Поэт и Государь. Как много иностранцев...

* * *

Как-то хочется опять обратиться к конкретно-исторической эмпирии пушкинского дела.
Приводимая Л. Аринштейном версия авторства Александра Раевского дипломов рогоносца психологически оправдана и может быть требует графологической проверки. В некоторую предосторожность следует указать, что в этом случае неизбежен еще один соучастник “истории”; тот, что доставил дипломы в Петербург — А. Раевский жил в Москве, а в момент драматического развертывания событий даже пребывал в Крыму; это вносит некоторый элемент сомнения. Другая особенность дипломов, дорогая импортная бумага, обложенная запретительными пошлинами тоже вроде бы ориентирует на приморский город с контрабандой или официальную столицу с иностранными представительствами. Есть серьезные сомнения и другого плана: графологическая экспертиза 1970-х годов установила, что дипломы написаны образованным, привычным к письму лицом, в то же время особенности языка (дипломы написаны на французском) свидетельствует, что он ему не родной, т.е. автор скорее всего русский: кажется, эксперты подметили во французском тексте кальки русской грамматики. Но сразу следует сказать, что это вряд ли возможно в случае А. Раевского, французским он владел превосходно, в детстве освоил его даже раньше русского и наоборот допускал кальки французской грамматики в свой русский … если конечно не было сознательного искажения.
Повторяю, психологически эта версия оправдана — но не более.
Много несуразностей, может быть только логических, от неумения выражать свои мысли, несет версия С. Абрамович об Геккереновском авторстве дипломов. В сущности, побудительной причиной всей интриги выставляются противоестественные половые влечения г-на барона к пасынку и ревность его к страсти Дантеса (почему-то не к обладанию другой женщиной); наиболее веским основанием приводится мнение А. Ахматовой. Что же, в области однополой любви лесбиянка Горенко (материалы внешнего наблюдения ОГПУ, начатые публикацией в “Нашем Современнике” и стыдливо прекращенные по выходу 2-х номеров) может считаться экспертом, но у построенной версии не сходятся концы с концами.
— Во-первых, Геккерен, профессиональный нидерландский дипломат уж во всяком случае не мог допустить русской кальки в свой французский язык; и если поручил написать диплом какому-то лицу, то скорее всего это было бы просто копирование баронского текста. Жорж Дантес, почти этнический француз, непреднамеренных ошибок тем более не допустил бы. Преднамеренные? Тут область безбрежного …
Все же естественней предполагать, что дипломы писал сам автор, не переписчик: дело было очень щекотливое, чтобы вовлекать в него посторонних лиц — фактически публичное оскорбление было нанесено не только Пушкину, но и упомянутым в дипломах Нарышкиным, Четвертинским, покойному и живому императорам.
Совершенно надуманной выглядит предъявляемая структура конфликта: черный ворон Дантес (в жизни блондин), белая овечка Натали (брюнетка), Пушкин … тоже получается какой-то баранчик, агнец-арап. Первый нападает на вторую, вторая, по невинности, не очень успешно отбивается; Пушкин мечется, глупыми наскоками усугубляя положение второй и поспешествуя первому. Онегин, Ленский и Ольга-Татьяна, перелицованные в Яго, Отелло и Дездемону; или те шекспировские тени, натянувшие сюртуки и рединготы 19 века …
Да, Дантес не столько любит, сколько хочет красивую женщину и одновременно приударяется за другими; и даже с более серьезными намерениями, например, за княжной М. Барятинской — но это как-то не оскорбляет Наталью Николаевну, не препятствует их общению, после гибели поэта возобновившемуся не позднее 1838 года, вполне дружескому и приязненному; скорее восстановленному даже ранее, достоверное письмо 1838 года только ответ на какое-то предшествующее …
Стоп!
Вот оно, обнаруженное писателем С.Б. Ласкиным в семейном архиве Дантесов в Эльзасе первое письмо, датированное июнем—июлем 1837 года — но как же прячет, затушевывает этот факт в глубину комментариев своей книги “Предыстория последней дуэли Пушкина” г-на С. Абрамович; вместо  того, чтобы честно рассыпать набор, как совершенно несостоятельный в стержневой идее.
Это совершенно необычно даже при всей вычурности тогдашних светских отношений, налагавшиеся на которые кодекс дворянской чести, христианско-национальные нормы морали, узаконенное вольтерьянство дворянского общежития создавали массу тупичков и ответвлений, и прозрачных, и непреодолимых. От реальности здесь присутствует только однополое пристрастие г-жи Горенко к красивой самке.
Даже исключив наиболее одиозные в адрес Н.Н. мемуары 19 века, особенно выразительные записи устных воспоминаний Н. Трубецкого, и полностью отставив ходившие по обществу сплетни — а они ведь не рождаются сами по себе, и во всяком случае через десяток лет становятся историческим следом события, живописатели “невинной ангелицы”, вдруг выросшие до легиона в 60-е годы 20 века, не могут этого скрыть и вполне переиначить, при том, что сколько сознательно упустили …
За пределами тени А.С. Пушкина Наталья Николаевна явила цепкий, практический характер: обнаружив, что от светских воздыханий не получишь и рубля, отъехала в деревню; умело реализовала права на “Современник”; изощренной лестью и искательством восстановила отношения с немногими подлинными пушкинскими друзьями, переборов даже неприязнь Прасковьи Александровны Осиповой, не хотевшей ее по-перву даже принять, и открыла их сердца, и что существенней, кошельки невинной страдалице, — что же делать, коли за душой крест да голик.
Ох, как-то не складывается это с навязываемой наивной дурочкой, не понимающей, к чему ведут ее “играния” с красавцем-кавалергардом.
Вот объективное свидетельство: узнав о светских камеражах . Николай Павлович, патронирующий семью (хорошо это или плохо, судить не берусь — но без его содействия брак вообще бы не состоялся) именно ей делает внушение и это многозначительно; еще во время следствия над декабристами император обнаружил замечательную психологическую проницательность в постижении характеров и выдающиеся качества полицейского офицера; светскую де сволочь он знал превосходно, эвон она сверху вся как на ладони — еженедельные доклады А.Х. Бенкендорфа на 3/4 переполнены стекающей с нее грязью.
Вообще, рассматривая петербургское общество 1836 года в некотором отстранении, как некий служебный пейзаж, оформляющий фон картины этого дела, можно заметить странное рябление вокруг 3-х лиц. Необъяснима — я имею в виду на бытовом уровне кухонной логики; на ином, социально-историческом я объяснение дал — ненависть Идалии Полетики к А.С. Пушкину. Поначалу злоязычные, наблюдательные, они приятельствовали, она принималась в доме, даже какое-то время жилась — вдруг съехала, стала соучаствовать в шашнях Натальи Николаевны и Дантеса, любовницей приятеля которого Ланского, будущего мужа Н.Н., была; ненависть переключается и на саму Наталью Николаевну, что обыкновенно связывают со 2-м замужеством той … но ведь это случится через 8 лет!
Странные однако же у Натальи Николаевны манеры: с убийцей мужа подружилась через полгода, за пособника (да еще любовника подруги) — получается так, ведь для той злосчастной встречи, которая привела к 1-му вызову именно в квартире Полетики согласилась назначить свидание с Дантесом — вышла замуж …
А откуда впервые Петербург и мы узнали о свидании? От Веры Федоровны Вяземской. А она? Да от той же Натальи Николаевны, в тот же день с возмущением поведавшей о домогательствах Дантеса и о двусмысленном поведении Идалии “оставившей ее одну в целом доме”. Мало вам? Так оказывается она вечером повторяет этот рассказец еще и сестре Александрине, беззаветно влюбленной в А.С. (по Л. Гроссману). Ух ты!
Там еще Ланской дежурит на крыльце ревнивого мужа …
Идалия выглядит совершенно безобразно и … отчасти оклеветанно: без уверенности в таком деле даже профессиональная сводня, не светская дама, пускаться во все тяжкие не будет — и, кстати, на что тут присутствует собственно Ланской?…
Свидание, кажется, все же состоялось, есть восторженное письмо Дантеса “Она сказала мне: я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливей иначе, чем уважая свой долг …”. Вам это ничего не напоминает?
… Но я другому отдана
Я буду век ему верна.
Француз потрясен, ошарашен, очарован — но мы-то, кондовые, лубяные, лыковые?
Письмо датировано февралем 1835 года, через 11 месяцев Жорж Дантес назовет во всеуслышание г-жу Пушкину жеманницей, т.е. по-русски играющейся ломакой. Знаете, а я пожалуй соглашусь … как и то, что ни одна “романтизированная” русская дура не пропустит случая примерить такой сарафанчик.
Вот носить …
Возмутительно, при наличии двух расхожих версий этого ключевого события г-да пушкинисты почему-то не задаются вопросом, кто из свидетелей врет-привирает-приукрашивает, редактируй как хочешь. Н.Н. ли, после свидания отправившаяся к Вяземским и поразившая В.Ф. демонической картиной, как, — ах!, — несносный Жорж, доставши огромный пистолет, встал перед ней на колени и грозился застрелиться, если она тотчас же не отдается ему — тут, кажется, Вера Федоровна не очень поверила, ибо в противном случае обратилась бы в полицию, ударила в колокола, воззвала к правосудию монарха: Пушкина она определенно любила, достаточно искренне для светской дамы — нет, ничего; поужасалась и отправила Надежду Николаевну домой. Дантес в ее глазах, как и в глазах всего петербургского общества уже определился как хваткий молодой человек, остроумный, светский, честно-взыскательный места под солнцем, не дурак выпить и приволокнуться — но никакой не башибузук!
Дантес о роковом свидании почему-то молчал весь 19 век. Только в 20 веке Анри Труайя опубликовал два письма Ж.Д. к приемному отцу с описанием его версии события — и знаете, по склонности полуобразованных русских дамочек к литературщине и мелодраме, изложение Дантеса куда как более убедительно; как и его реакция на тот факт, что полагаемое им секретным свидание обсуждает весь город, и при этом в таких деталях, что он выглядит … Пистолеты!? Стреляться!? — О, господи, каким же я выставился дураком, особенно когда поверил этой … мошеннице: развесил уши вместо того, чтобы пересчитать юбки к обоюдному удовольствию.
И как же возненавидела Н.Н. и по свойски объяснившегося с ней А.С. Идалия Полетика, выставленная уже в совершенно непотребном виде … Интересно, за что?
Беспокоит и беспокоит одно наблюдение: вот ходит и ходит по этому делу неуловимый В. Ланской, не человек — тень: толерантный, безгласный, везде есть — нигде не зацепился; а ведь по итогу получит все: и самое Наталью Николаевну, и полковничество от пушкинских дивидендов, и признательность чужих детей … А не покрывали ли тут одной афишируемой историей другую, глубокую; истинную страсть двух пылких животных, вырвавшую одного из объятий модной любовницы, другую из супружеское постели гения? Как тогда хорошо укладываются все кирпичи: даже с этим свиданием; с Идалией; с продолжающимся демонстративным поддразниванием, закручивающимся уже в демоническое …
Pure Pushkin!
Как же поступит бедный молодой человек, приехавший в Пари…, прошу прощения, в Петербург, сделать карьеру через женитьбу, но увлеченный чуть в сторону некоторым чувством, что походило на любовь, по отрезвлению — да вернется к искательству выгодной невесты на предмет заключения честного контракта: ты мне деньги и положение, я тебе мужские достоинства и красоту — в полном сознании своей правоты. Можно согласиться с С. Абрамович, что его более привлекает в этом плане Мари Барятинская; но почему считается, что пушкинский вызов, поставивший под угрозу карьеры Геккерена и Дантеса имел столь уж катастрофические последствия для искательного француза?
После усыновления Геккереном Дантес становится состоятельным человеком; пушкинского вызова он не испугался, будучи лично храбрым и самоуверенным, о чем свидетельствует, как орден Владимира 4-й степени с мечами, полученной на Кавказе, так и его поведение в 1871 году, когда во главе толпы роялистов он пытался штурмовать Законодательное Собрание. Для сохранения карьеры пришлось жениться на Екатерине Гончаровой — а велика ли жертва? Ведь, между нами, практический француз не мог не заметить, что русская знать, лаская его за роялизм, отнюдь не склонна принимать живущего на жалованье, пускай остро-модного, иностранца в семью, являя истинно Фамусовское:
Пускай среди других разумником слывя,
Но в семью не возьмут, на нас не подиви…
Екатерина Николаевна, пылко влюбленная, — а Гроссман даже намекает, что и немножечко беременная, ребенок появился в 1835 году — С. Абрамович отрицает, утверждая рождение 1-й дочери 1838 годом — была не хуже других, если шел вопрос о сохранении единственного обретения, карьеры.
Обычный резон против добровольности брака — Екатерина некрасива? И снова какая-то абберация: пока сестры Гончаровы никак не были связаны ни с Пушкиным, ни с Петербургом, жили при МАМАН в Москве и Яропольце, бытописатели утверждали “Наталья Ивановна жила в окружении трех красавиц-дочерей”; но только они являются в Петербург, как все переменилось: из 3-х красавицей осталась одна Натали, Екатерина и Александра увяли … А так ли?
Есть мнение графини С.А. Бобринской о “старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицей поэтичной красавицы, жены Пушкина”.
Есть сдержанное мнение Ольги Сергеевны Павлищевой о самой Н.Н. “она… достаточно красива и достаточно хорошо воспитана”.
А вот Карл Брюллов не находил никакой красоты в Натали Пушкиной — sis!
На вкус и цвет товарищей нет!
Существенно другое: исследователи архива Полотняного Завода Н.М. Ободовская, и М.А. Дементьев документально установили, что Екатерина Гончарова действительно еще до брака была в связи с Жоржем Дантесом, и делая ей предложение, он отнюдь не “мазал”; как и то, что фатоватый француз, оказывается, умел хранить свои, да и чужие тайны.
Кстати, в этом сватовстве присутствует и невидимое жало для Н.Н. — Дантес определенно показывает, что игру “романтической красавицы” он раскусил и предпочитает ей нечто более надежное: ах, как забавно смотрится Наталья Николаевна, разоблачая мнимый характер брака своей сестре, когда Катишь уже состоит в нем фактически весь 1835 год …
Скажите, что надо сделать женщине, оказавшейся вершиной треугольника, в котором другие вершины приязненный муж и ненужный обожатель? Совершенно верно — точно и определенно дать последнему отставку, как то поступила Мари Барятинская с Дантесом-Геккереном (все же простите, что употребляю эту более старинную форму написания фамилии вместо ново-утвердившегося “Геккерн”), предварительно вымарав 19 страниц своего дневника. Как должна были вести себя Наталья Николаевна, только что “подвергшаяся моральному насилию”, чуть не спровоцировав дуэль, “отдав на заклание” сестру? Уж конечно, демонстрировать определенную холодность и отстраненность, держать на ясно означенном расстоянии “повесу” и “домогателя”, если уж нет возможности совершенно исключить общение — все-таки член семьи. Так ведет себя муж, но не она!
В истории с Мари Барятинской знаменательно, что как только девушка проявила определенную отчужденность, Дантес сразу же отступился, что кажется вызвало некоторую обиду … Наталья Николаевна дружески встречается с Дантесом; Наталья Николаевна дарит ему до 5 танцев за вечер; Наталья Николаевна смеется его шуткам и уединяется к его разговорцам — есть свидетельства того, что Пушкин стал подозревать ее в РЕВНОСТИ К СЕСТРЕ!
Д.Ф. Фикельмон прямо утверждает, что Наталья Николаевна “не желала верить, что Дантес предпочел ей сестру … любовью которого она дорожила быть может только из одного тщеславия”. По наблюдениям С.Н. Карамзиной “в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре”.
И как же будет отвечать на эти авансы цепкий француз бальзаковского поколения? Совершенно верно, еще более разжигать и бесить “мошенницу” — ее то он теперь знает, не очень ценит и слегка презирает; вообще бы отставил, но шарм, красота, внимание света … сочувствие которого, кстати, на его стороне! Пушкин, в общем мнении, обращается смешным и надоедливым рогоносцем и даже Вяземские (— друзья-с! —) подумывают отказать ему от дома. Графиня Н.В. Строганова заявляет после одного из вечеров, что будь она его женой, она не решилась бы вернуться с ним домой. “В конце концов он совершенно добился того, что его стали бояться все дамы” — даже по простому монтажу цитат.
Мари Мердер: “В мрачном молчании я восхищенно любовалась г-жой Пушкиной. Какое восхитительное создание! … Минуту спустя я заметила проходившего А.С. Пушкина. Какой урод!”.
Но кто раз за разом запускает витки городских сплетен? По городу ползет слух, со ссылкой на Геккерена-младшего, что он женился чтобы спасти честь г-жи Пушкиной (Мари Мердер). Но кому это выгодно? Французскому петушку, у которого на уме разве что переспать с хорошенькой самочкой — ведь иного то уже невозможно ни в католической Франции ни в православной России: но прелюбодеяние с чужой женой, а тем более с сестрой собственной требует сугубой тайны … или тщеславная бабенка, уязвленная иным предпочтением?
О тщеславии я говорю со смыслом: есть любопытное свидетельство такого рода графа и литератора В. Соллогуба, — сам был, кстати, изрядный сноб. Впервые представленный поэту 18-летний молодой человек настолько увлекся чисто профессиональным литературным разговором, что не обращал внимания на старающуюся понравиться носителю титула Наталью Николаевну, а по удалении Пушкина, находясь под впечатлением его слов, побуждавших к размышлению, быстро прекратил докучливую беседу с ней дежурным каламбуром. На следующей встрече Н.Н. демонстрировала свое самое холодное отношение, что на светского молодого человека никак не подействовало … пока ему на дом не доставили формальный вызов от А.С. И немало же был удивлен охлажденный граф, узнавши, во что обратились его слова в передаче Н.Н. мужу … У Александра Сергеевича в этом случае хватило рассудка поверить юному почитателю — а Наталья Николаевна … попросила у него “своим волшебным голосом извинения” (В. Соллогуб).
Как-то по сходности ситуации само собой напрашивается обратиться к одному из самых мрачных людей в этом деле, Геккерену-старшему: если у других находят какие-то извинения, хотя бы светлые места, например у Дантеса; иных обелили начисто (А. Гагарина, П. Долгорукова); третьи вышли из полосы самого черного обвинения (Николай I), — то голландский посланник обратился прямо-таки в гроб повапленный: и педераст; и изготовитель провокационных дипломов; и совратитель молодых замужних женщин … коснемся последнего.
После страшноватого (или странноватого — понимай как хочешь) свидания на квартире Полетики, о чем Н.Н. немедленно раструбила всему городу, она имела объяснение с А.С., где поведала ему, как за месяцы до того Геккерен-старший навещал ее инкогнито, сговаривал оставить мужа (и детей!) и соединиться с “безумно влюбленным Жоржем” — это проходной эпизод у Гроссмана, Щеголева, Аринштейна, Абрамович … Пушкин немедленно посылает вызов! (Как в случае с В. Соллогубом — это у него прямо-таки безусловный рефлекс; и легко прогнозируемый).
Вдумайтесь, что бы случилось, хотя бы с той же служебной и светской карьерой обоих Геккеренов, если к младшему из них ушла замужняя женщина, а старший спрятал бы пару в голландском посольстве, ибо из любого другого места их извлечет и доставит полиция, одну к мужу, другого в Петропавловскую крепость — в полном соответствии с законами Российской империи, — а посланник будет немедленно объявлен персоной non grata с предписанием покинуть пределы империи на ближайшем корабле.
Конечно, Геккерен-старший плохой человек, мерзкий человек, отвратительный человек — но зачем же делать его идиотом? Ведь очевидно, что Николай I никогда согласия на развод не даст; надо бежать из России всем троим, уходить в полуподпольную жизнь — после такого кунштюка перед изгнанниками захлопнутся двери всех салонов Европы. Разве это не очевидно?
А откуда мы узнали об этих странных химерах в голове г-на Геккерена? — Со слов г-жи Пушкиной …
Вот было бы занятно, если у А.С. хватило ума провести очную ставку или хотя объясниться с бароном, прежде чем отправить вызов, что это за странные идеи его посещают на дипломатическом поприще в столице одной из великих держав, пределе мечтаний каждого дипломата-профессионала.
Мнение Анны Ахматовой  “Пушкин увидел свою жену, т.е. себя опозоренным в глазах света”.
Давайте-ка отсечем вздор — опозоренным в глазах света выглядел только он!
И беда курчавой Обезьяны Бога Александра Сергеевича Пушкина, сброшенного к фарфоровым душонкам, была в том, что открыл он в каолиновой кукле свою богиню, и не мог отбросить, когда почувствовал, что влечет она его в бездну … Знаете, у меня шевельнулось подозрение, что ненавидел он так всепоглощающе Дантеса-Геккерена за то, что тот в общем-то Наталью Николаевну и не любил; поступал с ней именно как с куклой, являя так сказать, ее подлинное естество — и это оказалось нестерпимо … помните историю о добрых приятелях Владимире Ленском и Евгении Онегине и некоей девице Ольге “точь-в-точь Вандиковой мадонне”?
И станется ли этих людей-людишек, тепленьких, дрянненьких, расчетистых, кроме как позлить А.С. и сразу отстать, обнаружив
— У, какой бешеный!
А не обратил ли все это в трагедию, так сказать, вырвал как Самсон колонны и обрушил пиршественный зал на себя Александр Сергеевич?

* * * *

Возвращаясь с камерного уровня на уровень публичный и политический, зададимся вопросом — кого же приглашал во дворец в 1834 году Николай Павлович, присваивая поэту придворный чин, его самого, или его красавицу-жену?
Есть масса домыслов об отношении Н.Р. к Наталье Николаевне, есть утвердившийся “императорский след” в трагедии — нет только прямого материального результата: не стала Наталья Николаевна наложницей императора, подобно Нелидовой,  была граница, которую он мог переступить, и многие даже утверждают: легко переступить, но не переступил, хотя некоторое головокружение от “чудесной камеи” испытывал долгие годы. Т.е. Наталья Николаевна была только привходящим обстоятельство, зацепкой, определившей форму политического сближения через полуинтимно-дворцовые сферы, и не намного сверх того. Император явил щедрость к осиротевшему семейству, но не чрезмерно, и не настаивал на продолжении пребывания Н.Н. при дворе.
Есть прямое материальное свидетельство особой значимости дворцового назначения А.С. Пушкина в глазах власти — с поздравлением по случаю назначения к поэту подошел сам великий князь, шеф гвардейского корпуса, любимый брат Николая Михаил Павлович.
Известен колкий ответ Пушкина — Благодарю вас, выше высочество, вы первый поздравили меня сегодня, остальные смеются! — намек на незначительность чина камер-юнкера в глазах поэта.
Сейчас признается, что формально претензии чиновника 9 класса А.С. Пушкина были неосновательны, следующее высокое звание камергера присваивали не менее чем по 6-му классу. Но любопытно, что усердный служака и солдафон Михаил Павлович как-то не осадил “штафирку”, не поставил его на место указанием на это обстоятельство.
Поздравление свидетельствовало, через все препоны формальностей, об ОСОБОМ характере этого назначения и о временном, ДО СРОКА, пребывании в камер-юнкерстве; через Михаила Павловича давалась как бы авансировка на будущее — ты погодь, это только начало … Николай по событиям 1830—31 гг. убедился в политической солидарности Пушкина, но, неисправимый формалист, хотел причесать его к общему фрунту и распорядку дел, что сразу скажем, не получилось.
Взаимное недоверие, согласие в чем-то большом — в чем именно, обе стороны сказать друг другу тем не менее не могут, некий ореол “Великая Россия”, — расхождение по мелочам. Император требует докладов до дел, Пушкин отвечает отчетами после дел; для “руководства и советов” пристален граф А. Х. Бенкендорф, с одной стороны недоверие, с другой толика уважения увесистостью чиносопровождения — а что бы вы почувствовали если вам “для руководства” приставят Министра Внутренних Дел? Тем более, Александр Христофорович оказался добродушный немец, к тому же очень не любящий, если кто со стороны наезжает на подведомственные ему учреждения, дела, лиц. Александр Сергеевич скоро сыскал ключик к сердцу Высокого начальника Личной Его Императорского Величества канцелярии — за острое словцо бывший партизан 1812 года может скостить изрядные прегрешения: вот хотя бы две свирепейших эпиграммы на Министра Просвещения графа С. Уварова.
Сближение происходит очень медленно. В 1835 году едва не случается разрыв: Пушкин подает прошение об отставке. — Николай вроде бы не возражает; В.А. Жуковскому удается убедить Александра Сергеевича взять прошение обратно — Бенкендорф не препятствует … О камергерстве в этих условиях как-то не говорится ни той, ни другой стороне. Но … ведь есть еще и 3-я, Василий Андреевич, который искренне боится, что Пушкин, по безденежью, бросится в журнально-газетные авантюры; который пламенно хочет поместить его в золотую клетку независимости от читателя, предохранить от возмутительного строчкогонства, а тем более от правки корректур за расписавшимися графоманами; и можно не сомневаться, об этом говорится многократно, терпеливо, настырно, дайте только повод — а здесь он налицо, — в жизни у Василия Андреевича Жуковского кроме Пушкина ничего нет: только бы пронести, только бы уберечь…
Решительный сдвиг скорее всего произошел по поводу появления пресловутых “дипломов” от 4 ноября 1836 года. Власти узнали об их появлении в тот же день: один диплом был перехвачен полицией и оценив важность документа, А.Х. Бенкендорф немедленно представил его императору. Перед Николаев I сразу возникла серьезная проблема.
Следует признать, что исследователи обратили не много внимания на малый бытовой и большой политический смысл дипломов. Анонимный пасквиль, кстати оформленный по типу распространенных в Европе, особенно в Германии и Нидерландах, шуточных поздравлений (наподобие современных “удостоверение дурака”), сам по себе не имел особенного общественного значения, что очень хорошо выразил Пушкин:
— Если кто-нибудь сзади плюнул на мое платье, это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое.
Значительно больше оказывался уязвлен царь: некто, с неслыханной для самодержавной страны дерзостью, вторгался в интимную жизнь двора и венценосца, прямо объявляя о связи Николая Павловича с Натальей Николаевной, выставляя то на публичность, чего не будет в национальной традиции до изданий А. Герцена; и даже в 20-м веке сохранивший аристократизм В. Маяковский будет отвергать буржуазное бельекопательство:
— Я поэт — Только тем и интересен!
Фактически же некто вбивал клин между императором и первым поэтом России, а это уже начинало приобретать характер крупной политической провокации, что мгновенно насторожило Николая; скорее всего именно этим объясняется его уверенность, что автором пасквилей является Геккерен-старший — император полагал за дипломами политическую фигуру и не видел других заинтересованных лиц такого круга. Вероятно, подозрение это было неявно и неотчетливо перемешанное с адюльтерно-бытовыми мотивами, поэтому предпринятые полицией поиски шли не очень активно, т.е. растопыренными пальцами в разные стороны; и можно понять особых результатов не дали: во всяком случае прямых улик против барона получено не было. В этих условиях император решил выждать, определившись по поведению А.С. Пушкина.
Обстоятельства появления дипломов наводили на серьезные размышления: аноним разослал их исключительно членам “Кружка Карамзиных”, что определенно намекало на его какую-то с ним сопричастность, и принятые в нем Геккерен и Дантес вполне под этот намек подходили; с другой стороны здесь собирались наиболее преданные друзья и почитатели Пушкина, склонные оберегать, а не будировать поэта, которые предсказуемо уклонились бы от разглашения факта появления дипломов, сохраняя Пушкина и Императора по одну сторону барьера, — и только сам Пушкин, подстегиваемый невыносимым сознанием, что диплом гуляет по рукам самых близких людей будет яриться и кидаться на всех и вся, и особенно на выставленную красную тряпку дворцовых сфер, следуя очевидному стремлению пасквилянта столкнуть и развести его с императором, при этом таким образом, что инициатором конфликта и разрыва всецело выглядел бы А.С., при этом без особой к тому основательности: общество преимущественно ничего не знает; знающие помалкивают и более всего раздражаются на возмутителя за тщету своих усилий сохранить “плохой мир от доброй ссоры”; власть-император, непонятно за что подвергшаяся нападкам, будет взбешена — защитников у А.С. поубавится … как и желающих сотрудничать с ним.
Это было серьезным испытанием на лояльность поэта к власти и кажется Николай Павлович данную сторону ситуации вполне оценил, общая значимость интриги все же от него ускользала, терялась в альковных дрязгах: отсутствовал очевидный мотив, сводящий здание к одной крыше.
Удивительно, но Александр Сергеевич, при всем холерическом бешенстве темперамента почувствовал эту сторону пасквиля почти сразу. Можно согласиться, что сначала он заподозрил в дипломах беспредметную великосветскую подлость образцового мерзавца, мерзавца из принципа, не от аморальности, а от антиморальности Александра Раевского, но уже через пару дней его поиск обратился на политические сферы. Чисто объективным основанием тому стало, скорее всего, заключение его знакомого А. Яковлева, по осмотру дипломов заявившего об иностранном происхождении их бумаги и малой доступности таковой за пределами дипломатического корпуса. Эти две ориентировки: дипломы получили только члены кружка Карамзиных; к дипломатическому корпусу принадлежал вхожий к ним барон Геккерен — определили ход его мысли, и обращение на нидерландского поверенного и его приемного сына… И кажется попал впросак: эти странно-грубые детали на изощренный интриге — ведь 166 лет так и не выяснили мотива! — кажутся слишком нарочитыми, слишком раскрываемыми.
Что, Геккерен, профессиональный дипломат, т.е. по определению В. Темпла “честный человек, совершающий бесчестные дела в интересах своего государства”, не понимал, отсылая эти дипломы, что по ним будет занаряжено следствие, или частное от Пушкина, или официальное от уязвленной власти, а то и оба сразу, и круг адресатов, и бумага немедленно насторожат следователей против него?
Лень послать в лавочку за русской бумагой?
А зададимся вопросом — будет ли так играться с властью страны пребывания аккредитованный дипломат, мимоходом щелкнув по носу намеком на адюльтер не только Пушкина, но и государя?
А Дантес-Геккерен?
Позвольте мне привести эпизод из рассказов Н.В. Трубецкого, который А. Ахматова заклеймила “маразматическим бредом”, а  С. Абрамович “не хочет воспроизвести даже в отрывках”… Пушкин, Дантес, Наталья Николаевна сидят в гостиной, гаснет свеча — поэт выходит за светильником в коридор; вдруг слышит за стеной сдавленный смех, звуки поцелуев — врывается в комнату, зажигает спичку … Дантес держит в руках бюст Вольтера и пресерьезно, раз за разом целует его в темечко — Наталья Николаевна, сидящая в стороне не в силах сдержаться, заливается смехом… После этого Дантесу отказано от дома.
Александр Сергеевич, над вами кажется смеются — но ведь шутка-то прелестна! В истории же с дипломами присутствует какая-то грубость, примитивность, отсутствие меры и … какая-то недоразвитость, мелко-хорьковая злобность, отнюдь не ненависть; во всяком случае неумение ее реализовать — поначалу А.С. Пушкин даже не обиделся: “это дело моего камердинера”. Дантес же умел делать больно с возвышающим его артистизмом.
С осени 1835 года для Дантеса это была необязательная пикировка-месть “жеманнице” приобретавшая характер водевиля по наличию бешено ревнивого мужа — чем не мольеровский Альцест-Мизантроп; только немногие из друзей поэта подозревали в том драму и лишь один пережигал себя в трагедии “Черный я!” … И какой смысл был Дантесу обращать остро приправленную игру с “мошенницей” и “ревнивцем” в, господи прости, … Историю Петербургского Мавра! Худо-бедно, но Геккерены и Пушкины теперь, после женитьбы Жоржа и Катишь, были в родстве; надо было как-то, хотя бы до уровня приличий снизить накал толков в обществе. Какие-то попытки делает в этом направлении Геккерен-старший: посещает дом Пушкиных, вручает Наталье Николаевне письмо Дантеса с навечным “Прощай”; произносит отеческое поучение … Тут г-жа Абрамович взрывается праведным гневом: это оскорбление женщине! Пощечина Пушкину! Я бы обратил внимание на то, что уже второй прожженный, тертый участник этой истории обращается с нравоучениями именно к безмятежной Н.Н. — что же так-то, какие черти им блазнятся в белоликом омуте?
Пушкин и сам понимает: надо мириться. Через пару недель после объявления помолвки, встретившись на вечере у общих знакомых с четой Дантесов-Геккерен, подошел в отсутствии жениха к Екатерине Николаевне и дважды предложил выпить шампанского за здоровье ее избранника — оскорбленная его отношением к суженому Екатерина Николаевна отказалась … И по мнению г-жи Абрамович стала соучастницей умерщвления поэта …
Геккерен снимает и отделывает с неслыханной роскошью комфортабельные апартаменты для молодых — Весь Петербург ахнул изяществу и вкусу обстановки, куда помещена молодая пара; вероятно, заставив прикусить губки Наталью Николаевну — Екатерина Николаевна стала баронессой, живет теперь значительно аристократичней, чем она. Геккерены устраиваются всерьез и надолго, и отнюдь не планируют покинуть Россию, один через 5 месяцев под конвоем; другой через год, ославленный и опозоренный.
Дантес восстанавливает пошатнувшиеся было отношения с общими знакомыми из пушкинского круга; сам по себе человек интересный, он дорожит и тянется в эту среду, лучшее что есть в Петербурге — и преуспевает в этом: Пушкин ни разу не переступил порог его дома, но его друзья бывают там все, единодушно отмечая изящную, приятную обстановку, царящую в нем.
Нет, если бы чувства и разум Александра Сергеевича — “самого умного человека России” — оказались не в разладе, он искал бы врага не там …
Профессиональная, а не интеллектуальная ограниченность литературоведов не позволяют им оценить политическую сторону 2 ноябрьских писем А. С, Пушкина (Геккерену-старшему и Бенкендорфу), и особенно 2-е, где А.С. фактически обращается к русскому обществу — но с чем? С обвинением некоторой политической силы, вторгающейся в его личную жизнь. Пушкин НЕ ВИДИТ В СВОЕМ ОБРАЩЕНИИ ВЫСТАВЛЕНИЯ ГРЯЗНОГО БЕЛЬЯ — увидит его таковым общество; поэту приходится смириться — письмо не отправлено … Как показали последующие события, он был прав: и в оценке политического смысла вторжения в его семейную жизнь и в ожидаемой грядущей реакции на свое обращение — только после гибели поэта события 1836—37 гг. начинают воспринимать возведением его на Голгофу; и лишь через несколько лет придут к осознанию национально-политического значения УМЕРЩВЛЕНИЯ ПОЭТА. Но политический характер интриги … он заявляется, декларируется, особенно в 1917—80 гг., но не серьезно, плакатно, для мельтешни, т.е. без проработки, без установления интересов и мотивов лиц, смысла ходов — т.е. без осознания, единственно дабы пнуть во всем виноватое самодержавие; и мгновенно возвращает уровень исследований к исходному состоянию по миновании социально-политической конъюнктуры.
Николаевская Россия 1826—40 гг. отнюдь не была тем застывшим комом, каким являло ее последнее десятилетие; она отнюдь не определилась, она еще рябила движением и в общественной практике и в умонастроениях императора: пока в армии и флоте наличествовали Дибич, Паскевич, Муравьевы (Кавказский и Сибирский), Грейг, Лазарев; в администрации Перовский, Воронцов, Киселев; в центральных ведомствах Канкрин, Мордвинов, Сперанский; пока жгли, не сгорали в феноменальной памяти Николая Павловича записки декабриста Корниловича, ему самолично заказанные, о полагаемых наиважнейших мерах государственного переустройства России, русское общество не было ни единым, ни каталепсированным. Борьба реакции с реформизмом? Азиатчины с цивилизацией? Победителей с жертвами 14 декабря 1825 г? Как это упрощенно.
Пушкина приглашали в Москву в 1826 году для того, чтобы установить определенный канал “влево” властью, понимающей, что из простого самосохранения нельзя воевать с 43% полков армии (охваченных влиянием декабристов); он выполняет в отношении общества ту же роль, какую выполняет в армии Н.М. Муравьев (будущий Карский), создатель “Офицерской Артели” из которой вышли ВСЕ крупнейшие деятели декабризма; какую играет присутствие в службе Александра Тургеневы, брат которого Николай, приговоренный к отсечению головы, живет в Лондоне.
Но Пушкин в делах 1828—29 гг. (Русско-Турецкая война), 1830—31 (Польская кампания), 1833 года (Ункияр-Искелесский договор) выступает уже общественным рупором и иной, уже внутриправительственной партии.
Александр Федорович Орлов водил в кавалерийские атаки конногвардейцев на восставшее каре, но выходец из знаменитых Орловых, шеф ли он жандармов или цареубийца, как дяди или сподобилось брату Михаилу — весь природно русский до кулаков, глотки, фанаберии, свилемысленности; и подпишет блистательный Ункияр-Искелесский протокол в 1833 году — а в 1856, в Париже, в труднейших условиях вырвет самые необременительные статьи итогового замирения.
Генерал-губернаторы Перовский, Муравьев-Амурский конечно загонят, упекут, засекут, но и в мыслях не допустят поступиться чем-либо из интересов Империи, Российской империи, России. Где-то на верхних пределах это чувство было общим и у солдафона Михаила Павловича, и у фрондирующего тигра Алексея Ермолова, и у литератора Александра Пушкина; и у полукарбонари Виссариона Белинского — пока он в осмыслении: без сильной России не будет вольного русского мужика, станет белым негром на плантациях м-ра Смита. Остальное уже частности: сильнее или слабее становится Россия от обладания Привислянскими губерниями; стоит ли воевать 25 лет за линию Кавказа, чтобы не стали там дивизии Клайвов и Регланов … — это метод.
И есть нечто принципиально другое: отрицание историчности и естественности России (Чаадаев); русской политической самодеятельности (Нессельроде); экономической и практической самобытности (А. Меншиков); своеобычая русской культуры и мысли (Печерин, Сенковский, Каченовский). Их значение и влияние, резко возросшее в последние годы царствования Александра I с его мистицизмом по англиканскому, сентиментализмом по немецкому, полонизмом по французскому, легетимизмом по австрийскому покрою обратило русскую политику в придаток Венской — теперь резко пошатнулось в активном начале николаевского царствования когда отставлен был Аракчеев, прекращена деятельность “Библейского общества” и иезуитов; Нессельроде обращен в род почтового ящика для дипломатических пересылок — не более. До петрашевского дела, оттолкнувшего императора к покою могилы, граница их падения не была означена …
Только одно ведомство Российской империи в эти годы источало мертвечину и гиль — Министерство Иностранных Дел, прямое выражение нарастающей евроманической амнезии Последних Романовых, после отставки Н. Панина всецело обратившееся в канцелярию дворца, государеву игрушку, возглавляемое непрерывной чередой исполнительных безгласных чиновников, каменных задниц, канцелярских регистраторов от Безбородко до Извольского, с замечательно дутой величиной канцлером А. Горчаковым посередине, паразитирующем во внешней политике на созиданиях О. Бисмарка, во внутренней на памяти А.С. Пушкина; закоснелое ведомство, когда требуется его поистине государственная работа, приходится выполнять ее человеку со стороны: Александру I на Венском конгрессе; А.Ф. Орлову на Парижском; С.Ю. Витте на Портсмутском; иначе, не приведи бог, дело кончится таким провалом, как оскандалился А. Горчаков на Берлинском, показав английскому уполномоченному список предельных русских уступок на Балканах — которые англичане и востребовали у русской стороны! Ведомство, в котором числится такое количество недоброжелателей Пушкина, и к которому тяготеют его самые опасные, уже политические, враги из т.н. “Кружка Нессельроде”, т.е. политического салона графини Марии Дмитриевны, в одном пальце которой больше жизни, чем во всем ее стручке-муже. И в котором в чине титулярного советника числится и сам Пушкин, правда на особом положении, при Экспедиции бумаг, как прикомандированный к приисканию материалов для написания Истории Петра Великого.
Обратил ли кто внимание, как необычно много пребывает вокруг Пушкина иностранцев в 1834—37 гг.: Блай (Английское посольство); Барант (Французское); Геккерен (Нидерландское); Фикельмон (Австрийской) — секретарь английского посольства Меджинис едва не стал секундантом Пушкина по последней дуэли. Отбрасывая детали, можно утверждать, что оформление этих связей свидетельствует о признании политического фактора “Пушкин” уже и внимательным дипломатическим корпусом; при этом если присмотреться, то заметно, что наиболее высокопоставленные знакомые Пушкина гнездятся в континентальных посольствах, но по числу знакомых, по методичности встреч определенно преобладает английское, ненавязчиво и плотно обложившее его своими секретарями, так что на спектаклях его визавирует Блай, а в книжной лавке Смирдина Меджинис — и судя по эпизоду с секундантством немало в том преуспело: сами понимает, на такое дело приглашают людей доверительных … Попутали Парламентарию с Богдыханией? Англичане, ведущие каждодневно дела в бесчисленных восхождениях обществ всех континентов, никогда ничего не путают!…
Вот изящная сценка, как Меджинис выпутался из щекотливого положения с секундантством: он не стал отказываться в тот же час, ссылаясь на свой дипломатический ранг, щекотливое положение иностранца в таком глубоко-интимном и национально-чувствительном деле, все узнал и взвесил, и отказался через день, мотивируя тем, что убедившись в невозможности попыток примирения противников, не может и участвовать в дуэли, т.к. это именно и есть главная задача секундантов — Ух ты, как закручено!…
Браво!
Но англичанин не может не знать, что дуэль все равно состоится; и тем более хорошо знают в английском посольстве, что практика русских дуэлей давно обратила их в узаконенное “убийство с самоубийством” — и привязывать гибель поэта к имени Англии уклонились; но не от умерщвления поэта … Т.к. Меджинис несомненно поставил английского посла в известность о необычайном предложении Пушкина, то ИМЕННО АНГЛИЙСКОЕ ПОСОЛЬСТВО первым узнает, еще до 26 января, о грядущей дуэли и о весьма возможной гибели поэта; причем без примысливания, в разговоре с Меджинисом Пушкин сообщает ему и обговоренные условия дуэли: стреляться на 10 шагов до тех пор, пока противники в состоянии вести поединок, т.е. едва ли не до гибели одного или обоих.
Кстати, раз уж коснулись этой темы, а почему такие свирепые условия дуэли? Они не самые жестокие, в русской практике была страшная дуэль Чернова с Новосильцевым, когда стрелялись на 5 шагах и мгновенно пали оба — но это свои; западная практика исходила из 40—50 метровых дистанций, и Пушкин, а сейчас окончательно признано, что именно он диктовал условия поединка, мог подстроиться под нее и Дантеса — не стал … Любопытно, что тут обожатели-пушкинисты скромно потупляют глазки “страстно желал убить оскорбителя”, что уж вовсе негуманно и не по христиански.
Скажите, кому была на руку оттяжка дистанции шагов этак до 20, превосходному стрелку Пушкину или посредственному стрелку Дантесу? При увеличении дистанции шансы Дантеса падают почти до нуля — Пушкин только увеличивает свою безопасность. Нет, Александр Сергеевич держал еще свой дуэльный кодекс; своим счетом отграничивал дуэль от убийства — но и повышал свой шанс гибели. Кстати, если бы так неудержимо, вырвавшимся из-под контроля дьяволом желал он убийства Дантеса, он обратился бы к другому оружию: Пушкин был замечательным фехтовальщиком, одним из лучших в России, упомянутым даже в изданном при его жизни во Франции 2-х томном руководстве по фехтовальному искусству; если на пистолетах были и лучшие стрелки, Липранди, Толстой-Американец, то в бою белым оружием соперников у него практически не было, и он мог навязать Дантесу любой исход поединка…
Русское светское общество относилось к Меджинису снисходительно, называло “больным попугаем” (по-французски); Пушкин ставил значительно выше, “уважал за честный нрав”, в чем сходился во мнении с английским МИДом, удостоившим петербургского секретаря впоследствии звания посла (в Португалии) пост, который достигают менее 1,5% профессиональных дипломатов — определение дипломата, данное англичанином лордом Темплом я уже приводил.
Но сложные завуалированные поползновения на Пушкина из политической области начались значительно раньше. Очень знаменательно выглядят в этой связи обстоятельства получения А.С. камер-юнкерского звания. В книге С. Абрамович “Пушкин в 1833 г. Хроника” за пределами попыток выслуживающейся бабенки отмыть поэта от юношеского карбонаризма и русского максимализма, есть примечательное совпадение, прошедшее мимо куриных мозгов сей дамы.
29 декабря. Бал в Аничковом дворце по приглашению императрицы; всего присутствует 111 человек, кроме лиц царствующей фамилии “присутствуют 4 иностранных принца, …, граф Нессельроде с супругой, …, гр. А.Ф. Орлов, … Бал окончился в 35 минут 4-го часа”.
30 декабря. [Суббота] Граф К.В. Нессельроде извещает письмом министра Двора князя П.М. Волконского о пожаловании титулярного советника Александра Пушкина в звание камер-юнкера “О сей Высочайшей Воле сообщаю Вашему Сиятельству для зависящего от Вас, Милостивый Государь, во исполнение оной распоряжения”.
Т.е. камер-юнкерство Пушкина было решено прямо на балу, тет-а-тет Николаем и Нессельроде; очевидно, кто “решал”, но кто “представлял” и “редактировал”?
Красноречиво свидетельство Льва Сергеевича Пушкина о реакции брата:
30 декабря “Брат мой … впервые услышал о своем камер-юнкерстве на бале у гр. А.Ф. Орлова. Это сбесило его до такой степени, что друзья его должны были отвести его в кабинет графа и там всячески успокаивать. Не нахожу удобным повторить здесь всего того. что говорил с пеной у рта разгневанный поэт по поводу его назначения”. Получается, что назначение либо было совершенно неожиданно, либо не тем, что полагали … но кто спровоцировал этот внезапный курбет?
А как реагировал на это сам хозяин кабинета, только что летом подписавший блестящий Ункияр-Искелесский договор, который разом повернул к нему внимание всего русского общества — оказывается граф силен не только пудовыми кулаками и не одним опричным рвением; один из тех темномысленных, дальностелющихся русских богатырей, генетическое продолжение дядюшки Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского, львиноголового Алексея Петровича Ермолова и колеблющегося в бликах выше и далече всех Михаила Илларионовича Кутузова — выражение русскости души Николая Павловича, а вокруг, недалече и стайно: николаевский Аракчеев П.В. Голенищев-Кутузов; красиво-надменный В.С. Перовский; талантливо-честолюбивой А.М. Муравьев … Еще летом, в компании 3-х Языковых Пушкин обсуждал блистательное докончание с Портой о Черноморских проливах — 28 декабря на вечере у Салтыковых подойдет к красующемуся генералу и в отличнейших выражениях, с умом и тактом поздравит царского любимца с успехом, от души и сердца, безгрешно; человеку незаурядному, крупному такие признания от сильной натуры особенно приятны. А.Ф. Орлов, с другом которого Перовским А.С. несколько лет назад перешел на “ты”, а в доме брата М.Ф. желанный гость перешел на доверительный тон, состоялся длительный разговор, следы которого, касавшиеся разных лиц отложились в записках Пушкина, что примечательно: А.С. писал их мало, по важным случаям и особым “тайноплетным” языком, упоминая детали для лучшего запоминания и опуская суть.
Ну и что, что бравый молодец в конногвардейских конюшнях подзабыл географию и называет Александрию Александриной, как злорадствует умник-Муравьев — через 20 лет, в труднейших условиях военного поражения, подкрепленный для “Александрин” терто-ученым Гирсом, в Париже он полностью переиграет английского кумира Пальмерстона, вырвет снисходительнейшие условия мира, и оставит потомкам идею франко-русского союза, как основу безопасности и стабильности Европы. Увы, Наполеон III, мелкий домушник, ее не понял, не оценил, и упустил единственный шанс сделать свою монархию-монстр в республиканской стране долговременной и национально значимой.
Как-то сами собой начинают роиться мысли о неких перемещениях, сравнивая молодого богатыря, только что делом доказавшего “слуга царю, отец солдатам” с тем окостенелым теловычитанием, прямым воплощением Параграфа, каким являл себя гр. К.В. Нессельроде, и только ли у толпы — а в глазах императора, который, в отличие от покойного брата, крупных мужчин не ревновал? Лишь убежденность Николая в собственном внешнеполитическом предначертании удерживает Нессельроде у руля МИД; императору, самовластно играющемуся в политику, сильный штурман не нужен, нужен такой безропотно-послушный почтовый ящик, куда можно спустить и письмо, и плевок. Но это неявно — очень многие летом 1833 года оценили миссию А.Ф. Орлова в Стамбул как прикидку нового главы МИДа — и восприняли долгий разговор графа с поэтом как очень многозначительный и обращенный в тот же МИД.
И молниеносная реакция — 30 декабря А.С. Пушкин узнает о своем камер-юнкерстве … Полученном от Николая? Или исхлопотанным графом Нессельроде? Можно ведь действовать намеками, упирая например на то, что 2-я красавица Петербурга (первой — “в классическом стиле” — называли … простите, подзабыл, не суть важно) немало бы способствовала блеску этих интимных “Аничковых вечеров” в своем “романтическом амплуа”; а чин — по регламенту … Ах, как нравится Николаю Павловичу действовать по уставу, в солидной справедливости параграфов — достаточно подкрепить его внутреннюю убежденность.
Вот любопытно, случайна ли такая, причем обоюднонаправленная бестактность: по доверию правительства писать Историю Петра Великого А.С. Пушкин историограф династии, т.е. камергер; и министры, да не шуточные, а военный А. Чернышев, иностранных дел К. Нессельроде, финансов Канкрин ведут себя на его запросы соответственно — а придворный чин присвоен по служебному званию в МИДе “камер-юнкер”. Это и прямое нарушение практики и традиций: объявив Н. Карамзина историографом империи Александр I сразу, по примеру западных дворов, предложил ему камергерство; и дело стало за принципиальным отказом Николая Михайловича вступать в любую службу, как ограничивающую его творческую независимость. Это и неприлично: нарушение регламента, даже умаление чести династии: к династическим тайнам допускается лицо 9 класса … — да Николай Павлович тут сам на себя не похож! Грибоедову, вполне причастному и к декабристским и к ермоловским шашням, которого даже арестовывал — по заключению Туркманчайского мира вручил звезду, 20 тыс. червонцев (200 тыс. золотых рублей), чин статского советника — … на, держи; не тебе, успехам империи даю …; здесь свели Историографа Империи до 18-летнего шалопая!
Кажется, не обращено должного внимания реакции властей на эпатажи Пушкиным придворного звания: и бешеными выходками у Орлова, и резкой тирадой Михаилу Павловичу, и прямым уклонением от исполнения придворных обязанностей; выговоры, внушения, пожелания, и не больше… Николай и сам чувствует, что попал впросак — но по своей ли прихоти? У Н.П., как администратора есть два хороших качества: он не имеет привычки прятаться за спины подчиненных, принимая все укоризны по своему ведомству-России на себя; он умеет переступить через себя и признать очевидную ошибку. Напомню его знаменитую реакцию на гоголевского “Ревизора”:
— Всем досталось, а мне больше всех!
И неслыханное растиражирование комедии по театральным подмосткам России с почина императорских казенных театров.
Как и ясное, безоговорочное (в отличие от Николая II — в случае японской войны) признание своей вины в крымском поражении.
— Я хотел оставить тебе страну устроенной … [объяснение с Александром Николаевичем]
Не сумел.
Оставил Н.М. Муравьева -Карского, от Эрзерума шедшего на Стамбул и Смирну; оставил 200 канонерок Балтийского флота, вытеснивших англо-французов из шхер и от балтийского побережья; оставил Перовского, Муравьева-Амурского, Завойко, в Азии двигающих границу на Памир, Алтай, Корею; оставил А.Ф. Орлова, Г. Бутакова, А. Попова, Лесовского, Шестакова, Унковского, Шильдера, Бурачека, Амосова, Афонасьева, Мельникова, Якоби, Тотлебена …
Помните, как говорил другой Государь:
— Кадры решают все …
По месту вспоминается, как лично пригласив во дворец Н.М. Муравьева честно и прямо попросил его переступить через старинные и справедливые обиды, взять на себя Кавказ, приказав наследнику престола:
— Подай стул генералу.
(Александр Николаевич не простит Н.М. подобного “унижения” и в разгар русских успехов отзовет его с Анатолийского театра по смерти отца, чем немало ослабит русские позиции на переговорах в Париже).

* * * * *

Столь важные ноябрьские письма так и не были отправлены: кульминацией ноября стала личная встреча поэта с царем во 2-й половине дня 23-го числа, о чем в камер-фурьерском журнале появилась запись “аудиенция после прогулки” А.Х. Бенкендорфу и “КАМЕР-ЮНКЕРУ А. Пушкину”. Из записи не ясно, была ли встреча общей или порознь; поэтому С.Л. Абрамович строит свою версию встречи на предположении простого совпадения перечисления имен, и что Бенкендорф был принят первым по своему ведомству, а уже после, приватно и Александр Сергеевич — тем самым утверждая “семейно-камерную” линию конфликта, конечно “социального”, но не “узко-политического”, тем более “злободневно-политического”. Что ж, материал сам по себе допускает и такую трактовку событий, но система косвенных обстоятельств тому вполне противоречит. Прием Бенкендорфа выходил за практику обычных расписанных утренних приемов министров и ответственных за ведомства сановников империи; Бенкендорф прямо являлся “наставником” и “руководителем” Пушкина, его каналом к императору — и одновременно веревочкой, на которой его держали. Совершенно не выдерживает критики утверждение о “неприличности в сознании поэта” обсуждать его семейные дела “на троих” — ноябрьские письма прямо свидетельствуют, что Пушкин оценил нападение на себя как политическое, а не личное, первоначально довольно спокойно отнесясь к возникшим кривотолкам по поводу самих дипломов, и их содержанию. Император вполне осведомлен, и по перехваченному диплому и по обращению В.А. Жуковского, о чем будет идти речь; он тоже насторожился против политического подтекста дипломов и ничего “личного” во встрече не видит. Поэтому приглашение А.Х. Бенкендорфа и естественно и желательно, с тем, чтобы незамедлительно отдать распоряжения о потребных мерах.
О чем говорили поэт и император мы не знаем, и скорее всего не узнаем никогда; есть какие-то обрывки, например, что Николай Павлович взял с поэта слово ни в коем случае не участвовать в дуэли; обещал разобраться уже правительственными средствами. Вообще-то с момента официального обращения Пушкина он оказывался и некоторым его должником: получалось так, что поэт вступался не только за честь себя и жены, но и за государеву, — и можно полагать, этим Николай Павлович обосновывал необходимость не частных, а официальных действий, вроде следующего:
— Тебе, Пушкин, досталось, но мне-то еще больше!
Наконец, обращением к царю поэт демонстрировал и личную лояльность Николаю — это уже следовало вознаградить …
И наверно, прозвучали какие-то слова:
— Ты обижаешься на невысокий чин — это было твое испытание. Александр Христофорович еще не вполне уверенный в твоих действиях, хвалит преотлично твои побуждения и сердце. Я в этом удостоверился и откроюсь: производство твое решено, пусть только умолкнут кумушки, чтобы тебе и Наталье Николаевне оно было в честь, а не в укоризну.
И уже другим, деловым языком А.Х. Бенкендорфу по удалению поэта:
— Пушкина считать камергером с производством от сего числа, но не разглашать до особого распоряжения. По другим обстоятельствам учредить следующие меры …
История Пушкинского камер-юнкерства вполне подтверждает возможность подобного хода, ведь оно также было решено между императором и гр. Нессельроде, в отсутствие министра двора П.В. Волконского, которого только известили, при этом даже не император, обществу же могли и не оглашать…  Последнее же вполне объясняет, почему для полиции, суда, гвардейских офицеров Пушкин “камергер”, а для камер-фурьерских официальных журналов “камер-юнкер”.
Вот любопытно, внимание и материальная помощь семье погибшего поэта почти всем показались “чрезмерными” ; как выразился московский почт-директор А.Я. Булгаков “Пушкин, проживи 50 лет еще, не принес бы семейству своему той пользы, которую доставила оному смерть его”.
Да, если это мерить “камер-юнкерской” колокольней, но отнюдь не “камергерской”. Современники очень хорошо почувствовали, что проплачивалась “пушкинская линия”, не прелести Н.Н. — позволю предположить, и пушкинский чин, материальное свидетельство вызревавших новых отношений, которых через несколько месяцев устрашились и убрали их следы …
Весь декабрь и оставшуюся ему часть января 1837 года А. Пушкин живет в предельном напряжении — и одновременно исключительный деловой подъем, встречи, комплектация 4 и 5 номеров “Современника”, поиск и переговоры с массой авторов, перелом в прибыльности журнала … почему-то никто не задает вопроса, что было источником такой необычной его душевной устойчивости, при обычных-то пушкинских метаниях между дружбой и дуэлью.
Не проще ли предположить, что Александр Сергеевич, за пределами поэзии нормальный русский дворянин, мужик и бабник, уже знает, успокоен, что и к нему пришел жизненный успех, что надо только переждать, пока утихнут склоки, сплетни; и новые, уже не только литературные, но и государственные поприща откроются перед ним, что скоро отпадет проклятая нужда, копеечные счеты — только перетерпеть … Осуществится то, о чем заявлял в 1830 году.
— Направление мое становится преимущественно политическое …
С. Абрамович целой главой описывает деловой подъем, охвативший Пушкина после 23 ноября и не прерывавшийся даже утром 27 января … И предполагает-декларирует, что именно в своей “предпринимательской самодеятельности” черпает Александр Сергеевич силы своим упованиям, на будущее — никак не творческой! Так сказать “разумно перестроился” … Но это же совершенная чушь: даже после успеха 3-го номера “Современника” стало очевидным, что тираж более 1 000 экз. непреодолим, т.е. при отпускной цене 2 руб. оборот не превосходит 2 000 руб. Согласие в убыток себе передать издание собрания сочинений с привилегией на 4 года в другие руки дало не более 11 тыс. рублей. Его жалование титулярного советника 5 000 руб. уходит на платежи долга в казну. Доля в разоренных имениях Гончаровых, и Михайловском, обремененном совладением с сестрой и братом ничего не дают; точнее дают так нерегулярно и клочками 1 000—2 000 руб., что их в расчет даже нельзя принять. Кистеневка в Нижегородской губернии дважды заложена и таком состоянии, что казна уклонилась ее остаточно купить: даже уважающий А.С. граф Канкрин счел это нарушением государственных интересов.
Между тем Пушкины проживаются на 20 тыс. руб. в год, при самом необременительном образе, в четыре руки пересчитывая месячные счеты и как особый случай отмечая покупку бутылки дорогого шампанского, столь воспетого “Клико”, разливающегося по стихам поэта рекой … Было! Теперь особо отмечается покупка 1 бутылки “Клико” и 2-х бутылок хорошего вина на именины Натальи Николаевны. И эти счеты неуклонно растут по мере увеличения семьи …
Всех усилий А.С. покрыть эти минимально необходимые 20 тыс. рублей годового бюджета и 45 тыс. собравшегося долга совершенно недостаточно! А он напряжен, бодр, и почти весел — когда вырывается за пределы мучительной личной драмы … Вы его за идиота-оптимиста полагаете? Скорее он был нервно-срывчатой натурой с перепадами настроения от черной меланхолии до неудержимого веселья, малостойкой при длительном внешнем давлении, что является отчетливой особенностью артистической натуры: качество стали — твердость и хрупкость … И если Пушкин, один из образованнейших политэкономов России (“… читал Адама Смита …”) энергично занимается этими делами, которые сами по себе банкротства никак не отдаляли, а по внешне-нетворческому характеру  не поглощали тревоги в бушующем созидательном демоне — то полагал тревожное обстоятельство уже преодоленным, опосредованным иной коллизией. Какой?
Самоубийцы становятся в канун рокового акта спокойно расчетливы с друзьями и врагами, заботливыми в отношении близких — уже зная, что это их не касается … Этого не было, и не только потому что Александр Сергеевич оставлял по себе двуликую жену; но и 4-х детей, к которым пристрастился с жаром не знавшей детской ласки души. Вот крохотный, но очень важный штрих, направив утром 27 января писательнице (… “истористка” — черт бы ее побрал!…) О. Ишимовой записку с извинением о невозможности встречи, он обговаривает ее перенос на ближайшие дни … самоубийца ограничился бы единственно извинением — “из газет узнает”. Дуэль была для него только разовым актом, только убийством Дантеса, ставшего непереносимым; он даже не берет в расчет, что дуэль двунаправлена, полагаясь на свое искусство стрелка, вгоняющего на 10 метрах пулю в бубновый туз.
Откуда, в условиях 1836 года могло прийти освобождение от безденежья? Только из дворца. Можно определенно утверждать, что если император поднял вопрос о камергерстве, то сразу же возникал вопрос о возросших представительских расходах, и дано было в какой-то форме его решение, например:
— Я не дал тебе того содержания, что мой покойный брат дал Николаю Николаевичу [Карамзину], у меня были сомнения: Николай Николаевич к пожалованию в историографы уже явил 5 томов “Истории Государства Российского” — у тебя того не было. Теперь они отпали, твое содержание будет не хуже чем у Николая Николаевича и Василия Андреевича [Жуковского, камергера и воспитателя наследника].
 И не на знании ли того основаны декабрьские эскапады Дантеса — он как будто не боится повторения вызова; С. Абрамович утверждает, узнал о честном слове, данном императору — ну-ну … Ты прежде был камер-юнкер в 37 лет и так легко нападал на мою карьеру — попробуй-ка теперь, каково терять “камергерство”, “ваше превосходительство”; ты меня хочешь УБИТЬ — я тебя ВЫСМЕЮ… Действительно, что смешнее, 38-летний ГЕНЕРАЛ-МАЙОР Двора вызывает на дуэль 24-летнего ПОРУЧИКА Кавалергардского полка — животики надорвешь! А знаете, он ведь смелый парень, напускающийся, как-никак, на сановника империи…
А император?
— А ты постой вот так, навытяжку, перед собачонкой, попривыкай: любишь кататься — люби и саночки возить!
Событие, сорвавшее эту “Комедию для всех — Трагедию для одного” было внутреннее, психологическое, непредсказуемое; обратившее мучение в невроз — “лучше ужасный конец, чем ужас без конца”. Это все заметили; исследователи выделили, почти единодушно согласились, что оно оказалось неожиданным для всех: и друзей, и врагов, и зевак.
Многие связывали его с инцидентом, который произошел на балу оберцеремониймейстера двора графа И.И. Воронцова-Дашкова вечером 23 января 1837 г.
Могу, положа руку на сердце, сказать: просмотрев до дюжины версий этого эпизода у Аринштейна, Абрамович, Гроссмана, Кулешова, еще раз у Абрамович, у Лотмана, Щеголева я убедился только в одном, никто в действительности толком не знает, что же там произошло: и очевидцы и излагатели оцевидцев, и ведущие, и завидующие авторы несут то, что бог на душу или черт на язык послал. Кому-то послышалось, что Ж. Дантес назвал Н.Н. “жеманницей” (уж-ж-а-с!); кто-то заметил, что жена Пушкина беседовала, смеялась и танцевала с Дантесом; кого-то покоробила “казарменная” шутка Дантеса, спросившего у Н.Н. — Довольны ли вы мозольным оператором посланным женой. Мозольщик уверяет, что у вас мозоль красивее, чем у моей жены <оригинал на французском>.
Шутка построена на игре слов: во французском языке слова “тело” и “мозоль” звучат одинаково.
Для демонстрации того, к каким словам привыкла Н.Н., позвольте привести одно письмецо (не самое, гм-гм, … выразительное) А.С. к жене: “Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивают — есть чему радоваться! Было бы корыто, а свиньи будут”. А какими словами нанес оскорбление А.К. Воронцовой-Дашковой в театре молодой князь Гагарин?! Нет, все что оглашается в качестве детонатора взрыва — есть совершенная чушь.
Существенно другое — оказывается в момент инцидента Пушкина в зале не было и то, что произошло, он узнал только после бала СО СЛОВ СВОЕЙ ЖЕНЫ (иногда указывают на сторонних лиц, якобы передавших ему эпизод” с комментариями” — но из того, что до нас дошло, и в наличии, т.е. со 150-летними “добавлениями”, “усилениями”, “вариациями” комментировать, простите нечего!). А любопытный все же фрукт Наталья Николаевна, как только дело идет к успокоению с ней опять происходит какое-то gaffe — ПО ЕЕ СЛОВАМ.
Днем 24 посетившие Пушкина с визитом И.П. Сахаров и Л.А. Якубович стали наблюдателями чарующей картины “Пушкин сидел на стуле; на полу лежала медвежья шкура: на ней сидела жена Пушкина, положа свою голову на колени мужа” — значит, “признание” еще не состоялось …
Вот необычное и достоверное свидетельство — через десяток лет в разговоре с Модестом Корфом, лицейским товарищем Пушкина, Николай Павлович, отличавшийся наследственной феноменальной романовской памятью, вспоминал:
“… я раз как-то разговаривал с нею <Н.Н.> о камеражах <сплетнях> которыми ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию сколько для нее самой, столько и для счастия мужа при известной его ревности. Она, видимо, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене — Разве ты и мог ожидать от меня иного? — спросил я его. — Не только мог, государь, но признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женой. — Через три дня потом был его последний дуэль”.
Здесь можно согласиться с А. Ахматовой, что по “зимнедворски” Наталья Николаевна вела себя неприлично (но не по “ахматовски” — у А.А. были своеобразные представления о приличиях) — но следует добавить, неприлично и по “пушкински” судя по его благодарности императору. Кстати, от кого узнавал Пушкин терзавшие его воображение разговоры Императора с Н.Н. — вальсируют ведь не втроем…
По указанной Николаем дате беседа с поэтом состоялась где-то рядом с 24-м числом. Есть свидетельство, что встревоженный император наставительно потребовал у поэта ничего не предпринимать не посоветовавшись с ним.
Но нечто, скорее всего сообщенное Н.Н. оказалось сильнее: где-то днем 25-го А.С. пишет письмо, предельно оскорбительное, невозможное к воспроизведению, Геккерену-старшему, зная, что тот, по дипломатическому положению не может ответить ему вызовом, и за него должен будет вступиться пасынок — в противном случае будут опозорены оба (из разговора Пушкина с К. Данзасом).
Водевильная склока рухнула в трагедию, но как-то неприлично, из-за славолюбивой бабенки, патологической лгуньи, не могущей и дня прожить без нахождения в какой-нибудь истории; и завидующей любому чужому счастью: у Идалии ли Полетики с Ланским, Екатерины Гончаровой с Дантесом …; испытывающей ревность ко всему значительному, где ее нет, будет ли это салон Голицыной, куда она втирается с почти скандальной назойливостью, или задушевный разговор мужа с графом В. Соллогубом, который, нате же, не обращает на нее внимания; как, впрочем, и все мало-мальски состоявшиеся мужчины, от жеребистого Императора до красавца флигель-адъютанта Безобразова… Кто при ней? Офицерская молодежь: корнеты, поручики…
Александр Сергеевич не по христиански, не по человечески мечтал как унизит, растопчет самоуверенную улыбку противника, вгонит его в холодный пот как Сильвио князя в “Выстреле” — этого не получилось.
Дантес вел себя мужественно и расчетливо — зная об устрашающем превосходстве противника во владении оружием, использовал все крохи шансов, что давали дуэльные правила: выстрелил на подходе в движении, выигрывая время и теряя точность; стрелял на верное, а не на убойное попадание, в пол-корпуса; встал на черте после выстрела правым боком вперед, прикрыв голову и плечо поднятым к верху стволом пистолета, а локтем бок и частично живот, …, Пушкин, смертельно раненый стрелял лежа, упираясь левой рукой в снег по неподвижному противнику, почти обреченному — бог пули не дослал, удар опрокинул Дантеса, но кроме синяка на ребрах ничего не приключилось … Через 150 лет экспертиза установит странную слабость пушкинского выстрела: пуля кухенрейтеровского дуэльного пистолета на подобной дистанции пробивает насквозь любой элемент тогдашней формы и амуниции, ломает кости — здесь только синяк; высказывались предположения о недосыпании пороха… Но пистолеты заряжались невидимо для дуэлянтов и вручались им по жребию — и нет оснований сомневаться в чести и высоких побуждениях хотя бы одного секунданта, Константина Данзаса; разжалованный по суду в рядовые, он и на склоне лет говорил, что никогда бы не простил себе, если бы не выполнил последнего товарищеского долга перед Пушкиным, оставил его без секунданта …
Впрочем, можно предполагать, что при экспертизе были упущены какие-то существенные детали; в частности, как поведет себя оружие при попадании снега в ствол и даже в порох, что было вполне возможно, т.к. сброшенный выстрелом Александр Сергеевич, утопил в снегу обе руки, т.е. и  пистолет — в тех же описаниях экспертизы 1974 г., что попались мне на глаза, проверялись баллистика и убойные качества пистолета в обычных условиях. Органический дефект одного из парных пистолетов, купленных перед дуэлью и врученных противникам без проверки эксперты отвергли по высокой репутации кухенрейтеровского оружия.
Специалисты единодушно отмечали точность прицела и твердость пушкинской руки — по установленной траектории пуля должна была пройти через середину легких и сердце, мгновенно сразив Дантеса …
Но через быстро сгущавшиеся сумерки все так же следили за поэтом неумолимые глаза, подстерегавшие каждый его шаг…
 
* * * * *

И пройдя канву событий, опять обратимся к эпизодам, где не месть, распаленное чувство, непонимание, глупость, празднословие — неведомая черная сила надвинулась на Александра Сергеевича, дохнула и опять ушла за серенькие занавесочки буден —присутствие которой он чувствовал, зрак которой, упершийся в него, приводил его в исступление, заставлял бросаться на ближних и дальних, верных и неверных.
Дважды она проступала в предельно двусмысленных эпизодах, бросавших его на власть: в “камер-юнкерском” назначении и получении “дипломов”. Одинаковое оформление событий: некто третий, обращающий ярость Пушкина в сторону дворца, но маскировочно прикрывающийся то “волей императора”, то адюльтерной склокой с Геккеренами; и, бросаясь быком на выставленную красную тряпку, он всякий раз обнаруживал за ней пустоту, но где-то рядом чувствовал пристывшее дыхание убийцы-тореадора.
Пушкин не отправил письмо А.Х. Бенкендорфу, т.к. сказать в нем ему было нечего: пока он находился в рамках защиты семейной чести, кроме как вызвать оскорбителя к барьеру ему ничего не полагалось — грязное белье не предмет публичности; политический же характер нападения на себя он не столько осознал, сколько почувствовал, чувства же застревают в эмоциях, не откладываются в размышления.
К 1834 году А.С. Пушкин становится на барьерной черте противостояния, от кабинетного до трактирного,  двух партий. Одной стылой, косной, врастающей мертвечиной западнических задов, от К. Нессельроде, А. Меншикова … до З. Волконской, Чаадаева, милейше-ядовитого  П. Вяземского, когтящих и оскопляющих Россию; партию в разных перьях, в разных оттенках, от белых до розовых, от “стервятников” до “голубей”; партию зачастую не программ даже, а умонастроений: от приговоров “Россия — Монстр”, до соболезнований “Бедная Россия”, и представленную и в царедворцах, и в декабристах (В.Ф. Раевский) … И другой, столь же разной, несопоставимых личностей, как А.Ф. Орлов, Д.М. Сенявин, Мордвинов, Перовский, Денис Давыдов, Языковы … и далее до Белинского — и как только сближение его с этой второй становилось заметно, весомо, политически значимо, следовал удар; 30-го ли декабря 1833 года, 4-го ноября 1836.
Какие-то зыбкие связи и пристрастия соединяли Англию и русского военно-морского министра кн. А. Меншикова, в канун 1853 г. отдавшего заказ на паровые машины для линейных кораблей и пароходо-фрегаты не отечественным, а английским заводам и верфям; так что из 40 боевых “паровиков” англо-французского флота, оперировавших против Севастополя и Кронштадта 22 были построены на русские деньги …; склоняли министра иностранных дел К.Д. Нессельроде тщиться с симпатиями к Вене, когда антиславянская и антирусская ее позиция совершенно определились — и сплоченно обращаться против иных инициатив, не заевропеивающих, а раздвигающих российскую самобытность; против ее необозримости, бросится ли она в расширение границ, небывалые формы хозяйствования или социальных инициатив; и скопно, стайно обкладывающих единственный голос, который и при полной межеумочности еврохолопства и полонодоцентуры русских университетов (Малиновский, Сенковский, Каченовский) мог разнести зерна великодержавной, не великобарской, идеи по стране-континенту.
Ах, как легко стало жить П.В. Вяземскому в отсутствии А.С. Пушкина, когда в погашение могучего интеллектуального освещения и собственные мыслишки стали как будто и ярче и весомей; и “восхищаться” намозолившим гением, ставшим поперек собственной худобы надо всего лишь в прошедшем времени и к утвердившимся поводам.
Гон Пушкина шел из этого лагеря, как вставшего на острие исторического поединка России Орловых с Russia Нессельроде, расколом шедшего и по династии, официально называемой в генеалогическом “Готском Ежегоднике” Романовы-Гольштейн-Готторпские. И огромную пучину подоплеки конфликта власти скорее всего уже прочувствовали.
Достаточно давно было обращено внимание на двусмысленную роль Николая Павловича в событиях ноября 1836 — января 1837 года. Он был вполне очевидно задет пасквилем, преследовал своей ненавистью подозреваемого в авторстве Геккерена-старшего по всей Европе так, что дипломатическая карьера последнего навсегда сломалась, ни один европейский двор в качестве дипломатического представителя его более не принял — и в то же время совершенно несвойственная вялость николаевской полиции, лучшей в Европе; единственной осуществлявшей полный паспортный контроль всего населения страны.
Что, не могли узнать, в какой части опущены конверты и, передопросив всех и вся, ринуться по недавнему следу, а он скорее всего был очень приметным… ведь даже открытие внутригородской почты в 1833 году большинство петербуржцев расценило как созданной для удобства полиции распространить практику перлюстрации дипломатической почты на обывателя (кстати, в последнем русская полиция опять была самой изощренной в Европе).
Странная позиция Николая Павловича даже породила подозрение в прямом соучастии дворцовых сфер в убийстве поэта, что, в общем, необоснованно. Остается предположить, что вовлеченными начинали проступать уже такие круги, на которых основывалось само здание монархии и империи; и если даже император “мог”, то уже “не хотел”; это было как бы разорваться между своими тремя фамилиями. В этом проявляется какая-то червоточина, какая-то складывающаяся ущербность последнего “Сильного Романова”: при уверенности в вине Геккерена, которого Николай, породистый здоровый мужик, презирал за противоестественные половые пристрастия; и уж наверняка еще хуже относился к собираемому им вокруг себя петербургскому аристократическому охвостью — П. Долгоруков, А. Гагарин, А. Шереметев — играющемуся вседозволенностью, чего он не терпел, Николай провел бы следствие самое решительное и быстрое; но кажется, утаивая это и от себя, он безотчетно боится, что след пойдет в ТАКИЕ КРУГИ … значит внутренне их предвидит? Скорее да … граф Нессельроде уже крепко подставил его с Пушкиным …
А следствие могло вскрыть и их, во главе которых по тайной Конвенции 3-х императоров августа 1833 года он въезжал верховным жандармом в Европу, что весомей [в его глазах] всего материального значения Ункияр-Искелесского договора вместе с другом А.Ф. Орловым … Конвенция стала европейским подиумом Николая, но подлинным триумфом Клемента Меттерниха, канцлера Австрийской империи, ой как насторожившегося против автора “Клеветникам России”, вместо раздела Польши трактующего о “славянском море”; при том, что бескорыстным искателем венского коллеги является российский министр иностранных дел гр. Нессельроде, именно после возвращения из Теплица подсунувшим Николаю такую “удачную” идею с Пушкинским “камер-юнкерством”… Значит, Пушкин тоже стал разменной монетой за “согласие 3-х императоров”, как чуть позднее станет ей отказ “ради европейского согласия” от условий Ункияр-Искелесского трактата, в первый и последний раз обративших Черное море в Русское озеро.
… Талант расцвечивает свое время и пространство — гений преобразует его: кажется, этого начинали страшиться. Все.
И Николай Павлович, как практический политик вынужденный признавать весомость силы общественного мнения, реализующегося через газеты и “Английские клубы” вместо преждних вторжений гвардейских караулов в дворцовые спальни; и либеральные дристуны братья Тургеневы, вдруг услышавшие от снисходительно поощряемого клеточного соловья иную, не либеральную песню:

О чем шумите вы, народные витии?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Иль нам с Европой спорить ново?

Не желают, противятся, тянут назад, только по обстоятельствам переступают ножками. Все. Все.
И обще-снисходительно плачутся над покойным … Потом понесут старательно обделанным трупом.

———

На этом и кончим.
А кому невыносимым покажется свержение стереотипов — не кумиров, — и перемена знаков оценок, примите это как литературную мистификацию. Я не работал над источниками, не проводил экспертиз, не вводил в оборот новых фондов — я просто взял последнее, что написано не мной, не по моему выбору, не в моих интуициях и показал, как большая часть приводимых свидетельств и материалов может интерпретироваться совершенно иначе и как при этом рядом с внешней канвой событий возникают контуры исторической тайны; а история России повисает или полнится от того, завяжется или развяжется узелок между Николаем Павловичем Романовым  и Александром Сергеевичем Пушкиным, людьми земли русской. Нет, не завязался …