Кошка ушла, а город остался

Лилия Небессная
(Асмандиярова)


"Кошка ушла. а город остался"

О том, что было дальше, после разговора с Кошкой

Тюмень, 2011 год

Новый город в это время года удивительно прекрасен. Вообще природа так устроена, что всегда есть в мире что-то прекрасное, на что смотришь и никак не налюбуешься. В  начале этого лета это были  не прекращаемые грозы, чередующиеся с палящим солнцем.

Химмель стояла на набережной возле некоего сооружения, напоминающего балкон, и смотрела как белые, словно свеже-разведенная известка облака, проплывали над рекой и заглядывались на свое отражение. Где-то, позади, слышались раскаты громовых ударов, и мелкий смеющийся дождь стучал по  брусчатке и задевал волосы, плечи и руки Химмель. Семена <…> монетками слетали с ветвей и, путаясь под ногами, вихрем уносились вдаль, срываясь ввысь, над ярусами набережной. Химмель думала о том, как прекрасен этот момент, сколько  в нем волшебства и непередаваемого словами таинства. Все это напоминала некий ритуал, обряд превращения, или что-то в этом роде. В тот день ей захотелось исчезнуть.
Она стояла вот так вот, глядя с высока на неспешно прогуливающихся вдоль берега людей, и думала о том, как было бы замечательно, начнись сейчас настоящий беспощадный ливневый дождь с громом и молнией. Но момент всё-таки был прекрасен!

Прошло немало времени с того дня, а точнее, с той ночи, когда она в последний раз встретилась с Кошкой. Но в этот день она вспомнила о ней. Вспомнила, как Кошка рассказывала, что однажды ей захотелось исчезнуть. Химмель казалось, что сейчас она чувствует себя точно так же: слабой, беззащитной, такой крошечной в этом большом каменном городе, готовом разорваться от громовых раскатов. А кроме этого, она на себя сердилась. Сердилась за то, что ушла без объяснений, оставив своего Бога наедине с его догадками, за то, что хотела вернуться, но то, что люди называют упрямством, а она принципиальностью, мешало ей это сделать.

А ведь со дня исчезновения Кошки многое переменилось в Мире Химмель. Так, например, в нем появился Бог. Он на самом деле был божественным.

Дни проходили в долгих приятных разговорах и нежном молчании, коротких прогулках до автобусной остановки и длинных – по городским улицам паркам  и скверам. Иногда они просто сидели где-нибудь на той же набережной или на газоне в парке, а Химмель ловила пальцами босых ног теплый июньский ветерок, уютно устроившись в объятьях своего неземного Бога, и думала тогда: «Я в раю, я счастлива…», а он целовал ее в волосы и крепко прижимал к себе

Как же с ним было прекрасно! Особенно сладко было просыпаться утром, когда воробьи начинают распеваться в своей чирикающей перекличке, и видеть, как он спит, такой прекрасный, безмятежный, с растрепанными волосами  и веснушками, рассыпанными еле заметными точками по носу и щекам. Так не хочется шевелиться, чтобы не разбудить его неосторожным движением, и даже дыхание останавливается, и вообще время замирает, пока вот так смотришь на него и любуешься. А потом целуешь нежно, еле заметно в приоткрытые губы, а он даже не замечает, спит.  И она тоже засыпала, глядя на него.

 Он благодарил ее за то, что она оставалась рядом с ним, а она даже слова в ответ сказать не могла, так чувства переполняли. Она тогда чувствовала себя особенно нужной, когда он говорил ей эти слова.

А когда он был огорчен, то уходил. Он брал арбалет, заряжал его и стрелял по висящим в деревьях пакетам. А иногда его нервные уходы вызывали у нее раздражение. Раздражало ее не то, что он уходил стрелять, а то, что она оставалась одна и чувствовала себя брошенной. А потом она злилась на себя из-за этих мыслей и оправдывала его.

Так продолжалось изо дня в день. Но он обещал, что это вскоре закончится, а она верила и согласилась подождать. Вот только терпение у нее было не ангельское. Тогда она еще не знала, что совсем скоро все переменится.

Так и в этот день в начале лета она, оставшись наедине с собой после того, как ее Бог ушел, почувствовала раздражение. И мысли о том, что этот порочный круг никогда не закончится, подстрекательски намекали ей на то, что пора сматывать удочки и потихоньку исчезать, пока эта ее досада не выплеснулась на успокоившего свои нервы и собравшегося с мыслями Бога. И она стала собираться, послушно выполняя команду своих раздраженных мыслей.

Она видела, как он был огорчен, узнав, что она вот так «ни с того ни с сего» уходит, он не понимал, почему она это делает. А она и сама не могла толком объяснить, а может не хотела, поэтому сказала первое, что подсказали ей мысли: «потому что сейчас мне так хочется». А он распахнул дверь и сказал «Тогда иди» и она пошла. И ушла. И даже слеза навернулась, как же по-истерически она поступает, прямо хоть книжки пиши. Так и шла, да нет, даже бежала почти. И слушала свои мысли. До тех пор пока не оказалась на «балконе» той самой набережной, под смеющимся дождем.


***
Комната ее была наполнена теплым желто-оранжевым светом. Занавески играли в тени своих переплетений, нежась на всегда теплом новоградском солнце. Шумный свистящий ветерок любил врываться внезапно в окно и сновать меж алеющих, казалось, от смущения тюлей, дергая за ниточки заливающихся от щекотки колокольчиков, висящих то тут то там. Пахло шоколадом с щепоткой корицы и нежной сливочной ванилью.

Тысячи и даже миллионы разных по размеру баночек, бутыльков и прочих склянок стояли на многочисленных полках, издавая благовонные ароматы, играя солнечными зайчиками и кокетничая яркими этикетками и крышечками, звеня, шурша и переливаясь.  Все это смешивалось с разносортными подсвечниками и лампами, свечами и высохшими букетами, небрежно расставленными фотографиями и старыми покрытыми вековым слоем пыли стопками небольших книжиц. В целом обстановка напоминала барахолку на каком-то заморском арабском рынке, разве что шума и гогота не хватало… кровать пестрила разношерстными подушками, а под потолком скопилась стая воздушных парящих ловцов сновидений. Эти «ловчики» (как любила называть их Химмель), подобно ночным стражам охраняли ее сладкие сны, кружась в хороводе ночных теней и лунного света.

Химмель любила свой дом, это был ее мир, весь: от пылинки и до огромных настенных часов с курантами. Именно здесь в ее голову приходили самые невероятные мысли и рождались выдумки, которым само мироздание пророчило стать явью. Здесь теснились в альбомах ее рисунки, и стены были изрисованы старательными мазками восковых карандашей, стопки исписанных стихами и рассказами тетрадей тянули столешницы и полки к земле, а бессчетные коробочки раскрывались под натиском катушек с нитками, ленточек и  прочих швейных принадлежностей. И все эти мелочи создавали не только неповторимый бардак, но и своеобразный уют, атмосферу, в которой царило нечто неземное, небесное.

***
Так незаметно, нежно и ласково подкралась очередная осень. Лето еще не отработало свой календарный срок, но дни его были уже сочтены и отпускали последние капли тепла, врезающиеся в землю первыми холодными дождями.

Август. Последняя неделя. Ночи уже замерзают тонким холодным дыханием предосенних звезд, да и небо темнеет раньше, все затянутое едва различимыми грудами темно-серых с просветами туч. Капли стучат по окнам и по крышам, смывая с них расплавленное недавней жарой небо и размазывая по тротуарам следы легких сандаль и стучащих каблучками летних туфель. Всё кругом словно замирает, замирает в ожидании нового и неповторимого.


***
Кошка сидела на крыше старой многоэтажки  и глядела в даль. Там на горизонте клубились стаи сизых облаков, и солнце прощально целовало их, уходя на ночлег на ту половину Старого города. Еще пару минут, и Кошка отправится знакомой дорогой, к дому своего хозяина. Она будет заглядывать в окна, читать по губам его слова. Хозяин уже не впустит ее, как прежде. Ведь так много переменилось с тех пор, как Кошка перестала встречаться с Химмель в той старой библиотеке. Хозяин убрал ее портрет с полки, тщательно спрятав подальше от посторонних глаз, а вместе с мечтами о Химмель прекратили свое существование и прежние вечера с Кошкой. В доме появилась Другая, она не хотела слышать о прошлом Хозяина, но иногда спрашивала о его чувствах к Химмель, а Кошку попросила не впускать, из-за аллергии, наверное.

Но Кошка приходила, а Хозяин, когда замечал, глядел на нее в окно и улыбался. А когда Другая не видела, он выходил к Кошке, и они прогуливались по саду. Но она уже не была так нежна с ним, не терлась о его ноги и не мурчала, засыпая на коленях. А Хозяин с грустью смотрел в ее огромные кошачьи глаза и рассказывал о том, как ему живется теперь. Иногда он спрашивал о Химмель. Но кошка не могла ему ответить, так уж устроено, что кошачий язык был ему непонятен, однако он как будто сам все знал. Знал, что она сейчас там, в Новом городе, живет со своим Богом и счастлива, безгранично счастлива. Его утешало это.

Кошка и в этот вечер направилась в сад, но этот раз был особенным. Она решила, что это будет последняя их встреча. Кошка взобралась на дерево, заглянула в  закрытое окно и увидела Хозяина. Он сидел в кресле и смотрел, как тени пляшут на стене. Кошка посидела так несколько минут, а потом спрыгнула вниз, зацепившись за ветку медальоном, подаренным Хозяином, и убежала в темноту. А медальон так и остался висеть на ветке, блестя и вертясь на ветру. Это всё, что осталось на память о Кошке и ее истории.

***
Небо, бледное и безжизненное, сеяло дождем, мелким, словно сквозь сито мука. Капли миллиардами мелких осколков касались глаз и губ, орошали еще не уснувшую землю, просачиваясь свозь осеннюю листву.

Рыжие и бурые лужи более не отражали голубого неба. Только серые кирпичные дома и облетевшие ветви замерзающих кленов и тополей порой заглядывали в их сопревшие в листве души. Стало холодно. Ветер трепал и истязал мокрые безжизненные афиши, так ярко манившие в знойную пору любопытных и ищущих празднеств горожан.

Листья уносились прочь в след перелетным птицам, надеясь угнаться и перезимовать в теплых краях на райских южных деревьях, но тщетно. Их вновь и вновь прибивало к земле, к мокрому черному асфальту и заплаканным окнам уставших домов.

Солнца не было уже давно. Может город уже позабыл как это, купаться в солнечных лучах или плавиться под палящим светилом. Город остывал. Разгар осени. Октябрь.
Город замерзал, разводя то здесь, то там костры, стараясь согреться. Но не только костры разгорались той порой, но и прекрасные неземные чувства, те самые, что так долго томились  в ожидании своего часа в груди Химмель. Они разгорались тысячами пылающих костров и искрами блестели в глазах. Такое теплое и нежное счастье бурлило в котлах ее сердца, наполняя сладостью и одурманивая ее безумное сознание, что даже осенние серо-желтые будни казались ей сказочно-прекрасными.