Клевер цветёт. Глава 2

Глава вторая. Неверленд и его обитатели. Тайна клеверного поля.


— А ты куда намылился-то?
— Нуу? — Валерьянка обернулся и какое-то время молча смотрел на меня своими мутными глазами, словно силясь вспомнить, куда он, действительно, намылился, и кто я вообще такой. Потом, собравшись с мыслями, он, наконец, выдал:
— А, нуу. Короче, ухожу за дальние рубежи, во. Ниже по Оке, знаешь, там есть место… Там никто никогда не бывает. Идеальное место для релаксаций.
— А я тебе зачем? — поинтересовался я. Он пожал плечами:
— Да незачем, в общем-то. Просто подумал, что ты — единственный гуманоид, который способен оценить это место по достоинству.
— Хм, спасибо.
— Не за что. И давай, пошли уже. А то Солнце сядет, зябко будет, и релаксировать неудобно.
— Так ещё же только полдень!
— Нуу… — он снова надолго ушёл в раздумья. — Нуу… Там, это, знаешь, время-то, оно совсем по-другому течёт, во. На клеверном-то поле, коне-ечно.
— На клеверном поле?
— А ты что, не расслышал?
— Ладно, Валерьянка, идём.
— Во! Нормальный разговор нормального гуманоида. Давай, почапали.

Он побрёл вперёд, а я улыбнулся и подумал о том, что мне, безусловно, повезло встретить здесь этого… гуманоида.

Тем более что другие обитатели этих мест были… Впрочем, по-порядку.

Во-первых, молодёжь. Говоря «молодёжь», я имею в виду подростков, которые приезжают сюда каждое лето, к бабушкам-дедушкам, а остальное время года живут кто в Рязани, кто в Касимове, а кто и в Москве. И если нравы моих сверстников раньше казались мне ужасными, то теперь я понимаю, что современная молодёжь — это что-то страшное. Никаких принципов, никакой морали, никакого понятия об уважении к старшим, эгоизм и грубость. Вместе с тем, мне немного жаль их, потому что я отчётливо вижу: эти дети не нужны своим родителям. Очередное «потерянное поколение», поколение брошенных детей. В мире кризисов и гонки за деньгами их родителям нет никакого дела до того, как растут их дети, хотя они и тратят огромные деньги на их образование. Парадокс: забота об образовании с одной стороны, и отсутствие всякого воспитания — с другой.

— Слушай, братка, не парься, — говорит Валерьянка, когда я делюсь с ним своими мыслями. Он на всё так реагирует. На всё у него готов один и тот же ответ: «не парься».

И в чём-то он, конечно, прав…

Вот чёрт!

Трое девочек-подростков стоят у одного из домов, о чём-то довольно громко разговаривая. Однако, завидев меня, они мигом забывают о предмете своей беседы.

Дело в том, что я — их любимая цель для насмешек.

— Эй, смотрите! — кричит одна. — Да это же Гектор!
— Эй, Гектор! — вторит ей другая. — Что, опять бабочек ловить собрался? Вот ты дурак, делать тебе нефиг. Лучше нас попробуй поймать, это веселее!
— Ну, Гектор! Чего ты так стесняешься? — издевается третья. Потом поворачивается к подругам и изрекает:
— Девочки! Ну как же вам не стыдно! Как вам не стыдно подшучивать над бедным Гектором! Он же такой беззащитный! Правда, Гектор? Его ударь, он и расплачется!

И все трое громко и заливисто хохочут.

Вот уж дудки. Я не плакал с трёх лет. Так что это вы мимо.

— Не па-арься… — тянет Валерьянка.

Его мальки не задирают. Все помнят один случай, когда трое пацанов и одна девчонка решили подшутить над Валерьянкой, мирно дремлющем в кустах у дороги. Им ничего лучше в голову не пришло, чем стащить с него штаны, — ну, смеха ради. Короче, никто так и не понял, как вечно расслабленный Валерьянка сумел за пару мгновений стащить штаны с пацанов и юбку с девчонки, после чего, не говоря ни слова, завалился обратно под куст. Мальки даже разозлиться не успели, так быстро и совершенно неожиданно всё произошло. Зато сколько воплей было потом! Валерьянка смеётся. Говорит:

— Сказал же, не парься.

Вообще, думаю, мне здорово повезло, что он со мной. Даже и не знаю, как бы я отреагировал на подобное, не будь его рядом.

Наконец сельские девы теряют к нам интерес.

Но это только начало. Боги, думаю я, а ведь из окна казалось, что на улицах вообще никого нет!

У другого дома стоят две кумушки. Средних лет женщины, крепкие, здоровые и не менее бесцеремонные, чем юное поколение. А с ними рядом на завалинке сидит старуха Царёва, — ей лет сто, наверное. Но при этом бодрая, шустрая, вёрткая, цепкоглазая. Её визгливый голос режет уши, как мел по грифельной доске:

— Ой, Гектор! Как поживаешь, молодой человек? Как матушка твоя?
— Спасибо, Елена Андреевна, благополучно, — отвечаю я как можно нейтральней.
— Ну, ну. А чегой-то ты всё с этим наркоманом ходишь? Дурной он, и тебя дурости научит! Ты вон лучше скажи, ты чего не женишься-то никак, а? Или невесты нету? Слышь, Сергевна, у Марьи-то, слышь, Наташка, в самом соку девка. Надо её за Гектора нашего выдать. Он парень видный, умный, институты кончал. Да и она не дура вроде, доктор всё-таки. А?
— И то, и то, — важно кивает Сергевна.
— Я, слышь-ко, Гектор, завтра к матушке твоей приду, поговорю с ней, — гнёт своё старуха. — Я раньше-то знатная сваха была, с окрестных деревень все ко мне ходили. Мол, Елена Андревна, душенька, замолвите словечко.
— Да уж, старая, не срамилась бы, — качает головой вторая кумушка. — Ты вон Пашку на Ленке Гришиной женила, и что? Два года промучились и разбежались.
— Дак Ленка эта дура! - запальчиво возражает бабка. — И Пашка дурак, коли от её дурости запил. Нет бы вот, как в наши времена, поучил бы её уму-разуму! Ходила бы у него, как шёлковая! Баба, она всегда дура, её учить должно мужику, на то и мужик. А коль не учит, то и нечего плакаться! Так что, Гектор, я к матушке-то загляну, ты уж ей скажи, хорошо, милой?
— Д… д… дда… К… ко… к-конечно…

Именно. В таких случаях, как этот, моё детское заикание вновь возвращается ко мне. Ну дайте, дайте же мне провалиться сквозь землю, не сходя с этого места!

— Нуу… — Валерьянка сплёвывает: длинная зелёная струя летит в дорожную пыль. Тётки вздрагивают, и брезгливо отворачиваются. Валерьянка гыкает:
— Хыы… Сказал же, не па-арься… Ну ты что, братка. Разумная форма жизни всё-таки, а туда же. Давай, идём. А то и к закату не дойдём, вообще релаксу никакого не будет.

Я облегчённо вздыхаю, думая лишь о том, что вот уже совсем скоро деревня кончится, и мы выйдем в поля…

И в этот самый момент мы буквально сталкиваемся с дядей Сашей, ладышкинским алкоголиком.

Вообще, как я уже говорил, дядя Саша — нормальный, насколько может быть нормальным хронический алкоголик. Но он — человек душевный, понимающий. И к Валерьянке, кстати, относится хорошо, даже с уважением.

— О, Агроном! Здарова! И тебе, Умник, привет, — лыбится дядя Саша.

Агроном — это Валерьянка у него, ну а Умник — это я. Не знаю, почему так; то есть, Валерьянка-то понятно, а почему я Умник? Наверное, из-за всех этих разговоров об «институтах», которые я кончал.

— Мир тебе, дядь Саш, — Валерьянка улыбается, и прикладывает руку к сердцу. Откуда он вообще всего этого набрался — бог весть.

Я тоже здороваюсь, но куда менее эксцентрично.

— Ну что, ребят? Куда путь держите? Может, и меня с собой возьмёте?
— Не, дядь Саш, — Валерьянка качает головой с крайне серьёзным видом. — Ты уж не в обидку, но я тебя уже брал с собой на релаксацию один раз. Так и не удалось нормально расслабиться, с твоими базарами.
— Ну, звиняй, друг, — дядя Саша понимает свою вину, кивает. — Хотя я тебе вот что скажу. Ты лучше бы вместо того, чтобы там на траве валяться… взял бы вон Гектора, и мы б втроём сообразили… Ага? Втроём-то, самое то.
— Дядь Саш, — Валерьянка строго грозит пальцем. — Алкоголь — это яд. Он тебя убьёт. Бросай эту гадость. Я тебе могу валерьянки подогнать, самой лучшей. И никакой водки не надо, и никакого спирта. Расслабишься, ощутишь гармонию с миром и с самим собой. И похмелья потом не будет.
— Да ну тебя с твоей травой! — отмахивается дядя Саша, приверженец старых традиций времяпрепровождения. — От неё в голове пусто. А водки выпьешь, и весело сразу, эх! Как будто снова молодой! Вам-то с Умником что, вы салаги ещё. А мне вон, вишь, 52 года. А уже инвалид. А и жизни никакой не стало. Работы мало, вокруг одни жмоты, чирик лишний ни у кого не выпросишь. А просить-то, Валера! — дядя Саша бьёт себя в грудь, лицо его искажает душевная мука. — Просить-то стыдно! Он на тебя смотрит, как на говно! А ты просишь… Э, кстати, сигарет не дашь? (Валерьянка выуживает откуда-то из кармана пачку «Примы», и протягивает дяде Саше пару папирос) О, спасибо. Вот ты — нормальный парень, не то что некоторые. Не, Гектор, — он покаянно смотрит на меня, — не, ты-то парень хороший, к тебе вообще никаких претензий. Да был бы я помоложе, пример бы с тебя брал. Ну золото парень, не пьёт, не курит. Мать, небось, не нарадуется на такого сына, а?

Он берёт меня за шею и прислоняет мой лоб к своему. Всхлипывает.

— Эх, Гектор… Знаешь, вот я б хотел, чтобы у меня такой был сын, как ты. Я бы им гордился! Я бы гордый ходил! По всем деревням! И говорил бы всем: вот вы все чмошники, а вот Гектор мой — вот такой вот парень! Самый лучший! Эх…

Он отпускает меня, и мне сразу становится лучше, потому что от жуткого запаха перегара меня только что чуть не стошнило. Неудобно бы получилось…

— Да пошло оно всё… — дядя Саша машет рукой. — Жизнь говно, ну что тут сделать. Вот потому и пью. Знаю, что сдохну однажды от этой отравы. А что делать, коли жизнь такая…

Он лукавит, конечно. Для сельского алкаша жизнь у него вполне сносная. Бывает хуже. А бывает вот как у меня, например. Социофобия — неприятная штука.

— Слушай! — он смотрит на Валерьянку взглядом верного пса. — Слушай, Агроном. Подкинь полтос, а? А то, вишь, пожрать бы чего купить, а не на что… А я отдам потом! Клянусь!

Валерьянка скрещивает руки на груди и, сделав непроницаемое лицо, отрицательно качает головой. Лицо дяди Саши искажает смертельная обида, но он её проглатывает. Пока что.

— Ну ладно, согласен, полтос — это я хватил… Нехорошо так, ты уж меня прости. Прости! Вот… Ты, это, чирик дай, что ли, а?

Валерьянка вздыхает и повторяет этюд под названием «Можешь не упрашивать — всё равно не дам».

— Тьфу-ты! — дядя Саша в отчаянии плюёт себе прямо на сапог. Увидев оплошность, крепко матерится. Потом снова смотрит на Валерьянку:

— Ну что? Не дашь?
— Нуу… Аппарат абонента выключен, или находится вне зоны действия сети, — изрекает Валерьянка.
— Чё? — дядя Саша не въезжает, но подспудно всё же понимает, что от Валерьянки ему сегодня ничего не дождаться. Тогда, не теряющий надежду, он поворачивается ко мне. На лице — все страдания русского народа. В глазах — слёзы. Он шмыгает носом. Потом говорит:
— Нет, Гектор. Я не стану просить у тебя денег. Мне так стыдно просить у тебя такое, что просто умереть хочется! Прости меня, Гектор. Я не буду. Я просто уйду сейчас… Пойду… Куда-нибудь… Я, ты знаешь, так устал от этого всего. Помереть бы мне тихо, вот как старик Михалыч помер. Во сне, даже не почувствовал ничего. Как я ему завидую. Вот нехорошо завидовать, говорят, а я завидую. Ему теперь легко. А мне… Ладно, ребяты. Не буду вас больше задерживать. И так уже тут со мной проторчали сколько. А у вас там дела, это, реклассация… или как его? А, неважно.

Вообще, та часть меня, которая сильна своей логикой и свободным разумом, здорово устала от этого бездарного спектакля.

Однако…

Мама всегда говорила мне:

«Гека. Не сердись на людей. Они сами не понимают, что творят. А когда понимают, им становится очень больно и стыдно. Поэтому, не осуждай их — пожалей. Будь сострадательным и добрым. Не отказывай им в помощи. Они бедные, Гека. Бедные люди».

И я конечно знаю, что, идя на поводу у дяди Саши, давая ему этот несчастный чирик, я, по-сути, помогаю ему творить то, чего он не понимает. А потом ему будет больно и стыдно, и в этом будет часть моей вины.

Поэтому я смотрю глазами, полными боли и сострадания, на дядю Сашу, и говорю:

— Прости, дядя Саша. Я тебя люблю — почти как отца. Но денег не дам не поэтому. У меня просто с собой нет.

И пока он пытается уловить смысл этой фразы, я киваю довольному Валерьянке:

— Идём, Валерьяныч.

Валерьянка улыбается, и мы наконец-то покидаем Рубецкое.

…


Надо сказать, что из деревни мы вышли не одни.

Дело в том, что, куда бы Валерьянка ни пошёл, за ним всегда увязывалось некоторое количество котов. Коты Валерьянку любили нежной наркоманской любовью. Когда он шёл по деревне, к нему со всех дворов стекались усатые-хвостатые, за что я прозвал его Рубецким Котоловом. Сам Валерьянка к котам был равнодушен — до тех пор, пока кто-нибудь из них не посягал на его плантации. Уж и не знаю, как ему это удалось, но все посягательства прекратились в один день, и с того дня коты обходили его участок стороной, хотя соблазн был велик. Словом, как бы там ни было, коты решили, что ходить за Валерьянкой куда безопаснее, чем партизанить на его делянке, и теперь уже казалось совершенно естественным сочетание «Валерьянка плюс коты». Он и ко мне пришёл тогда, в первый день нашего знакомства, в компании троих разномастных котов, имевших примерно то же выражение лиц, что и сам предводитель. Опьяневшие от запаха, коты становились такими же растаманами, как и их лидер, и никогда не устраивали драк, а деревенский люд давно забыл, что такое кошачьи вопли.

Коты были без ума от Валерьянки, а вот сам он, казалось, не обращал на них ровным счётом никакого внимания. Впрочем, они на него за это совсем не обижались. Зато если у кого-то в деревне пропадал кот, то хозяева пропавшего никогда не волновались по этому поводу. Они знали, что, где бы ни был теперь их любимец, найти его будет несложно, главное — найти Валерьянку.

Пушистая паства была готова идти за своим благоухающим богом куда угодно. Но Валерьянка никогда не говорил, что коты мешают ему предаваться его священным релаксациям. Коты были тактичны даже в таком состоянии; а может, они релаксировали вместе с ним?

Так или иначе, пока что мы медленно брели по пыльной песчаной дороге, прячась от летнего Солнца под полями наших шляп, и стая пушистых последователей трусила вслед за нами.

…

День выдался жарким. Трава в лугах казалась иссушенной лучами беспощадного июньского Солнца. Всё живое замерло, затаилось в редкой тени, и только кузнечики стрекотали  как полоумные, не обращая никакого внимания на погоду.

Валерьянка брёл медленно и молча, словно задумчивый жираф в грязной рубахе. Его трубка дымилась, как забытый рыбаками костёр в удушливо-жарком безветрии этого дня.

Коты давно от нас отстали и ушли куда-то в сторону Ладышкина; мы же продолжали свой путь к загадочному Валерьянкиному полю.

— Долго ещё идти?

Валерьянка ничего не ответил, но спустя где-то минуты две или три он вдруг остановился и указал пальцем куда-то в сине-жёлтую даль:

— Смотри. Видишь? (честно говоря, я ничего там не увидел) Вот. Сейчас повернём, вон там, и всё. Почти дошли.
— Слушай, там хоть тенёк-то есть? Отдохнуть бы.

Он как-то неопределённо покачал головой, но я подумал, что он едва ли выбрал бы место для своих релаксаций, если бы там негде было укрыться от Солнца. Тем более в такую жару; на улице-то, поди, градусов тридцать, а то и больше.

Мы поднялись на пригорок, и моему взору открылась изумительной красоты панорама.

Луга утопали в белом и розовом. Я не сразу понял, что это такое, но потом вспомнил: клевер! Чуть дальше сверкало золотыми блёстками Солнце на ярко-синем зеркале Оки. Но я смотрел туда, и вся эта красота казалась незначительной рядом с тем, что казалось попросту нереальным.

Там, посреди клеверного поля, возвышалась, устремлённая в синеву неба, громада самого настоящего, безо всяких скидок, космического корабля.

Я помотал головой. Первая мысль была: мираж. Потом я подумал, что, по-видимому, просто перегрелся на Солнце. И шляпа не помогла. К тому же Валерьянка выглядел абсолютно спокойным, более того, он даже не смотрел в ту сторону, где был корабль, а просто брёл дальше, как и минуту назад.

Корабль… Он бы похож на тонкий серп месяца. Или на ласточку, коих в этих краях было множество. Острые крылья его увязли в земле, а небольшое тело и головка были, вероятно, кабиной пилота. Хвоста же, если продолжать аналогию с птицей, просто не было.

Я догнал Валерьянку (это было несложно, учитывая скорость его передвижения) и, схватив за плечо, развернул лицом к кораблю.

— Валер… Ты там… Вот там вот — что-нибудь видишь?
— А-а?.. — Валерьянка сонно помотал головой. — Где — там?
— Да вот же, вон там, посреди поля!
— А… Не, ничего. Клевер. А что, ты что-то видишь?

И что, спрашивается, мне было ему ответить? Конечно, Валерьянка не был простым обывателем, он бы не покрутил пальцем у виска, услышав о корабле… Или нет? Но почему-то тогда я решил этот вопрос закрыть. Ну, он же должен был увидеть его, этот корабль, его же было видно даже издалека. И если он не видит его сейчас, получается, он и не увидит его, так ведь?

— Да нет, Валерьянка, ничего. Просто показалось… что там кто-то есть, какой-то человек.
— Да ты что, серьёзно? — Валерьянка сморщился. — Не дай Джа. Меньше всего мне бы хотелось, чтобы какие-то левые бродяги мешали мне релаксировать.
— Ну, может, мне показалось… - пробормотал я. Ещё чего доброго решит идти дальше, и я не смогу подобраться к кораблю поближе.
— Ладно… Вон, видишь, там, — во-он, деревья растут, как оазис?

Действительно, в поле одиноко росли несколько невысоких берёз.

— Вот. Я там брезент заначил. Можно навес устроить, и Солнце не помешает.
— Это ты здорово придумал, — я улыбнулся.
— А то! — Валерьянка довольно лыбился. — Не первый год в открытом космосе.

Он ещё что-то говорил, но я его почти не слушал. Все мои мысли были только о корабле.

…

Когда я был маленьким, я очень любил фантастику. Больше всего я любил Кира Булычёва и его книги про Алису. Папа к фантастике относился с лёгким неодобрением. Он говорил:

— Гека. Я понимаю, тебе интересно, но фантастика тебя ничему не научит. Всё, что ты можешь прочесть в фантастических книжках, есть и в книжках более реалистических. Все те же идеи, те же мысли. Потому что и люди те же. Различие только в антураже. Нет, конечно, я не против того, что ты читаешь фантастику, но я бы советовал тебе уделять больше времени книгам серьёзным, а лучше всего классике.

Но тут вмешивалась мама. И мама говорила:

— Даже не думай промывать ребёнку голову своими занудными измышлениями, приземлённый ты тип. Не веришь в сказки сам — не смей отнимать веру в них у ребёнка. Если он вырастет таким же занудой, как ты, я тебя не прощу. Понял?

После таких слов папа обычно смущённо умолкал и маме не перечил. А мама брала меня за плечи и, глядя мне в глаза, говорила очень-очень серьёзно:

— Гек. Запомни одну вещь. Нет никаких сказок. Любая сказка — это правда. Никто ничего не выдумывает просто потому, что ничего выдумывать не нужно. Мир полон самых невероятных вещей, и для тех, кто в них не верит, они — сказка и фантастика. Но мы-то с тобой не такие. Мы с тобой знаем правду. Неверленд существует. И не только он. Не становись «Фомой неверующим», как твой папа. Дети верят в чудеса, и поэтому они счастливы. А когда становятся взрослыми, перестают верить и становятся несчастны. Ты же не хочешь быть несчастным? (я помотал головой) Ну вот, я так и знала. Ты умный мальчик, ты всё-всё понимаешь. И не пытайся ничего доказать тем, кто не верит. Те, кто не хочет верить, не поверят никогда. А тебе не нужно верить, ты — знаешь. Запомни.

И я запомнил. С того самого раза, и никогда больше не забывал.

Поэтому, увидев корабль, я, конечно, удивился. Но не настолько, чтобы не поверить своим глазам.

Вероятно, в этом и было наше с Валерьянкой различие. Вероятно, именно поэтому там, где я видел корабль, он видел только клеверное поле.

Нужно было подобраться к кораблю поближе — но сначала я должен был помочь Валерьянке с навесом. В конце концов, именно благодаря ему я оказался здесь и увидел корабль.

Я неспешно брёл по полю вслед за Валерьянкой и думал о том, что жизнь моя в этот момент стала куда интереснее, чем была до сих пор.


Глава третья - http://proza.ru/2012/01/16/239