Светлячок из Неберихи

                Павел Турсунов               

                Светлячок из Неберихи

Речушка с ласковым названьем Банька, словно тоненький стебелек вьюнка-цветка ластилась вокруг деревни Неберихи, возле десятка стареньких, но еще крепких изб, одна из которых упиралась в самую кромку темной, пахнущей лесной сыростью воды. В ней жила одна из нескольких оставшихся в деревне женщин самая молодая - по имени Антонина. Несла она на своих плечах шестьдесят годков с маковкой, от того считалась молодухой: остальным-то уж кому за семьдесят, кому за восемьдесят, а бабе Софье и того – девяносто три весны, лета, осени да зимы вцепились глубокими морщинами в лоб, в щеки и покачивались длинными седыми прядями жиденьких волос на висках. Мужиков в деревне – сын Софьи Василий, которому самому уж за шестьдесят, и два его закадычных дружка Григорий да Валентин. Все трое были одногодками. Вместе ходили в школу за семь километров в соседнее село Красное, вместе в армии служили, одновременно женились, ребятишек по двое на брата родили, да и жены их как-то в одночасье померли. И теперь летом дни напролет они втроём выуживали окуньков из речушки, неспешно пропуская внутрь себя стопочки отменного самогона, что варил Григорий, и к вечеру уже никакие расползались по домам. А зимними, ноюще длительными вечерами под выпивку, под соленую капусту и огурцы жарились пожилые дружки в карты в «дурачка» и «триньку» при свете керосиновой лампы – так как с окончанием Советской власти «лампочка Ильича» в Неберихе потухла, и зажечь ее было больше некому. А делать-то что еще? Крепкие и молодые земляки разъехались кто куда, подальше от этакой лесной глухомани, а остальные поумирали. Вот и махнуло оставшееся в деревне старичье рукой на жизнь такую-рассякую и прежде всего на самих себя и стало медленно близиться к смерти при свете керосиновых ламп и свечек в своих избах. Из оставшихся радостей для жителей стали: привозимые для них раз в месяц пенсия и почта девушкой Верой, что работала почтальоном в Красном, и приезд из этого же села машины с продуктами и необходимыми в хозяйстве товарами. Да еще дровишек, слава богу, подкидывали из районного центра, а то бы всем хоть сейчас в гроб ложись, и еще не понятно, сколько стоит он, этот гроб, и где достать его.
Единственным жителем Неберихи, кто никак не хотел мириться с таким незавидным существованием, была Антонина. Среди своих деревенских земляков она считалась хоть и родной, но не близкой, непонятной их уму редкостной птицей, неизвестно с каких сторон залетевшей к ним, в их любимое родное болото. Их раздражали удивительная женственность Антонины, ее доброта, открытость и абсолютно несвойственная людям в их крае жертвенность по отношению к другим. В деревне  считали чудачеством, что на грядках у Антонины росли вместо картошки и лука с петрушкой удивительно красивые с тонким ароматом цветы, что в теплицах, которые соорудил ее муж Степа, она пыталась выращивать не помидоры с огурцами, а персики и ананасы. Они не понимали, отчего у нее в доме нет телевизора, и деревянные стены в избе сплошь увешаны полками с книгами. Отсюда возникал терзавший мысли неберихинцев вопрос: «Неужели хорошо зарабатывающий Степан, который возит самого председателя колхоза, не может купить телевизор?»  И как-то не верилось им, что в их деревне могла родиться женщина, у которой такая  необычайно изящная, хрупкая фигура, очерченная четкими тонкими линиями бедер, плеч и груди, такие чудные льняные волосы, обрамляющие мягкий овал ее лица и бесконечно выразительные, всепонимающие серые глаза, из которых струился наружу необъяснимо трогающий душу свет.
Вот уже столько времени Антонина была одна, одна-одинёшенька на всем белом свете! В девяносто четвертом году, когда окончательно развалился их цветущий колхоз, когда один за другим – кто умирая, кто, уезжая в города - стали покидать Небериху ее жители, собрался в областной город за заработками муж Антонины Степан. Уехал да и не вернулся. Потом дошли до нее слухи, что поначалу взял Степана к себе личным водителем какой-то пожилой бизнесмен, который потом скоропостижно скончался и оставил все, что у него имелось молодой жене. И водитель Степан также перешел к ней по наследству. А она, вдова эта бизнесменова, видно, только этого и ждала: ну, а как же – такой мужик! Не беда, что намного старше - зато красавец, ширь в плечах, непьющий, любить  нешуточно, по-мужски умеющий! Где сейчас такого найдешь? Поговаривали, что любовь у них там закрутилась отчаянная, и ребеночек появился, и у  Стёпы все в порядке. «Ну, и, слава Богу! Стёпушка, - горестно вздыхала про себя Антонина, – значит, я виновата перед тобой, что детишек у нас не было. Только я хотела, вправду хотела их - не родившихся ребятишек наших, Стёпушка, и любила тебя! Как же я тебя, дурачок мой, любила!».
Но и Степан любил Антонину. По-своему, правда, без особых сентиментов разных, но жалеючи, крепко. Приехал он как-то раз в Небериху по делам колхозным с председателем, да так и обомлел, увидав возле крохотного деревенского магазинчика девушку с необычайно открытым, светлым, душевным взглядом. «Моё… – заколотилось сердце у Степана, - не отдам!». И не отдал. Каждый вечер стал мотаться после работы за тридцать километров из села, где находилась председательская усадьба к ней в Небериху, а затем и вовсе переехал жить в дом к Антонине, которая оставшись в восемнадцать лет сиротой, жила совершенно одна. Через год сыграли свадьбу. И чем дольше он жил с ней, тем яснее понимал слова своей матери, которая говорила ему после знакомства с его избранницей:
«Ты, сынок, еще раз крепко-накрепко подумай, прежде чем фату на нее надевать. Не такая она какая-то. Славная, хорошая – но не такая, как все! Не нашей, не деревенской породы. Светлячок она. Помню, как-то ездила я летом к сестре Татьяне, к тетке твоей родной,  на Кубань – так вот видела я там, как светляки в потемках по селу летали. Вьются, вьются вокруг, светятся.  А кто, что летает – не понять. Много-много красивых светящихся точек, словно капельки лунные вокруг тебя, и будто танцуют они. Красиво - аж сердце замерло! А мне ж любопытно, что это за чудеса, не видала никогда такого. Стала я их руками ловить, чтоб разглядеть, да не тут-то было! – ускользают, словно и впрямь лунный свет. Все же одного ухитрилась, зажала в ладони, глянула – а света-то никакого и нет, крохотная мошечка некрасивая. Так вот и Антонина - тот же светлячок. Не твоя она. Как затянешь на ней мужний хомут – так и померкнет вся, ничего не останется. А в нашей деревенской жизни без взаимных хомутов супружеских никак нельзя - не вытащить без них семью. Во  оно как, сынок, подумай».
Когда государство на ногах крепко стояло да житейский быт был устойчив и размерен, Степану хоть и трудновато приходилось с Антониной, но он даже в грусти-печали не задавал себе вопроса о том, что, может быть, стоит расстаться с ней да уйти подобру-поздорову, пока не поздно?  Тем более что детишек у них как нет, так, наверное, уже и не будет? А вот когда стало все расквашиваться, когда зарплату стали платить с перебоями, и колхозные поля стали под денежный залог отдавать каким-то непонятным банкам, когда земля стала полниться слухами, что нынче настало такое время, что можно вмиг стать миллионером, то в голову Степану вползли мысли разные - и невеселые, и шальные. «Да, пора, по-видимому,  мне в город подаваться: с Антониной дальнейшая жизнь – труба!» – решил он как-то разом. В один день собрался и на прощанье, поцеловав жену, ласково проговорил: «Ну, что ж, я поехал, Светлячок!».
И еще долго-долго билось в груди у Антонины голубиными теплыми крылышками его неожиданное «СВЕ-ТЛЯ-ЧО-О-О-ОК….». «Надо же, - думала она со счастливыми слезами на глазах, - никогда меня так не называл! Хорошо-то как – умереть с этим хочется!».
И она ждала своего Стёпушку. Ждала долго и безутешно. Пока не поняла, что он не вернется к ней. А когда ей все рассказали про него, то простила. Все простила, обвиняя во всем лишь себя одну. И закрыла в себе эту тему наглухо, бесповоротно, веря, что еще встретится ей человек, который сможет назвать ее ласково, как Степан в тот прощальный день, - «Светлячок».
После того как Антонине стало ясно, что в ее доме поселилось женское одиночество, она не затосковала и не покрыла голову старушечьим платком мужней «брошенки». «Я женщина, - сказала она себе, - рядом со мной должен быть мужчина, и я его встречу…». В то время еще продолжал ходить рейсовый автобус от Неберихи до районного центра. Она поехала в город и потратила все деньги на модную стрижку, дорогую косметику, туфли и вечернее платье. И когда в этом великолепии она прошлась перед всей деревней к мосткам полоскать бельишко, то зашушукались неберихинцы, замусолили уши друг другу: «Совсем  расчудилась Антонина: ей бы слезьми реветь в три ручья - такой мужик бросил! - а она павою плывет». Лишь один человек не принимал участия в деревенских пересудах, досадливо хмуря седеющую бровь, - сын бабки Софьи Василий. И раньше замечала Антонина, что как только схоронил жену свою Василий и справил тризну по ней, так через некоторое время стал неровным взглядом вихлять в ее, Антонинину, сторону. Посмотрит, встретится глаза в глаза и, вздохнув, тут же тупится в землю. А как Степан сгинул, то и вовсе стал откровенно пялиться на нее. «Подошел бы уж, что ли, - улыбалась про себя Антонина, - может, и срослось что-нибудь: всё лучше, чем одиночество». Но Василий не подходил. Окуши в Баньке, да самогон в стакане - дела привычные, а любая женщина, даже та, что знаешь сызмальства - все равно, что крепость вражья, незнакомая – решиться надо!
А Антонину особо и не трогала его мужская робость – с головой погрузилась она в науку разведения цветов на огороде. Почтальона Веру просила привозить ей журналы по цветоводству, а продавщице Надюше, что иногда приезжала с передвижной  товарной лавкой в деревню, заказывала семена. И все что-то сажала, пересаживала, удобряла. Умаявшись с цветами, шла она к одиноким бедным неберихинским старушкам – кому воды принести, кому ещё чем помочь. И уже не могли оставшиеся в одиночестве деревенские старые женщины представить себе дня, чтобы не навестила их Антонина, не помогла в чём-либо или просто не поговорила с ними о том о сем – о болячках, о взрослых детках, внуках и правнуках, которые, бог знает где, за тридевять земель отсюда.  Они – земляки её деревенские, не принимавшие ранее её красоту, считавшие Антонину чудной и бестолковой, теперь смилостивились, умаслились её светлой целебной душой и как-то невзначай, в разговорах между собой стали называть её Светлячком. «Вчера Антонина, Светлячок наш приходила…», - порой говаривала одна бабка другой. Вечерами доставала Антонина с деревянных книжных полок томик какого-нибудь писателя и при свете трех толстых парафиновых свечей читала, читала, читала….
В один из позднеапрельских погожих дней неожиданно разом вскипело и зажарило спину и руки солнце, хотя земля, до горла напившаяся талым снегом, еще вспучивалась кое-где мокрыми тёмными вязкими комьями. Банька, словно взаправдашняя, глубокая, сильная река, весело раскружилась узорчатыми водоворотами, унося в пенистой воде сухие листья, сучья и прочий лесной прошлогодний сор. По огороду и тут и там, кто вразвалку, кто вприпрыжку, скворцы начали готовиться к тому, чтобы продолжить свой птичий род – набивали частичками веточек, прелых листьев и полусгнившей за зиму травы полные клювы и разлетались по окрестным деревьям строить из собранного материала гнёзда. «Ну, вот и опять весна, - говорила Антонина старой яблоне, под которой расположилась на лавочке во дворе, и ласково гладила её по шершавому стволу. - Что ж, милая, больше нам ничего не остается, как только продолжать жить, раз опять нас весна за собой повела». Она оторвалась от яблоньки и, подставив жаркому солнцу щёку, сладостно, с истомной хрустью расправила плечи.
Вдруг кто-то тихонько постучал в калитку. «Господи, кто это?» – вскинулась Антонина: свои не стучали – уже за забором начинали голосить: «Тонька, ты дома?». Возле калитки стоял мужчина лет сорока. Он был худ и черен. В донельзя затёртых джинсах, в кургузой курточке на рыбьем меху, с небольшим тощим рюкзаком на правом плече. По всему было видно, что он из каких-то далеких, неведомых Антонине краёв. Так и подмывало её озорно, по-старушечьи спросить: «А ты, милок, чай не русский?». Но по-русски мужчина говорил довольно прилично, почти без акцента.
- Здравствуйте, тетя, - вежливо и робко начал он.
- Здравствуйте, - отвечала Антонина, напряженно с опаской вглядываясь в его заросшее колкой щетиной лицо.
- Не будет ли в вашей деревне какой-нибудь работы, любой, я все могу?
- Да какая ж тут у нас работа? Огород разве что вскопать, да воды с колодца начерпать – вот и всё. Старые здесь все, и денег-то, кроме пенсии, ни у кого нет.
- А мне и не надо денег – я так, за еду, есть очень хочется.
- Да что ж это?! – искренне всплеснулась хозяйка, - разве не накормлю я вас? Проходите в дом.
- Может быть, я вам чем-то по хозяйству помогу? - замялся, явно смущаясь, мужчина, - неловко как-то…
- Идёмте, идёмте, - настояла Антонина, открывая калитку.  Ещё с вечера наварила  она полную кастрюлю постных щей и всё думала: «Куда ж это я столько, зачем? - за целую неделю одной не управиться». А, видно, бог надоумил и послал голодного человека явиться.
Мужчина ел медленно, непривычно макал куски черного хлеба в щи, вздыхая, клал их в рот и сладко жмурился при этом.
- Ну, что, ещё? – спросила Антонина, как увидала, что гость досуха вытер тарелку последним кусочком хлеба и съел его.
- Да нет… Спасибо… - ответил он неуверенно.
- Давайте, давайте, вижу ведь, не наелись! Да и с чего тут наесться – пустота. Вам, мужчинам, мясо, конечно, нужно – да только нет его у меня, вы уж не обессудьте, - вздохнула она по-бабьи ласково, наливая очередную порцию щей.
- Что вы, тетя! - еще больше засмущался гость, - не надо никакого мяса, очень вкусный суп, спасибо вам большое!
Потом они вместе пили травяной чай, настоянный на прошлогодней мяте, душице и цветочках липы, вприкуску с карамелью. Купила её как-то Антонина, когда приезжала лавка с товарами из Красного, да так конфеты и остались нетронутыми - не с кем чаи распивать. А одной – не лезет карамелька в рот, не сластит язык. Зато сейчас есть что из сладенького предложить. И уж тут, за чаем пошли неспешные вопросы. 
- Зовут вас как? – спросила Антонина по-доброму, с интересом поглядывая на лицо мужчины, которое отличали впалые щеки, широко, по-детски распахнутые длинные пушистые ресницы и пронзительно тёмные карие глаза с пропоровшей их глубину то ли грустью, то ли тоской.
- Камолиддин меня зовут, проще Камол.
- Как? - переспросила Антонина, услыхав непривычное, диковинное имя.
- Коля по-русски, - улыбнулся мужчина печалью глаз.
- А-а, понятно, ну, пусть так и будет: Коля, Коля, Николай, - кивнула хозяйка и вдруг назвалась не по возрасту вровень с ним, - а меня Антониной звать, Тоней.
- Тётя Тоня, значит, - мягко заметил гость.
-Угу, - ухмыльнулась хозяйка, поняв, что он имеет в виду, - тут у нас некому меня тётей называть, вот поэтому всё Антонина, Тоня да Тонька. А вы как хотите, так и зовите – я не обижусь.
Она посмотрела на гостя простым бесхитростным взглядом и также просто спросила его:
- Ты, наверное, издалека, Николай?
- Издалека, - ответил нерусский Коля, ставя на стол чашку с горячим душистым напитком, - из Таджикистана я, из маленького городка, который вы, наверняка, не знаете.
- Я в газетах когда-то читала – война у вас там была, по-моему, так что ли?
- Была, тётя, ещё какая… - гость помрачнел, опять взял в обе руки чашку с отваром из трав и стал греть о неё ладони, словно зябко было ему, и он всё никак не мог отогреться.
- И ты воевал?
- Знаете, я был учителем русского языка в таджикской школе… - стал мучительно, вперемежку с молчанием подбирать нужные слова гость, стараясь не придать этой, по-видимому, тяжкой для него теме легковесный, поверхностный характер. - …А когда убили мою семью, то у меня не было другого выбора… Никогда не мог себе представить, что какая-то пулька, с короткий стручок горького перца, может впиться в горло и всё… У меня не было выбора, ведь правда, тётя Тоня? Я должен был… Что бы сказал мне тогда аллах? Что я ничтожный, сломленный трусостью человек перед памятью убитых жены и ребёнка?.. Ты нажимаешь… а потом пытаешься уверить себя, что это не ты, а пули… Не я же впиваюсь в голову, горло, сердце, а они - пузатые стручки, начинённые порохом?.. Но всё равно придётся отвечать за это: убийство не бывает праведным, когда льется братская кровь. Придётся! Я чувствую… Единственное мое оправдание – что я должен был ответить… Ведь должен?
Гость поднял на хозяйку глаза с распахнутым в них вопросом, ища поддержки в её пристальном взгляде. И Антонина смотрела и смотрела в карее половодье его зрачков, пытаясь прильнуть к этой мольбе своей сочувственной душой.  Горечь и беда свалившегося ей на голову нерусского мужика осели в её сердце, которое заставили учащённо забиться, из которого вылетело как выдох:
- Господи, родной ты мой, за что ж вас там так?!
- Сами себя, тётя, сами себя, - ответил гость и немного помолчав, добавил, - а может быть, и помогли – чтоб сами…
- Так это что ж, как у нас в России? В гражданскую войну? – Антонина вспомнила своего деда с его родным братом, которые были один за белых,  другой за красных.
- Ну, в общем, да: всё - одно и то же…
Они замолчали, заплутав по лабиринтам своей памяти, из которых тотчас было не выбраться. С какой-то неизбежной монотонностью отстукивал секунды старый будильник на подоконнике, и две проснувшиеся весенние мухи с нервозным жужжаньем бились в стекло, не понимая: ну как же так – вон же солнышко и небо над ним, и деревья вокруг, а лёту к этой красоте, к вольному, весенне-пьянящему воздуху нет.
 Первым очнулся гость, улыбнулся и предложил:
- Давайте не будем больше об этом говорить, всё в прошлом! Можно мне ещё вашего чайку?
Антонина тут же встрепенулась:
- Конечно, конечно, милый, пей! Уж добра-то этого - сколько душе угодно!
Она налила в опустевшие чашки чай и уже по-будничному спросила:
- Ну, а сюда-то, к нам в Небериху, в такую глушь как забрёл?
- Да, видите, когда заключили перемирие, то нам, волей-неволей оказавшимся по другую сторону, ничего хорошего дальнейшая жизнь не обещала – пришлось ехать сюда, к вам в Россию. Страна огромная: и затеряться есть где, и работу можно найти. Вот мы с товарищем моим и стали ездить по вашим городам: где только не были! Кем только не работали! За всё брались, лишь бы выжить. Один земляк скажет:  туда надо ехать – там хорошо, другой – здесь нормально. Так, как-то незаметно и до вашего районного центра добрались, а потом и до села Красного. Там устроились одновременно и грузчиками, и охранниками в магазин. Товарищ остался, а я уже видеть не мог: каждый день одно и то же – коробки, мешки, коробки, мешки. Ушёл я. Мне бы что-нибудь чинить, строить, да всё что угодно – только чтоб не нудно, - гость глотнул из чашки, затем обернулся к окну и, глядя в него, тихим голосом с расстановкой произнёс:
- И ещё есть причина…
Потом подумав, махнул рукой:
- Хотя нет – не стоит об этом.
Антонине гость приглянулся. Было в нём что-то такое-эдакое, чего она никогда не встречала в людях, прошедших сквозь её жизнь. Подкупали и чрезвычайная скромность, и уважение к ней с его стороны, и было ещё то, что роднило гостя с Антониной – какой-то свет исходил от него. Душевный свет, замешанный на горе и печали. И безмерная открытость гостя также была близка Антонине: другой бы полслова о себе не выдавил, а этот с маху – всё как на ладони. И одиночество, безудержное одиночество, сковывающее Колю по рукам и ногам, невозможно было не заметить и не принять, потому, как сама Антонина порой испытывала то же самое.
- Знаешь что, Николай, хочешь - оставайся, поживи у меня, - предложила она гостю. – Места в доме много, картошки да капусты квашеной до лета хватит. Из Красного иногда машина приезжает с продуктами и товарами, можешь и сам когда-никогда сходить туда - друга навестить. Здесь недалеко – если через лес, то семь километров всего. Больше вокруг жилья всё равно не встретишь:  Небериха деревня тупиковая, дальше – лес непроходимый. Да и старушкам нашим, может быть, действительно, поможешь: кому крышу починить, кому огород вскопать.
Антонина увидела, как расплылся в благодарной улыбке рот гостя и он растерянно произнёс:
- Что, правда? Можно пожить у вас?
- Да мне только в удовольствие, если ты останешься – хоть чаю будет вечером с кем попить, - ответила Антонина, даже не пытаясь скрыть радость от того, что в доме у неё появится ещё одна живая душа.
На следующее утро, как только солнце мазнуло по оконному стеклу светло-серебристой краской, обозначив начало нового дня, Антонина вышла во двор по хозяйству и увидела, что за низеньким заборчиком, возле Баньки, у самой воды сидит на корточках её жилец и соскабливает щетину с лица. Она окликнула его:
- Коля, ты, что ж это в ледяной воде возишься?! Баню растопим сегодня, там и соскоблишься.
- Да, я привык – мне всё равно: что горячая вода, что холодная! – крикнул в ответ Коля.
- Ну, как знаешь, - она отвернулась, пошла к сараю и невольно почувствовала на себе его взгляд. Но чем-то не терпко-непристойным прожгло ей спину, а словно по затылку и спине прошуршало нечто тёпло-ласковое, будто жалел кто.
За утренним чаепитием с оладушками, которыми потчевала Антонина Колю, он предложил:
- Тётя Тоня, давайте я вам навес над дровами подправлю – перекосился весь, упадёт скоро.
Она чисто по-женски поддержала Колину заботу о её хозяйстве, давая понять, что он мужчина, и волен поступать так, как считает нужным:
- Подправь, чего ж не подправить, хозяйничай! – сказала Антонина, - инструменты на чердаке найдёшь, ещё от мужа остались. Это дело ваше, мужское, наше – пироги печь. Да, и ещё - она подошла к комоду и выдвинула нижний ящик, - возьми, переоденься – тут мужнины вещи остались, а то больно на тебя, обтрёпыша, смотреть. Видя Колину обескураженность, хозяйка улыбнулась:
- Бери, бери, надевай! Не с покойника! Бросил меня мой Степан, теперь в другой одёжке ходит – эта ему не нужна.
Пока полдня возился Николай с навесом – укреплял,  выравнивал, прибивал, а потом по просьбе хозяйки налаживал к вечеру баню, Антонина навещала своих деревенских старушек, которые, не видя её со вчерашнего дня, разволновались: куда это их Светлячок запропастился? Она рассказала каждой из них, что поселила у себя иногороднего мужчину и говорила, что если есть надобность в мужских руках – её жилец может помочь. Обойдя их всех, Антонина заспешила к обеду домой, полная радостной заботы о том, как из замешанного с утра теста станет жарить пирожки с картошкой и кислой капустой и угощать ими своего жильца. Проходя мимо питьевого колодца, она увидела Василия, как тот, громыхнув цепью, опустил цинковое ведро в яму с холодной прозрачной водой. Он поздоровался и остановил её, чего никогда за ним не наблюдалось.
- Слышь, Тонь, постой!
- Чего тебе, Василёк?
С Антониной они были ровесниками, и прозвище Василёк прилепилось к Василию ещё в детстве за его необычные тёмно-голубого, почти что синего цвета глаза.
- Да тут мы с Валькой и Гришкой к речке спускались, - начал он, покусывая губы, трескучим, высушенным самогонкой голосом, - видели, как в твоём дворе какой-то чёрный гоношится.
- Что значит чёрный?
- Ну, не русский вроде…
- А что, раз чёрный и не русский, значит, не человек?
- Да я не про это, время-то, смотри, какое… неспокойное.
- Это ж, какое время у нас в Неберихе, Василёк? Тут, по-моему, всё от царя Гороха назад вернулось и не шелохнётся.
- Так ты что, пустила, что ль, его жить к себе?
- Пустила, но ведь это моё дело, правда, Василёк? – Антонина посмотрела на Василия лучистыми ласковыми глазами, от взгляда которых, он стушевался, и уже потупившись в поднятое со дна колодца ведро с водой, пробурчал:
- Смотри, дело твое, конечно, но проверить бы не мешало – что за человек он.
- Так проверь! Зачем дело стало? – неожиданно просто и ясно предложила Антонина.
Василий в поисках некоего подвоха в её словах недоверчиво глянул на нее:
- Как это?
- А так это, - бесхитростно улыбнулась Антонина, - приходи и проверяй, если тебе так неймётся. В гости приходи, на пирожки - приглашаю!
- Что, и зайду с ребятами, - уж слишком серьёзно и сосредоточенно ответил Василий.
- Эх, Василёк, Василёк, – вздохнула Антонина, покачивая головой и смотря на него жалеющим взглядом, - какой же ты парень красивый был! Даже я, что греха таить, нет-нет, да посматривала в твою сторону, когда в девчонках бегала. А сейчас - седой почти весь, от самогонки опухший, и в глазах твоих все васильки посохли - стынь сплошная, лёд серый.
Она заметила, как слова её задели за какой-то болезненный нервишко в его груди, и Василий, перелив колодезную воду в своё ведёрко, недовольно ответил:
- Так жизнь-то какая, Тонь: жена в могиле, дети с внуками не показываются, да и матери осталось всего ничего на этот свет глядеть.
- Да, Василёк, всё так, а кому сейчас сахарно – мне, что ли? – с задумчивой грустью произнесла Антонина. Потом посмотрела на него изучающим взглядом и с лукавинкой спросила:
- А может, ты ревнуешь меня? А, Василёк?
Тот не был готов к такому крутому повороту в разговоре:  машинально стал ощупывать карманы брюк, ища пачку сигарет, достал её, закурил и наигранно засмеялся:
- Ну, ты, Тонька, даёшь! Ну и сказала, старушка… Ха,  ревнуешь, надо же!
- Ой! А ты что разнервничался, Василёк? Не переживай так! И, во-первых, – я не старушка, а во-вторых – пошутила я, Васенька, шутка это, - остудила его нервозный смешок Антонина простодушной улыбкой, и уже отойдя от него, обернувшись, добавила, - но ты всё же приходи – рада буду. А жилец мой, по-моему, хороший человек – познакомишься!
- Посмотрим… - уже сквозь зубы ответил он ей и, взяв ведро с водой, неспешно направился к своему дому.
Поздним вечером, следом за Николаем напарившись в старенькой бане, поставленной ещё её отцом, Антонина попросила жильца зажечь керосиновую лампу, которую принесла в дом днём из сарая. Как только его рука усмирила и выровняла затрепыхавшийся жёлтый огонёк в стеклянном горлышке и по потолку и стенам комнаты поползли странно вытянутые, изогнутые тени предметов, она сказала:
- Ну, вот так-то оно интересней, чем впотьмах со свечой сидеть. Садись, Коля, сейчас ужинать будем.
Лишь поставила хозяйка на стол большую сковороду с разогретыми на ней оставшимися с обеда жареными пирожками, как раздался стук в дверь, и послышались весёлые мужские голоса:
- Тонька, ты дома? Мы к тебе!
- Пришли всё-таки, чертёныши! – незлобно, с улыбкой посетовала Антонина на поздних гостей и пошла к порогу, встречать их.
- Ну, здравствуй ещё раз! Приглашала – усаживай за стол! – неожиданно смело и напористо заговорил с хозяйкой Василий, как только она впустила его и пришедших с ним Валентина и Григория в дом.
- А мы тут своих гостинцев тебе принесли, - сказал Григорий, разворачивая тряпичный свёрток в руках, из которого появилась и была выставлена на стол закупоренная полиэтиленовой крышкой трехлитровая банка с самогоном. Василий также размотал свой свёрток, выудил из него порядочный шмат солёного свиного сала и, положив его на стол, отвесил шутливый поклон:
- А это от нашего стола – к вашему!
- Ух ты, роскошь-то какая! Откуда? – подивилась Антонина, так как скотину в их деревне уже давным-давно никто не держал.
- Да недавно через лес в Красное ходил - матери за лекарством: вот, с уловом вернулся, - ответил Василий, довольный, что порадовал хозяйку салом.
- А это от меня - груздочки солёные! Сам душу в них вкладывал, – достал из кармана куртки банку с грибами Валентин, - лучшей закуски под это дело не было и нет, - кивнул он головой на самогонку.
Антонина про себя отметила, что гости её навеселе, но так – не слишком, слегка: на той самой точке, когда ещё можно с удовольствием поговорить о чём-нибудь.
- Давайте, мужички, присаживайтесь к столу, знакомьтесь – это Николай, - указала она ладошкой на своего жильца, стоявшего в почтительно-уважительной позе, как, видимо, было принято стоять у него на родине младшим перед старшими по возрасту людьми, - а я, раз такое дело, ещё пирожков нажарю.
- Что ж, будем знакомы – Василий! - протянул Николаю руку Василёк. Двое друзей последовали его примеру. – Так может, по первой под грибочки и сальцо? – продолжил он, взятую на себя инициативу знакомства.
Раздался недовольный голос Антонины, возившейся с тестом у печки:
- Ну, зачем?! Куда так спешить? Сядем все вместе и выпьем по-человечески.
- Ладно, ладно, Тонь, не серчай, - примирительно сказал Василёк, - мы пока так, в мужской компании, дай нам лучше стаканы, да тарелки.
 Поняв, что он не отстанет, Антонина достала из буфета тарелки, вилки, стограммовые стопочки и досадливо обратилась ко всем троим:
- Только жильца моего, ради бога, не спаивайте, не уговаривайте, если не захочет пить!
- Ну, за знакомство грех не выпить, - с изучающим строгим прищуром посмотрел на Николая Василёк, разлил по стопкам самогон и спросил жильца:
- Вдарим?
- Давайте! – поднял стопку Коля, стараясь выглядеть абсолютно своим в этой компании.
- Салом, салом закусывай, чтоб не шибануло сразу! - Протянул на вилке кусочек сала Валентин, когда увидел, как перехватило дух у Николая от выпитого, – Гришка уж больно крепкий самогон, зараза, гонит, но зато полезный, духмёный – на дубовых листьях и на смородине настоянный.
- Что ты ему сало тычешь, может быть, он не ест его?! – подошла к столу хозяйка, будто курица наседка, которая берёт под своё крыло цыплёнка, оберегая от различных неприятностей.
- А ты что встреваешь за него? – обратился к ней Григорий, - ну, видно: моложе нас, но ведь не пацан, сам за себя ответить может. Ты что, и впрямь сало не ешь? – спросил он Колю.
- Почему? Ем! - как ни в чём не бывало ответил тот, взял с протянутой ему вилки кусок руками и надкусил.
- Так ты что, не мусульманин что ли? – хитро спросил его Василёк.
- Мусульманин.
 - А что ж ты тогда сало лопаешь?
- Люблю! – рассмеялся Коля.
- Молодец, наш человек! - похлопал его по плечу, сидевший рядом Валентин и взялся за банку с самогоном, - давайте ещё по одной!
- Погоди, Валя, дай с человеком поговорить, - остановил жестом Василёк друга и повернулся к Антонининому жильцу.
- А по национальности ты кто? – спросил он его.
- Таджик я, из Таджикистана.
- Таджик? – переспросил Григорий.
- Да.
- Мужики, а помните, у нас в роте два таджика были? – предался благодушным воспоминаниям Валентин. – Один Садык – Саньком звали, а другой, как его?..
- Игорь, по-русски, а по-таджикски не помню, - подсказал Григорий.
- А я помню! – с чувством превосходства встрял Василий, - Икрам его звали, от слова икра! Есть у вас такое имя – Икрам? – спросил он Николая.
- Да, есть.
- Ну вот, что я говорил?! – посмотрел Василий с улыбкой на дружков довольный собой и своей памятью, и махнул атаманским жестом рукой Валентину:
- Наливай, Валька, выпьем за таджиков! Помню, хорошие ребята были Санька с Игорьком, честные! За них!
 Василёк закусил выпитую стопку солёным груздем и, обращаясь к Николаю, продолжил тему:
- То, что ты таджик, – это хорошо! Я поначалу подумал - кавказец. Вот их, честно говоря, я почему-то не очень…
Антонина, глядя на то, с какой лёгкостью влился чужеземный  Коля в компанию её пожилых деревенских земляков, одновременно и радовалась, и тревожилась. Радостно ей было, что дом её в кое время утеплили своим общением живые человеческие души, и тревожилась от того, что сейчас эти души скорей всего напьются и начнут нести всякую ахинею: как всегда, будут вспоминать застарелые обиды, и кто в этих обидах прав, а кто – нет. «Господи, почему так?» - думалось ей.
Но уже вовсю шкворчали на сковороде, покрываясь вкусной золотистой хрустящей корочкой пирожки с картошкой, и надо было подавать их на стол, чтоб пока горяченькие, с пылу с жару.
Слава богу, что тревожные опасения хозяйки, подтачивавшие её настроение по поводу мужичков, обернулись напраслиной: по-видимому, и у земляков её вызрело в жёлтой тоске такое неуёмное желание повидать нового человека и наговориться с ним, что даже выпивка не брала. И таджик Коля казался настолько убедительно простым и своим, что Антонина диву давалась. Особенно её удивляло, как он залихватски ел сало под очередную стопочку. «Надо же, а всегда все говорили, что настоящие мусульмане и не пьют и свинину не едят, может, он не настоящий?» - думала она. Разлившиеся по женским жилкам пятьдесят грамм выпитого самогона за компанию согрели тело, разнежили его, и уже хотелось ни о чём не думать, а только слушать мужские незатейливые разговоры, да радоваться тому, как сроднились её гости, как стали клясться они в любви друг другу. Вспоминали и государство, в котором жили все вместе – Советский Союз, и службу в армии, колхозы. Мужички обещали научить Колю варить самогон, водить его с собой на рыбалку, да по грибы и ягоды, а он в свою очередь говорил, что если что-нибудь кому-нибудь нужно, то он всегда во всём поможет – только позови.
Застолье тянулось и тянулось, и только глубокой ночью вдруг все как-то разом поняли, что выдохлись и пора идти успокаивать свои взбудораженные сердца, укладываться на постель баиньки.  Как только Николай пошел к порогу проводить гостей и в очередной раз побрататься с ними на прощанье, Антонина принялась убирать со стола. Случайно уронив вилку на пол, она нагнулась за ней и тут же отдёрнула руку: что-то неприятно скользкое задело за пальцы. Хозяйка посветила керосиновой лампой в то место, где сидел её жилец, и с удивлением обнаружила, что пол облеплен многочисленными надкусанными кусочками сала. «Ай да Коля-Николай, - хмыкнула про себя Антонина, - вот, значит, как ты сало ешь! Только чтоб своим казаться, мужиков не обидеть - в рот его брал, бедолага, - покачала она головой и подумала: - Интересно, а самогонку он пил или выливал куда?»
Ночь выдалась тёплая, с южным ветерком, с загадочной лунною дорогою, ниспадающей на лес, спускающейся затем с верхушек сосен к Неберихе и уходящей, уводящей за собою куда-то в дальние дали, от которых, если представить себе – обмирало сердце и захватывало дух. И то ли от натопленной печи, то ли от выпитого самогона, то ли от этой самой лунной дорожки, свет которой проникал сквозь стёкла низеньких окон и рассыпался по стареньким темным половицам, не спалось ни хозяйке, ни жильцу её. В свои шестьдесят с хвостиком лет Антонина ощущала еще в себе чувственную здоровую женскую силу и ничего не могла с этим поделать. Она  прислушивалась к своему учащённо бившемуся сердцу и старалась успокоить его внутренними словами: « Ну, что ж ты разбухалось так, милое? Видно ж, насколько я старше его?» Но ничего не получалось – уже даже в висках стучало:  «Господи, а ведь понравился… Мой он человек, душой чувствую – мой!..».
И таджик Коля ворочался с боку на бок, бесполезно жмуря мохнатыми ресницами печальные глаза: сон не хотел кутать их в сказочной пелене – мешала не отцветшая ещё красота хозяйки. Намаявшись за столько лет от бесконечного скитания по российским городам, он впервые за всё это время в этой далёкой русской деревне увидел немолодую женщину, к которой с первого взгляда потянуло не просто так – абы как, а с душой, с нежностью. Ему неожиданно захотелось быть красивым и сильным: как тогда, давным-давно перед невестой Гульбахор… А теперь вот перед ней, перед Тоней….  Он, наконец, решился, и встал, и пошёл к ней. И когда его тёплая с дрожью рука сползла под ночную рубашку в прохладу её груди, Антонина закрыла глаза и со вздохом продышала ему в лицо: «Я ждала, ложись…».
Как странно – мужчина и женщина. Совершенно разные они - и по национальности, и по возрасту. А вот слепилось же, и расцвело цветком из слепленного чудо, зовущееся родством душ, любовью зовущееся?! Что за тайный уголёк тлеет в нас всех, который не вспыхивает при каждом встречном, а только при ком-то одном - заветном? Отчего, почему – разве поймём когда?..
И вот небо подёрнулось предутренней серой дымкой, и потихоньку стали тускнеть звёзды, предвещая: ещё чуть-чуть - и появится багрянец первых лучей солнца. Вдруг в пространство небесное торкнула бубенчиком первая рассветная птаха. Пока что неуверенно, робко, словно только попробовала на прочность, остывшую за ночь звонкость голоса. Но её поддержала вторая, следом третья, потом ещё, ещё и ещё…. И уже со всех сторон замаялась, заполошила разноголосицей птичья звонница, запела гимн появляющемуся из-за горизонта солнцу. И надо было просыпаться, вставать и продолжать жить уже с новым, рождённым за ночь в сердцах чувством, от которого теперь не убежать и не скрыться. Да Антонина и её жилец не стремились к побегу. Просто стали жить с твёрдой верой в то, что нужны друг другу. Что так захотел Бог или Аллах – да не всё ли равно?..
Потом заставлял цвести и осыпаться, порошить землю цветочными лепестками то черёмуху и сирень, то вишню и сливу властный, но смешливый месяц май. Затем июнь ворошил в небе грозами, после которых в лесу явилась божья благодать – грибы да ягоды. А после жаркого парного июля всё чаще стали дрожать осинки от прохладного ветерка, напоминая, что до осени осталось всего ничего – лишь руку протянуть. И за всё это время между Антониной и её Колюшей – как теперь звала она своего жильца – ни тучки, ни пол-облачка. Словно испокон веку принадлежали они друг другу, только вот встретиться пока не могли; ну, а теперь – до гроба.
Где-то в середине июля, когда летние грибы-опята стали водить хороводы на пнях и деревьях, когда в лесу под ногами заколыхалось иссиня-чёрное марево ягоды черники, Антонина позвала своего Колюшку в лес. Безлунным душным вечером лежали они голышом на кровати, худеньким точёным пальчиком она сворачивала в колечки чёрные волосы на его груди и вдруг спросила:
- Ты собирал когда-нибудь грибы или ягоды?
- Грибы собирал - в горах. Но они у нас бывают только в конце апреля и в начале мая, но не там, где скалы, а на земляных холмах. Большие такие, как ваши лопухи – мы их белыми зовём. А потом уже в конце мая солнце выжигает всю траву и от грибов не остаётся и следа. Короткий их век у нас. А из ягод – ежевики горной много. Сладкая, сладкая! – не такая, что в огородах растёт.
- Как интересно! А расскажи мне про горы? Я их только на картинках и в кино видала, – Антонина поудобней положила голову на плечо Николаю и приготовилась слушать.
- Да что горы… разве о них расскажешь? Их видеть надо, забираться на них. Когда поднимешься высоко-высоко, вдохнёшь воздуха голубоватого-небесного, хлебнёшь из высокогорного родника воды и посмотришь вниз, словно птица в полёте, только тогда ты сможешь хоть немного почувствовать и силу гор, и красоту их, и величие. Хочешь, я тебе лучше расскажу одну легенду, связанную с нашими горами?
- Да, да, хочу! – Антонина посильней прижалась к нему. Она вдруг почувствовала себя маленькой девочкой: будто нырнула к самому дну детства, когда перед сном, прильнув к матери, готовилась слушать сказку.
- У нас есть место, называется оно Чиль Духторон, по-русски «сорок девушек». Это большое плато, взобраться на которое можно лишь по скалам. Так вот, когда войско Александра Македонского двигалось по горной дороге, то со всех близлежащих кишлаков…
- А что, разве Македонский был в Таджикистане? - удивилась Антонина.
- Не только был, но и прекрасный город основал – Ходжент называется.
- Надо же… – мечтательно проговорила Антонина и опять зарылась в гущу Колиных волос покрывавших грудь.
- Слушай дальше, - он прижал её к себе, и нежная мякоть её груди стекла ему прямо в ладонь. – Как только местные жители узнали, что движется войско Македонского, то со всех кишлаков мужчины с оружием в руках двинулись ему навстречу – он же всё-таки был врагом и пришёл завоёвывать их родную землю. И каждый, кто шёл сражаться с греческим войском, оставлял в одном и том же определённом месте небольшой камешек с тем, что если не вернётся с поля боя и не заберёт камень обратно, то люди будут знать о его гибели. И таких камней набралось с гору в два человеческих роста. И сейчас этот рукотворный каменный холм цел и невредим, и находится он на том же месте, недалеко от проезжей дороги. А это значит, что ни один мужчина не вернулся домой – все погибли. Победившие греки решили взять себе в наложницы жён, дочерей и сестёр погибших. Но сорок самых красивых молодых женщин решили не сдаваться: все до единой, вместе с детьми, поднялись они высоко в горы. Враги узнали, где прячутся красавицы, и решили не упускать желанной добычи - направились следом. Когда женщины увидали мужчин, ползущих к ним по скалам, то стали молить бога, чтобы он не позволил врагам взять их в плен. И бог услышал женские молитвы: забравшиеся на плато воины видели, как на их глазах застывают женские тела и превращаются в каменные изваяния. И дети, что покоились на материнских руках, тоже превратились в камни. Один малыш, видимо, очень испугался и от страха описался в тот момент. Так из его детской писюльки до сих пор течёт чистейшая родниковая вода. Вот, такая история. Мне довелось там бывать – действительно, каменные глыбы, будто застывшие фигуры женщин! Очень красиво! И, главное, места дикие, первозданные  - ни дорог кругом, ни жилья.
- Но ведь это, наверное, только легенда?- спросила, расчувствовавшаяся Антонина.
- Ну, конечно… Природа все эти чудеса создала – ветер, дожди. Но про камни, которые мужчины складывали в горку, отправляясь на бой, - правда! Старики говорят, что так оно и было.
- Да-а…, а мне, видно, так и не суждено увидеть красоту ваших гор, - с задумчивой грустью произнесла Антонина.
- Тоня, не думай так, не надо! Погоди, обязательно наступит время, когда мы с тобой поедем ко мне, и ты всё увидишь своими глазами. Какие наши годы! – горячо воскликнул Николай.
- А что, и вправду: я совершенно не чувствую свой возраст – от силы мне сейчас двадцать пять! – она весело посмотрела на Николая, потом вздохнула и подперев голову руками, попыталась в темноте вглядеться в его лицо. – А ты лежишь и, наверное, думаешь, что за старуха рядом с тобой… - сказала ему Антонина с надеждой на опровержение. И оно последовало: Колюшка обнял её и повалил на спину. Они долго – то с безграничной животной страстью, то томно и нежно наслаждались друг другом, пока не достигли наивысшей невидимой точки, до которой и рукой не дотронуться, и не понять, что же она есть на самом деле. Лишь бешеный стук сердец возвестил о том, что она достигнута и выше неё в любви не может быть ничего.
- Завтра мы идём с тобой в лес, за грибами и ягодами, - буднично сказала Антонина, когда их дыхание выровнялось, - ты увидишь, что лес ничуть не хуже гор. Только его любить, знать надо, чтобы к лешаку или к кикиморе болотной в лапы не угодить.
- Это как?
- Чтобы не заблудиться, - улыбнулась она. - Спи, завтра рано встанем, - Антонина поцеловала Николая в губы, отвернулась и, прижавшись к нему спиной, тихо и ровно задышала.
Лес встретил их грядой высоченных сосен, сыростью и душным запахом прелой почвы. Ночью прошёл сильный, но краткий дождь, и ни прохлады, ни свежего воздуха с собою не принёс. Но густой, жирный, терпкий  лесной дух был приятен. Сразу за соснами начинался орешник. Длинные раскидистые ветви переплетались, путались между собой так, что не всегда можно было понять, от какого ствола тянется та или иная ветка. Все кусты орешника были усыпаны гроздями завязавшихся плодов, прячущих головки в зелёные шапочки, которые по форме напоминали цветок колокольчик.
- Вот это да! Урожай орехов какой знатный в этом году! – заметила с восторгом Антонина, – в сентябре придём собирать. Придем, а, Колюшка? – спросила она.
- Зачем спрашивать, ты же всё сама прекрасно знаешь? Ты лучше мне скажи, что это за птичка летает? Я заметил, от самой деревни за нами следит.
Это была любопытная сорока. Она увязалась за ними, как только перешли они по мосткам Баньку. Перелетая с ветки на ветку, она оказывалась то с левой стороны, то справой, то залетала вперёд, но всегда таким образом, что отовсюду можно было заметить её белый бочок. И всё что-то трещала, лопотала на своём птичьем языке, словно стремилась сказать всем лесным обитателям:
«Смотрите, глядите, люди идут! Зачем, почему, не знаю, но лучше поберегитесь!».
Шли они не долго – минут двадцать, но от парящей духоты Николаю захотелось пить.
- Эх, что-то я не сообразил - надо было бутылочку воды с собой взять! – досадуя на себя, проговорил он.
- Не надо никакой воды, смотри, сколько кислицы вокруг под ногами! – Антонина кивнула на ковёр мелкой трёхлистной травки с длинными тоненькими нитями стебельков. По виду травка напоминала листья клевера. Антонина наклонилась, сложила  пальцами небольшой пучок из кислицы, сорвала и, положа в рот, предложила Коле последовать её примеру:
- Сорви Колюшка, пожуй, как рукой снимет жажду.
Вскоре орешник вдруг как-то сразу оборвался, уступил место берёзовой рощице, и они вышли на роскошную поляну, край которой был залит молоком ромашек, с купающимся в нём розовощёким иван-чаем.
- Ух, как красиво! – остановился и воскликнул Коля, не сумев сдержать эмоций перед красотами русской природы. - Никогда в жизни я не видел столько ромашек. В Казахстане видел полыхающую от маков степь, но там – другое: огонь, кровь. А здесь, какая нежность – удивительно!
 А за ромашками начинались кладовые с залежами крупной поспевшей черники. Её было до того много, что можно было ладонью сгребать с кустов целые пригоршни. Антонина с Николаем принялись кормить ею друг друга, пересыпать поцелуями изо рта в рот и, наконец, не выдержав любовного удушья, они направились в сторону ромашек, бросили в траву плетёные лукошка, предназначенные для грибов и ягод, скинули одежду и окунулись в траву-мураву, словно в зелёную тёплую воду. Со стороны они, наверное, показались бы кому-то молодой парой, которую накрыло волной первой любви, и не было пока у этой пары ни печалей, ни скорбей, и, самое удивительное, – не было возраста!
Неберихинцам неожиданно пришёлся по нраву их странный непонятный союз – никто не осуждал, не перемывал косточки, не завидовал. Да и зачем? Зависть – дело молодое, когда жизнь, как небо синее – без конца и без краю, и если у кого солнце лучше бок греет, вот и налетают тучи: «Почему не у меня?». А теперь, когда только краюха небесная в руках – не до зависти. Краешек теперь бы только этот оставшийся сохранить подольше, да пред Богом в чистоте предстать, без затей. Лишь Василёк однажды, подвыпив крепко, встретил Колю у реки – тот счищал в воде налипшую глину с сапог – и начал то ли с ревности, то ли спьяну неприятные разговоры с ним разговаривать.
- Слышь, таджик!
- Что тебе, Василий? – не обращая никакого внимания на его состояние, спросил Николай.
- Ты с Тонькой чё, серьёзно, что ли? Ходите, милуетесь перед всей деревней! Она ж тебе в матери…
Коля не дал ему договорить, изо всех сил стараясь выглядеть как можно спокойнее:
- Знаешь, Вася, я тебя очень прошу – не трогай эту тему! Есть вещи, о которых не надо говорить. Вслух не надо. Если думаешь о них - думай, но не произноси. Нам хорошо с ней, понимаешь? Ты старше, взрослей меня – должен понять. Договорились, Василий, а?
Николай протянул ему руку, и тому ничего не оставалось делать, как пожать её.
- Ладно, - сказал ему на прощанье Василёк, - живите, как знаете. Просто нравится она мне давно… Но ты тоже мне нравишься, таджичонок! Чёрт с вами, идите вы все на …! – Он со смехом что есть силы хлопнул Колю по плечу и, пошатываясь, пошёл к Григорию «догоняться самогоном».
Полюбился Коля-таджик неберихинцам. Безотказный во всём, он целыми днями кому-то что-то чинил, латал, помогал по хозяйству, ходил, если нужно, через лес в Красное за лекарством. Расплачивались с ним старушки – кто продуктами, кто от пенсии тощенькой рубли выкраивал. Поначалу он брать ничего не хотел, но они стали настаивать: «Не кочевряжься, Николай, бери! Что ж хорошего, если мужик в дом к жене с пустыми руками ходит? Не милостыню ж даём, за работу!». Радовались они, что есть поблизости мужичок, на которого можно опереться, и уже и о нём, и об Антонине говорили: «Светляки наши…». И Василёк со своими дружками-товарищами, глядя на то, как Колька-таджик пашет с утра до ночи, застыдились праздного вида своего, забросили удочки и занялись каждый своим хозяйством. А заняться было чем: у кого крыша текла, у кого сарай завалился, и так – третье, пятое, десятое…. В своём дому всегда забот полон рот.
Как-то раз, в непогожее осеннее серое утро, не дождём сыпучим обдавало лица, а какой-то мельчайшей противной моросью. Из Красного приехала товарная лавка и остановилась как всегда у полусгнившего деревянного строения, в котором в годы Советской власти находился магазин. Неберихинцы уже ждали этого приезда, выстроив нехитрую очередь. И Антонина с Николаем были там, что-то тихонько говорили меж собой и улыбались друг другу. Баба Маша – высушенная восьмидесятилетняя старушка  в синем полотняном платочке, в стёганой душегрейке и калошах, надетых поверх шерстяных вязаных носков, обернулась к курящему рядом с ней Васильку:
- Смотри, как светятся, загляденье, да и только! – она кивнула на Антонину с Колей.
- Да уж, - ответил тот, втоптал резиновым сапогом недокуренную сигарету в землю и развёл руками, - ничего не поделаешь – хорошо им, значит!
Продавщица Надюша, смазливая тридцатилетняя женщина с пухлыми, ярко напомаженными губами, увидав дождавшихся своей очереди Антонину и Николая, поздоровалась и обратилась к Коле:
- Тут твой дружок, который у нас грузчиком работает, тебе письмишко передал, сказал, чтоб лично в руки, - она достала из кармана голубенького в белый горошек фартучка конверт и протянула адресату. – Какие-то земляки там к вам приехали. Только дружок твой после их приезда малахольным стал – от всех шарахается, не разговаривает. Что это у вас с ним за тайны Бунгурского двора? – с улыбкой спросила она, играя подштукатуренными глазками.
- Бургундского, - бесхитростно поправил её Коля и, не читая, сунул конверт в карман брюк.
- А мне без разницы! – ничуть не смутившись, ответила Надюша. - Вино ещё, кажется, такое есть - эх, налил бы кто! - с кокетливой многозначительностью повела она плечами.
- Хватит, Надька, чужому мужику глазки строить, - осекла её баба Маша, - отпускай товар, нечего нам тут в сырости стоять.
- А ты что, баб Маш, сырости, что ли боишься? Так она тебе, по-моему, уже давно не грозит, - беззлобно, по-свойски засмеялась продавщица, намекая на её сухонькую фигурку.
- Ладно, ладно тебе, Надь, хватит, - примирительно - ласково обратилась к ней Антонина. - Давай, отпусти нас – действительно, сыро сегодня.
- Да я-то что, пожалуйста! Что это вы сегодня такие не разговорчивые? Подумаешь, небо серое! – обиженно ответила Надюша. – Просто растормошить вас хочу: вы ж тут, в Неберихе, как Робинзоны на острове – ни электричества, ни телевизора!
Уже дома, Николай прочитал переданное ему послание, и Антонина увидела, как по его лицу змейками поползли растерянность и отчаянье.
- Что?! Что случилось? –  тревожно, с оборванным в груди сердцем спросила она.
Он смотрел на неё опустошённым, потухшим взглядом, словно не узнавал кто рядом с ним, и не понимал, что надо отвечать. Антонина взяла его мягко за плечи и заглянула в глаза, пытаясь у милых карих зрачков вымолить ответ на её вопрос. Наконец, Николай как будто бы опомнился, обнял любимую женщину и со словами «Тоня, Тонечка…» как-то уж слишком сентиментально по-русски ткнулся ей в плечо.
- Всё-таки нашли нас, - сказал он ей.
- Кто? Кого нас? – не понимая, что он имеет в виду, спросила Антонина.
- Друга моего и меня. Помнишь, я говорил тебе, что за всё рано или поздно придётся ответить?
- Господи, ты про войну что ли?
- Про неё. Сначала они ответили за то, что со мной сотворили, а вот теперь и мне отвечать… Единственное моё оправдание, что они начали первыми.
- Не хочу, не хочу, не хочу!.. – Воскликнула со слезами Антонина. - Не хочу знать, кто там у вас был первым и последним! Ты со мной, а я с тобой – вот что сейчас главное, вот для чего ты здесь у меня!
Николай поцеловал её, отстранился, сел за стол и, сцепив перед собой в единый кулак руки, ответил ей:
- Понимаешь, я должен идти в Красное – они там… Друг мой пишет, если я не появлюсь, они найдут меня здесь.
- Да ради бога! – с воодушевлением, с вызовом сказала Антонина, - пусть ищут! Я такие места в лесу знаю, сроду никто не найдёт - там отсидишься!
- Ты это серьёзно? – горько усмехнулся Коля, - ты всерьёз думаешь, что я могу тебя оставить с ними наедине? Да я скорей сам себя убью, чем это допущу! Они здесь, в Неберихе, в этой чистоте вообще не должны появляться! Я пойду к ним в Красное, буду говорить с ними. В конце концов, надо ставить точку – война давно окончена, и не я её начал.
- Колюшенька, - встала Антонина на колени перед ним, - скажи, что мне сделать, чтобы ты не ходил туда, только слово скажи, пол словечка?
- Встань, Тоня, ты что?! Встань, ну! – он поднял её, усадил на стул, затем сам опустился на корточки перед ней и, обняв, уткнулся в живот.
- Тоня, Тонечка… - вдруг поглядел он на неё, покачиваясь из стороны в сторону, - я тебя очень, очень…
- И я тебя! – не дав договорить, прижала к себе его голову Антонина.
Долго сидели они в такой, казалось бы, неудобной позе и молчали, не замечая ни времени, ни дождя за окном, в который превратилась утренняя морось. И не нашлось бы, наверное, в это мгновение силы, которая могла бы разъять их тела, превратившиеся в одно целое, в одну с надрывом звучащую ноту.
Антонина всё-таки нашла в себе мужество оторвать от себя его голову. Она молча встала и подошла к окну. Во дворе две мокрые вороны сражались за право обладать золотистым обёрточным фантиком то ли от шоколадки, то ли ещё от чего. Одна из них, которая, по-видимому, и раздобыла это сокровище, вдруг сдалась и, оставив красивую бумажку на земле, полетела в сторону леса. Но и второй вороне тоже оказалась не нужна блестящая вещица – её больше возмущало то, почему соперница сразу не уступила добычу. Победительница с громким карканьем ринулась в погоню и всё пыталась в полёте тюкнуть соперницу тяжёлым клювом.
«Господи, всё как у людей…» - подумалось Антонине, а вслух, продолжая смотреть в окно, она неожиданно произнесла:
- Я пойду в Красное с тобой.
Не оборачиваясь в его сторону, она ждала, что он ответит ей на это, но Колюшка молчал. Невыносимо и тягостно. Вдруг она почувствовала, как прикоснулся он губами к её шее, затем развернул к себе лицом и тихим, но решительным голосом сказал:
- Это моя прошлая жизнь – тебе в ней места нет.  Мы с тобой будем жить только в этой, в нашей сегодняшней и завтрашней жизни.
После его слов какой-то невероятной тяжестью сдавило грудь, и в её голове прозвучала выскочившая из глубин сознания  фраза: «Всё - больше я его не увижу…»
Но ему, своему Колюшке, Антонина прошептала:
- Я буду ждать тебя здесь, у окна. Сидеть и ждать…
И она ждала, опять ждала.
И не нужны ей были ни сон, ни еда, ни любимые книги, ни земляки её неберихинцы. Но она не собиралась умирать – пульс её жизни поддерживала маленькая призрачная надежда на то, что вот-вот появится в оконном стекле любимая худощавая фигура, и Антонина, несмотря на дождь, выскочит во двор к ней навстречу и прижмется неистово, и скажет: «Ну, вот, дождалась!».
Но прошла неделя, вторая…
Стало ясно, что с Колюшкой случилась беда.
В один миг поздним вечером Антонина приняла решение идти в Красное, найти дружка Колиного и всё узнать. А если не друг, то ушлая продавщица Наденька наверняка что-нибудь да знает. И она пошла в ночь через лес одна. Чёрные деревья выглядели неузнаваемо недружелюбно, и, хлеща в кромешной темноте ветвями по её щекам, словно говорили: «Какое ты имеешь право вторгаться в лесные владения ночью, когда мы должны оставаться одни, наедине со своими ночными тайнами?!»
Тяжело дались Антонине эти семь километров ночного леса. Несколько раз она теряла нахоженную с незапамятных времён тропу, залезая в непролазные буреломы, но с невиданным железным упорством, обдирая в кровь руки и ноги, выкарабкивалась и опять отыскивала
тропку-спасительницу. Лишь под утро подошла она к краю села и прямиком, не переводя дух, не обращая внимания на лай осатаневших собак, направилась к магазину.
«Коля говорил, что друг и грузчиком, и охранником работает, спит там; значит, должен быть в магазине» - рассудительно выстукивало её сердце. Но подойдя к кирпичному добротному зданию, она увидела, что на его входной двери висит наружный замок. Подсобное помещение также было заперто снаружи, и, следовательно, внутри никого не было. Всё-таки она постучалась в одну и в другую дверь – тишина. Тогда Антонина решила идти домой к продавщице Наде, которая жила неподалёку. В ответ на свой стук в окошко она услышала Надину сонную брань:
- Ну, ты посмотри, заразы какие алкашные! Совсем охамели – уже под утро являются!
- Не ругайся, Надюша, это я, открой, пожалуйста.
- Кто ты? – зевая во весь рот, крикнула Надя и показалась в окне.
Увидав в предрассветной серой мгле, что под её окошком стоит женщина, она, надевая шёлковый халат, недовольно поёжилась:
- Ну что ещё? Кто это? Как можно людей будить в такое время?!
Надя впустила Антонину в дом и, увидав на её лице и руках кровоточащие ссадины, с тревожным удивлением спросила:
- Ан-то-ни-на? Ты откуда такая? Что случилось?
- Ничего, ничего, это я так, в лесу… Ты вот что,  знаешь что-нибудь о моём Коле?
- Тьфу ты! - досадливо поморщилась Надя. - А что я про него должна знать?
- Пропал он. Две недели как нет его. Сюда, к вам в Красное к другу пошёл и не вернулся.
- Да-а? – опять удивилась Надя. – Нет, не видела я его.
- А друг его, он у вас в магазине работает, где?
- Рустам, что ли?
- Я не знаю, как его зовут.
- Постой, постой… - стала постепенно приходить в себя ото сна продавщица, - тут на джипе приезжали какие-то их земляки. Я ещё после этого к вам в Небериху с товарами ездила, и письмо твоему Коле передавала, помнишь?
- Помню, помню! Дальше-то что? – нетерпеливо спросила Антонина.
- А что дальше? Потом Рустам куда-то пропал, потом опять появился. Правда, побитый какой-то, с фингалами на оба глаза. Ну, я ещё подумала: может, за девок у наших ребят отхватил. Спросила, а он всё молчком, молчком. Потом попросил денег и убежал куда-то, больше он в магазине не появлялся. Теперь приходится наших местных алкашей нанимать товар разгружать.
- И ничего этот Рустам про Колю не говорил?
- Не-а.
- Совсем ничего?
- Да говорю ж тебе!
Надя увидела, как бледное лицо Антонины стало приобретать зеленоватый оттенок, потом сделалось пунцово-красным, тело её обмякло и подтаявшим студнем сползло по стене на пол.
- Тоня, ты чего?! Господи, Антонина, я сейчас! - Надя метнулась к  дверце буфета, в котором был нашатырный спирт.
***

Какой сейчас день, который час, и где находится она, Антонина не знала. Открыла глаза и увидела перед собой улыбающееся лицо Василька. Она тоже улыбнулась ему и сипло спросила:
- Где я?
- В больничке, милая, в больничке! Очнулась, слава богу, подружка-старушка! – затрещал обрадованным прокуренным голосом Василёк.
- А как я здесь?.. – на лице у Антонины читалось удивление.
- Как, как – в обморок грохнулась у Надьки-продавщицы, а потом горячка нервная, - простодушно ответил Василий.
И тут Антонина всё вспомнила: и про Колюшку, и про лес ночной, и про утренний разговор с Надей. А дальше – провал. Беспамятство.
- А ты как меня нашёл, Василёк? – спросила она с благодарностью  ослабленным голосом.
- Да мы уж все в деревне стали волноваться: Кольки-таджика нет, тебя нет. Дом твой нараспашку. Мужики сказали: «Иди в Красное, наверняка она туда ушла, больше некуда». Вот через Надюху тебя вычислил. А как узнал, что ты в больнице, подумал: как же обратно одна в деревню пойдёшь? Решил остаться. Тут у меня свояк живёт, так что я у него и остановился. Ну, раз очнулась, теперь вместе в Небериху пойдём – доведу.
- Спасибо тебе Василёк, - протянула она ему похудевшую руку.
- Да чего там, неберихинцы своих не бросают, - улыбнулся он.
- А про… про Колю моего… ты что-нибудь слышал? –спросила она запинаясь, с надеждой. Он молча помотал головой, давая понять, что ему ничего не известно о нём, а потом уже вслух добавил:
- Я в курсе - мне Надя рассказала о вашем разговоре. Я и о джипе спрашивал. Свояк говорит, что сам его видел: стоял тот на краю села несколько дней, а потом исчез неведомо куда. В общем, никто ничего не видел и не знает.
Антонина закрыла глаза и уже больше не о чём не спрашивала.
- Ты отдохни, поспи, я завтра к тебе ещё наведаюсь, - засуетился Василий, уловил душою безграничную горечь, разлившуюся в её больном, истощённом страданием сердце.
Они пришли в деревню через три дня, как только Антонина почувствовала, что может передвигаться по больничным коридорам, не держась за стенку.
Василёк довёл её до самого порога, и хотел было распрощаться, но она остановила его:
- Не уходи, Васенька, давай помянем моего Колю. Есть у тебя что-нибудь?
Он замахал на неё рукой:
- Да ты что удумала?! Ты что, мёртвым его видела?
- Нет, не видела, но знаю – убили его, - ответила она ровным, лишённым всяких эмоций голосом.
- Тебе что, сказал кто? С чего ты это решила? Может, объявится ещё! – не сдавался Василёк.
- Не объявится – мёртвые не возвращаются, - сказала она, посмотрев на него стеклянным, ничего не выражающим взглядом, от которого ему стало не по себе.
- Ну ладно, - Василий задумчиво почесал затылок, - если тебе от этого легче станет, то сейчас к Гришке схожу, самогонки принесу.
Вернулся он скоро с банкой тушёнки, буханкой чёрного хлеба в руках и литровой бутылкой самогона в кармане куртки.
Антонина достала три стопки и попросила Василия наполнить их. Одну из них, прикрыв кусочком хлеба, поставила рядом с собой. Как-то непривычно было справлять поминки по человеку, которого никто не видел мёртвым, но Антонина поднялась и уверенно произнесла поминальные слова:
- Выпьем, Василёк, за светлую память о моём Коленьке. Лежит сейчас головка его под незнакомым неведомым кустиком, но душу наверняка таджикский бог Аллах к себе забрал, потому что душа эта была чистая, страдающая. Помянем, Василёк, раба божьего! – она выпила самогон, словно простую воду, ничуть не поморщившись, села и уставилась оцепеневшим взглядом в тарелку, на которую Василёк заботливо положил приличный кусок тушёнки и ломоть хлеба.
- Ты закусывай, Тонь! После больницы есть надо, а то, знаешь, выпивка - она быстро с копыт свалит.
- Не свалит, налей ещё.
- Да ты подожди лошадей гнать, куда? Закуси лучше сначала, плохо станет! – нянчился с ней Василёк.
- Не станет, налей! – твёрдо попросила Антонина.
Он понял, что если будет с ней сейчас спорить, то неизвестно чем это может кончиться. Вдруг опять приступ, а отсюда до больничной койки не дотянешь – как пить дать, помрёшь.
- Да мне-то что, жалко, что ли? – уступил он с неожиданной лёгкостью. - Давай налью.
Антонина выпила. Но уже без слов, и опять не чокаясь и не закусывая.
Подперев рукой подбородок и глядя на Василия изучающим взглядом, она спросила его:
- Знаешь, Василёк, я хочу попросить тебя об одном добром деле. Сможешь сделать его для меня?
- Ну, если оно доброе и я смогу, то почему не сделать? Состряпаем!
- Да нет, не состряпать надо, а чтоб серьёзно, по-настоящему…
- А ты не говори загадками, раз серьёзно.
- Могилку в одном месте около Баньки надо вырыть и крест деревянный  поставить.
- Кому, - спросил Василий с недоумением.
- Колюшке моему.
- Да ты что, совсем сбрендила, на пустую могилу крест ставить?!
- Почему пустую? Вещи его остались, я вещи его там похороню.
- Ну, а крест – он же мусульманин?
- А крест… Потому что это был наш с ним крест, общий, - Антонина закрыла лицо руками и, наконец, дала волю слезам…
Василий с пониманием покачал головой и с неутаённой жалостью произнёс:
- Поплачь, поплачь – это надо; а я здесь, покурю пока рядышком.
Он выполнил её просьбу – выкопал над Банькой, где она указала, могилку. На этом месте, сказала Антонина, Коля очень любил стоять вместе с ней и смотреть, как падают в лесной океан звёзды. Неизменные друзья Василия Григорий и Валентин помогли сколотить и поставить на могильном холме крепкий дубовый крест с фотографией Николая, которую Антонина обнаружила в его рюкзачке. На фото Коля был молод, улыбался,  и в глазах его ещё не поселилась студёная печаль. А рядом с могильным холмиком соорудили друзья лавочку и столик, чтобы можно было придти и помянуть душу Коли-таджика, превратившегося в призрак. И теперь, когда отхлестали, отбарабанили нудный ритм осенние дожди, и надел на землю белый просторный балахон первый снег, каждый день можно было видеть сидящую на лавочке над замёрзшей, ледовой Банькою Антонину, которая молчаливо смотрела на фотографию своего Колюшки.
Частенько стали приходить на это место и неберихинские старушки. То одна приковыляет в тёплых валенках, то другая… Присядут рядом с Тоней, посмотрят на крест и помолчат вместе с ней. Потом также молча встанут, перекрестятся и пойдут к себе восвояси подобревшие и успокоенные - будто в храме побывали.
В этот день, несмотря на то что уже утром вздыбливала снежную шерсть задиристая позёмка и всё шло к тому, что вскоре должна начаться нешуточная метель, Антонина не изменила своему ежедневному правилу – пришла поклониться Колиной фотографии на кресте. Лишь успела она сказать: «Здравствуй, Колюшка! Проснулась – и сразу к тебе! Опять посижу с тобой, поговорю душой», - как послышалось ей, что вроде машина в Небериху едет.
«Кто?! Неужели?!» - остервенело забилось сердце. Она по сугробам побежала к заснеженной дороге, ведущей в Красное и смогла разглядеть медленно двигающуюся к деревне чёрную точку. По мере приближения точка увеличивалась, постепенно приобретая некое подобие формы, пока, наконец, не стало понятно – в Небериху едет большая чёрная машина в форме диковинного квадрата. И заметалась метельной страстью её душа, захлестнула, передавила дыхание в горле: «Может, это и есть джип? Господи, Коленька, Коля!.. А я тут с этим крестом, с могилкой, с фотографией!..». Она стояла не в силах двинуться с места, оглушённая своей догадкой, своей дерзкой надеждой. И вот машина приблизилась, остановилась возле неё, и уже не было у Антонины сил сдержать в горле звенящий стук сердца. В момент, когда отворилась дверца с тёмными стёклами, она прикрыла глаза и сумела побороть обморок, не дав себе рухнуть в снег. Раздался знакомый, но уже давно чужой голос, который она никак не ожидала услышать:
- Привет, Тоня!
Этот ненужный здесь и сейчас голос раздавил и смял её надежду, и за ненадобностью отшвырнул  в дальний сугроб. Перед ней стоял её бывший муж Степан.
- Это я, - сказал он, с виноватой улыбкой. Он ничуть не постарел, лишь волосы на голове были укрыты морозной сединой. Но такой же широкий, холеный, одетый в шикарный пуховик, капюшон которого был оторочен собольим мехом.
- Я вижу, что ты, а зачем? – спросила Антонина равнодушным, ничего не выражающим голосом.
- Я к тебе.
- Ко мне? – удивилась она, - с чего?
- Пусти в дом чаю напиться, там и поговорим! - это было сказано им как-то уж слишком по-свойски и по-хозяйски, чем неприятно удивило Антонину. Но она не стала выказывать пойманную в себе нервозность по отношению к Степану: «Ещё, не дай бог, возомнит, что до сих пор обиду на него держу и вспоминаю о нём» - подумала Антонина и как можно равнодушней пригласила в дом.
- Ну, что ж, пошли, раз хочешь чаю, - сказала она, вложив в тон и интонацию сказанного, что он для неё является совершенно чужым посторонним человеком.
- Пойдём, Сашка, выходи! – крикнул кому-то вглубь машины Степан.
Антонина увидела, как из неё выполз мальчуган лет пяти.
Степан уловил в её удивлённых глазах немой вопрос и тут же пояснил:
- Сын мой младший, Сашка! Я, в общем-то, по поводу него и приехал к тебе.
Антонина поила их чаем, выставив на стол яблоки и черничное варенье, которое сварила из той самой ягоды, что собирали они вместе с Колюшкой. Она терпеливо ждала - о какой своей нужде станет говорить Степан, а он не торопился: всё оглядывал стены, полки с книгами, обстановку и приговаривал:
- Надо же, столько лет прошло, а ничего не изменилось… Ничегошеньки…
- А что должно было измениться?
- Ну, не знаю – новые вещи люди иногда покупают, мебель новую!
- Стёпа, а где ж нам тут новые вещи с мебелью покупать  - ты не задумывался?
- А, ну да… в общем-то, конечно… - несколько смутился он.
- Слушай, я когда к Неберихе свернул, то с холма был виден какой-то крест - что это? Его ж не было никогда? - спросил он, явно оттягивая главный разговор.
- Крест – это не твоя печаль, - ответила ему Антонина, - ты приехал зачем, говори.
Степан посмотрел на сына, который напившись горячего чаю, теперь сидел на кушетке и безучастный ко всему, угощался яблоком.
- Просить я тебя приехал, Тоня. С величайшей просьбой к тебе, - начал он. – Мать у Сашки погибла…
- Как?! – встрепенулась душа Антонины.
- Бизнес у нас. Расстреляли её в машине, она как раз с ним ехала, - Степан кивнул на мальчика, - прямо у него на глазах. Теперь он, видишь, какой заторможенный. Сейчас и на меня наезжают, всё отобрать хотят. Старшего сына я в Лондон с надёжными людьми отправил, а вот за Сашку боюсь. Спрятать его надо, пока я свои дела не улажу. Помоги, а? Тут у вас его никто не найдёт.
« Господи, Иисус Христос! – про себя взывала Антонина к Спасителю, слушая страшные слова, которые говорил Стёпа, - за что ты меня заставляешь так страдать?! Ну, куда, зачем мне сейчас ещё одно горе, Господи?!»
А мальчик Саша доел яблоко и подошёл к ней. Он протянул Антонине ладошку, на которой лежал огрызок, и в глазах его читался молчаливый вопрос: «Куда это деть?».
- Иди ко мне, малыш, посиди у меня, - она взяла его на колени и ласково прижала к себе.
- Если тебя спрятать, - обратилась она к Степану, – не спрятала бы, а его – видно Бог так велит, - Антонина погладила мальчика по голове и сказала ему:
- Хочешь, во двор иди, погуляй, поиграй там во что-нибудь. С метелью что-то сегодня не заладилось, утихло всё – вон, какое солнышко светит!
Как только Антонина проследила из окна, что мальчик вышел во двор, она обернулась к Степану:
- Послушай меня Стёпа, внимательно выслушай, что я тебе скажу, - с непривычной жёсткостью заговорила Антонина. – Оставь мне мальчика насовсем, я матерью ему стану.
- Какая ж ты мать, Тоня, ты уж в бабушки ему… - попытался возразить Стёпа.
Но Антонина, не обращая на это внимание, продолжила:
- Он не должен жить в вашем мире. Слава богу, он ещё маленький и не успели вы ещё втянуть его в свои ничтожные страсти, не полюбил он ещё ваши бетонно-стеклянные города, бессовестность вашу не перенял. А то, что маму его убили, – у него сотрётся из памяти, он не будет помнить. Вот если потом он опять будет жить с тобой, то ежедневно, ежечасно ваш образ жизни будет напоминать ему об этом. Помнишь, когда ты уходил - на прощанье Светлячком меня назвал, помнишь?
- Ну.
- Что так невесело – «ну»? Я тоже помню. А ещё я помню, как мать твоя рассказывала тебе о светляках на Кубани, когда ты меня  знакомиться с родственниками возил. Случайно услышала ваш с ней разговор – так уж вышло, прости.
- Не пойму, к чему ты это всё?
- А к тому, Стёпушка, - оставь мне своего мальчика – пусть ему неберихинский свет передастся. Кто-то ведь, должен быть не похожим на вас. А ты поезжай, улаживай дела свои – ты уже потерян для света, да, наверное, и не был рождён для него.
Сроду никто не обращался к Степану с такими непонятными ему словами, он помотал головой, словно пёс, который пытается стряхнуть с себя блох  и хмыкнул:
- Чего это ты поехала: вы, мы? Чушь какую-то несёшь, да и только!
- Так и знала: не поймёшь ничего, - Антонина замолчала, тяжело вздохнула и с горестным видом прошлась по комнате. Проходя мимо окна, она бросила в него невольный взгляд и вдруг увидела, что двор её пуст – Сашки нигде  не было видно.
- Ой, - ёкнуло у Антонины сердце, - а мальчик где?
Степан подошёл к окну и, увидав пустой двор, выскочил на улицу.
- Сашка! Ты где, Сашка?! – стал звать он сына, но мальчик не откликался.
Следом выбежала Антонина. Посмотрев в сторону видневшегося креста, она заметила, что на лавочке кто-то сидит.
- По-моему он там.  Вон, - указала она Степану на маленькую фигурку и сказала: - Ты не ходи туда, оставайся здесь, я Сашу сама приведу.
Антонина подошла к могильному холмику и, стараясь не спугнуть тишину, которая окружала мальчика, заворожено смотрящего на крест, тихонько села рядом с ним на скамейку. Сашка почувствовал её тепло и придвинулся к ней:
- Тётя,  почему здесь так красиво? - неожиданно спросил он.
- Не знаю, сынок, - ответила она ему ласково, - наверное, Бог так захотел.
Сашка плеснул на неё чистыми, родниковыми глазами, крепко прижался и медленно нараспев произнёс:
- Бо-ог…
В этот миг Антонина, обнявшая обеими руками странного мальчика, стала похожа на одну из тех сорока прекрасных женщин, о которых рассказывал Колюшка, что с детьми на руках поднялись высоко в горы и окаменели перед вожделевшими взорами врагов. Только вместо гор стоит до сих пор никем не тронутая Небериха, и река Банька оплетает её тонким стеблем, и тёмными вечерами тянется по снегу слабый свет из окон. И непонятно никому – то ли от свечей зажженных этот свет, то ли от ламп керосиновых.
А может быть и от людей…