Клевер цветёт. Глава 4

Глава четвёртая. О чём говорила мама. Полёты во сне и наяву.


— Что ты с ней сделала?
— Ничего я не делала, — мама невинно похлопала ресницами. — Это была не я.
— Здорово… — пробурчал я. Впрочем, если честно, такое положение вещей мне даже начинало нравиться, но я всё-таки недоумевал. Ну, для порядка.

Дело в том, что, как только я распрощался с Валерьянкой и дошёл до дома, прямо у крыльца меня чуть не сбила с ног старуха Царёва, деревенская сваха. Я, наверное, ещё нескоро забуду её глаза — выпученные, ошалевшие от страха, не видящие ничего перед собой. Не заметив меня, она пулей пролетела мимо и, поднимая пыль, помчалась в улице, путаясь в юбках, словно за ней гнался сам дьявол.

А дома мама мирно разливала чай по чашкам. Он у неё всегда был ужасно вкусным, этот чай. Мама рассказывала, что в молодости она дружила с семьёй китайцев по фамилии Шэнь, которые учились в Институте Дружбы Народов. И вот эти китайцы научили маму правильно заваривать чай. По-китайски. А она разучивала с ними русские романсы. Вообще, у мамы множество подобных историй, в которые даже папа частенько не верил. Хотя в этой истории как раз нет ничего невероятного. К тому же чай у мамы всегда был превосходный.

— Говорю же, ничего я с ней не делала. Она пришла, то да сё, стала говорить о том, как здорово было бы тебя женить на какой-то там барышне… уже и не вспомню… Ну и вот. Я ей предложила чаю, она с радостью согласилась. И пока я готовила чай в комнате, она сидела на кухне. Тогда-то Голоса и услышала.

А. Вот, значит, в чём дело. Снова Голоса.

Это была мамина тайна. Вообще, тайн у неё немало, даже много, но — не от меня. А вот о Голосах мама даже мне почти не рассказывала. Хотя, как она говорила, это не от недоверия ко мне, а просто потому, что Голоса — настолько непростая штука, что рассказать о них что-то более-менее связное довольно затруднительно.

— И вот, вообрази. Я-то из комнаты всё слышу. А бабуля сидит, расслабилась, в окошко смотрит. И тут прямо около неё кто-то говорит: «Так. Ну что. Старушка-то зажилась, конечно. Ты как думаешь?» — это говорит такой, знаешь, мужской Голос, глубокий, даже красивый. Говорит так с ленцой, как о чём-то обыденном. Бабуля, натурально, не понимает, что это вдруг такое было. Думает, может с улицы кто? Пытается в окно разглядеть, если ли там кто-нибудь. А в это время второй Голос — женский уже, такой низковатый, с хрипотцой, — первому отвечает: «И то верно. Ещё как зажилась. Так… Что тут у нас… Царёва Елена Андреевна, 1919 года рожденья… Да, определённо, все сроки вышли. Вообще, беда с этими деревенскими. Покуда до них дело доходит, умудряются прожить столько, сколько ни один городской и во сне не проживёт».

Старушка обмирает. Выглядывает в комнату — а я там вся такая в чайной церемонии, колдую над чайником, на неё ноль внимания. А тут опять первый Голос:

«Значит, будешь брать? Слушай, а может, предупредить её, а? Как в «Гамлете». Типа, «всей жизни у тебя на полчаса…», или что-то такое».

На что второй отвечает:

«Слушай, ну ты меня-то не учи, да? Я же Смерть, в конце концов. Дело своё знаю. Тем более, чую, бабуля нас слышит».

Бабуля пытается что-то сказать, да, видать, слова в горле застряли. И тут ей прямо на ухо, тот, второй, женский Голос и говорит:

«Бабуля! Слышишь, что говорю? Бабуля, не трухай. Скоро приду, лады?»

Мама заливисто смеётся.

— И вот она вдруг срывается с места и, чуть ли не выбив дверь, вылетает из дома. Говоришь, она и тебя чуть не сшибла? Здорово Голоса старушку напугали, конечно. Но было весело.
— Как-то это жестоко… — бурчу я.
— Не ворчи, — мама ставит на стол пиалы с улуном. — Кроме того, я-то тут при чём? Я тут вообще для мебели, Голоса от меня никак не зависят, я же тебе говорила. Да ты и сам слышал.
— Слышал. Просто…
— Да ладно, Гека. Тем более, старуха же тебя допекала этой своей женитьбой Бальзаминова, так ведь?
— Но это же не повод, — возражаю я.
— А я и не говорю, что повод. Но Голосам, ты знаешь, повод не нужен, у них свои резоны.

Мама — сама невинность. Впрочем, она говорит правду. Голоса — это Голоса. Тут уже ничего не поделаешь.

— Думаешь, они её, ну…
— Правда ли они её приберут? А что, запросто. Они вообще ничего просто так не говорят, как правило. Ну, то есть, прецеденты бывали, но это было скорее чем-то вроде юмора. Жестокого юмора, согласна. Но это уже не ко мне. А так, думаю, всё может быть. Да и как бы бабулю инфаркт не схватил после такого откровения.
— Да-а…

Вообще, немного стыдно в таком признаваться, но я даже благодарен Голосам. Если старуха всё же уцелеет, или же просто успеет растрепать всей деревне о том, что тут услышала, велика вероятность, что нас и наш дом ещё долго будут обходить стороной. Хотя нынешние деревенские уже не столь суеверны, как лет сто назад, и всё же…

— Хочешь, чтобы за тобой закрепилась слава ведьмы? — подмигиваю маме. Она притворно сердится:
— Ну что за глупости, Гека. Ты же взрослый, умный мальчик…

Тут уже она не выдерживает и звонко хохочет.

— Ну я у тебя просто как Солоха, да? А ты, значит, Вакула. Будешь Вакулой? — она легонько бьёт меня кулачком в плечо.
— Вот ещё… — фыркаю я.

Чай непередаваемо вкусен.

— Ладно, — мама, кажется, немного успокоилась. — Теперь твоя очередь. Рассказывай.
— А? Что рассказывать-то?

Мама улыбается.

— А что, и рассказать нечего?
— Ну, в общем, что… Там красиво было, — нахожусь я. — Там, знаешь, клеверное поле. Красота. Белый клевер, розовый, красный, всё цветёт… В жизни такой красоты не видел.
— Классно.
— Ага.
— А бабочки?
— Бабочки?
— А разве ты там никого не поймал?
— Нет, я… Нет, как-то не сложилось. Кроме того, Валерьянка, он… учил меня релаксировать, вот.
— Тебя. Релаксировать.
— Ну да. А что такого?
— Да нет, ничего, — она усмехается. — И как, научился?
— Не знаю, если честно… Потому что сам он довольно быстро уснул и проспал всё оставшееся время.
— А ты что делал? — интересуется мама.
— Да ничего, в общем… Бродил там… Любовался…
— Ну надо же! — удивляется мама. — Любовался!
— А что такого? — запальчиво возражаю я. — Разве я не могу просто полюбоваться видом цветущего клевера? Как по мне, так он ничуть не хуже цветущей вишни.
— Вишни, значит… Ладно, — мама отпивает чай из пиалы. — Не хочешь мне ничего рассказывать — не рассказывай, твоё право.

Мама обижается. Это я нутром чую. Точнее, не обижается даже; она мне всегда говорила, что не умеет обижаться. И всё-таки… В конце концов, если она не умеет обижаться, то я не умею врать. Совершенно не умею врать. В принципе, мне и не нужно, но бывает и так, что… Ну, вот так вот, короче. Как сейчас.

И тут совершенно неожиданно для себя я спрашиваю у мамы:

— Мам, а ты когда-нибудь влюблялась?

Она смотрит на меня и улыбается. Так по-доброму, так светло. Она совсем не удивлена! Неужели у меня все эмоции на лбу написаны…

— Было дело, Гека. Было дело.
— А… А что ты при этом чувствовала?
— Чувствовала? — она задумалась. — Как тебе сказать. Я волновалась. Нервничала. Не могла найти себе места. Если не видела того, в кого была влюблена — умирала от тоски. Мне казалось, что во всём мире не осталось больше никого, кроме меня. Даже Голоса утихали. А когда я его видела, то мир расцветал всеми цветами радуги, и в то же время я ужасно смущалась, не могла даже толком посмотреть на него… Не знаю, Гека, все слова кажутся такими банальными, такими шаблонными… Картонными, короче. Влюблённость не описать, её надо пережить. Хотя бы раз. Вот и ты, значит, влюбился.

Она улыбалась.

— Нет! Нет, погоди, не торопи. Я просто… А тот, в кого ты была влюблена — это был папа, да?
— Папа? А, ну… Нет, Гека. Что врать-то. Не папа. Папа смешной был ужасно, но влюбиться в него — нет уж! — она прыснула в кулачок, совсем как те деревенские девчонки. А я подумал: мама, ты, кажется, совсем не изменилась, ты всегда такой была. Молодой, смешливой. Недаром папа частенько звал тебя Пеппи. Но тебе это, кажется, даже нравилось, недаром ты заплетала свои рыжие волосы в две тугие косички, чем вводила в ступор всех наших чопорных родственников.

Ни у кого не было такой мамы, как у меня.

— А кто тогда?
— Давай я тебе как-нибудь в другой раз расскажу, хорошо?

«Сколько же у тебя секретов…»

— Ага, то есть, ты хочешь, чтобы я тебе всё рассказывал про свои влюблённости, а сама чуть что «давай потомом» отделываешься, да? Нечестно получается.
— Ага! Вот ты и признался, что влюблён.
— Ничего я не признавался!
— Признался-признался!
— Да ну тебя… Я у тебя хотел совета спросить, а ты насмешничаешь…
— Ну, и сразу надулся, как шарик воздушный, — она рассмеялась. — Возьмём-ка мы Геку, надуем мы буку и в небо запустим, как шарик воздушный; пускай улетает надутая бука, мы плакать не станем о буке надутой.
— Фу-ты!
— И нечего мне тут фукать, надутая бука.

Это она меня в детстве так называла, когда я обижался. И этот псевдостишок она всегда декламировала перед папой, уморительно надувая щёки, — изображала эту самую надутую буку. Папа смеялся, а я изо всех сил старался обижаться, но у меня ничего не получалось, и скоро я, забыв обиду, хохотал вместе с ними.

Ни у кого не было такой замечательной семьи, как у меня.

Вот и теперь я поймал себя на том, что улыбаюсь.

— Ну что, сдулся, бука? - мама хихикнула.
— Да ну тебя.
— Ах, значит, «ну меня»? Ясно-понятно. Лучше расскажи, надутая бука, в кого ты влюбился. Давай, рассказывай быстрее, а то ведь улетишь сейчас, и всё, поминай как звали.
— А ты…
— Что — я? Думаешь, не поверю? Зря. Ты же знаешь, я тебе всегда верю.
— Да нет, я просто… Короче, дело было так…

И я рассказал ей всю эту странную историю.

По мере того, как мой рассказ приближался к своему концу, она почему-то посерьёзнела. Слушала меня, кивала иногда головой. Иногда смешно поджимала губы.

— …Ну, вот как-то так. Не знаю… Знаешь, всякое ведь бывало. А тут Неверленд же, я был готов к чему угодно. Но ты знаешь, всегда выходит так… Всегда случается что-то такое, к чему ты не готов. Даже если тебе кажется, что ты готов ко всему.
— Понимаю, — она кивнула. — Понимаю… Но ведь это…
— Что?
— Это же здорово! — и мама снова заулыбалась.
— Почему? — опешил я.
— А почему нет? В конце концов, какая разница, откуда она. Любовь, Гека, она барышня неразборчивая. А может, наоборот — слишком прихотливая. Непредсказуемая — во, вот это точно.
— Ну да… Кстати! Ты мне завтра бутербродов с собой не сделаешь, а? А то там такое дело…

Она улыбалась, нежно и любяще.

— Конечно сделаю. И чай сделаю. В конце концов, тебе тоже будет не вредно там перекусить, раз уж на весь день уходишь… Но, Гека, ты бы всё-таки попробовал уговорить Нику прийти сюда. А то ведь что такое бутерброды? Так, ерунда, червячка заморить. А тут я вам всяких вкусностей наготовлю.
— Да я бы… В общем, я постараюсь. А там посмотрим, что она решит. Думаю, рано или поздно она согласится.
— Вот-вот, я тоже так думаю. Ну хорошо, Гека! А когда ты ей думаешь сказать, что влюблён в неё?

Ой-ой, кажется, у меня горят уши.

— З… зачем это?
— Что значит «зачем»? — изумляется мама. — Как же можно не сказать девушке, что любишь её?
— Мама… За что же ты меня так мучаешь, а?
— Нет уж, милый. Это не я, это ты сам себя мучаешь. Вот увидишь. Ладно, так и быть, пощажу тебя на этот раз.
— Пфф, тоже мне, шамаханская царица…
— А что? Очень даже может быть, что и шамаханская. Но к этой теме, Гектор Платонович, мы с вами ещё вернёмся, обязательно вернёмся.

Я посмотрел в окно. С той стороны на меня смотрела темнота.

— На звёзды сегодня пойдём смотреть? - спросила мама, ополаскивая пиалы.
— Давай завтра лучше…
— Ну тогда я одна пойду. Вот Валерьянке твоему нужен релакс в клеверном поле, а мне нужно полюбоваться на звёзды. А то сон плохо идёт.
— Ладно, ладно, я тоже схожу.

Звёзды. Звёзды тут просто огромные. Южные. В Москве таких нет. Красотища неимоверная. Как в той песне — «качнётся купол неба, большой и звёздно-снежный…»

И что-то случится потом. После того, как он качнётся. А может, уже случилось?

Я смотрю на маму. Но мама смотрит в небо. На звёзды.

«Как отблеск от заката, костёр меж сосен пляшет.
 Ты что грустишь, бродяга? А ну-ка, улыбнись!
И кто-то очень близкий тебе тихонько скажет…»

— Ладно, — мама коротко вздыхает. — Пошли домой. Спать пора.

Я послушно иду за ней в дом, но на пороге вдруг оборачиваюсь и смотрю туда, под небо, в ту сторону, где, как мне кажется, застыло в тиши летней ночи клеверное поле, и одинокий полумесяц «Дзинсоку» серебрится в сиянии рязанских звёзд.

«…И кто-то очень близкий…»

Наконец, я захожу в дом и закрываю за собой дверь.

«…тебе тихонько скажет…»

…


— Привет! Поесть принёс?

Я смотрю на Нику и вдруг ловлю себя на том, что глупо улыбаюсь.

— Ага.
— Супер!

Мама, как и обещала, дала мне с собой большой термос чая и целую кучу бутербродов. При виде этого нехитрого провианта глаза Ники засияли; она схватила большой бутерброд с ветчиной и стала упоённо его поедать. Тем временем я наливал ей в кружку чай.

— Вкуснотища, — сказала она с набитым ртом.
— На, запей, — я улыбался. Не знаю, почему, но сейчас я ужасно счастлив. Наверное, это и есть та самая влюблённость.

Доев бутерброд, она вдруг посмотрела на меня как-то виновато.

— Прости… Знаешь, я сегодня вскрыла последнюю упаковку консервов и вдруг подумала: а что, если ты не придёшь? А что, если… испугаешься? Или заблудишься. А то и вообще… А вдруг ты мне просто приснился? Это было ужасно. Знаешь, в тот момент я вдруг почувствовала себя страшно одинокой. Сам посуди: я тут, а они, ну, все остальные, мои друзья, учителя, Капитан, — они все где-то там, и я, наверное, никогда их больше не увижу… И… Уфф, как же здорово, что ты мне не приснился! Что ты и правда есть, что ты пришёл! Потому что питаться кузнечиками — это полбеды. Но ведь я не смогла бы есть их вечно. Однажды наступила бы осень, потом зима… и тогда…

Я отвернулся.

— Ты давай, ешь лучше. Наешься, тогда уже поговорим нормально.
— Хорошо! А ты будешь?
— Ну, разве что чаю выпью.
— Здорово!

Я улыбнулся. Всё-таки она была ещё совсем девчонкой. Рядом с ней я чувствовал себя взрослым и видавшим виды. Смешно, конечно… Я, который боялся деревенских мальков, шарахался от кумушек, прятался за Валерьянкиной спиной, рядом с Никой чувствовал себя кем-то большим и сильным. Казалось, мне всё по плечу. Только бы эта девочка была рядом со мной. Только бы она улыбалась мне, так, как только она и умеет улыбаться. Полжизни за улыбку.

— Ты о чём задумался?
— Что?.. А, нет… Ни о чём, — я взял чашку и налил себе чаю. Отпил глоток. Чай был горячим и сладким. — Приятного аппетита, Ника.
— Спасибо! — она просияла.

Неверленд, да. Но иногда мне тоже кажется, что это сон, который мне повезло увидеть. Удивительный, волшебный сон. Фантастика, как говорил папа.

— А ты один сегодня?
— Что? — я, кажется, задумался. И правда. Валерьянка сегодня повёл себя как-то странно (если допустить, что он вообще может вести себя не странно). Когда я пришёл к нему, радостный (мол, давай скорее, пошли на клеверное поле), он как-то хмуро, исподлобья на меня посмотрел, пробормотал что-то типа того, что он не выспался, чтобы я бросил его и шёл один, после чего просто-напросто захлопнул дверь прямо передо моим носом.

Поэтому я посмотрел на Нику, улыбнулся и сказал:

— Ага, сегодня один.
— Понятно, — она тоже улыбнулась. — О чём сегодня поговорим?
— Ну… Даже не знаю…

И всё-таки порой я чувствовал себя рядом с ней ужасно, как йог, в первый раз севший на гвозди. А она просто смотрела на меня своими невероятными глазами и ждала, что же я отвечу.

— А… Ну… Слушай, а вот ты тогда сказала, помнишь, про глаза…
— Ах, это… — кажется, она немного погрустнела? Эх, тоже мне! Прости, Ника! Бестолковый тебе попался собеседник…
— Нет, если ты не хочешь, то я…
— Да ладно, тут нет ничего такого, ничего из ряда вон. Я тебе расскажу то, что знаю сама, потому что знаю я не так уж и много. Так… с чего бы начать… — она сорвала листочек клевера и задумчиво его пожевала. — В общем, я такой родилась. С такими вот глазами. Мама рассказывала, что врач, который принимал роды, сначала тоже решил, что я родилась слепой. Но потом они поняли, что я вижу всё вокруг ничуть не хуже, а то и лучше, чем остальные. И родители успокоились. Они волновались только, что я буду комплексовать по этому поводу. Но ты знаешь, это никогда не вызывало у меня трудностей. Наоборот: с самого детства мир казался мне полным красок. Даже в сезон дождей я видела не серо-лиловое небо, как другие. Я видела оттенки, игру света, я видела сотни, тысячи оттенков. Для меня это было чем-то обычным, и когда мне говорили о том, что день сегодня серый, я очень удивлялась. Смотрела в окно и не видела там серого дня. Совсем-совсем. Словом, это было странно, но я об этом не думала. А мои сверстники, учителя, — все они старались не говорить об этом, ну, поначалу; потом, узнав меня получше, они и вовсе забывали, что мои глаза вроде как слепые.

Но, Гекко, как же это было красиво! Знаешь, что такое рассвет на Авроре? О, это самое волшебное зрелище в Галактике! Небо понемногу расцветает всеми оттенками, от бледных, когда начинает светать, до необыкновенно ярких, когда восходит наше Солнце. Я не смогу описать тебе этого, это нужно увидеть, и, подозреваю, увидеть моими глазами.

А потом… Мне тогда исполнилось четырнадцать. Однажды с моими родителями связалась одна женщина, учёный. Её звали доктор Джинджер О'Рейли. Она была генетиком, и занималась исследованиями нашего генома. Дело в том, что газовый состав аврорианской атмосферы очень близок к земному, там есть почти все те же химические соединения. Но есть и различия, хотя и несущественные. Одним из таких различий стал открытый ещё в Нулевом году от Исхода газ, который, не мудрствуя лукаво, назвали аврорием. Так вот, доктор О'Рейли работала над гипотезой, основная идея которой заключалась в  том, что содержание аврория в атмосфере повлияло на геном бывших землян. Иными словами, мы, аврориане, особенно триста лет спустя, уже отличаемся от тех землян, что покинули Солнечную Систему во время Исхода. Доктор О'Рейли искала по всей Авроре людей, главным образом детей, с различными мутациями. И представь себе, наиболее часто встречающейся мутацией оказалось именно такое зрение, как у меня. На тот момент она обнаружила на Авроре шестерых детей с подобной мутацией. Её исследование показало, что мутация проявила себя в изменении структуры сетчатки и депигментации радужки. Мои глаза такие, почти красные, потому что вместо пигмента в них кровь, как если бы я была альбиносом. Но главное — это мутация, ответственная за модификацию зрительного нерва. То есть не только мои глаза могут видеть в тех спектрах, в которых не видят глаза других аврориан, но и мой мозг воспринимает информацию, идущую от зрительного нерва, несколько иначе. Различие не особо существенное, я не помню деталей, да и не биолог я всё-таки, но, как говорила доктор О'Рейли, именно это различие делает мои будто бы слепые глаза настолько более зрячими. В общем, — подвела итог Ника, — доктор О'Рейли выяснила, что я вижу мир в гораздо более широком диапазоне спектра, чем люди, не подвергшиеся этой мутации. Ночью я вижу ничуть не хуже, чем днём. Но как это происходит, она так и не выяснила, ведь мои глаза можно назвать мёртвыми, потому что внешне они никак не приспосабливаются к изменениям освещения. Они вообще никак не изменяются. Ни размер зрачка, ничего такого. Так что… Я не знаю, как мне удаётся так видеть. Но я вижу, Гекко. Я вижу, например, стадо коров, которые пасутся у старой церкви, — правильно, да? — на холме неподалёку от деревни, из которой ты ко мне приходишь. Хотя отсюда до этой церкви, по-моему, довольно далеко, так? И я видела вчера, как ты смотрел в мою сторону, стоя у двери своего дома. У тебя хороший дом, — она заулыбалась.

Мне, признаться, было немного не по себе. А она продолжала:

— Мне не нужен телескоп. Я могу увидеть звёзды достаточно близко, чтобы рассмотреть их подробно. Отсюда я даже вижу, где находится Аврора, — правда, её видно не всегда. А ещё я могу рассматривать самые маленькие объекты этого мира. Знаешь, как под микроскопом. Я не знаю, как это управляется, но я всегда вижу то, что хочу увидеть, так, как хочу увидеть, и тогда, когда хочу увидеть. Вот так вот, Гекко…
— Д-да уж… Это… Знаешь, был бы я не я, сказал бы, что это невероятно, что ты всё выдумываешь…
— Ага, посмеялся бы надо мной, сказал бы, что я врушка…
— Я никогда так не скажу, Ника.

Девочка смотрела на меня внимательно, серьёзно.

— Правда?
— Правда. Обещаю.
— Хорошо… Здорово, Гекко! Спасибо.
— Слушай! — нашёлся я. — Давно хотел спросить: вот то, как ты меня называешь, Гекко. Почему так?
— Потому что я — Никко, — ответила она.
— А почему ты Никко? Только не говори, что это потому, что я — Гекко.
— Не-ет, — она рассмеялась. — Нет. Просто… Знаешь, у каждого ученика, такого, как я, есть Наставник. Точнее, Наставник-то обычно один на четверых-пятерых учеников, но так уж вышло, что в бортмеханики записали только меня. Вот поэтому я — единственная ученица, у которой есть свой Наставник. Его зовут Асано Уэда. Он — главный инженер у нас, очень умный человек, очень мудрый, хотя ему всего шестьдесят лет.
— А почему «всего»?
— Ну-у, шестьдесят лет для Авроры не возраст. Двести-то, и то не возраст. В наши дни люди живут гораздо дольше, чем в XX, XXI, или даже XXII веке. Фактически, возраст человека ограничивает только он сам. Хотя долгожителей не так уж и много: люди поняли, что жить долго тоже может надоесть. Так что среди аврориан есть и те, кто не только помнит Исход и войну, но и то, что было задолго до этого. То есть, им по двести-триста, а то и по четыреста лет, иногда даже больше. Но таких немного. Обычно это учёные, которые посвящают всю свою жизнь изучению Авроры. Мы, в сущности, не так уж и много знаем о нашем доме.
— А сколько хочешь прожить ты? — я улыбнулся.
— Да я об этом как-то не думала пока… А, какая разница! Сколько получится, столько и проживу.
— Понятно. Ладно, так что там с этими именами?
— А, ну да. Это всё Уэда-сенсей. Это он меня так назвал — Никко. Вроде бы в переводе со старого японского, ну, на котором на Земле говорили, это значит «солнечная». Во всяком случае, он так говорит. Ну и вот. Он всё говорил, что, раз я Никко, то должен однажды найтись и Гекко, то есть «лунный». Я на него сердилась за это, ну, не серьёзно, так, скорее уж для порядка… Но он улыбался, и говорил: вот увидишь, Никко-тян, однажды ты встретишь своего Гекко. И вот теперь представь себе: я спрашиваю, как тебя зовут, а ты… отвечаешь…

Она сосредоточенно разглядывала сорванный листик клевера и, кажется, изо всех сил старалась не смотреть на меня. А я думал: вот оно что. «Солнечная» девчонка встретила «лунного» парня, как и предсказывал ей её Наставник…

Какое-то время мы сидели молча. Она всё вертела в пальцах листик клевера, думая о чём-то своём, как вдруг воскликнула:
— А ты знаешь, я видела вот такой вот клевер на Авроре!
— К… Как это? - я был несколько сбит с толку такой сменой темы, но тут же понял, что это было лучшим вариантом из всех.
— А так. У нас есть Ботанический Сад. Там работает Феликс. Феликс, он киборг. А раньше был человеком, у него и фамилия была - Цимбалин. Представляешь? Ему тоже уже очень много лет; он, наверное, родился в то же время, что и ты. То есть, вот в это. Я слышала, что он однажды попал в катастрофу, разбился на вертолёте. Но всё же выжил, хоть и частично, и его отец, генерал Виктор Иванович Сергеев, с помощью своих друзей смог воскресить Феликса в искусственном теле. Так что теперь Феликс бессмертен, а ещё он невероятно много знает и помнит. Именно ему тогда пришла в голову идея взять с собой земные растения на Аврору. Наш Ботанический Сад просто огромный! Там и животные есть земные, правда, немного. Представляешь? Мы же только по головизору видели, какой была жизнь на Земле. Правда, благодаря своему зрению я иногда посматривала туда, в её сторону, в сторону Солнечной Системы… Но для нас она уже чужая, ведь мы родились на Авроре. И вот, благодаря Саду Феликса, мы можем изучать земные растения. Этот предмет в школе называется «историческая биология». Наверное, один из немногих предметов, на которых я не зевала, — она хихикнула. — А всё потому, что я спешила каждый раз после школы побыстрее долететь до Исследовательского Центра. До наших кораблей. До Уэды-сенсея. Да что там, и до Капитана Морозова, и до Эли, — это первый помощник Капитана, Эли Якобсен. Она очень строгая, но справедливая. А ещё она очень красивая. Уэда-сенсей в её присутствии смущается страшно, знаешь. Так смешно! Да… Так смешно…

По её щекам быстро-быстро пробежали две блестящие дорожки. Но она тут же вытерла лицо кулаком.

- Вот… Тоже мне… Развела тут слякоть… Видишь, какая я… Но я просто… Очень по ним всем скучаю… Ужасно скучаю…

Я не знал, что сказать. Я не умею утешать. Мама редко меня утешала, она чаще меня смешила, так, что я мигом забывал о слезах. Но отчего-то я понимал, что рассмешить Нику у меня не получится. Во всяком случае, не теперь.

Тогда, собравшись с духом, я подсел к ней поближе и, затаив дыхание, слегка приобнял её. Как ни странно, она не вырвалась, не удивилась, а просто уткнулась мне носом в плечо. Я чувствовал, что моя рубашка быстро намокает от её слёз. Хотя плакала она совсем беззвучно. Чувствуя, что всё-таки должен её как-то успокоить, я пробормотал:

- Ну… Ну-ну… Не надо плакать… Не… Н-не надо… Н-ну… М-м-мы же что-нибудь придумаем, в конце концов. В-вот увидишь. И ещё, я уверен, что твои друзья тебя ищут… И обязательно найдут… Но даже если нет… Я всегда… Я в любом случае тебя… тебе… Словом, можешь на меня рассчитывать, вот… И вообще, я подумал, что тебе всё-таки лучше перебраться ко мне… Ну… там… как-никак, дом… Кровать… Вот ты… когда в последний раз спала на настоящей кровати, а? Вот, даже и вспомнить не можешь… А я… А у меня… И мама тебе будет очень рада… Она у меня знаешь, какая… Она у меня замечательная… Вот… Чай умеет готовить по-особому, и вообще… Она… Ну… Ника, не плачь, пожалуйста… Просто идём со мной… Я обещаю, я о тебе позабочусь… Чтобы ты не грустила… Никогда не грустила… Я обещаю… Клянусь!

Она отняла голову от моей рубашки, — на той остались два тёмных, мокрых пятна с неровными краями. Она посмотрела на них и вдруг рассмеялась сквозь слёзы:

— Совсем твоя рубашка промокла…
— Да вот ещё глупости! Высохнет. Ника…
— Хорошо, Гекко, — она вытерла слёзы и теперь смотрела на меня, и улыбалась. — Хорошо, я согласна, я приму твоё приглашение. Буду счастлива пожить в твоём доме. Должна сказать, ты очень гостеприимный. И добрый… И вообще… Прости, больше не буду плакать. Я просто боялась, что, ну… Вдруг они и правда меня ищут, а если я уйду отсюда, как я пойму, что они меня зовут?
— Хмм… — я задумался. — Слушай, но ведь твоё зрение…
— Что моё зрение?
— Я имею в виду, ты ведь можешь увидеть «Дзинсоку» издалека, так?
— Ну да.
— А ты можешь вывести, ну, что-то типа светового сигнала от… Что там у тебя, радиостанция?
— Коммуникатор…
— Вот… От коммуникатора… И если они будут тебя вызывать, то ты увидишь этот сигнал… Ну, не знаю, просто вот пришло мне в голову… Я же гуманитарий, ничего в этом не понимаю…
— Ничего! — она заулыбалась. — Я думаю, можно сделать немножко иначе. Я соберу простой приёмник, и, если они и правда смогут меня вызвать, то, даже если я буду у тебя, коммуникатор передаст сигнал на него! И как я раньше не додумалась. Эх, жаль, что коммуникатор стационарный. Там сложная система, с собой не унести… Но ты молодец! Подал хорошую идею! Спасибо, Гекко!
— Да ладно, что там…

Я был смущён, но вместе с тем я был счастлив, как никогда. Я только надеялся, что смогу хоть как-то помочь Нике, но, честно говоря, не представлял, как я, нелюдимый, необщительный заика-гуманитарий, смогу помочь этой храброй девочке из будущего, которая не теряла присутствия духа в таких обстоятельствах, от которых и Робинзон потерял бы голову.

— Спасибо, Гекко! — воскликнула Ника.

И вдруг чмокнула меня в щёку.

И в этот самый момент мой мир, чем бы он ни был, сном, или ещё чем-нибудь, окончательно перестал иметь для меня какое-либо значение.

…


— Короче, Гекко, давай так. Сегодня я переночую здесь, завтра соберу приёмник, сделаю всё необходимое, а ты потом за мной зайдёшь, скажем, часа в четыре. Хорошо?
— Хорошо, договорились.
— Конечно, я могу и сама дойти, я знаю, где ты живёшь…
— Нет-нет-нет! — вскинулся я. — Я хочу проводить тебя до дома, помочь тебе, ну и там… А то мало ли что, ещё деревенские привяжутся, они такие, они могут…

Ника улыбнулась.

— Договорились. Значит, в четыре?
— Ага!
— Супер! Ладно, ты сейчас беги домой, а то уже темнеет. Завтра… нужно многое успеть сделать.
— Хорошо! Ника!

Не в силах себя сдержать, я обнял девочку и тут же помчался по дороге прочь от клеверного поля, даже не попрощавшись. А зачем? Завтра мы увидимся снова, и тогда… тогда…

Я бежал, и мне казалось, что я бегу быстрее ветра. Вообще, я всегда был довольно хилым, и в институте уроки физкультуры были моим проклятием, но сейчас мне казалось, что у меня выросли крылья, и на этих крыльях я летел, как птица, к своему дому, не обращая никакого внимания на то, что творилось вокруг, на случайных прохожих, на вкопанные в землю автомобильные покрышки (что за глупая мода), через которые я перелетал одним махом… И только у самого крыльца я остановился и, обернувшись, посмотрел туда, где оставалось в топких вечерних сумерках клеверное поле, «Дзинсоку», и девочка, при виде которой мне хотелось петь.

Никогда за всю свою жизнь я не чувствовал ничего подобного.

«Завтра, Ника, завтра в четыре, дождись меня, я приду, и мы с тобой отправимся сюда вместе, в мой дом. А по пути будем болтать о всяком разном. И я буду тебя защищать, от всего, и что бы ни случилось, я всегда буду рядом, я сделаю всё, чтобы ты улыбалась, всё, чтобы ты больше не плакала, что бы ни случилось, что бы ни случилось…»

— Ну что, признался ей, да?

Мама стояла в проёме двери и хитро улыбалась. Я тоже улыбнулся и помотал головой:

— Не-а.
— Ох, Гека, ну ты и чучело! — она рассмеялась. — Но я вижу по тебе, что, даже если ты не сказал самых главных слов, ты всё равно многое сделал сегодня. Правда ведь?
— Кажется… кажется, да!
— Она согласилась прийти?
— Да!
— Ну и отлично! Я очень рада, сынок. Очень.
— Ага, я тоже! Знаешь, я никогда не чувствовал себя таким счастливым, как сейчас! Я никогда не был так рад, как сейчас! Это, вот это вот, — это и есть влюблённость, да? Это вот так вот люди влюбляются? И ты тоже?

Она кивнула:

— Да, Гектор. Именно так.
— Ты была права. Это действительно нужно пережить. Это действительно невыразимо, — я вздохнул. Улыбка не сходила с моего лица.

А потом я вдруг подумал: она же сейчас, должно быть, смотрит на меня! Я посмотрел туда, в сторону клеверного поля, и, радостно улыбаясь, помахал Нике рукой.

— Звёзды будем смотреть сегодня?
— Конечно, мам. Конечно посмотрим. А завтра надо встать пораньше. Завтра совершенно особенный день.
— Верю.

И мы смотрели вверх, на звёзды, на усыпной купол, и улыбались.

А где-то там, не знаю точно, где именно, сияла та самая звёздочка — Аврора.



Глава пятая - http://proza.ru/2012/01/16/242