отрывок из биографии поэта

О Леониде Фёдоровиче Смелкове

С Ежи Щигелом мы познакомились в начале семидесятых. Был съезд Союза писателей. Нас друг другу представили и по той простой причине, что мы оба были слепы. И обстоятельства потери зрения были схожи. Ежи ослеп после взрыва фугаса на минном поле в 1945 году, когда был подростком. Ну, я, соответственно, в 9 классе в 1958 году. Ребята всучили запал, а он возьми, да рвани.
 Прекрасный был человек, — Ежи. Мы с ним сразу сошлись. Были общие темы у родственных душ. Уезжая в Польшу, он просил:
— Милости прошу, пан Леонид, обязательно ко мне приезжай.
Я тогда жил в Казани. Думал, что проблем с выездом быть не должно. Да не тут-то было. Нас проверяли сотрудники КГБ. И  от одного слышу:
— А вам, Леонид Фёдорович, в Польшу никак нельзя.
— Почему это? — взволновался я.
— Вы же слепой, инвалид по зрению.
— Ну и что? — сухо заявляю я, — Мне это жить, учиться и работать не мешает.
— У нас в Союзе инвалидов по зрению нет. Это же советская страна, понимаете?
Всё я понял, аж злость взяла. А Ежи слал открытку за открыткой. Этим заинтересовались люди из органов. Осведомились вежливо о переписке. Я им попытался толково объяснить, но как об стенку… Мне порекомендовали переписку прекратить. Как же, перепугался я. Ещё спрашивал: может ли польский писатель приехать ко мне. Я тогда жил в сельском поселении Лаишевского района. Не пустили. Спрашивали:
— У вас гостиницы там есть для иностранцев?
— Какие гостиницы, — спрашиваю, — на селе-то?
— А как же иностранца размещать? В Казань ещё можно.
Туманно намекнули, мол, не может иностранец видеть, как у нас на селе живут. Как-как? Бедно живут.
Но свидеться нам пришлось. Это был август 1978 года. Звонок из Ялты. Ежи мне:
— Пан Леонид, мы с женой в Ялте, меня вновь приняли в Союз писателей. Надо бы встретиться.
А мы, вроде, ремонт затеяли; школа на носу (я ещё учителем в школе работал). Но жене сказал: бросаем всё — едем. Детей к маме. Взмыленные, достали билеты на самолёт до Симферополя. Оттуда  скоростным трамваем до Ялты. Думали найти их близ гостиницы «Интурист». Но жена, Нина, предложила сначала найти гостиницу себе. Мёртвый номер, подумал я, в пик сезона искать жильё. Меня этот вопрос как-то не интересовал. Привела меня в какую-то гостиницу, и к консьержу, места выбивать. Нам тогда повезло. Консьерж — милейший человек — осипшим баском загромыхал на нас:
— Что же вы молчали, что он — инвалид. Да ещё поэт. Я сам инвалид с войны. Найдём номерок, не беспокойтесь.
Из последних сил пробились на аллею близ «Интуриста». Солнце, горячий воздух и сытный аромат зелени и калёных орехов — вот всё что вспомню.
Сам, если бы видел, ни за что бы не нашёл наших друзей. Но Нина дёрнула меня за рукав.
— Это они, они.
— Пан Леонид!
Друг Ежи собственной персоной, с женой. Обнялись, даже слезу пустили. Нас провели на территорию гостиницы. Щигелы там уже успели со всей братией познакомиться. Посадили нас в беседку, познакомили с каким-то монгольским писателем — фамилию не выговорю. И надо же — с самим Вениамином Кавериным. Крепкое у него было рукопожатие. Человек он был простой, разговорились по-дружески, будто давно знакомы.. Но и в мыслях не было просить у него протекции. Разговорились. А Ежи вдруг возьми и предложи:
— Айда, други, на пляж!
И представьте, нас пускают на пляж «Интуриста». А там все самые лучшее услуги. И вокруг нас слышим немецкую речь, чешскую.
В итоге, мы с Ниной были просто вынуждены пригласить Щигелов к себе в номер. А он у нас был скромный советский: шкаф-стенка, пара узких кроватей, стол с традиционным графином. Мы к администратору: так, мол, и так, завтра к нам придёт наш друг, польский писатель. Заграничный гость — волшебное словосочетание. На один день наш номер преобразился. Обновили мебель, повесили занавески, вместо шкафа   буфет поставили, и везде фужеры, рюмки. Послезавтра всё это исчезло.
Но вот что мне ещё врезалось в память. В Ялте уже тогда существовал католический собор. Мы с Ниной зашли как неприкаянные за компанию с Щигелами.
— Что они там, молятся? — спрашиваю у жены.
— Да. Ежи на одно колено встал.
— Как?! У него же колено больное?
А вокруг тишина, покой. Остаёшься как-то наедине с самим собой. Даже сейчас я не крещёный, но бываю и в церкви. Там есть, кого помянуть.
Мы стоим с Ниной как обалдуи.  Говорю:
— Я перекрещусь.
— Не надо, — одёргивает жена.
Но я перекрестился.
В тот же день, когда мы остались одни, Ежи мне серьёзно высказался:
— Вот теперь я думаю, ты — хороший друг. Теперь ты не пан, ты мне просто — Лёня. И вот, что я тебе скажу. Как бы вы у себя хорошо не жили, мне не нравится, что дети начальников или выдающихся людей имеют всё с рождения, ездят на подаренных машинах. У меня, польского писателя, взрослые сыновья. Но все они живут отдельно и самостоятельно.
Это была одна из наших последних бесед и последняя встреча. Через несколько лет после памятного свидания, я забеспокоился. Что-то мне Ежи давно не писал. Связался с приятелями в столице. Они мне:
— А ты что не знаешь? Ежи умер от инфаркта.
А был это 1982 год.