Истории из жизни

История первая

После обеда старшина, построив роту, стал рассматривать внешний вид солдат.
- Смирнов, Клюйко, Малиновский, почему не свежие воротнички? Что, вчера времени не хватило подшить свежие? Придется забрать из казармы телевизор, чтобы хватало у вас времени  на личные нужды. Да, кстати, Малиновский, маршал Малиновский – это не твой родственник? Нет? Жаль, а я так хотел с ним познакомиться и рассказать ему, какой оболтус у него внук. Стоит в строю, в гимнастерке давно уже не свежий воротничок, смотрит в глаза старшине и нагло улыбается. А какая у вас? Какая заправка? Ремни болтаются, гимнастерки повылезали из-под ремня. Смотрю я на вас. Стоят передо мною не сто двадцать солдат армии обороны страны, а сто двадцать беременных женщин перед родами. А ну всем подтянуть ремни и заправиться!
- Товарищ старшина. Рядовой Глуш. Разрешите обратиться? Обед у нас, товарищ старшина, был классный, жалко живот сжимать ремнем. Пусть жирок завязывается.
- Разговорчики в строю! – повысил голос старшина. – Кто-то очень смелый… хочет получить наряд вне очереди? Кто такой смелый? Шаг вперед!
Рота, как по команде, дружно сделала шаг вперед.
- Ох, какие вы все сегодня у меня смелые, – покачал головой старшина. – Все так все. Вон, напротив нашей казармы, строится для вас спортивный комплекс. Нам с вами там придет еще поработать и по очереди и без очереди. А теперь поговорим о главном. На сегодня все учения в роте отменяются. Всем привести себя в порядок. Вечером мы всей ротой идем в оперный театр слушать оперу Прокофьева «Молодая гвардия». Форма одежды парадная.
- Товарищ старшина! Рядовой Шмаков. Вопрос.
- Слушаю тебя, Шмаков.
- Почему мы идем слушать именно оперу «Молодая гвардия», а не, скажем, «Кармен» или «Севильский цирюльник»? Там такие прекрасные партии, любовь, красивая музыка, как раз то, что в наших армейских условиях нам так не хватает для полного счастья. А помните, как в «Кармен»: «Когда взойдет луна, пою тебе я серенады. Кармен, на свете ты одна». А вы, товарищ старшина, простите за дерзость, как запрограммированный робот. Когда взойдет луна и начинается вечер, вы нам устраиваете вечернюю проверку и командуете отбой, отправляете нас спать. Нет, чтобы сказать нам не по-военному, а просто чисто по-человечески: на сегодня, ребята, служба для вас закончена. Вы свободны. Можете идти к своим девушкам, петь свои серенады…
- Что-то сегодня вы у меня все разговорились. С чего бы это?
- Сержант Милютин. Товарищ старшина, скажите, только честно, кому из нас нужна эта опера? Мы знаем о героях-краснодонцах и по книге – все ее читали, и по кинофильму, и вряд ли в то тяжелое для нашей страны время герои-краснодонцы под музыку, исполняя оперные партии, поджигали биржу труда, вели партизанскую войну против немецких захватчиков. А Сергей Тюленин три дня и три ночи, не переставая, пел свои оперные партии, пробираясь сквозь вражеские заслоны к своим?
-Рядовой Филюшкин. Товарищ старшина, в прошлом месяце вы водили нас на балет «Анна Каренина». Помните? Так я вам скажу честно: этот балет мне не понравился. Эта такая ерунда. Вот на днях по телеку мы смотрели балет «Щелкунчик». Вот это был класс: и музыка, и балерины. Я даже на ужин не пошел, чтобы хоть что-то не пропустить.
- Ты, Филюшкин, хороший парень, – похвалил солдата старшина. – Но жаль, совсем не разбираешься в балете. Я смотрел вместе с вами с начала и до конца и лично мне он понравился. Все артисты, особенно балерины, были очень даже ничего. А некоторые даже красивые и совсем неплохо они танцевали. А главную балерину, эту Анну Каренину, много раз подкидывали и ловили, и, представьте себе, ни разу не уронили.
- Ну, товарищ, вы даете. Если бы ее уронили, кто бы согласился, вместо нее, броситься под поезд?
- Рядовой Клюйко. А я вам, товарищ старшина, честно скажу: этот ваш балет «Анна Каренина» никакой вовсе не шедевр. А сама эта Анна просто редиска, то есть, плохой человек. Хорошо, ты изменила мужу на глазах у тысячи зрителей, так наберись смелости и попроси у него прощения. Скажи, что случайно, он, мол, ко мне приставал. А если разлюбила, уйди от него и подай на развод. А что она сделала? Два часа танцевала от радости, что кроме мужа у нее сейчас есть и любовник, а потом, уставшая, возбужденная, с улыбкой на лице, переходя железнодорожный переезд, не заметила приближающегося поезда.
- Все. Отставить разговорчики!– приказал старшина. – Всем разойтись и приводить себя в порядок.

После спектакля старшина построил роту и спросил:
- Ну, как вам, орлы, опера? Правда, классная? И пели громко, и по сцене фашисты настоящие бегали, и комсомольцы-краснодонцы на сцене были настоящими героями. Правда, рядовой Клюйко?
- Так точно, товарищ старшина. Все было в этой опере: и сложные оперные партии, и громкая музыка, и зажигательный танец Любки Шевцовой, и смелые операции комсомольцев против фашистов. Но жаль, не было в опере только серенад для любимых под гитару.
- Отвечаю вам, рядовой Клюйко, и всем остальным, – повысил голос старшина. – Как вы все, кроме Клюйко, заметили – опера Прокофьева «Молодая гвардия» от начала до конца пронизана любовью к нашей великой Родине. И из-за этой большой любви к нашей Родине и чтобы вам, сорванцы, счастливо жилось и легко служилось, геройски погибли герои Молодой гвардии. Удивляюсь я вам, солдат Клюйко, как вы этого не заметили.
- Виноват, товарищ старшина, что я этого не заметил. Угораздило же меня родиться не в то далекое время, а на много позже. Но я вам обещаю, что я еще исправлюсь.
- Что ты, Каримов, тянешь руку? Хочешь задать вопрос? Задавай. Вот, смотрите, даже такой молчун, как Каримов, и тот не равнодушен к опере. Я слушаю тебя, Каримов.
- Товарищ старшина, мой твой не понимает. Зачем так долго петь: «Олег», - «Мама», - «Олег», - «Мама». А потом: «Олег, за тобой пришли». А Олег отвечает: «Я их не боюсь, мама». За это время, что они так долго пели, они давно бы смогли спокойно спрятаться, а потом ночью выйти из укрытия и снова бить фашистов. А лучше бы они захватили самолет и полетели бы к нам в Ташкент. А у нас в Ташкенте войны не было.
- Кому другому, Каримов, я бы ответил по-настоящему, по-мужски, а тебе, Каримов, – старшина развел руки в стороны, – мне отвечать нечего.
- Товарищ старшина, разрешите мне еще пару слов.
- Рядовой Клюйко. Ты сегодня, наконец, закроешь свой рот или нет? – вскипел старшина.
- Конечно, закрою. А как же. Только вы мне скажите, товарищ старшина, вы заметили, какой балаган был на сцене, когда мать Олега пропела: «Олег, куда ты спрятал документы?» – А Олег обнял ее за плечи и негромко пропел: «Они под крышей, мама». В это время, товарищ старшина, я заметил, что все артисты честно пели свои партии. А один фашист сволочью оказался. Он ничего не пел, только все время шнырял взад и вперед и все подслушивал. Надо было на него донести кому следует. Как вы думаете, товарищ старшина, еще не поздно?
В это время из строя кто-то пропел: «Кто в роте Олег?»
- Я Олег.
- Я Олег.
- Я…
- Я… – слышалось из разных концов роты.
И опять из строя тот же голос пропел: «Олег, куда ты спрятал документы?» И из разных мест послышалось:
- Они под крышей, мама.
Секундная пауза и… рота залилась дружным солдатским хохотом.
Старшина, покраснев от злости, быстро сумел взять власть в свои руки:
- Рота, смирно! Направо, в расположение части шагом марш! – и, когда дружный строй солдат двинулся, послышалась еще одна команда: – Песню запевай!
И предвечернюю тишину улицы разбудила дружная строевая песня:

Там, где пехота не пройдет
И бронепоезд не промчится,
Угрюмый танк не проползет,
Там пролетит стальная птица.


История вторая

А я, друзья, когда еще был пацаном, уже знал, кем я буду, когда вырасту. Конечно, сапожником. Еще дед мой был сапожником, чинил обувь. Соседи  говорят, был он мастером от бога. Он мог самые заношенные, расклеенные женские сапожки отремонтировать так, что в них можно было идти хоть в театр, хоть на прием к самому министру. Отец мой научился сапожному мастерству у деда, чинил тоже обувь. Потом закончил ремесленное училище по сапожному делу и всю жизнь проработал на большой обувной фабрике на экспериментальном участке, шил модную обувь.
Приходил отец домой, немного отдыхал и опять садился на свой табурет – шить обувь по заказам жителей нашего небольшого городка. Обувь получалась красивая и добротная. Отбоя от заказчиков не было. Иногда и я ставил рядом с отцом свой табурет.
- Ничего, сынок, – говорил отец, – что мы с тобой пару лишних часов поработаем. Зато у нас в кармане всегда будет свежая копейка. И ты, сынок, на свои честно заработанные деньги сможешь себе купить, что ты захочешь. Подарить своей девушке букет цветов, сходить с друзьями в театр, в ресторан и даже начать копить на машину.
И я работал с отцом почти каждый день, постигал у него секреты мастерства. До службы в армии я уже мог самостоятельно сшить мужские туфли и даже модные тогда женские босоножки на высокой платформе, которые пользовались огромным спросом у прекрасной половины нашего небольшого городка. И еще, друзья, мне очень нравилась профессия сапожника, специфический запах резины и клея, сапожного крема и других составляющих. Запахи, которые вы встретите только в нашей профессии. Многим не нравятся эти запахи, а я от них просто балдел. Я мог часами, после окончания рабочего дня, сидеть в мастерской, наслаждаясь этим ароматом. И еще, знаете, чем мне нравилась профессия сапожника? Это тем, что на работе я не уставал. Это сейчас я пополнел и стал похож на колобка, а тогда, еще до службы в армии, я был худой и прозрачный, метр пятьдесят два сантиметра ростом. В общем, настоящий богатырь – руки и голова над табуретом, а все остальное, со спиной вместе – под ним.
Исполнилось мне девятнадцать, и призвали меня на службу в армию. В армии меня никто никогда не обижал, что ты, мол, еврей и никак не обмазался от службы. Все мы были одинаковые: что еврей, что казах, что армянин. Пришло время – надо отдать свой долг Родине, в которой живешь.
Мой рост веселил всех в нашей роте. Я, правда, ни на кого не обижался и часто вместе со всеми смеялся над самим собой.
- Скажи нам, Шварцман, – говорили мне друзья, – чем ты питался на гражданке, что таким большим вырос? Неужели, когда ешь каждый день одни только курочки, так замедляется рост?
- Скажи нам, Шварцман, если ты такой маленький и карабин свой ты можешь держать только двумя руками: одной за ствол, а другой за приклад, - чем ты нажимаешь при стрельбе на курок? Скажи, чем? Неужели своим мужским достоинством? Да? Так ты у нас молодец, хоть чем-то да похож на настоящего мужчину.
- Послушай, Шварцам, я не знаю, что с тобою делать, – шутит старшина. – Когда на занятиях по строевой я командую: «Рота, кругом, марш!» – все по команде моей разворачиваются, и ты оказываешься впереди всех. Все по команде делают один шаг, а ты два. Все еще один, а ты еще два. Командир роты мне говорит: «Что-то неладное творится у нас в роте со Шварцманом. Почем то на учениях по строевой он всегда от всех убегает». А я ему: «Товарищ капитан, это он так ходит, чтобы над ноги солдат не попасть, он у нас маленький, ненароком могут и затоптать».
А мой командир взвода обещал мне подарить маленькое ведерко своей дочки, когда осенью она пойдет в школу в первый класс, чтобы я мог не надрываясь нести в нем воду для самостоятельного мытья полов.
В общем, смотрели присматривались все ко мне, к моему росту, к моим успехам в боевой подготовке и решили определить меня коптинариусом к старшине роты. Вы знаете, что такое коптинариус роты? Это во всем помогать старшине роты. Я должен выдавать солдатам чистое белье, постельные принадлежности, отнести в ремонт сапоги.
Как-то раз я сказал старшине роты, зачем относить сапоги в ремонт, когда я сам могу их починить, я профессиональный сапожник. Пожалуйста, говорит мне старшина, деньги за ремонт сапог я могу истратить на другие солдатские нужды. Ротный столяр сделал для меня маленькие табурет, достали мне откуда-то металлическую сапожную ногу для ремонта сапог, и поехали. Я начал ремонтировать сапоги. И столько у меня появилось друзей, вы представить себе не можете. Во-первых, все хотят набить себе на сапоги металлические подковки, откуда-то при несли их мне целый пакет. Подковки – это чтобы сапоги не так изнашивались, и на строевых занятиях, чтобы погромче ляпали, стучали, значит. А мне жалко что ли, минутное дело. После ремонта я сапоги натираю специальной ваксой (у меня есть свой засекреченный состав) и довожу их до блеска специальными бархотками. И сапоги становятся просто красавцами.
Пока я работаю, ребята сидят у меня в мастерской и рассказывают мне обо всем на свете: о доме, о работе, о друзьях, о девушках, которые их ждут на гражданке. Часто просят совета. И я стал чувствовать себя очень важным и особенно нужным в нашей роте. Всем я был нужен, ну прямо нарасхват. Скоро даже офицеры и старшины стали приносить в ремонт свою домашнюю обувь. А мне что, жалко что ли? Чем драить полы, без толку бегать или ходить по плацу строевой, лучше заниматься любимым делом. Иногда, когда бывала у нас тревога, учебная, конечно, все в казарме носились как угорелые, хватали свои карабины, выбегали строится, а ко мне подходил сам командир роты и говорил:
- Шварцман остается в казарме. У него сегодня болит голова. – А потом тихонько мне на ухо шепчет: «Шварцман, когда мы все уйдем, зайдешь в штаб, там возле моего стола стоит пакет с моей домашней обувью, посмотришь ее, приведешь в порядок. Многое из этой обуви, возможно, стоит выбросить, но после твоих умелых рук, она еще мне послужит.
А потом капитан говорит мне:
- Ты, Шварцаман, хороший парень. Не пьешь, не куришь. Исполнительный. Надо будет хоть за что-то дать тебе грамоту и приказом по роте присвоить тебе звание «ефрейтор».
И так после разговора с капитаном стало хорошо у меня на душе! Так мне захотелось поскорее, чтобы мне присвоили это звание, чтобы сфотографироваться и порадовать своими успехами по службе моих родителей и особенно Раечку. Раечка тогда была еще моей девушкой и ждала меня, пока я отслужу. А сейчас Раечка стала для всех и даже иногда для меня Раисой Моисеевной. Все ее так зовут, даже я, когда мне нужно взять у нее деньги на сигареты. Это я вначале баловался, баловался сигаретами, курил с друзьями за компанию, а потом втянулся и уже тридцать лет курю, курю, никак не могу бросить. Вот так у меня, друзья, проходила служба – тихо, спокойно, без проблем.
А однажды, спустя, может, полгода или чуть больше, зашел ко мне в мастерскую замполит роты капитан Захарчук и сел напротив меня на табурет.
Я ему: «Товарищ капитан, если у вас проблема с сапогами и их срочно нужно починить, разувайтесь, я их починю в два счета».
- Спасибо, ефрейтор Шварцман, – говорит капитан Захарчук, – с сапогами у меня все в порядке. Сейчас с тобою поговорю, и у меня вообще все проблемы кончатся. – А потом изменился в лице и другим голосом: – Ну-ка встать, ефрейтор Шварцман, со своего табурета и подойти ко мне. Я тебя хорошенько хочу рассмотреть. Так, отлично, ручки, хотя и маленькие, но накаченные. А сейчас подними свою гимнастерку! Так, – пригладил свои усы капитан, – животик у тебя накачен. И без жировой прослойки, видно, часто ходишь в спортзал качаться.
- Так точно, товарищ капитан! – отчеканил я. – Каждый день до ужина часок и часок перед сном.
- Кстати, а ты не помнишь, какой у тебя вес?
- Помню. Сорок восемь килограмм. А для чего вам это надо? – удивленно спросил я.
- Видишь ли, ефрейтор Шварцман, ты у нас в роте самый маленький, самый худенький, а занимаешься большим и очень нужным для нашей обороноспособности делом. Наш личный состав, благодаря тебе и нам, офицерам, подкован в прямом и переносном смысле и всегда готов выполнить любой приказ наших командиров. Как ты думаешь, Шварцман, не пора ли тебе присвоить за хорошую службу звание младшего сержанта? Пора. Я тоже так думаю, что пора. Сегодня же об этом поговорю с командиром роты. С сержантскими погонами ты, ефрейтор Шварцман, будешь намного солиднее выглядеть. А теперь о главном. Ты знаешь, что наша рота в дивизии на хорошем счету. В прошлом году была лучшей на учениях. Это не шутка. По остальным показателям наша рота тоже где-то в крепких передничках. Черед месяц у нас начнутся общедивизионные соревнования по всем видам спорта. Хороших спортсменов в нашей роте хватает, все давно тренируются и все они у нас в очень неплохой спортивной форме. И я думаю, что на этих соревнованиях почти по всем видам спорта мы будем в лидерах. Недоукомплектована наша команда только по поднятию тяжестей по штанге в тяжелом весе. Нет у нас в роте силачей весом свыше девяноста килограмм и нету в нашей команде участника в боксе в полулегком весе до сорока восьми килограмм. Думал я думал, где мне найти таких богатырей, и вспомнил о тебе. Ты, Шварцман, хороший солдат, ефрейтор, сознательный и главное понимаешь, я так думаю, что боксер в твоем весе – просто находка для роты, божий дар. Вот ты и выступишь за нашу команду, команду нашей третьей роты. Я через своих людей уже узнал, кто есть в нашей дивизии в твоей весовой категории. Хочешь, скажу. Во всей дивизии есть только пока два боксера. Один, правда, уже имеет первый спортивный разряд. Но посмотрел бы ты на него: худой, высокий, ручки, как палочки. Ты ему как приваришь один раз, он больше никогда не захочет выходить на ринг. А второй – одно только слово боксер, новичок, родом из Удмурдии, по фамилии Хасанов. Ходит он по спортзалу и перчатки даже не одевает. Спрашивают его, чего не одевает, а он: «Жалко одевать их, они еще новые, когда выйду на ринг, тогда и одену». Спрашивают его: ты что не тренируешься, а он в ответ – «Не хочу быть уставшим силы берегу». Ходит он по спортзалу смотрит в каждое окно и песни разные поет, и все на один мотив:
«Я метелка спрятал,
Буду подметать.
Метелка с под кровати
Буду доставать.
Мы в столовой борщ покушал
В животе бурчание,
А старшина в спортзал зовет
Смотреть соревнование».
Он, этот Хасанов, очень хотел тебя увидеть перед боем, а ему говорят, что ты тренируешься в другом месте. Он обиделся, надул свои губы и стал бубнить себе под нос другую песню и, конечно, под свой единственный мотив:
«Я пришел,
Он не пришел.
Я почему пришел один,
Так давай наряд ему дадим,
Чтоб не ходил в спортзал один».
Послушал я капитана Захарчука и задумался: откажись выступать, скажи ему, что ты не боксер, а сапожник, что тебе все это на фиг не надо, меня съедят, заклюют. И решил: была не была, не убьют же меня, в конце концов, и согласился. А что еще мне оставалось делать?
- Молодец, Шварцман, – похлопал меня по плечу капитан Захарчук. – С такими орлами, как ты, мы всех противников порвем. Завтра на месяц закрывай свою богадельню и с утра дуй на тренировку в спортзал. Тебя будут тренировать лучшие боксеры нашей роты, не абы кто, а мастера спорта.
Месяц тренировок прошел у меня как один день, и вот я на ринге. Мой соперник – рядовой Хасанов из соседней части. Прозвучал гонг, и Хасанов сразу же с воплем и с кулаками пошел на меня в атаку. Я еле успевал увертываться от его кулаков. Это мой тренер-секундант научил меня так. «Увертывайся, –   говорил он мне. – Не иди на обмен ударами, береги силы для дальнейшей борьбы». Увертывался я, увертывался, а один раз уже в третьем периоде не увернулся и получил кулаком под глаз, да так, что в голове у меня все закружилось. Рефери зафиксировал нокдаун и считает мне: «Один…два…три». Он считает, а у меня слезы текут из глаз. Не от боли, боль я совсем не почувствовал, а от обиды, что какой-то бурят, с пятиклассным образованием, ничего не понимающий в боксе, выигрывает у меня, у еврейского парня со средним образованием, который каждый день по два часа накачивался в спортзале.
От обиды я заскрежетал зубами и, когда рефери, отсчитав нокдаун, сказал «десять» и слово «бокс», я с яростью кинулся на своего противника. От неожиданности тот закрыл лицо руками, а я атаковал его целой серией ударов, то есть все силы, что у меня были, я все до конца вложил в эту атаку. Один, по-видимому, удар мой пришелся моему противнику прямо в переносицу. Пошла у него из носа кровь. Рефери остановил бой, а тренер Хасанова выбросил полотенце.
Друзья мои, я не могу вам описать мою радость: по-бе-да! И где? На ринге. Победа вскружила мне голову. Я в финале. В голову пришла песня из кинофильма «Белорусский вокзал». Помните? «Нам нужна одна победа. Мы за ценой не постоим». Всего одна победа. И я еврейский парень – чемпион дивизии. «Надо постараться! – говорю я себе. – Надо».
- А ты молодец! – похвалил меня после боя капитан Захарчук. – Какая серия ударов! А каков последний удар! Нокаут. Ты, Шварцман, у нас сегодня просто молодец. Все у тебя есть: и сила удара, и спортивная злость. Думаю, финальный бой будет за нами.
И вот долгожданный финал. Минуты, пока рефери знакомил зрителей со спортсменами, мне показались вечностью. Я рвался в бой, я  прыгал на месте, боксировал сам с собой. Мне хотелось ошеломить противника мощной серией ударов, а потом спокойно довести поединок до победы.
И вот прозвучал долгожданный гонг. И я бросился в атаку. Противник мой, как я и ожидал, был ошеломлен. Он защищался, как мог, закрывал лицо руками и, в полном смысле слова, убегал от меня по всему рингу. Парочка моих ударов настигли своей цели, и его правый глаз оказался под хорошим синяком. Ну точь-в-точь как мой левый. В перерыве ко мне сзади подошел сам капитан Захарчук:
-Молодец, Шварцман. Так держать. Тоже мне мастер ринга, с подбитым глазом. Я думаю, у него еще все впереди. Сейчас он узнает, что значит еврей на ринге, и какие евреи смелые и непредсказуемые во время боя, особенно когда они без очков. Ты, Шварцман, когда атакуешь, пригибайся как можно ниже нашему перворазряднику по боксу. При его большом росте надо убедить встать на коленки, чтобы попасть тебе в голову. В общем, вперед, все преимущества на твоей стороне.
Прозвучал гонг, и я снова бросился в атаку, и снова мой противник закрыл свое лицо перчатками. Но вот я пропускаю удар в печень, и у меня свело дыхание. Нокдаун. Рефери открывает мне счет: один, два, три. Досчитал он до десяти, и я снова в атаке. Я стараюсь, как могу, но силы мои уже явно не те. Я пропускаю удар по лицу и оказываюсь на полу. Удар слабый, и я упал вовсе не от удара, а просто споткнулся. Лежу на ринге и думаю, вставать или не вставать. Все-таки мой противник будет, наверное, посильнее меня, разбирается в боксе.  Сначала он защищался от меня, ждал, когда я выдохнусь, а теперь боксирует со мною как с новичком. Не хочется признаваться, но так оно и есть. И разозлился я на своего противника, что за привычка у этих боксеров стараться бить только по голове.
В общем, друзья, лежу я на ринге и жду, когда рефери отсчитает до десяти. Хотел подняться раньше, но пожалел свою голову. Не дай бог, отобьет он мне мозги, а они мне еще могут пригодиться. Поступлю после армии в техникум по сапожному делу, да и как правильно положить заплатку на ботинок, тоже надо хорошо подумать. После счета «десять», я быстренько вскочил на ноги и пожал руку своему противнику. Второе место по боксу в дивизии, я считаю, тоже совсем не плохо. 
Дали мне за второе место грамоту и карманный транзисторный приемник, который мне очень пригодился на службе.
Теперь дети мои эту самую дорогу для меня грамоту повесили в зале, в рамку и всем своим друзьям показывают и рассказывают, какой у них отец был в молодости – парень-огонь, почти чемпион дивизии по боксу. И я с гордым видом смотрю на своих ребят и думаю, какие они у меня молодцы. Ну, вылитые я в молодости.

1.04.2009 год. Ашдод.

История третья

Ну и как вам, друзья, этот рассказ лучшего боксера среди сапожников? И этот Сема Шварцман, этот самый боксер и сапожник в одном лице, для вас, я думаю, не секрет – мой двоюродный брат.
Сема старше меня на целый год. Зато я выше его на целых три сантиметра, хотя со стороны этого никто и не замечает. Сема, чтобы быть немного выше, всегда хитрит и постоянно шьет себе обувь на высокой платформе. А когда он одевает куда-нибудь свои выходные туфли, он становится таким высоким, что кажется со стороны, что он чуть-чуть даже выше меня. Но я за это на него не обижаюсь. Главное, что мы оба браться и оба очень похожие друг на друга: оба маленькие, кучерявенькие, с черными глазками. И крепко дружим – не разлей вода уже пятьдесят лет. И я вообще не помню, чтобы мы когда-нибудь долго были друг без друга.
Когда мы были маленькие, мама меня каждый день перед работой отводила к бабе Соне, которая жила почти рядом с нами в одной квартире с моим братом Семой. В школу мы всегда ходили вместе, вместе бегали на переменках, а когда у Семы было много уроков, я  всегда ждал его, чтобы вместе с ним идти домой. 
Когда соседние ребята хотели кого-то из нас, как они говорили, черномазиков, поколотить, мы никогда на них не жаловались и почти всегда вместе от них отбивались.
Соседи говорили: «Смотрите на этих еврейчиков, маленькие, худенькие, а какие дружные. Потом наши дороги немного разошлись: я  уехал в Сторобин учиться в индустриальный техникум, а Сема продолжал учиться в школе.
На выходные, когда я приезжал домой, мама Семы, моя родная тетя Ривка, всегда совала мне в карман немного денег. И на мой вопрос: «Зачем?» – прикрывала мне ладонью рот и говорила:
-У нас на жизнь, слава богу, хватает, а тебе надо хорошо питаться: ты не дома и мама тебе супчик в обед не подаст.
И Сема тоже мне всегда совал в карман, когда десять, а когда и двадцать рублей. «Бери, бери, – говорил он. – Я за неделю себе еще заработаю».
В техникуме все занимались спортом: кто штангой, кто боксом, а кто гимнастикой. Я долго не мог определиться, каким видом спорта мне заняться. Куда я хотел пойти, туда меня не брали. Тренер по футболу мне прямо и сказал, что футбол не для меня, что я ему не подхожу, уж очень я маленький и худенький. Мне очень нравился баскетбол, но там занимались ребята все как на подбор – под метр девяноста. А на ходулях баскетбол пока играть не разрешают. Вот я с горя и пришел в стрелковую секцию. Вначале ходил на тренировки без всякого удовольствия, а потом втянулся. И так мне понравился этот необычный вид спорта, этот специфический запах оружейного масла, что я с нетерпением ждал очередной тренировки. И я вам скажу, этот вид спорта ничем не хуже остальных. За четыре года у меня окрепли руки, пристрелялся глаз, и стало у меня совсем не плохо получаться. И пошло поехало: различные соревнования, победы, грамоты, призы и даже кубки. В общем, скажу вам честно, я нашел свой вид спорта.
После техникума я проработал год на заводе в диспетчерской и продолжал заниматься стрелковым спортом, а потом призвали меня служить в армию.
Многие говорят, что случайностей в жизни не бывает, что все обдумано, все запланировано. Но кто так думает, я с ним не согласен. После курса молодого бойца я принял присягу, и направили меня в энскую часть для дальнейшего прохождения службы. Служу я там почти месяц и встречаю однажды там в солдатском кафе, кого бы вы думали? Правильно, угадали. Моего Сему. Нашей радости не было конца. Посмотрел я на Сему – герой. Маленький, на три сантиметра ниже меня, а за год службы уже сержант, командует, подходят к нему высокие парни под метр восемьдесят и говорят: «Товарищ старшина, разрешите обратиться». А одному верзиле Сема даже там, прямо в кафе, дал наряд вне очереди. Помню, как сейчас.
- Рядовой Хменя, смирно! За нахождение в общественном месте в грязных, не начищенных сапогах объявляю вам наряд вне очереди.
И что вы думает, этот хохол Хменя говорит моему Семе:
- Есть наряд вне очереди, товарищ сержант, – и, вынув из кармана чистый носовой платок, вытер им свои грязные сапоги.
В общем, поговорили мы с Семой, кажется, минут пять, не больше, а прошло, смотрю, больше часа. Я узнал, что он служит в седьмой роте, а я почти рядом в третьей. Дома у него и у нас все в порядке. Решили с Семой, что мы будем часто встречаться. А что еще нужно в армии для хорошего настроения?
Счастливый возвращаюсь я в свою роту, а там сам командир роты закрепляет за каждым солдатом личное оружие – автомат Калашникова. Дошла очередь и до меня получать автомат.
-Рядовой Шварцман, – рявкнул командир роты. Я четко, по военному отчеканив «Я», стал по стойке смирно. – Этот автомат, который я тебе вручаю, рядовой Шварцман, необычный, а со сбитым прицелом. То ли это заводской брак, то ли этот автомат побывал в больших переделках, не знаю, но он тоже боевое оружие и тоже способен поразить противника. Жаль, с этого автомата попасть в мишень можно только случайно.  Думаю, тебе рядовой Шварцман, она на стрельбищах понадобиться не очень часто. Во-первых, с твоим ростом на учениях ты будешь где-то в обозе помогать повару варить обед, а, скорее всего, ты пристроишься и будешь проходить службу или где-то в кочегарке, или, если ты у нас грамотный, куда-нибудь влезешь писарем. Знаем мы ваших.
Все посмеялись. А на первых же стрельбищах три пробных выстрела я послал конечно в молоко. Посмотрел на мишень, на свое личное оружие, немного подумал и, сделав для себя в уме нужную корректировку, следующие пять патронов, два одиночных и три очередью, послал точно в цель. На мишени из выпущенных пуль получился довольно симпатичный цветочек.
Командир роты посмотрел на мишень и вытаращил на меня глаза.
- Это просто не может быть! – развел он в стороны руки. – Вот тебе, Шварцман, еще пять патронов – и дуй ты один на огневой рубеж. Докажи мне еще раз, что я пока еще не осел, что это была случайность.
- Есть, товарищ капитан, доказать вам, что вы пока не осел, – отчеканил я.
Отстрелялся опять неплохо: опять мои пули, как хорошие родственички, разместились рядышком, и опять я для себя в уме сделал маленькую корректировку. Командир роты был так ошарашен моей стрельбой, что даже не заметил подъехавшего на машине самого командира дивизии.
- Как успехи, сынки мои? – рявкнул генерал.
Командир роты быстро пришел в себя и скомандовал:
-Рота, смирно! Товарищ генерал-лейтенант, рота отрабатывает элементы точной стрельбы в положении стоя.
- Хочу посмотреть, чему научились защитники нашего отечества.
Командир роты командует:
- Сержант Смирнов, Патов Хасанов и рядовой Шварцман, на огневой рубеж – марш. Стрельба, стоя, по мишеням, два одиночных и три очередью. 
Скажу вам, друзья, все отделение стрелков, кроме меня, сержанты отличники боевой подготовки и отличные стрелки и все, как на подбор, одного роста – где-то под метр девяносто. И я, нет, чтобы стать где-то сбоку, влез в самую середину отделения.
- А это что за неизвестное до селе явление природы? – спросил генерал, увидев меня.
- Это не явление природы, товарищ генерал, – отчеканил я, – а рядовой Шварцман.
- И хватает у тебя сил, рядовой Шварцман, удержать в руках автомат? – смеется из-за моего роста генерал.
- Так точно, хватает.
В общем, отстрелялся я совсем неплохо. Принесли к генералу мишени. Он взглянул на них и говорит:
-Молодцы, совсем неплохо.
А потом взял мою мишень в руки и говорит командиру роты:
- Посмотри, капитан, на эту мишень. Что скажешь?
- Отличная стрельба, товарищ генерал-лейтенант.
- Это не стрельба, а произведение искусства. Посмотри, какой получился у этого Шварцмана симпатичный цветок. Ты подари мне эту мишень, капитан, я хочу показать ее всем офицерам дивизии. Пусть посмотрят, как стреляют у вас в третьей роте. И пусть у себя в подразделениях готовят мне таких стрелков.
А потом генерал подозвал меня к себе и спрашивает:
- И давно ты занимаешься стрелковым спортом, солдат?
- Так точно, товарищ генерал, – отвечаю я, – давно, уже почти шесть лет. Перед службой в армии, – похвастался я, мне присвоили звание мастера спорта по стрельбе и даже дали значок мастера спорта.
- А почему значок не носишь?
- Родители меня учили, – отвечаю я, – в армии не быть выскочкой, быть исполнительным и скромным. Поэтому значок свой я держу в чемодане.
- Хорошие у тебя родители и правильно тебя учили, – говорит мне генерал.
- Так точно, хорошие у меня родители.
- И давно ты уже служишь? – поинтересовался генерал.
- Так точно, давно, уже почти семь месяцев.
- Рота, смирно! – командует генерал. – За успехи в боевой подготовке сержанту Шварцману объявляю благодарность.
- Служу Советскому Союзу! – а потом добавил: - Товарищ генерал, вы ошиблись, я не сержант Шварцман, а рядовой Шварцман.
- Как вам это нравится? – улыбается генерал. – Этот гномик, от земли два вершка, рост чуть больше автомата, а уже учит генерала, как надо говорить. Объясняю для «непонятных»: за отличную стрельбу я присваиваю сержантское звание рядовому Шварцману и приказом по дивизии даю ему новую должность заместителя командира роты по стрелковой подготовке. Сегодня же, Шварцман, поменять погоны и сегодня же приступить к ускоренному обучению личного состава роты по прицельной скоростной стрельбе из автомата.
И стал я несносным для рядового и сержантского состава роты. Лично проверял состояние вверенного им оружия, заставлял после каждой стрельбы чистить его. Проверял лично боеготовность автоматов к стрельбе. Заставлял весь личный состав каждый день по много раз отрабатывать на стенде элементы прицельной и скоростной стрельбы. Делал я это не потому, чтобы выслужиться, а просто так, как меня учили все и всегда: если что-то делаешь, за что-то берешься, делай это хорошо и доводи до конца.
- Товарищ сержант, – говорили мне солдаты, – в других ротах после обеда личный состав отдыхает, смотрят телевизор, читают книги, играют в шахматы, а ты нас только и знаешь, что муштруешь да муштруешь. Дал бы лучше каждому из нас по наряду вне очереди, чтобы хотя бы пару часов отдохнуть от твоей муштры.
Правда, весь сержантский состав в нашей роте был очень сознательный и с удовольствием у меня тренировался, с каждым разом улучшая свои навыки в стрельбе. Но и зло шутили надо мной: «Сержант Шварцман, твои на ближнем Востоке постоянно воюют с арабами, и армия Израиля как никогда раньше нуждается в хороших стрелках. Написал бы ты заявление командиру части и поехал бы по комсомольской путевке в Израиль, повышать его обороноспособность, а мы как-нибудь здесь управились бы и без тебя».
Пропускал я мимо ушей все эти колкости и честно продолжал повышать мастерство по стрельбе личного состава. Зато на всех стрельбищах и учениях наша рота всегда была лучшей не только в нашем батальоне, но часто даже в дивизии.
По выходным к нам в часть часто приходил фотограф и фотографировал нас, конечно, за деньги. Мы с Семой тоже у него сфотографировались вначале вдвоем, а потом среди сослуживцев. Поучился очень комический снимок: стоят солдаты – все как на подбор – высокие, накаченные, все, правда, рядовые, а двое шутя, как детей, держат нас на руках, двух маленьких сержантов-еврейчиков, их командных ротный состав.
И это еще не вся история про мою службу. Однажды тот самый генерал-лейтенант Солдатенко, командир дивизии, на учениях заехал на стрельбище, посмотреть, как стреляют лучшие из лучших – личный состав нашей третьей роты. Показатели у нас были хорошие, настроение у генерала отличное. Он сел с нами в курилке, угостил своими сигаретами, закурил сам и сказал:
- Вы думаете, что мне просто так, за выслугу лет дали генеральское звание? Нет, друзья мои, это звание я заработал потом и кровью. Побывал в молодости и на Кубе, и в Афганистане и во многих других горячих точках. Приходилось часто принимать смелые, рискованные неординарные решения и стрелять из разного стрелкового оружия. А сейчас, – генерал бросил в урну почти половину недокуренной сигареты, – я хочу тряхнуть стариной и вспомнить молодость. Сержант Шварцман, дай мне пострелять твоим автоматом. – А потом приказал командиру роты: - Дать генералу пять патронов.
Когда принесли мишень, генерал позеленел от злости: все выстрелы улетели далеко в молоко. Хорошо, что хоть попали в мишень. Генерал посмотрел на мой автомат и сразу же заметил сбитый прицел. Он обратился к командиру роты: сегодня же заменить Шварцману автомат и лично ему доложить.
- Даст мне кто-нибудь настоящий автомат пострелять? – обратился он ко всем.
Дали генералу другой автомат, он и командует:
- Сержант Шварцман, шагом марш вместе с генералом на огневой рубеж. Выдать нам по десять патронов.
А затем командует уже мне:
- По мишени, стрельба – стоя, огонь!
Отстрелялись мы с генералом совсем неплохо. Он вложился в норматив второго разряда, а я чуть лучше. Мог, конечно, я отстреляться и получше, но сказалось волнение. Шутка ли, стрелять рядом с самим командиром дивизии. Под горячую руку я обратился к генералу с просьбой оставить за мной мое личное оружие, мой автомат со сбитым прицелом.
- Если хочешь, – удивился генерал, – пожалуйста. А сейчас всем смирно! За отличные показатели на учениях объявляю благодарность всему личному составу. Мастеру спорта по стрельбе сержанту Шварцману за образцовую службу и качественную подготовку личного состава третьей роты к боевым учениям награждаю своими личными генеральскими часами.

Я взял из его рук часы и от неожиданности даже не догадался поблагодарить генерала.
У нас в роте приличные часы обычно демобилизовались раньше его хозяина. Никто, не жалея, обменивался часами со старослужащими увольняющимися в запас. Но мои генеральские часы никто не посмел попросить у меня на дембель. Прослужили эти часы мне верой и правдой почти всю мою жизнь. С ними я и приехал на свою вторую родину, в наш Израиль. Не снимаю  их с руки и сейчас. Вот они у меня на руке, посмотрите.

И Шварцман, задрав рукав рубашки, показал нам огромные на всю его маленькую ручку генеральские часы.

27.02.2009.

 
История четвертая

- Семен, а ты что нам о себе расскажешь?
- Что я могу вам рассказать. Родился, женился, дети пошли, не заметил, как состарился.
- И это все? Нашел чем удивить. Мы все через это прошли. А ты нам расскажи что-то неординарное, что-то, что было только у тебя.
- Да у меня, по большому счету, вся жизнь была не как у всех. Каждый прожитый мною день – это целый рассказ, прожитый год – роман, ну а прожитая жизнь – сериал «Санта Барбара». Десять лет на экране, а конца еще не видно.
Родился в простой еврейской семье. Папа – балагола, развозил продукты по магазинам. Мама – домохозяйка. Семья была большая: баба Двора – папина мать, папа, мама и нас пятеро – две сестры, два брата и я. Брат и две сестры были старше меня, а младшему брату всего два года. Как я ему завидовал! Все его любили и пестовали, одевали только во все новое. Зато меня всей семьей только воспитывали и колотили. Придешь с улицы поцарапанный или с запачканным штанами, получай от старших по тумаку. Кто-то проверит дневник или как я сделал домашнее задание, опять получай по шее или по голове. Сестры мне говорили:
- И в кого это у тебя дубовая голова? Все всегда делаешь наоборот. Все шиворот-навыворот.
И я думал: они и правы, у меня действительно дубовая голова. Сколько все меня не бьют по голове, а она никогда не болит. Может, дубовая она у меня. Стараюсь я честно, чтобы у меня все было хорошо, а получается все наоборот. Вот посмотрите. Иду я из школы домой, а около мусорного ящика лежит красная пластмассовая крышка. Ну, скажите, как можно мимо нее пройти и не подфутболить? Пнул я ее ногой, а она, зараза, оказалась от свежей краски, и мои брюки стали в красных веснушках.
А однажды в воскресенье возвращаемся мы с другом домой днем из кинотеатра. Я иду, обхожу лужи, а друг по дороге собирает «бычки», которые побольше, от сигарет.
- Ну, ты даешь! – говорит он мне. – Тебе уже скоро одиннадцать, а ты ни разу еще даже не курил. А это такой кайф! Вот, попробуй, – и сует мне в рот горящий «бычок». Я затянуться толком не успел, смотрю, моя сестра Белка идет мне навстречу. Я испугался и раз этот «бычок» быстренько в карман рубашки. Прихожу домой с прожженной дыркой на кармане. Старшему брату мама, правда, не рассказала о прожженной рубашке, а меня хорошенько отругала. «Какой ты у нас в семье непутевый, – говорила она, – единственная целая почти новая рубашка без заплаток специально для школы и на выход а ты ее чем-то прожег». 
А однажды зимой взял я с собой завтрак в школу – хлеб с халвой. Все как положено, завернули мне в плотную бумагу и положили в портфель. Иду я в школу, а по дороге, смотрю, пацаны знакомые катаются на портфелях с горки. Ну, я тоже скатился с горки на портфеле несколько раз. Достаю в классе на уроке свои тетради, а они все в халве. Хотел я стереть халву резинкой, тер, тер и получилась дырка. Пришел домой, достал тетрадку, показываю ее сестре и подставляю ей по привычке свой лоб. Сестра заставила переписывать в новую тетрадь все семь запачканных халвой страниц.
А однажды я взял у старшего брата Якова его трубу подудеть. Он учился в строительном техникуме и там играл в духовом оркестре. Так мало того, что за это я получил от старшей сестры Белки по голове, так вечером пришел домой из техникума брат и, когда ему рассказали, что я дудел на его трубе, прямо футляром, где находилась и труба, два раза стукнул меня по голове.
-Изверг! – набросилась на брата моя мама. – За что ты его бьешь? Что он тебе сделал? В трубу твою немного подудел. Так убей его за это.
А брат говорит:
- Еще раз он возьмет мою трубу, я его точно убью.
Я знал, что он меня не убьет, что так он просто шутит, но мне так стало обидно от его этой дурной шутки, что чуть не заревел.
Единственной отдушиной для меня был приезд отца на обед домой. Он привязывал Сашко (так звали его коня) к забору и пока обедал, я подходил к коню, с карманами, набитыми кусками хлеба. Сашко всегда встречал меня радостным ржание и обнюхивал мои карманы. Я кормил его хлебом. Он нежно губами брал у меня из рук ломтики и такими влюбленными глазами смотрел на меня, что мне казалось, что только он и способен по-настоящему понять меня. Я гладил его по щекам и рассказывал о всех своих обидах и приключениях. Сашко жевал хлеб, понимающе смотрел на меня и кивал головой. Жаль, думал я, что Сашко не может говорить. Он бы мне посоветовал, что делать. Одно точно знал, я должен, нет хочу играть на трубе и не хуже моего брата Якова. Но главное, чтобы он не знал, что я учусь играть на трубе.
Начал я ходить учиться в духовой оркестр нашего городского Дома пионеров. Там мне дали трубу, которую я прятал от моего брата у себя под кроватью. И так, друзья, я влюбился в этот инструмент, что часа репетиций мне уже не хватало. Я хватал трубу и бежал по вечерам в школу. Уроки кончались, там было тихо, и я часами играл, играл, играл.
Руководил нашим оркестром бывший военный музыкант по фамилии Рубинчик. Он каждый раз после репетиции оставался, чтобы лично позаниматься со мной. «Пока у тебя, Сема, есть желание серьезно заниматься музыкой, – говорил он, – я всегда к твоим услугам».
После седьмого класса я решил поступать в музыкальное училище.
- Тоже мне, нашелся музыкант! – посмеялся надо мной брат, когда узнал, куда я хочу поступить. Но когда я на его трубе сыграл как надо неаполитанскую песенку Чайковского, сделал серьезное лицо и сказал: – А ты молодец. Жалко, что у меня не было старшего брата, не было, кому в детстве давать мне по шее. Может, из меня вышел бы толк и я бы стал тоже хорошим музыкантом.
Первый год учиться было тяжело: не хватало денег. Отец присылал мне по 25 рублей в месяц. Я понимал, что взять ему было просто неоткуда, зарплата – маленькая, семья – большая. Успокаивало только то, что в общежитии у нас не я один был такой. Я не унывал. На завтрак каждый день мы жарили себе яичницу на одно яйцо, а в обед бегали в столовую, заказывали полный борщ или суп (первое тогда стоило копейки), а хлеба на столах было навалом.
Учились мы все хорошо. Часто нас даже ставили в пример местным студентам. На третьем курсе мы сделали свой инструментальный ансамбль и даже довольно неплохой. Вначале мы играли  в рабочем клубе, по вечерам на танцах, а потом нас стали приглашать на свадьбы, играли через неделю по ближайшим деревням и поселкам. Отбоя от желающих не было. Играли мы, конечно, не в ущерб учебе. Стали появляться деньги, и мы иногда устраивали в нашей комнате домашние вечера. Покупали легкую закуску и бутылочку вина, которого хватало на всю нашу компанию из пятнадцати человек.
Мы сочиняли и пели свои песни, мечтали о будущем. Распущенным мы не было, просто научились наслаждаться лучшими годами нашей молодости, студенчеством.
Отец мне денег уже не присылал, а я сам каждый месяц отправлял домой по 50 рублей. Правда, мама никому не разрешала дотрагиваться до них.
- Не вы их заработали, не вы их будете тратить, – говорила она всем и прятала деньги в свой сундук, который всегда был у нее под замком.
Училище я закончил с красным дипломом и получил направление на работу в Дом культуры колхоза «Рассвет», на должность директора. Оклад был небольшой, хотя на мои нужды его хватало. Зато работа была очень интересная и по специальности. В клубе находился я и днем и ночью. Посудите сами, за год в клубе я организовал духовой оркестр, вокально-инструментальный ансамбль, а в свое личное время работал еще с солистками и с женской вокальной группой.
Когда меня призвали в армию, в колхозе мне устроили целые проводы, сказали много хороших слов.
«Раньше в клубе, – говорили односельчане, – кроме кино, ничего не было. А сейчас благодаря новому директору Дома культуры стало у нас не хуже, чем в городе. Есть свой духовой оркестр, проводятся танцевальные вечера, на котором играет свой вокально-инструментальный ансамбль. Есть и своя самодеятельность, которую иногда приглашают даже на городские концерты». Председатель колхоза подарил мне большой транзисторный приемник, пожелал мне легкой службы и попросил после службы вернуться в колхоз. На призывной пункт меня повезли на «Волге» председателя, а духовой оркестр сопровождал нас в маленьком колхозном автобусе, и на отправочном пункте играл, не переставая, танцевальные мелодии, пока мы, новобранцы, не сели в автобусы и не уехали.
Служба была для меня как санаторий. Вовремя спать, вовремя вставать, завтрак, обед и ужин строго по расписанию. Скажите, чем плохо? А если заработаешь наряд вне очереди, тоже не беда: лишний раз поработать на кухне или еще раз помыть полы. Бога ради, что за проблема – я привык к самостоятельности. А если кто-то захочет отметить свой день в казарме и кому-то надо перелезть через забор и купить за территорией части пару бутылок вина – нет проблем, я всегда «пожалуйста», давай только деньги. Я не понимаю, что за преступление в выходной день на двадцать пять человек выпить две бутылки вина. 
Однажды заметил меня командир взвода, как я перелезаю через забор.
- Рядовой Смоловицкий! Ко мне!– скомандовал он.
А я ему:
- В другой раз, сейчас некогда.
Вечером за самовольную отлучку из части объявили мне трое суток ареста и отвели на гауптвахту. Подметаю я после завтрака двор потихоньку, а мои друзья по взводу шагают по плацу строевой в жару, мокрые насквозь, а в обед мне приносят полный котелок каши. Это для меня ребята положили в котелок пару лишних черпаков, а повариха наша – тетя Вера узнала, что меня посадили, сказала обо мне:
- Такой хороший парень, а как быстро работает на кухне! Лучше всех. Положите ему от меня эти пару кусочков мяса.
Вечером я отдыхаю, правда, без подушки. А зачем она мне? Я все равно, когда сплю, ложу руки под голову. Я сплю, а ребята из караула в это время берут свои карабины и идут охранять объекты.
А утром я увидел своего командира взвода и говорю ему:
- Здравие желаю, товарищ старший лейтенант! А не могли бы вы мне добавить еще трое суток ареста. А то трое суток для полноценного отдыха мне не хватает. А он вытаращил на меня глаза и говорит:
- Больше ты у меня отдыхать на гауптвахте не будешь. Будешь целыми днями ходить строевой, а вечером драить ротный туалет.
- Есть каждый день драить ротный туалет. Это как раз моя гражданская специальность, и спасибо вам, я чувствую, что не дисквалифицируюсь под вашим мудрым руководством в нашем взводе. Только все нужно сделать по закону. Мне нужен приказ и как минимум от командира роты, что рядовой Смоловицкий Семен Абрамович приказом по роте назначается ответственным за чистоту и порядок ротного туалета. Командиру взвода старшему лейтенанту Сухорутько Николаю Матвеевичу найти и выделить рядовому Смоловицкому подсобное помещение для хранения личного инвентаря: швабры, щетки, дезинфицирующих и моющих средств. А для поднятия жизненного тонуса за вредность присвоить рядовому Смоловицкому Якову Абрамовичу сержантское звание с соответствующим сержантскому званию денежным довольствием. И обязательно число и подпись командира роты.
- Ты думаешь, Смоловицкий,– с сарказмом произнес Сухорутько, – что ты очень умный, а я значит, офицер, закончивший офицерское училище и не один год работающий в части, дурак. Да?
- Не знаю,– отвечаю. – А потом вы уже извините меня, товарищ старший лейтенант, мне некогда сегодня говорить с вами, приходите ко мне завтра, я должен до обеда закончить уборку. Как в армии говорят, служба службой, а обед по расписанию, и я граблями стал собирать в кучку пожелтевшие листья.
Раз в месяц наша рота подменяла караульную роту. Мы шли охранять объекты части, а караульная рота отдыхала. В этот раз, это было под новый год, подошла очередь идти в караул нашей роте. Был отличный предновогодний день. Мягкий морозец, в воздухе кружились снежинки, создавая у всех предновогоднее настроение большого единственного праздника, не связанного ни с политикой, ни с важными датами, просто праздника хорошего настроения, праздника встречи Нового года.
И надо же было так случиться, что как раз под самый новый год прибыли на станцию два вагона угля и мне, не знаю, правда, от кого, пришлось охранять этот уголь.
Станция находилась километров за десять не меньше от нашей части и, в виде исключения, начальник караула разрешил охранять этот пост по четыре часа. Это было нам на руку: мы могли побольше отдыхать. В общем, охраняю я этот уголь, хожу, как полагается, с карабином взад вперед. А вокруг из домов смех, звон бокалов, льется музыка, что вам говорить – Новый года есть Новый год. И вдруг, как из-под земли рядом со мной появился живой Дед Мороз, то есть не совсем Дед Мороз, а просто обыкновенный дед, в валенках до колен, в телогрейке, с сумкой через плечо, весь в головы до пят облепленный снегом.
-Здравия желаю, товарищ солдат, – по-военному поздоровался он. –  Разреши мне пролезть под твоим вагоном.
- Послушай, Дед Мороз, – говорю я ему, – проваливай отсюда, пока не поздно. Видишь, я на посту, а в руках у меня карабин. Могу и пристрелить: ты подошел к часовому, а это нападение на пост.
- Не дури, сынок. Уголь твой, ты сам видишь, никому в новогоднюю ночь не нужен, вокруг поста нету ни души. Не бегай вокруг своего вагона, а лучше садись и отдыхай. А, может, служивый в часть нового года хочешь выпить. Это я могу организовать  в два счета.
- Дед, не терзай мне душу. Пролезай лучше под своим вагоном и чеши домой! – отвечаю я ему.
- Домой я всегда успею. Мне пока и в гостях неплохо. А работаю я, сынок, здесь рядом в котельной. Пенсия, сам знаешь, какая у нас маленькая, не хватает на жизнь. Вот я по три дня в неделю и работаю в котельной. Сейчас я сменился и иду домой. Хотел я, грешный, выпить со своим сменщиком, вот даже и бутылочку из дома прихватил и закуску хорошую. Да сменщик пришел на работу уже тепленьким. Я и побоялся с ним распивать бутылочку, встретить вместе Новый год: а вдруг он заснет на работе и заморозит все трубы. Вот я со своим горючим и со своей закуской и иду домой. А тебе еще сколько стоять на посту?
- Еще два часа, – говорю я ему.
- Ого-го, неужто стоишь в мороз по четыре часа? Так можно и окоченеть, – пожалел меня Дед Мороз. – Вот что, сынок, сейчас мы с тобой разложим все наше богатство на ступеньки вагона и примем по стопочке на грудь за Новый год.
- Спасибо, дедок, – подобрел я, – но на посту мне нельзя пить.
- Послушай старого солдата, он тебе, сынок, дурного не посоветует. Уголь, как ты видишь, никому сегодня не нужен, а за Новый год  выпить по пару грамм и друг другу пожелать всего хорошего сам бог велел. Вот наша бутылочка, а вот и колбаса копченая, пирожки домашние и огурчики соленые. Милости прошу к нашему шалашу.
«Была не была, – подумал я, – стоять без толку мне еще почти два часа, а за два часа все, что выпью, выветрится», и говорю деду:
- Ладно, дедок, за Новый год! Чтобы было у нас все хорошо, наливай!
- Вот это другой разговор, – говорит дед. – Вижу, передо мной стоит настоящий мужчина.
Выпили мы по полстаканчика. Стою я, закусываю копченой колбасой. Балдею от ее запаха. Давно такую прелесть не жевал. И так на душе стало хорошо, празднично. В со всех сторон песни, музыка. А через два часа придет смена и у меня кончится ночь.
Выпили мы с дедом пару раз по пол стаканчика, и у деда, как у настоящего Деда Мороза, покраснели щечки, и развязался язык.
- Долго еще служить? – спрашивает у меня.
- Да нет, осталось полгода.
- Смотрю на твои голубые погоны. Ты не иначе, как с нашего аэродрома?
- Ну, дед, – рассердился я, – а ты, оказывается, шпион. А ну-ка бери торбу, сгребай в нее свою жрачку и проваливай!
- Да не трещи ты, не трещи на меня. Уж очень я тебя испугался, –  успокоил меня дед. – Сейчас закурю и пойду, а то ты какой-то не приветливый.   
Он закурил:
- А у вас кто в части замполит – полковник Кац? Да молчи, я сам знаю, что Кац. Если хочешь знать, мы с ним знакомы уже почти тридцать лет. Мы с ним рядом, как я сейчас с тобой, прошли почти всю войну. Он был в нашей эскадрильи летчиком, а я у него механиком. В быту он был тихим, спокойным, а в воздухе – зверь. У меня дома есть фотография военных лет, где мы вместе стоим возле нашего истребителя, а на нем, знаешь сколько? – аж 19 звездочек – это столько вражеских самолетов сбил наш Кац. Да, было все у нас за годы войны: и ранения, и неудачи, и потери друзей, и радости побед, но нам повезло, мы с нашим командиром все выстояли и живыми вернулись домой. С головы до ног увешанные орденами и медалями, а грудь Каца Якова Моисеевича украшала еще и Звезда Героя. Вот за него, командира, за нашего Каца, чтобы он был у нас здоров, мы должны немножечко выпить. – Он выпил еще полстакана. – А теперь все, дружок, за моего друга мы выпили, Новый год встретили, пора и домой. Сегодня в шесть утра я разбужу своего командира, чтобы поздравить его с Новым годом. Я всегда его поздравляю с такую рань. И он на меня не обижается.
- Дед, спасибо тебе за угощение, – говорю я. – Сейчас бы глотнуть немного воды, и был бы полный порядок.
- А тут недалече на вокзале есть буфет, можешь сбегать. Я не пойду. Сам я еще ничего, но ноги мои уже ни к черту не годятся. Боюсь не дойду я. Сколько уже лет прошло после войны, а все дают о себя знать проклятые ранения. Ты уж потерпи как-нибудь, а я того, почапаю помаленьку.
И тут мне в голову пришла хорошая мысль:
- Дед, а ты постой здесь поохраняй наш уголь, а я сам сбегаю за водой на вокзал.
- Ладно, беги, поохраняю твой уголь. Только что это за охрана без оружия? Да и ты всех на вокзале перепугаешь – пришел выпивать солдат с карабином среди ночи на вокзал. Могут вызвать кого надо и повязать тебя.  Если хочешь, давай я посижу у твоих вагонов и подержу твою пушку, а ты по-быстрому сбегаешь в буфет за лимонадом.
- Я мигом, – и даю ему свой карабин. – Карабин я посмотрел, стоит на предохранителе, все в порядке, – и я помчался к вокзалу.
А в это время дежурный по части с начальником караула решили проверить, как наши защитники несут службу по охране особо важных объектов нашей части. Что внутри гарнизона все охраняется, как надо, по уставу, никто не сомневался из них, решили проверить только наш отдаленный пост на станции. Пост наш с дедом по охране угля. Взяли они на всякий случай пару солдат, свободных от  караула, и поехали.
А в это время дед, оставшись один на посту, чуть подвыпивший, с карабином, приободрился, застегнул на все пуговицы свою телогрейку и стал, как положено, с карабином на перевес, нести караульную службу. Ходит взад, вперед, вокруг вагонов. И вдруг видит: идет на пост целая группа людей. Наш бывший фронтовик, конечно, не сробел:
- Стой, кто идет! – громко крикнул он.
- Начальник караула с проверяющими, – услышал он ответ.
- Никаких начальников! Никаких проверяющих я не знаю. Что, уголька решил на шашлычки наворовать? А ну, все ложись в снег! – и дед передернул затвор и выстрелил вверх.
Проверяющие, привыкшие к четкому выполнению приказов, дружно зарылись в сугроб. Я прибежал на свой пост минут через десять, взял у деда свой карабин, а в благодарность за помощь протянул полбутылки лимонада.
- Все в порядке? – спросил я.
- А как же! – с важный видом ответил дед. – Уголек твой цел. Правда, за твое отсутствие хотел кое-кто поживиться дармовым угольком, и я уложил до твоего прихода их в снег.
И тут я заметил в снегу людей.
- А ну, всем встать! – скомандовал я. Ба! Смотрю, знакомые все лица. Ко мне подошел мой друг по службе, а сегодня и разводящий Сергей. – Что ты так рано приехал за мной? – я посмотрел на часы. – Сейчас только час ночи. Мне стоять на посту еще час.
- Идем, идем, дежурство для тебя уже закончено.
Забрали у меня мой карабин. Охранять уголь поставили другого караульного, и я, распрощавшись, с дедом, уехал. Все вроде у нас обошлось. Никто, кроме проверяющего, даже не простыл. А проверяющий по дороге расчихался.
- Будьте здоровы, товарищ капитан, – говорю я ему.
А он мне:
- Я дам тебе «будьте здоровы», такое ЧП устроил в части.
- Что за ЧП, товарищ капитан? Уголь не разворован, карабин в порядке, даже стреляет, плюс ко всему. Я, как белый человек, встретил Новый год. 
Дали мне пять суток ареста, а командир роты сказал мне:
- Тебе, Смоловицкий, повезло. Если бы не друг нашего полковника, этот самый дедок, отдали бы тебя под трибунал.
Вот такие у меня были пироги. Так я встретил свой второй Новый год.

* * *

Однажды зимой устроили нам марш-бросок на лыжах, 10 километров. Куда денешься, стал и я на лыжи. А если сказать по секрету, я такой спортсмен, что чем пройти пять минут, куда мне надо, по свежему воздуху, я лучше сорок минут буду ждать переполненный автобус на останове. В общем, на этот марш-бросок стартовал весь наш ввод. Я, привыкший всегда быть в лидерах, со старта рванулся вперед, потом оказался в середине, а к концу нашего пробега был уже в конце строя, рядом с выходцами из Средней Азии, которые лыжи видели в своей жизни только по телевизору.
Вспотевший, расстегнутый, вошел я в казарму и, не раздеваясь, плюхнулся на свою кровать. Утром у меня поднялась температура, и я не мог подняться с кровати. Отвели меня сначала в санчасть, а потом в госпиталь, у меня воспаление легких. Лежу я, лечусь, делают мне каждый день уколы, дают таблетки. Кормят в госпитале хорошо. Нет тебе ни «подъем», ни «смирно», не выхожу строиться. В общем, настоящий отдых. Красота!
Лежу на кровати, болею себе в свое удовольствие, скучаю, правда, сильно по армейским друзьям. Думаю, в воскресенье у всех выходной, многие пойдут в город в увольнение, может, кто-нибудь из друзей догадается навестить меня. «Сейчас, разогнались. Когда человек больной, кому он нужен? Ну, ничего, и без них выкарабкаюсь.
Лежу, болею, в голове мрачные мысли. И вдруг слышу голос медсестры:
- Сема, ты не спишь? К тебе пришли.
Открываю глаза и вижу – у входа в палату переминаются с ноги на ногу Сурен Айвазян и Ахмед Касымов. Принесли мне бутылку яблочного сока и пять пирожков с повидлом.
- Ой, ребята, спасибо, что пришли! – обрадовался я. – Ну, как там у нас в роте? Что нового?
- В роте все в порядке, – говорит Сурен, – только скучно немного без тебя. Все такие серьезные, каждый занят только собой. А с тобой и пошутить и подурачиться можно. Совcем другое дело. Выздоравливай скорее.
А Касымов перебивает Сурена и сует мне в руки фотографию, где он парит в воздухе куда-то мимо деревьев.
- Постой, это же я тебя фотографировал, – говорю я. – Извини меня, Ахмед, за это фото. Это я не со зла, а просто по дурости.
- Зачем извиняйся? – отвечает Ахмат. – Это я перед тобой должен извиняйся. Спасибо тебе за эту фотографию.
И мы вспомнили, как это все было. Стояла запоздалая осень. А в этот день ярко светило солнце и на улице было минимум 28 градусов тепла. К тому же было воскресенье и у нас день свободный от службы. Можете себе представить, какое у всех в роте было хорошее настроение.  Все вылезли из мрачной казармы во двор еще раз полюбоваться золотистым убранством осени, еще раз до прихода зимы походить по двору без гимнастерки. Каждый во дворе занимался своим делом. Кто-то играл на баяне, кто-то читал, кто-то играл в волейбол. Я бегал с фотоаппаратом и фотографировал.
- Семен, сфотографируй меня еще хоть один раз, – уговаривал меня Ахмед.
- Отстань от меня, я уже фотографировал тебя шесть раз. Сколько можно?
- Не сердись, Семен. Я за все заплачу и пленку тебе новую куплю, и даже поведу тебя за мой счет в нашу чайную, угощу тебя сдобным булочками.
- Стоит ради тебя идти в чайную, – подкалывает Ахмеда Сурен, – чтобы скушать одну, от силы две булочки?
- Почему одну? Почем две булочки? – возмущается Ахмед. – Я куплю пять, десять. Сколько захотите. Я сегодня богатый. У меня много есть деньги сегодня. Мама на день рождения прислала пять, нет… – Ахмед задумался, – десять моих армейских зарплат. Вместе прислала мне пятьдесят рублей. Послушай, Сурен, пока Семен будет меня фотографировать, посчитай, сколько на пятьдесят рублей я могу купить сдобных булочек с повидлом по пять копеек за штуку.
- Ахмед, сколько раз можно фотографироваться в одной и той же позе. Стоишь ты, как мумия, не улыбаешься, какой-то замученный. Пошлешь такую фотку домой, мать твоя подумает, что тебя в армии с утра до вечера запрягают, как лошадь в телегу, и целый день на тебе воду возят.
- А так хорошо? – спросил Ахмед, растянув свои губы в искусственной улыбке.
- Так лучше, но так улыбаются только перед врачом, в кресле стоматолога. Ты давай, залезь на эту высокую сосну, на самый верх, и я тебя щелкну.  Будет фотография что надо, среди живой природы, не то, что всегда –  руки по швам и глаза закрыты фуражкой.
Два раза нам с Суреном уговаривать Ахмеда не пришлось. Шесть секунд – и он уже на самой макушке сосны.
- Ну, как? – спрашивает у меня Ахмед.
- Класс! – говорю я и два раза щелкнул затвором.
- А сейчас, – Сурен моргнул мне, – Семен приготовится: у нас будет снимок для обложки журнала. Ахмед ты меня слышишь?
- Да, очень хорошо.
- Подпрыгни и помаши нам руками и ногами, а Семен сфотографирует. Давай, по моей команде, – и Сурен стал считать: «Раз, два, три».
При счете «три» Ахмед закричал: «А-ва-а», и, как учил его Сурен, подпрыгнув и растопырив руки и ноги, полетел на землю. Я еле успел щелкнуть затвором фотоаппарата. Ахмед, поцарапанный, без признаков жизни, лежал под деревом. Я по-настоящему испугался нашей глупой шутке.
- Ахмед, ты жив? – приподнимая ему голову, спросил я.
Ахмед открыл глаза и сам встал на ноги. Немного прихрамывая, пошел в казарму, но, сделав пару шагов, он повернулся ко мне и спросил:
- Ты хотя бы успел на лету сфотографировать меня? Если нет, то пусть вместо меня Сурен сейчас лезет на дерево.
Вот такая глупая получилась шутка.
Ну а теперь в палате Ахмед с восторгом рассказывал нам:
- Домой я послал это фотография мой девушка и написал, что это я в армии прыгал с самолета с парашютом. И что когда я прыгнул, я сразу вспомнил, то свой парашют я оставил в казарме под кроватью. А почему я лечу с улыбкой? Так это я заметил, что подо мною не асфальт, не бетон, а наша глубокая река, которая протекает за нашим городом, а нырять и плавать я умею. И еще я улыбаюсь, что, наверно, я останусь жив и через год приеду к тебе в аул, увижу тебя, и мы поженимся.
А еще пару слов о моем лечащем враче. Маленькая, рыженькая с голубыми глазками, ручки пухленькие, а на щечках ямочки. А когда она клала свою ручку мне на лоб, меня бросало в дрожь, скажу вам по секрету, не от воспаления легких, конечно. Звали ее Галина Израилевна. Полгода назад она получила диплом врача и теперь работала врачом-терапевтом в нашем госпитале. Вечером часами мы сидели в ординаторской с ней и разговаривали обо всем на свете. Она рассказала, что отец ее был на войне летчиком, мать врачом, что познакомились они на фронте, что они очень любят друг друга, что она единственный ребенок в семье. Рассказала о своей бабушке. А я ей о том, как меня воспитывали дома, как я получал тумаки по голове ни за что, в воспитательных целях, о моем друге Сашко, об учебе в музыкальном училище, о работе в Доме культуры.
За две недели мы так привыкли друг к другу, что мне не хотелось выписываться из госпиталя. После выписки, я частенько надевал спортивный костюм после ужина, перелезал через забор части и бежал к госпиталю на встречу с любимой. Да-да, друзья, с любимой. Свидания наши, жаль, быстро кончались. Я должен был успеть прибежать в роту на вечернюю проверку.
А однажды меня вызвал к себе замполит и предложил организовать в части нештатный духовой оркестр. Я подобрал ребят и стал с ними заниматься. Мы были освобождены от строевой, всяких работ, учений и занимались только музыкой. Отсюда и результат. Через месяц у нас уже был довольно приличный духовой оркестр. Мы уже играли несколько военных маршей, танцевальных мелодий. Времени стало побольше, я брал увольнительные и ездил в штатный духовой оркестр за нотами и за советом. У меня появилась возможность чаще видеться с Галей. Иногда я заходил к ней домой.
Мои черные глаза, нестандартный еврейский нос и слегка картавая речь благотворно действовали на Галину маму. Уверен, что она думала так: «Простой еврейский парень, повстречаются, поговорят о кино, театре, звездах, почитают друг другу стихи и разойдутся». Зато бабка Галины, мать ее отца, была как зверь. Когда я приходил, она сразу же выходила к нам в зал. У нее был такой злобный вид, что мне иногда хотелось встать перед ней по стойке «смирно», как совершивший тяжкий поступок солдат перед генералом.
- Что, солдат, прижался к девушке? – спрашивала она меня. – Дай ей дышать, отодвинься! Хочешь прижаться, прижмись ко мне. Я уже десять лет живу без мужской ласки, соскучилась.
Или еще:
- Солдат, перестань целоваться с моей внучкой. Она тебе еще не жена.
В дом к Гале я старался не заходить. Как-то раз, месяца за три до моей демобилизации, бегу я в своем спортивном костюме в роту на вечернюю проверку, как вдруг передо мной останавливается легковая машина, и кто-то зовет меня: «Садись, Смоловицкий, подвезу». Смотрю, за рулем наш полковник Кац. Делать нечего. Сел я в машину.
- Так, значит, в самоволке, солдат? – спрашивает полковник.
- Так точно, в самоволке, – отвечаю я. 
- Не иначе, как к девушке бегал? – допытывается полковник.
- Так точно, бегал.
- Хоть ничего, хорошенькая? – спрашивает полковник и сам за меня отвечает: – Знаю, что хорошенькая, а главное, добрая к людям, отзывчивая. Смотри у меня, солдат, не обижай ее.
- Слушаюсь, товарищ полковник!
- Что ты заладил, солдат, товарищ полковник, товарищ полковник. Мы с тобой, кажется, уже почти не чужие. Галя ничего тебе обо мне не рассказывала? Ничего? Ну, молодец! Что значит дочь полковника! Как сказала мне: «узнает в сове время», так и сделала. Когда вы расписываетесь, я уже знаю – через месяц. Через месяц мы подготовим приказ о твоей демобилизации. Почти на два месяца раньше срока. Свадьбу будем справлять здесь, в гарнизоне, в нашем Доме офицеров. Подумай, кого пригласишь. А сейчас, солдат, вот пока – твой родной забор, доставай из своего укрытия гимнастерку и сапоги и беги на вечернюю проверку.
На нашей свадьбе были почти все мои родственники и родственники Гали, почти весь командный состав гарнизона, наш музвзвод и мои друзья по службе. А на следующий день в обед в солдатской столовой играл наш солдатский духовой оркестр. На каждом столе на десять человек стояло две бутылки вина, три лимонада и торт. Так закончилась моя служба.
А через две недели после больших переговоров мы уехали жить и работать в мой колхоз «Рассвет». Меня снова назначили директором Дворца культуры, а Галочка стала, вообще, человеком номер один: так как по натуре она добрая и отзывчивая, а до нас ни в нашем колхозе, ни в соседнем врачи долго не задерживались.
Через полгода колхоз выделил нам четырехкомнатную квартиру в новом четырехэтажном доме. И прожили мы с моей Галей в нашем колхозе счастливых двадцать лет.
А потом куда все, туда и мы. Уезжать нас с нашего родного колхоза, скажу честно, совсем не хотелось. Правда, Израиль по-настоящему стал нам второй Родиной, и мы никогда нисколько не сомневались в своем правильном выборе, но, просматривая иногда наши старые фотографии, переговариваясь по телефону с нашими друзьями, которые остались там на нашей бывшей Родине, скажу вам честно, мы вспоминаем лучшие годы нашей жизни.
Ох, и зачем я с вами сегодня пошел прогуливаться? Опять я вспомнил свою молодость. Опять расстроился. Даже слезы навернулись. Позвоню лучше своей Галочке:
- Але, Галочка, это я. Это ты, моя радость? Узнала? Да, это я, твой Сема. Что я звоню? Ах, да, что мы будем сегодня кушать на ужин? Ой, мои любимые рыбные котлетки. Спасибо тебе. Дай бог тебе здоровья. Послушай, галочка, а ты меня ругать не будешь? Что такое? Если я говорю тебе ругать меня – значит наверное есть за что. Что случилось? Ладно, скажу тебе прямо не выкручиваясь у меня большое горе. Лучше сядь. Села? А теперь слушай. Я потерял свой мобильник. Что-что, я тебе просто так бы не позвонил. Прежде чем позвонить, прощупал все свои карманы, посмотрел на скамейке и под скамейкой, даже проверил рядом со скамейкой мусорницу. Нигде его нет. Потерял я его, шлимазл, потерял. Ты говоришь, что это не беда, купим новый, главное, чтобы были мы? Спасибо тебе, ты у меня самая хорошая. Что ты говоришь. Откуда у меня были и хорошие и нехорошие. Скажу тебе по секрету, была на белом свете только одна, кто мне очень нравилась раньше, да скажу тебе честно, нравится мне и сейчас. И кого я просто обожаю и какой я был в молодости молодец, что успел вовремя на ней жениться. Это ты, моя Галочка. Ты спрашиваешь, с какого я звоню автомата? Да не с автомата. Я даже не знаю, как из него разговаривать. Откуда я звоню? Не знаю. Сейчас посмотрю. Это же надо, ты, Галочка, не поверишь, я тебе звоню со своего мобильника. Нашелся, слава богу. И знаешь, где он зараза был? У меня в руках. Что ты говоришь? И я могу прийти прямо сейчас? Какая ты у меня умница. Вот это радость!
Друзья, моя Галочка приглашает всех вас ко мне домой на свежие рыбные котлеты. Обещает нам налить по тридцать грамм хорошего коньяку. Так что, идем?
- Ну, конечно, Семен, идем. Кто нас когда и куда еще позовет? Кому мы нужны?
И друзья, кряхтя, поднялись со своей скамейки и шаркающей, старческой походкой направились к дому Якова.

1.04.2009