Красный цыганский платок. Глава 8

                Сани

          С масленичной неделей пришли  крепкие февральские морозы. Егорка снова мёрз в школе у окна, Щербина ёжился от него тоже.  Настя, укрыв плечи красным пушистым платком, поверх которого рыжие  волосы её, связанные сзади в тугой пучок,  казалось,  отливали медью.  Она изредка дула теплым воздухом изо рта в ладошки, согревала озябшие  пальцы, стучала  ими о край учительского стола. 
            На горке вчера она  была равнодушна к нему опять, рыжий пацан ехидничал снова, мужички в больших раскидистых  шапках клялись разом в правде   самого дальнего прыжка Егорки через реку, но им не верили. Родственник Егоркин кстился, заверял пацанов в этом, но, кроме Вани, глянувшего на него  заинтересованно, в него никто не вставился взглядом. Даже Щербина, равнодушно прокатившись мимо него, разбив паровоз с  Горобцом,  убегал от него  внизу, прячась за девчачьи спины.
           Разбил он его сознательно, отделил  Ольгу с Ромкой впереди и заставил Горобца  зло трепыхаться сзади. Горобец ругался. Дашки волокли  большие сани  из  хутора, все сбежавшись внизу,  помогали. Егорка стоял один наверху. Обида  на Настю давила его снова, соседская девчонка всматривалась в него настороженно. Она всегда была почему то рядом, приходила к Ольге рисовать красками и была учтива с ним  и смешна в большом тулупе.
           Путь к трамплину был свободен, только два пацана  топтались наверху с закутанными по глаза девчушками. Они дёргались паровозиком вниз, оглушено визжали потом, цеплялись  за полынь руками и ехать вниз отказывались. Ольга настороженно вглядывалась в него снизу, и  он понял, что она догадалась. Он оттолкнулся с горы, внизу ему уступали дорогу  вдоль Куры и шумели, не догадываясь о трамплине. Он забрался ещё выше по бугру  лыжами и ноги на дуге у него задрожали. Душа его как бы отделилась от тела, смотрела сверху на него, на визжавших девчат перед трамплином, на побледневшую Ольгу и на Настю, равнодушно глядящую вслед.               
             Испуганную соседку на  горе она не замечала, он ещё не думал о ней и выехав с дуги на одной лыже он испугался окончательно. Ощущение уверенности показать себя ушло, его начало заносить в сторону: -  «Всё конец любви – опозорился».  Тело его ещё цеплялось за воздух,  извивалось в пустоте и чудом встав на обе лыжи  он слегка успокоился. Его несло вниз к трамплину.  Он был не один, за спиной была гора, пацаны, Настя, рыжий пацан и это его страшило.  Он уже не видел никого сверху, гордость ушла, и возможность опозорить себя была от него в сорока метрах. Но  он перелетел  Куру, врезался в сугроб на большой скорости,  повис на нём и не мог понять, где он. Сердце билось неистово, чьи-то  сильные руки подняли его, встряхнули, это был Горобец, Ольга била кулачками ему в грудь: -  «Вот какие у тебя подснежники,  вот», Горобец  лыбился, защищал его  и, посматривая на Ваню, гоготал недвусмысленно: - «Вот тебе и Егорка перелетел две Куры зараз.  Вот так  Егорка».  Соседская девчонка стояла в стороне и Егорке показалось, что она  очень напугана. Настя ему улыбалась,  они катались на горке потом, шустрый  Щербина разбивал их как прежде, рыжий пацан стоял в стороне, молча.  С неба мороз кусал их разгорячённые лица, красное большое солнце садилось за горизонт и все кричали к морозу. 
           Это было вчера, а сегодня  хмурый учитель, раздосадованный тем, что его вызвали в такую непогоду вместо отсутствующей немки, ходил  от комеля печки к замёршему   окну. Стучал там костяшками пальцев о подоконник, затем хрустел ими, садился за стол и замерзал.  Учитель математики был молодой, резкий на слово, городской. Ему претила печь, холодный комель её, вьюга за окном, учительский дом его  за дорогой, в котором он замерзал постоянно. Николай Савельевич подтапливал его, но жилка городская оказалась настолько тонка, что  Николай Савельевич в сердцах пожелал  ему  уйти  в спячку. 
            «Медведь»  прицепился  к математику сразу, пробежал  по классам  и укоренился  в сознании всех большой грузной фигурой,  укутанной в  мороз, когда он зло жалился на зиму. Антипод его – маленькая смешливая немка, с прозрачными ладошками, первозимок, без печной копоти на висках  светилась румянцем на щеках и, казалось, радовалась морозам.
              Хуторские признали её сразу, пацаны уважали, девчата прихорашивались под неё,  а Медведь с  сердобольными старушками топил печь.  Старушки уходили, печь затухала. Физика горения угля у старух: -  «Шоб  вона горыла…..».  Не давалась ему. С Роставановки ему привезли «козла». «Козёл» в первый же вечер дал  короткое замыкание. Хутор потемнел до утра.  Лица  Дыдымовских мужиков тоже, старухи жалеючи его, переругались.  С красными лицами, смешные они звали его на постой, но  Медведь  не шёл к ним.   Он бродил под окнами  немки, прикрывал собою дверь в учительской для неё нарочно, она,  глядя на него снизу вверх, стучала, смеясь  кулачками ему в подыхало.
        Школа говорила, что у них любовь, Егорка присматривался к ним, но любовь у них была не такой, какую он  видел в индийском фильме.  На Рождество за Дыдымовкой он видел немку  с другим парнем. Они смеялись. Она смотрела на него как в кино, он укрывал её шубой  и к Крещению они с математиком передрались из-за неё.
        Математик просил открепления от школы, Николай Савельевич тоже, но директор упёрся как носорог: -  «Математики на дороге не валяются, тем более такие». Цифровой гений уезжал в город с психу,  возвращался затем и кричал, что  эту зиму  не перезимует, а следующую тем более. Николай Савельевич забрал его к себе. Отвёл ему гостиную, где среди волчьих шкур, чучел  совы и беркута, коллекции ружей на стене  математик  ощутил себя с зимою на равных. Они приходили теперь в школу  вместе,  расходились по классам,  математик исподлобья  всматривался в немку издали, когда обидчик его привозил  её в школу на конях.
          Она, свалившись  ногами в снег из  саней,  не смеялась уже на виду у всех,  и это было для Егорки таинственно. Он проецировал  поведение Настю на себя и как математик  в  мороз   чувствовал себя неуверенно. Он старался запихнуть  неуверенность эту  далеко в себя к голубям цыганским поближе, но они, объединившись, кусали его разом. Он чаще стал бывать у Николая Савельича, подолгу слушать разговоры его с математиком и как Николай Савельевич решил  вскоре, что Медведь талантлив.  Решил по наитию, наугад, но среди пацанов  стал стоять  за него, как за Щербину.
             У него в городе была мама, несостоявшаяся аспирантура  и  он теперь орал по утрам, когда обтирался снегом.  С теплом  он вернулся к себе, но вновь ударившие морозы застали его врасплох. Он был зол сейчас на всех,  ткнул Щербине уравнение с неизвестным, Щербина сопел долго его вырисовывал, класс изредка шумел, подсказывая  Витьке. Егорка мимо всех  смотрел на Настю, на рыжею прядь её волос на затылке, на кончик носа скользящий по доске за Витькиным уравнением. Взгляд его растворялся над ней, оседал потом     на плечи её  и дальше идти отказывался.
           А мороз   ударил внезапно,  комель дедовой  печки  был едва тёплым, остывшие стены за ночь  были холодными, за окном дул гулкий ветер, стлал дым к земле, зло мешал его  со снегом. Школьников  с хутора было мало. Трактор с санями  приполз по  снегу в Дыдымовку  полупустой и едва не придавил Егорку. 
         Настя, укутавшись  платком от ветра, поджав  под себя ноги,  лежала  в санях, зарывшись с головой в сено. Трактор  вползал на Дыдымовский бугор. Хутор через Куру оставался сзади. Трактор кряхтел, визжал гусеницами по застывшему со льдом снегу. Казалось ещё чуть, и он станет, но, продышавшись, взревев старым дизелем, дернув сваренные из тяжёлых буровых труб   колхозные сани,  он снова продвигался вперёд.
        Щербина ныл, клянчил его остаться дома.  Он с тоской глядел на хуторской бугор. Там остался Ваня, остался сознательно по термометру.  Термометр показывал минус  пятнадцать, промёрзший  влажный воздух с ветром  усугублял  ситуацию, лез за пазуху, за воротник  пальто и разливался  в тепле жгучим холодом.  Щербина зло сучил ногами в сене, старший из Дашков,  высунувшись из кабины, кричал им по ветру: - «Штобы я вас, заразы, не растерял, сбивайтесь в кучу зараз». Слова разлетались по частям, вид у Дашка был страшный, пятиклашки жались к друг другу, Витька,  норовил  лечь с  краю. Сани были низкие, широкие и длинные, без бортов с редким  деревянным настилом под сено.  Егорка прижимал Щербину к сену, зло шипел  ему   в ухо:  - «Не сбежишь зараз. Не дело нам школу пропускать, а у Вани  обновки нет, думаешь, ему в фуфайке  хорошо сейчас в школе. Видел, как девчонка из Виденяпина на него тырится, а их четверо у мамки. Думаешь легко ей четверых поднимать. А ты в лисьей шапке и в тулупе мёрзнешь. Вот так- то»  Он хотел добавить о жире Витькином под шубой, но не стал, обидится. Лёг с краю, Витька, прижавшись к сену взвизгнув, затих.
           Трактор выползал на пупок, дергался из последних сил, его кидало  вместе с санями в разбитой  ранней оттепелью колее, и Егорка  свалился. Свалился, как мешок, беззвучно, как будто  его не было.   Ветер пролетел  по его пустому месту, обдал Щербину холодом. Витька,  взвыв ещё раз,  стал глубже зарываться в сено.
         Колея   прижала Егорку моментально к саням, он попытался выбраться из неё, но  с испугу   только  царапался об лёд.  Ветер сметал остатки снега из  под него, корявая, шершавая обочина была рядом, он перевернулся на спину, упёрся ногами  в трубу и оттолкнулся, но  сани заскользили вниз от него  и обочины он не достал. Его опять потянуло вниз льдом.  Он перебирал ногами проходящий  мимо полоз  саней и  с ужасом понял, что   сани его  могут просто раздавить. 
        Он не кричал, наверху была Настя, Дашков старший не оглядывался, тяжёлый железный полоз   страшно  давил  лёд  рядом, он попытался встать, но  тут  же упал от неровной  ледяной поверхности.   Его опять, как листок бумаги, прижало к саням,   нехороший холодок   лез под шубу,  теребил его ужасом, но он ему не верил и сопротивлялся. Он оттолкнулся ещё раз, повис на обочине, поджал ноги под себя, сани скользили рядом. Он провожал  взглядом каждый сантиметр  полоза, тело его сжималось в клубок, руки на гребне стыли.
          Сани устрашающе с  уханьем приближались к нему, затем  удалялись, под сплошным полозом саней  появлялись   пустоты со льдом, он заранее поднимал ноги,  чтобы не угодить  ими туда.   Затем он скатился  с обочины, догнал сани, плюхнулся в них сзади и лежал. Ему было жарко, лоб под заячьей шапкой его вспотел, сердечко билось, как на трамплине.  Отсутствие его  в санях никто не заметил,  рядом горой лежал Горобец, ветер злорадствовал на бугре,  леденил его покатые плечи.  Он вглядывался в хуторской бугор, он был пуст, деда не было,  Ольга, подняв на него глаза, тут же опустила и Егорка успокоился. Пронесло.      
         Тетя Даша гремела вёдрами в коридоре,  шурудила кочергой в печке, класс  теплел, Егорку тянуло в сон, Щербина добивал  второе уравнение.   Настя, скинув платок, готовилась к контрольной. Она была    любимицей  Медведя. Он готовил её к районной олимпиаде.  На Егорку он не обращал особого внимания, и  редкие гениальные всплески  его   относил к разряду случайностей.  Егорка обижался слегка, но  Настин квадрат для Медведя  был стабильнее и красивее.   Егорка засыпал, скрежет саней будил его судорогой, он вспоминал с дрожью Дыдымовский бугор, сани тяжело режущие лёд, ноги свои под полозом, холодел душой  от этого и о контрольной  не думал вообще.
          Контрольная была важная. О ней говорили в школе, а для Егорки дважды два  были сани. На Настю он уже не смотрел, страх опоздавший, как будто пришедший пешком от Дыдымовского бугра насел на него ещё пуще. Ему было жалко себя под санями, жалко деда, мать, он представил их плачущими по себе и сам чуть не разрыдался, но к географии всё прошло.  Учительская указка скользила по морям океанам, заглядывала в тепло,  в холод, скользила по Австралии,  плыла Тихим океаном, где ему был виден Настин профиль,  ямочка её на щеке, но он остался к ним  равнодушен.  Он постукивал ногами под партой, убеждался в их присутствии, цепенел на мгновение и с радостью осознавал невозвратность происшедшего.
        Контрольная была усилена двумя задачами к трём обычным, комиссий из Николая Савельича и доброй слегка тронутой сединой русачки. Егорка её любил, она  ставила тройки его отцу, как и ему  за полтора десятка грамматических ошибок.  Она села у стола с краю, Медведь ходил у доски, со скрежетом писал мелом  варианты,  раскладывал по партам дополнительные задачи, Николай Савельевич у комеля грел озябшие руки. Он был с улицы, от него шёл холод: - «Ну, что, братцы – кролики, готовы?»
          Щербина засуетился,  подобное уравнение с доски, перенёс  в своё уравнение, оглянулся назад  скатал второе, третье через плечо списать впереди не удавалось, он поднялся, чтобы глянуть, что там  по его варианту и его усадили. Николай Савельевич стоял рядом, не отходил от него уже и Витька успокоился, грыз ручку, морщил лоб усердно. В классе стояла тишина, угли в печке потрескивали, затем  при отсутствии ветра гудели и опять с ветром  затихали. Тетя Даша шурудила кочергой постоянно,  нагоняла температуру коксом, Медведь уже млел у стола, русачка проверяла  сочинения. Там было Ольгино о Пушкине, он знал об  этом, и улыбалась изредка, наверное, от сочинения Горобца. Николай Савельевич  выглянул в коридор, махнул головой Дарье Тимофеевне: - «Савельич, да шо хватыт, замерзнут ведь хлопчики?» Щербина, вскочив, как перископ обвел все близлежащие варианты:    -  «Витя, ещё раз встанешь, влеплю тебе кол вместо учителя».  «Братца – кролика»  в  диалоге его не было. Это было для Витьки  серьезно.
        Егорка, решив три задачи, тупо смотрел на две усиленные. Они казались ему  странными и не с его края. Он внимательно вчитывался в них, чувствовал подвох, где то, а где определить не мог. Помог  Щербине, затем сдвинув контрольную к углу парты, затих. Щербина сопел старательно во всю клетку выводил условие третьей задачи, затем решение и огромными буквами ответ.  Егорка смотрел в  оттаивающее окно, на далёкую трассу, на остановку, на заснеженных путников скользящих дорогой в хутора.  Он пытался угадать идущих  и не мог из – за дальности расстояния. Ветер утихал,    меньше дёргал застывшие сугробы,  теребил уставшую  за зиму  полынь, срывал её изредка. Она скользила по застывшему полю, прибивалась где –то и умирала. Егорка опять вспоминал сани и ему хотелось домой к деду. 
        Четвёртую  задачу к звонку он решил, пятая не давалась.  Медведь, собрав  листы, сгрудившись над столом с Николаем Савельичем  решил дать им троим по пятнадцать минут. Пятая задача ни далась ни кому: ни Насте,  ни  Виденяпинскому пацану и к не удивлению всех Егорке. Теперь они в классе были втроём, русачка накинув платок ушла, извинившись, Николай Савельевич ходил по классу от  Виденяпинского пацана к нему, над  Настей стоял Медведь теребя   пальцами воздух. Положив на стол секундомер, они отошли к подоконнику: - «В час добрый, братцы-кролики!»
        Настя, обернувшись к нему,  улыбнулась.  Егорка загорелся. Он должен решить. Он поглядывал  на Виденяпинского счетовода и боялся его. Боялся  сложного математического выражения, которое надо было упростить, боялся  подвести Настю. Сердечко его забилось, как на трамплине. «Всё, что просто, то и гениально» Слова Медведя в гостиной, всплыли в его голове. Споры его с Николаем Савельичем, Настино имя, от которого он горел. Слово «таланты» и Виденяпинский  пацан. Деревенские рамки, упёртость мужика,  логическое мышление: - «А уголь твой, где  гениальность твоя, терпения нету, герой только под окнами у немки шастать?».   Егорка злился уже на Медведя,  на себя, на математическое выражение, оно не  давалось ему.  Он упрощал его так и эдак, раскрывал скобки,  собирал многочлены, но они не поддавались сокращению.    Егорка бросал выражение и  опять тупо смотре в никуда. Настя оглядывалась на Виденяпинского пацана, он тоже её сторожил, на Егорку не смотрели оба. Но он всё- таки упростил его. Простенькое выражение, такое очевидное потом, помноженное на обе части  математического выражения дало результат  -   «- ах = 1»
       Он проверил минус и положил контрольную сбоку.  «Всё, братцы, контрольная закончена, итак сорок минут сидим». Они обернулись к нему оба разом: - «А,  кто решил?"          
        - Егор решил. 
          Николай Савельевич трепал его голову, как дед, Настя зло глянув на него убежала.  Николай Савельевич вёл его по гулкому коридору пустой школы, Щербина, гремя, кирзачами догонял их, с учительской выходила русачка с тетрадями:  - «Решили?»

                Продолжение следует