Вождь ленинградских рабочих

НА СНИМКЕ:  Автор, Феликс Рахлин, в 1933 году в возрасте 2-х с половиной лет.


                *            *            *
В Тайцах, под Ленинградом, мне гадала цыганка.
Ехали мимо нашей дачи их шатры на колёсах, я стоял у калитки. Цыганка выскочила на ходу из шатра, подошла ко мне, взяла за руку, стала водить мне по ладошке большим грязным пальцем, что-то приговаривая.  Потом сказала:
- Принеси денежку!
Я убежал, забился под деревянную лестницу двухэтажного  дома, в котором мы жили, сидел там долго-долго: ждал, чтобы ушла.
Там же было однажды ночью:
… иду с няней Марусей смотреть пожар. Под ногами – доски деревянного тротуара, над головой – светлое-светлое небо, не от пожара светлое, а от белой ночи. И светлота вокруг – ночная, северная, бледно-молочная. Навстречу  люди идут, говорят:
- Возвращайтесь: уже потушили!

В Тайцах было мне чуть больше трёх лет. Но я помню себя – разумеется, отрывочно, - с ещё более раннего возраста. За год до этого была дача в Петергофе. К тому времени относится первый запомнившийся страшный сон: стою, прижавшись к стене тёмного коридора, а по нему мимо меня пробегают огромные, со мною в один рост,  рогатые  козы. Главное мне, чтоб они меня не заметили!
Но отчего я так уверен, что этот сон приснился мне именно в Петергофе?  Не знаю. Только, действительно, уверен в том и сейчас. Уже выросши, рассказал матери, и она припомнила, что в Петергофе я страшно боялся коз.

В то время там бывало много иностранцев. Мама из патриотических соображений выводила  меня на аллеи знаменитого парка. Был я упитанный, румяный, щекастый, и мама, которой, подобно Карлу Марксу, было присуще единство цели (1-цифра в скобках здесь и в дальнейшем обозначает сноску-примечание в конце данного раздела) , хотела продемонстрировать мировой буржуазии, каких славных карапузов растит молодая советская власть.
Сейчас страшно подумать, что было это в голодном 1933 году. Между тем, упитанность и румянец объяснялись просто: я рос в семье, по тем временам, архиблагополучной: отец преподавал политэкономию в военной академии и по чину  приближался к теперешнему полковнику; мать же была «культпропом»  на заводе «Большевик» - бывшем Обуховском, секретарём партячейки на швейной фабрике и ещё кем-то в этом же роде.
Вскоре после моего рождения  родители получили трёхкомнатную кооперативную квартиру, Роскоши, правда, не было ни малейшей, быт, мебель, предметы обихода – всё было просто до примитива. Жили, однако, и сытно(2) , и  удобно  вполне.
Мы жили напротив катушечной фабрики за Невской заставой, на отдалённой от центра заводской окраине. Сейчас это проспект Обуховской обороны. А в то время  улица называлась «проспектом  села Смоленского».  От  такого названия  веет петровскими временами, но сама улица – совершенно городская и на село ничем не похожа.
В 1953-м, уже взрослым парнем, приехал я в Ленинград. Жил у родни возле нарвских ворот. Расспросив, как проехать, долго трясся в трамвае, глядя на незнакомые места вполне равнодушно, как  вдруг… стал  узнавать:  пакгаузы вдоль Невы, которую в детстве называл «море-река», переулок возле рынка, сад имени Бабушкина (когда-то там стоял  настоящий  самолёт в память о разбившемся пилоте)…
Вот и катушечная фабрика. Я вышел из вагона, узнал наш дом, вошёл во двор, посмотрел на окна  нашей квартиры, вздохнул, взгрустнул и направился  в …  очаг,  как называли когда-то в Ленинграде (и, по-моему, больше нигде!)   детский сад.
Но дороги туда уже не нашёл.

Из ленинградских воспоминаний.
По утрам, проснувшись, пою «По долинам и по взгорьям»  Потом кричу: 
- Маруся, одеваться!
Приходит домработница Маруся Манышева, надевает на меня лифчик с чулочками (3) , штаны, рубашку, зашнуровывает ботинки – и я бегу в соседнюю комнату, где папа с мамой лежат на большой деревянной кровати, спинки которой, украшенные круглыми точёными набалдашниками, окрашены под слоновую кость. Мама курит в постели. Папа тоже не спит, но, заметив меня, прикрывает глаза. Это у нас такая игра: я командую «раз-два-три», а он должен вскочить с постели.
Но порой отец начинает дурачиться: вскакивает на счёт «два»  или, наоборот, продолжает «спать» даже после команды. Притворяюсь рассерженным, и мы оба смеёмся.

Отец для меня существо высшее. Он такой огромный, сильный, стройный. Притом – военный, ходит в красивой командирской форме, в гимнастёрке,  перехваченной ремнём с портупеей. У него в блестящей кожаной кобуре есть револьвер. У него на петличках по две малиновые «шпалы» (потом станет больше: по три в каждой петлице – это будет называться «полковой комиссар»). Вижу его редко, а ещё реже он со мной играет. Чаще всего, когда он дома, то сидит за столом и, заглядывая то в одну, то в другую, то в третью книгу,  что-то пишет быстро-быстро, макая ручку со стальным пером в чернильницу и оставляя на бумаге кружочки и чёрточки с петельками. Мне тоже иногда дают ручку, . и я тоже вывожу «такие же»   петельки и каляки-маляки. Иногда мне позволяется тихо-тихо стоять и смотреть, но чаще в кабинет заходить в такие часы запрещено и шуметь тоже не разрешается: «папа работает».
В годы моего ленинградского детства вышел в свет двухтомный учебник политической экономии, где в первом томе, посвящённом   политэкономии капитализма, есть написанная  отцом глава о марксовой теории прибавочной стоимости. Учебник создан  авторской бригадой Ленинградского отделения  коммунистиченской академии (ЛОКА) -  в бригаде  был и А. Вознесенский, брат будушего председателя Госплана СССР – обоих братьев Сосо  расстрелял в 1949 году по дутому «ленинградскому делу». А редактором учебника, по-моему, был Н. И. Бухарин. Вот такая у нашего папы была компания…
Маму тоже не часто удавалось мне видеть. Разве что по утрам, да вечерами немного… Основной интерес жизни был для родителей в их работе, в политике, в мировой революции.

Однажды, прибежав к ним утром в спальню,  нахожу обоих неожиданно грустными. Со стены из чёрного рупора льётся  печальная музыка. 
- Киров умер, - печально говорит папа.
- А кто это – Киров? – спрашиваю я. И по сей день помню ответ, который дал  32-летний человек своему трёхлетнему ребёнку:
- Вождь ленинградских рабочих!
Сам удивляюсь столь цепкой памяти своей, но именно тот день, то событие, сыгравшее столь роковую роль в истории страны, в жизни нашей семьи и, в конечном счёте,  оказавшее такое серьёзное влияние на  всю мою судьбу, - что это событие живёт в моей памяти…
Накануне родители оба присутствовали на том знаменитом «активе», куда Киров должен был приехать, но не приехал, потому что был убит. Они явились домой, обескураженные неожиданной отменой собрания.  Их  неожиданное возвращение, растерянность  и тревогу помнит сестра – я уже спал. А вот утро следующего дня  чётко запомнил на  все   будущие годы.

1 – 2 декабря 1934 года было мне около трёх с половиной лет.

----------------------
Примечания к разделу-главке "Вождь оенинградских раюочих":

(1) Из анкеты Маркса: "Ваша отличительная черта?" - "Едингство цели".

(2) Сестра вспоминает (она старше меня на пять с половиной лет), а уж я-то не помню), что в ежедневном будничном рационе семьи бывали иногда и чёрная, и красная икра, другие деликатесы. Мне помнятся мандарины. Отец отправлял в Харьков своим родителям и сестре посылки с  буханками хлеба. А в деревне на Харьковщине в это время свирепствовал голод, нередки были случаи людоедства. Я не виню родителей своих - я их жалею: многого они не знали, на многое закрывали глаза... 

(3) Уж так тогда одевали мальчиков: лифчик служил для пристёгивания широких резинок с застёжками, к которым, в свою очередь, пристёгивались чулки.

Читать дальше "Маруся" http://proza.ru/2012/01/16/1929


УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИЯ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧТЁННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.