Дщери Сиона. Глава тридцать третья

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Омар Альбертович молча проводил взглядом только что отъехавшую  от его дома «Чайку».
Этот урод Мустафа не догадывался о главной своей тайне. Он, вероятно бы, очень удивился бы и не-пременно прикусил свой язык если бы узнал, что появился на свет, благодаря стараниям его, Омара Шабанова.
Это случилось в самом начале шестидесятых годов. В ту весну, он был молод и ужасно зол на жизнь, взбаламученная слишком инициативным партийным деятелем, та никак не желала входить в прежние берега, она рвалась на волю, как река, проверяя на прочность данное ей судьбой ли, богом ли русло.
В бога Шабанов не верил. Он вообще никому не верил даже себе, отлично понимая, что ненавидит весь этот мир, весь мир, да и себя самого в этом мире.
В тот день они собирались на маленький пикничок. Всё было вроде на месте, не хватало лишь самой малости – милой и глуповатой спутницы. Но не веря в бога, Омар верил в счастливый случай, и не удивился, когда на обочине нарисовалась милая фигурка, одетая в какое-то странное, похожее на школьное платье.
Было приятно мчаться на дорогой блескучей машине по шоссе, зная, что между ними, словно птенец в клетке, сидит эта милая метиска. Она смущенно улыбалась и сводила вместе свои в меру пухленькие ноги, стесняясь и их, и напрягавших лиф грудей.
«ЗиМ» принадлежал отцу его приятеля Андрею Сосновскому. Этот человек был местным романистом, и теперь после очередного пленума партии, взяв на себя повышенные обязательства, он  укатил в творческую командировку, оставив любимому сыну и ЗиМ, и личного шофёра Мустафу. Этот Мустафа был человеком молчаливым, но было понятно, что молчит он не случайно. В его взгляде читалась какая-то слишком глубоко закопанная тайна, что-то такое. Что отдаляло его от остальных людей…
Мустафа был обычным человеком. До войны он служил шофёром в НКВД. Ему пришлось поколесить по улицам Казани, привозя из тёплых квартир местных врагов народа. Работа ему нравилась, нравился и низко-рослый нарком. Который сначала уничтожал народ, а затем был и сам оголён и уничтожен, словно бы вышед-ший из моды паяц. Не был Мустафа лишён и нежных чувств. Он испытывал страстное влечение к одной милой девушке, которая работала тут же в местном централе, в досмотровой для врагинь народа.
Они попадали сюда гораздо позже своих мужей. Обычно тогда, когда сами заходили в мышеловку, прося за своих близких людей. Но затем, оказываясь вдруг оплеванными и голыми стыдливо отводили взгляд от товарок по несчастью, чувствуя себя то рабынями на невольничьем рынке, а то просто куклами, которыми было лень играть и их выставили на свалку.
Теперь после войны он служил у романиста Андрея Сосновского. Возил располневшую писательскую жену за убоиной на колхозный рынок, в театр оперетты на «Белую акацию». Та чем-то напоминала жену пер-вого человека в партии, была столь же толстовата и до войны работала учительницей в станичной школе, бойко говорила на двух языках – малороссийском и русском и часто переходила с одного на другой, улыбаясь своими крепкими, казавшимися выточенными из слоновьей кости зубами.
В тот день они веселились до потери сознания. Их спутница была сначала просто весела, потом пьяна от веселья. И наконец попросту пьяна. Не пил только питавший отвращение к спиртному Мустафа. Он смотрел на забавы молодёжи вполглаза, отзываясь на крик: «Мустафа!» и доставая из ящика очередную винную бутыл-ку с улыбающейся женщиной на этикетке.
К ночи они вдвоём с писательским сыном лишили эту дурочку невинности. Она сначала плакала, пы-таясь бороться с потоком слёз и корча от этого презабавные рожицы, наконец, когда невинность была сорвана и тело покрылось невидимой коростой стыда, она улыбнулась и на заплетающихся ногах пошла к воде.
Пьяненький сын романист по-рыцарски побежал за ней. Он был смешон со своим еще не до конца опавшим членом, он бежал. И было похоже, что ему просто вновь хочется тех сладостных спазм, которые за-ставляли его орган изливаться стыдливой струёй бережно сохраняемой до поры до времени спермы.
Он успел ухватить девушку за плечо и что-то заговорил ей, быстро и невнятно; та слушала, содрогаясь от вечерней прохлады, затем закивала головой и пошла обратно, стараясь не наступить босой стопой на что-то острое.
Платье, бельё и дешёвые чулки с туфлями  лежали неподалёку. Омар не нуждался в имени своей спут-ницы – он привык награждать всех девушек полукличками-полупрозвищами. А те охотно отзывались на них, сохраняя свои настоящие имена в секрете.
Он досадовал лишь на свою увлеченность процессом. В азарте соития, он неожиданно для себя кончил внутрь и теперь ужасно боялся ответственности.
«Мало, что этой дуре придёт в голову. Надо бы её до жилья довезти. А то, как-то не по-комсомольски получается, поматросили девочку и бросили.
Детище завода имени Молотова прорезало своими фарами сгущавшуюся южную тьму. Автомобиль ехал к небольшому рабочему посёлку Нефтеморск, тут по словам девушки и обреталась её родня, куда она пер-воначально и ехала, ловя попутку.
Гульнара только теперь почувствовала весь ужас своего положения. В её голове то и дело раздавалось: «Мустафа!», а на встревоженных чужими  ласками грудях чувствовались невидимые и наглые ладони её по-путчиков.
Фото это девушки он как-то случайно обнаружил в паспорте Мустафы. Ему и раньше казалось стран-ным, что этот человек носит то же имя, что и шофёр романиста Сосновского, но мало ли в жизни совпадении. И разве мало на земле тёзок?
Только отчество как-то выпирало, как-то странно диссонировало с этим именем. Казалось, что и сам Мустафа завис между двух народов, завис, как муха в паутине и напрасно выбивается из сил, желая освобо-диться от клейких объятий…
Он не распространялся о своём детстве, да и Шабанов не слишком был расположен слушать его рас-сказы. Он попросту пригревал его у себя, надеясь со временем разменять, словно опытный шахматист пешку, которая, увы, так и не смогла выбиться в ферзи, и застряла где-то на середине доски.
«Наверняка, эта дура побоялась делать аборт, а тем более идти в милицию. Напрасно этот писатель-ский сосунок трясся, как обгадившийся щенок. Всё сошло нам с рук, даже было приятно почувствовать себя завоевателями. Приятно. Я больше никогда так себя не чувствовал, когда раздвигал ноги этой провинциальной дуре.

Постаревший сын Андрея  Сосновского продал ему этот «ЗиМ». Он постепенно освобождался от на-следства отца, пропивая и проедая его некогда весьма пухлые гонорары. Отдавая сигнальные экземпляры быв-ших нетленок библиотекам, а то и попросту относя их староватым и забавным книгочеям.
В этих книгах писалось о судьбе юга России. Судьбе увлекательной и кровавой, о том, как здесь посте-пенно воцарялся тот режим, что изменил всех в этой стране. Владлен не мог простить отцу собственной без-дарности. Он пытался писать, но всё это было нелепо и скучно, пытался и дальше пропагандировать творчество Андрея Сосновского, но тут наступили другие имена, и чёрное с белым поменялись роялями.
Мать его страдала от ожирения и старческого слабоумия. Она жила, как тюлень  в вольере, требуя за собой большого ухода и трат. Добрые люди советовали ему отправить мать в приют для стариков, но Владлен не соглашался. Он и с последних сил сохранял благородство…
Теперь Мустафа разъезжал на машине не то своего деда. Не то попросту доброго дяди. Ему нравилось корчить из себя богатея, ему слишком уродливому и располневшему, напоминающего собой тарантула.
«Значит её фамилия была Керимова. А своего сына она назвала не хило…. Мустафа!» Он тотчас вспомнил молчаливого угодливого татарина с его рабской преданностью. Хотя эта преданность была только удачной маской и не более того…»
Он вдруг захотел посмотреть на отчима своего сына. Посмотреть на того, чьими стараниями Мустафа стал таким чудовищем, кто-то ведь заложил в нём семена всех этих грехов. Неужели он сам… Он счастливый и успешный молодой человек?»
Он всегда был в течении, но умел на время выходить из него и пережидать опасные мгновения на бере-гу, глядя, как река жизни несёт в бездну разнообразный людской сор. И вот теперь, когда до желанной высоты оставались какие-то мгновения надо было прекращать весь этот маскарад.
«Всё равно, рано или поздно всё бы открылось… «нет ничего тайного, чтоб не стало бы явным…» Я бы писал эту фразу в каждом кабинете следователя: возможно, хоть тогда бы не случалось так много глупых недоразумений.
Люди принимали его за бывшего уголовника. За вора в законе, принимали и сторонились. А он, дейст-вительно, чем-то напоминал криминального барона, одинокий, как перст, он жил в своём дворце наподобие Кощея, жил и злился на свою так бездарно растраченную жизнь. Она была то слишком длинна, то бежала, словно поставленная на перемотку магнитная лента, шурша и посвистывая.
Мустафа возвращался к себе. От него не пахло родным человеком, да и как он мог породить столь не-лепое существо, возможно в матке этой девчонки вмешались всех их гены. И симбиоз Владлена Сосновского и его теперь разгуливал по земле, кто знает?
Омар вдохнул аромат цветов и пошёл к крыльцу, стараясь не насиловать себя мыслями о прошлом…

Мустафа же радовался свободе. Он уже предвкушал радостное освобождение от давящей его скуки, чувствовал, как становится более счастливым, наполняясь радостью точно так же, как резиновый шар наполня-ется воздухом.
«Чайка» скользила по дороге. А он любовался окружающими пейзажами, как ребёнок, которого везут на пикник.
«Я покажу этой дуре, что ещё способен быть мужчиной. Покажу. И пусть она не брезгует мной….» - мысленно говорил он, обращаясь мыслями то к своей избалованной супруге, а то и к той, что так некстати про-будила в нём дремавшую до сих пор похоть.
Игра «Три богатыря» нравилась ему так же, как игра в карты. Это было просто и подобно не обремени-тельной зарядке, иногда девушки делали всё сами, позволяя лапать себя за половинки вспотевшей от ужаса попы, а он, словно черенком метлы слив выскребал их стыдливые влагалища…
Но теперь он меньше всего хотел походить на паралитика, или упавшего на спину майского жука. Хо-телось наслаждаться чужим страхом, покорностью судьбе, всем тем, что заставляло его сердце биться сильнее и чётче, словно бы часы с затянутой до предела пружиной
Евсей же был свежим и подтянутым. Он был готов и к встрече с гаишниками. И с неожиданностями на дороге вроде заржавленных гвоздей и выброшенных в азарте поездки пивных открывалок. Он ехал по знакомой дороге и был готов быстро и чётко сделать всё, что от него потребуют – так считал его пассажир, дремля  и по-сапывая в такт мотору…

Во дворце Мустафы готовились к Судному Дню. Жертва для заклания  уже определена. Она была тща-тельно вымыта и надушена, в её зад просунули шланг с краником и долго, тщательно вымывали из её кишеч-ных залежей всё то, что могло помешать удачному проникновению фаллоса.
Лора уже смирилась со своей судьбой. Она просто тупо повторяла все уроки Леры, стараясь не думать о предстоящем экзамене на зрелость. Ещё недавно она бы мечтала о таком обряде, но теперь он был скучен и нелеп и вызывал только дрожь в коленях словно бы необходимый, но такой ужасный экзамен.
Она вообще не любила экзамены. Гораздо проще было притвориться больной и немощной куклой, чем пытаться что-то рассказывать взрослым людям. Она даже не представляла, как пойдёт сдавать вступительные экзамены в институт, а затем вновь каждые полгода отвечать на скучные и нелепые вопросы, стараясь поскорее отделаться от этого, как от больного или чересчур дырявого зуба…
Теперь сдавало экзамен её избалованное материнской любовью тело, сдавало, как привык сдавать эк-замен переполненный сведениями мозг. Лоре хотелось избавиться от чувства вечного ученичества. Но быть учителем она пока была не готова.
Между тем из ануса её вот-вот готовился извергнуться настоящий сель. Он рвался наружу, словно грязная жижа из водопроводной трубы после долгого отключения. Это было мерзко, она едва успела добежать до параши и словно бы в санузле больницы отчистить свой кишечник от лишнего груза.
«Вот ты почти и готова… Когда будет надо, мы тебя отведем тебя к Хозяину…».
Лора сжалась в своём углу. На неё все смотрели, как на покойницу не ко времени вставшую из гроба. Всем была известна её судьба и только для Лоры – она составляла загадку.
Белые стены заставляли думать о смерти. Вчерашняя десятиклассница теперь с трудом понимала, кем была ещё вчера, неделю назад, месяц, кем была тогда, когда ожидала торопливого и неумелого вторжения в своё вспотевшее от длительного ожидания лоно.
Жизнь пробегала перед глазами, словно дурно снятый любительский кинофильм. Когда-то она завидо-вала своей подруге по классу. Им в зашторенной комнате показывали чужую счастливую жизнь – на белой двери возникали немые счастливые люди, они гримасничали, что-то говорили, жили как-то иначе, чем она, красивая милая безотцовщина.
Иногда ей казалось, что мать действительно, купила её в магазине, как она покупала кукол ей. Куклы не спрашивали, есть ли у них папа, и им не приходилось врать и выдумывать какие-то истории о лётчиках или разведчиках. Они вообще ни о чём не спрашивали, а только мило улыбались.
Зато она, Лора, могла говорить. Постепенно она свыклась с отсутствием того, кто делает из отрезка полноценную фигуру под названием треугольник. Ту фигуру, что, возможно, превратиться сначала в квадрат, а затем и в многоугольник.
И теперь. Теперь, когда этот треугольник был построен, она своим уходом грозила вновь превратить его в скучный отрезок.
« Не хочу, не хочу… Но что же делать, что? А вдруг он всё-таки узнает меня? Узнает и пожалеет. Хотя, я ведь ему никто. Просто дочь его сводной сестры, сестры, которую он хотел, хотел… И теперь он так же хочет меня. Ведь это нормально, нормально. Всё нормально, Просто мне не повезло, Не повезло. Ведь не может все-гда везти, и надо попросту сознаться в этом. Сознаться и перестать бояться уйти. Я и не  боюсь. Ни капельки не боюсь. Меня только тошнит немного, тошнит. Это оттого, что я волнуюсь, волнуюсь. А чего я боюсь больше? Боли? Стыда? Того, что об этом узнает Руслан. Но ведь он далеко. Он возможно уже забыл обо мне. И зачем я только вешалась на него? Лучше бы об уроках думала, чем о нём. Это дурно. И почему люди всё время делают друг другу больно, почему не перестанут врать друг другу. Почему постоянно кто-то появляется на этой земле, зачем-то растёт и погибает, погибает… погибает.


Молодой элегантный человек с бородкой клинышком стоял у памятника Ленину. Он был необычным – от вождя осталась только большая лобастая голова – что-то вроде пресловутого Шалтай-болтая, который всё-таки разлетелся на тысячу частей.
Звали этого щёголя – Фанариным Климом Ивановичем. В нём постоянно боролись два адвоката - тол-стовский и горьковский, а сам их симбиоз служил в банке в городе Рублёвске – в «Рублёвскинвестбанке».
Сейчас он взял отпуск, взял не собираясь оказываться на борту во время шторма. Всё указывало на то, что ветер крепчал, в Москве вновь были недовольны новым премьер-министром. Он чем-то напоминал носов-ского Знайку – аккуратный, умный и по-своему элегантный. Он и кудрявый нижегородский губернатор, они оба ему нравились.
Фанарину хотелось также оказаться не в этом пусть даже крупном райцентре, а в Москве, в здании бывшего Госплана. Тут он бы развернулся, только для этого дела требовался буксирчик, хороший и крепкий. Даже не буксир, а бусирище.
Клим Иванович усмехнулся. После того, как в этой стране всё стало таким скользким и непрочным, он искал спокойного места, спокойного угла, точно так же, как это делает безобидный и несчастный уж. Но неко-торые считали его гадкой и подлой гадюкой, и для этого у них были свои резоны.
Клим Иванович любил только две вещи на свете власть и деньги. Любил только их. Даже, когда в их семье появилась его сводно-юродная сестра он стал чувствовать странное волнение, борясь со странным незна-комым ранее искусом.
Лидия была красива, как кукла. Она была младше его на десять лет и сначала была похожа на большую живую куклу. Особенно когда приходила со двора и садилась за стол, чтобы поесть со своими новыми родите-лями. В это время ему как раз стало тянуть к женщинам, к женщинам и запретным ранее книгам.
Приходя из школы он вновь и вновь перечитывал роман Горького об одном адвокате. Тот сожительст-вовал со своей сводной сестрой, Алексей Максимович называл эти отношения романом.
Климу самому хотелось перейти этот Рубикон. Но как? Этого он не знал, не мог предположить, как су-меет прекратить свои придуманные страдания. В классе близость быстро созревающих девушек тревожила ему ноздри и душу. Но как перестать волноваться, как стать еще более взрослым?- этого он не знал.
Он не знал, не знал…
В то последнее школьное лето в их семье появились две гостьи. Они также были дальними родствен-ницами и приехали поступать в институт из своего далёкого курортного городка из города, раскинувшегося у подножия Машука.
Девушки были похожи друг на друга, как две капли воды, и были уже совсем взрослыми.
- Что же вы сразу не поступали, после школы? – спросил их Клим.
- А зачем? – удивилась одна из сестёр. – Мы с годок подумали и решили, что хотим в пищепроме рабо-тать. А так с бухты-барахты. Вот выучимся, будем на молочном заводе работать. Нам ведь можно на даче жить. Вы ведь всё равно туда только на выходные приезжаете?
Дача у Фанариных была в уютном месте. Климу нравилось ездить туда на небольшом белом катере, ез-дить, сидя в остекленном салоне и смотря на проплывающие с одного и другого борта береговых видов. Там в дачном доме было прохладно и уютно, а на участке было немало довольно зрелых плодовых деревьев…
Валя и Каля уехали на второй день. Клима немного взволновал их запах. Он был каким-то новым, со-всем непохожим на запах дошкольницы Лиды, которая была чересчур молчаливой и наивной и ещё любила в одиночку возиться с куклами…
В ту ночь Клим с трудом заснул. Ему приснились сразу эти говорливые и чересчур похожие девушки – обе близняшки были обнажены и казались ему отражением одной и той же девушки. Но от этого было не легче.
Спустя три дня он вновь ехал на дачу, ехал с купленными для сестёр продуктами и большим трехлит-ровым бидоном,  полным свежего кваса. «ОМик» привычно шёл по реке, заставляя вспоминать о повести Мар-ка Твена. Когда-то Клим считал себя похожим на Тома Сойера и даже нашёл среди одноклассниц кандидатку в Беки Тэтчер. Но теперь, теперь ему было мало простого романтизма. В книгах мужчины были другими – они приручали женщин сразу и обращались с ними, как с куклами.
Клим хотел поскорее научиться развязности. Понять, что им нужно, как дворовым и злым кошкам, ко-торые сначала шипят а затем неожиданно мило ластятся.
Выйдя на второй по счёту пристани, он направился на свою дачную улицу. Направился, желая прибли-зить час встречи с незнакомыми и таким притягательными девушками.
Навстречу ему шли праздные пляжниц и сгорбленные под тяжестью наполненных вёдер дачники, им было приятно отправиться домой на катере, вдыхая свежий речной воздух.
Девушки на время летней жары уединялись в мансарде. Сидя за столом читали взятые из библиотеки учебники. Им нравилось сидеть тут совершенно обнаженными, пользуясь тем, что их купальники  сохнут на протянутой на веранде верёвке…
Клим почувствовал себя внутри приключенческого романа. Он открыл сначала лишь прикрытую дверь кухни, затем осторожно на цыпочках поднялся по лестнице.
На верёвке висели два купальника – розовый и голубой – они были закрытыми, и было понятно, что… Что…
Сердце Клима забилось сильнее. Он вдруг почувствовал, как внутри чересчур тесных брюк начинается непонятное, но приятное шевеление.
Ноги сами повели его к закрытой двери. Там кто-то страстно шептал, но слова были какими-то нежи-выми, их проговаривали как бы в нос.
«Они там голые, как в бане. Боже, что я делаю. Но ведь надо. Надо когда-нибудь войти в эту реку…»
Девушки хихикали. Они вероятно, чувствовали его и поэтому казались маленькими мышками, которых он, словно большой и умный кот сторожил их у норки.
«Войду, сейчас досчитаю до десяти и войду, - проговорил он, как будто бы на экзамене. Сейчас вой-ду…»
Дальнейшее он помнил плохо. Всё кружилось, как на карусели. Каля и Валя тормошили его снимая тесные джинсы и как-то слишком по-взрослому расстёгивая пуговицы на рубашке.
«Что нравится? – спросила одна из сестёр. – Ты нам тоже глянулся.  Такой аккуратненький мальчик, точно куклёнок в «Берёзке».
- Какой куклёнок?
- Ну, такой, красивый Да… Так их, ещё на комод ставят, в качестве сувенира. Мы ведь с сестрой мно-гое о тебе слышали. Нас в школе физрук совратил. Мы с ним после уроков оставались, баловались. Он нас все-му научил, как парней на поводке водить. Вот и ты – только нас подумать, а твой грибочек тебе уже просигна-лил.
Когда   он вернулся домой. В ванной слышался радостный голос сестры.
Родители не понимали его преображения, сын казался им совершенно не изменившимся. Но он вдруг стал иным, иным для самого себя. Теперь он был маленьким хищником, маленьким заразившимся похотью существом.
Взятая на воспитание сиротка продолжала смеяться за закрытой на щеколду дверью ванной комнате смеялась и играла красивыми резиновыми игрушками. Она радовалась своей беззаботной жизнью, не совсем понимая, как теперь должна вести с этими наполовину незнакомыми ей людьми…
С того лета прошло  десять лет. Теперь уже Лидия была молодой и красивой девушкой, которая была тем самым раздражителем для своего полуродственника-полуухажёра. Она старательно гнала все мысли об их близких отношениях, но взрослеющее тело противилось голосу разума.
Она чувствовала, что своим присутствием нарушает какую-то субординацию. Пора было уходить из этой уютной квартиры, уходить в тревожный и пугающий её мир.
Она боялась оказаться крайней в предстоящем объяснении со своими опекунами. Те итак смотрели на неё косо, словно на задолжавшую им квартирантку. Лидию это оскорбляло, она и так чувствовала себя несча-стной, почти голой, всё, что было на ней было куплено на их деньги.
Теперь её брали в клещи. Уходить из дома в общежитие было немного страшно, Лидия представила, как будет кочевать из одного помещения в другое, кочевать, словно передаваемая из рук в руки собака, которой не довелось найти полноценного хозяина.

«Чайка» Керимова подкатила к памятнику.
- О, вы похожи на влюбленного, Клим Иванович… - подмигнул он смущенному молодому человеку. – Вас надо бы женить. Для серьёзных людей – жена необходима. Без неё вы будете бегать за чужими каштанами и совать в огонь руки.
- Вы так думаете?
- Да…. Жена – знак качества. Понимаете. Ведь мы в курсе, что у вас в доме живет молодая юная де-вушка…
- Это моя сестра…
- Ну, да… десятая вода на киселе. На четырёхюродных разрешается жениться. Даже по их законам…
Мустафа заулыбался и показал куда-то вверх, словно бы хотел призвать в свидетели высшие силы.
- Ну, я пока об этом не думал… - вежливо улыбнулся Фанарин.
- Зря, зря… О таких вещах думают с колыбели. Конечно, не Вы… Но думать об этом - человеческий долг. Вот ваша сокровница Лидия. Она ведь почти что любовница для вас. В каком-то романе я уже читал о романе Клима и Лидии.
- В романе про Клима Самгина и его жизнь…
- А вам повезло, очень повезло… Самгин и Фанарин в одном флаконе. Понятно, почему вы не пошли на юридический. Хотя стоящие адвокаты нам очень нужны.
- Кому это вам…
- Тем людям, которым вы так обязаны. Ведь ни будь нас, вы до сих пор бы сидели на шее родителей и постепенно сходили с ума от безделья. А так мы постарались пристроить вас туда куда нужно. А теперь для одного хорошего человека нужен серьёзный помощник. Будете иметь все льготы, хорошую зарплату, возмож-ность бывать за границей. По-моему, это очень полезно молодому человеку. К тому же Лондон – это финансо-вая столица мира, мы могли бы отправить вас в Сити, вы бы наладили нам поставки финансовых средств…
- Для чего?
- А  разве это  так важно? Вы слишком щепетильны для банкира. Хотя это полезно, но не всегда. Осо-бенно, что являетесь нашим носителем ящика. Хотя один такой носитель уже продал своего патрона. А это дурно, очень дурно. И опасно для жизни… Вы поняли?
- Понял. Но ведь у меня будет неприкосновенность. Я возможно сам стану депутатом…
Мустафа гортанно рассмеялся. Его смех казался смесью камнепада и крика старого умирающего от смеха ишака.