твои годы знаешь, как баб жучил? – в голосе Григория Александровича твёрдо звучала нериторическая интонация.
Лёша почему-то не нашёлся, что ответить, кроме «Как?».
Григорий Александрович обрадованно зажмурился и начал было что-то говорить, но Гнедых немедля встрял:
- Поделитесь уж с нами боевым опытом, дядь Гринь, как вы там… Кхмээ… Санитарок под Берлином… а мы уж найдём применение, так сказать, к нашей эпохе! – и тут же дипломатически заржал, отодвигая челюсть назад так, что дурно выбритый подбородок тонул в дряблом подгрудке.
- А тебе-то зачем, хер что ли заново отрос?  - неожиданно озлился старик.
Гнедых прекратил ржать и оттолкнулся локтями от стены.
- Дед, ты докурил, да? Ну и топай.
- Эй, не тронь его, - Лёша зачем-то взял Гнедых за локоть.
- Руки убрал, хипстер ***в.
- Григорий Александрович, успокойтесь, - Вазген Гурамович своим телом преграждал ему путь к Гнедых.
- Ты меня не гоняй, ты меня не гоняй! – старик водил в воздухе сжатым кулаком.  Лёша не убирал руки с враз обострившегося локтя.
- Руку. Пусти. Недотыкомка,  – отчётливо выговорил Гнедых, вплотную приблизив своё лицо к лицу Лёши.
- Ты меня не гоняй! Не гоняй меня!
-  Деда, ****уй.
- Успокойся и отстань от деда, - раздался ровный голос Вазгена Гурамовича. Лёша ошалело оглянулся – Вазген стоял багровый. Григорий Александрович продолжал что-то хрипло выкрикивать у него за спиной – Ты как со стариком разговариваешь?
- Вася, а подойди-ка поближе, дай разглядеть харю твою, - Гнедых рванул локоть.
Справа от Лёши вспыхнул сноп искр, Вазген взвыл - Гнедых метким щелчком отправил сигарету ему прямо в щёку и сейчас отклонялся назад, чтобы двинуть Лёшу лбом по переносице. Лёша прижмурился левым глазом, отвернул лицо куда-то себе в ключицу и взмахнул свободной рукой без толку, пытаясь защититься и сохранить равновесие одновременно. В воздухе плеснула вихром беспорядочная причёска отставного развратника, и Гнедых влетел Лёше бровью в плечо.   
Вазген шумно втягивал воздух сквозь зубы, держась за щёку одной рукой,  а другой зажимая в угол рвущегося в бой старика. Трубочка мочеприёмника на бедре Григория Александровича болталась в воздухе как аксельбант. 
- Я врачей сейчас позову, и тебя из больницы выгонят, - молвил Лёша, восстановив равновесие на ступенях. 
Гнедых постоял ещё пару секунд, провёл ладонью по ушибленной брови и молча пошёл вверх по лестнице в своё отделение.
- По морде ему надо было дать, по морде! – крикнул ему вслед Григорий Александрович, - Гонять меня!
- Да он сумасшедший, наверное, - сказал Вазген, отнимая руку от щеки. 
- Как же! Сумасшедший! Пусти меня, чёрт нерусский, – крикнул Григорий Александрович.
Вазген почернел лицом и сделал два шага назад. Старик вышел, шаркая и бормоча под нос ругательства. 
- По-моему, не надо было нам вмешиваться, Вазген Гурамович, - нарушил стекленеющее молчание Лёша.
Армянин окинул его холодным взглядом и последовал за стариком. За отсутствием действующих лиц сцена уже не могла стать безобразнее. Лёша сделал несколько нервных кругов по пустой лестничной площадке и выглянул в коридор. По нему от уборной брёл человек со смесью огромного облегчения и глубокого раскаяния на лице. Лёша вежливо прикрыл дверь, и, наконец, закурил. Ладонь пахла кремом от пролежней.