Слесарь хладнокровно проверил купленный на Украине автомат-шмайсер. Все его части работали четко, словно он только что со сборки военного конвейера. Шмайсер он купил у деда (на хохляцкий манер — «у диду»), когда они с Дураком, или Колей Тепловым, получили впервые честно заработанные деньги на шахте.
Кличку «дурак» Коля получил в крытой тюрьме города Златоуста, в которой начиная с шестидесятых годов века прошлого он был несколько раз. Тогда в практику кумовьев входили «пресс-хаты», но он не только их не боялся, но и был готов умереть всегда. Его считали психом. Надзиратели тюрьмы, так же как и кумовья, знали, что на воле Коля-дурак жил почти рядом с тюрьмой: на Вшивой горе он и по воле знал всех мусоров в лицо. Там-то они в перерывах между сроками познакомились со Слесарем, и сошлись, ибо это были родственные мятежные души.
Кончались последние годы совдепии, все было шатко и, как казалось, ненадежно. Один за одним умирали вслед за Брежневым Андропов, Черненко, Суслов и прочая, как они считали, твари.
Слесарь прошел сеть северных лагерей и выплыл из «полосатого рейса» с отмороженными и отбитыми легкими, но в его газах всегда читался веселый цинизм и юмор бродяги. Жить ему оставалось, как он думал и чувствовал, не много. Там, где он был последний раз, не дул средиземноморский ласковый бриз, а пронизывал до костей норд с горы Машка. Здесь заканчивались все дороги и шли бескрайние просторы тундры до моря Карского. Вечная мерзлота и ничего не росло, кроме, ягод по весне на болотах и в тундре.
А Слесрю всегда хотелось к теплу. В одном небольшом шахтерском городке жила его родная тетка. К ней-то и приехали Слесарь с Дураком. Она обоих как-то устроила на шахту. Оба они были прогонистые и дохлые, и поэтому Слесаря взяли выдавать инструмент и прочие шахтерские прибамбасы, а дурака взяли в лаву на компрессор.
— Снидайте, снидайте, москали, — говорила им тетка, наливая в тарелки украинский борщ, — и шо вы таки дохляки...
Москалями звали их и работяги.
Проработав лето и получив огромные, по тем временам деньги, они съездили на хутор. Хату показал им один кацап с блудливыми глазами. Осторожно перемахнув ночью плетень они стукнули в окно мазанки три раза:
— Гроши! — рыкнуло что-то из хаты. Переглянувшись Слесарь с Дураком отдали заранее приготовленные деньги. Почти все заработанные, оставив себе только на билеты. В окно чья-то рука подала два автомата и целый холщовый мешок с двумя прямыми рожками и очень большой и тяжелый кучей патронов к ним. Окно захлопнулось.
— Вот это да! — восхищенно сказал Дурак, когда они за хутором в овраге опробовали автоматы.
— А ты думал... — отозвался Слесарь. — это еще что. Вон на соседнем хуторе и тоже «диду», огород на танке пашет.
На Урале их дороги разошлись. «Волка кормят не только ноги, а и характер, и еще знания того, что никто кроме тебя самого помочь тебе не в состоянии, что — ты, и только ты можешь сделать себя», — думал Слесарь.
И вспомнил свое голодное детство. Вспомнил жизнь на отшибе таких же, как сам Слесарь и Коля-дурак. Родина для них была мачеха, отсюда остальная психология: думать лишь о себе, о близких, о собственном кармане и желудке. Хитрые, изворотливые, злые, башковитые... И — передавшаяся на генетическом уровне от дедов к отцам, от отцов к сыновьям — незаживающая лютая ненависть к красным удостоверениям органов, ко всем их не лучшим, но хорошо запоминающимся атрибутам, к приказному раздражительному тону, вызывающим желание сразу стрелять.
А время старое уходило вместе с престарелыми генсеками. Пришел Горбачев, и как бы что-то новое вырвалось в страну. Как хрущевская оттепель, только глобального потепления. Затем пришел Ельцин... Воруй, торгуй — не хочу. Только одного не хватало России — возможности по настоящему работать. Возможности состоять в своем деле. А понятие бизнеса совдеповское: обмануть, украсть, а там — трава не расти. И еще то, чему учили со школы — отнять и разделить! Стали возникать группировки, бригады, рэкет. Слесарь знал многих и боксеров и каратистов. Ни к одной из них не примыкал. Слово-то, какое думал он: «Не примкнул! Не присоединился!». Как при «кукурузнике» — Молотов, Буганин, Качанович и примкнувший к ним Шипилов. Путь они «каратят» — кто гнется перед ними, значит, и должны гнуться. Они сильны и хищны, однако улица полна неожиданностей. Конечно не плохо, если чем то владеешь с младых ногтей, а если с младых — сидишь? Тогда: лучше нету карате, когда в кармане два «ТТ»!
Слесарь вспомнил вдруг Атлян, всесоюзную «малолетку», гремевшую среди остальных подобных учреждений жестокостью, беспределом, правом кулака.
Всесоюзная кузница и личностей, и будущих воров, и будущих сук, проявившихся потом на Белом лебеде. Это была малолетняя зона, где было практически все так же, как и во взрослом лагере, то есть: вор, общак, грелся изолятор... Только «на черном ходу» было открытое противостояние, и никто никому не хотел просто так, без борьбы уступать, а здесь все исполнялось по первому требованию, все делалось так, как было нужно куму Сыропятову.
Слесарь был на Атляне давно. Не сломлен. И заслуживший уважение. И имевший определенный авторитет.
Как-то поздно ночью веселый, раздобревший от выпитого с приятелем тройного одеколона, направился по нужде в толчок на улице, заодно фыркнуть болгарской Шипки. В спертом воздухе барака слышались стоны, храп, сопение и прочие звуки. В красном уголке он вдруг заметил Мустафика, который сидел на столе, с удовольствием затягиваясь сигаретой. В перерывах между затяжками он с не меньшим удовольствием пинал в живот стоявшего перед ним навытяжку новенького.
— Я научу тебя стирать! — цедил он сквозь губу — Ты у меня миньет научишься делать...
Слесарь поморщился. Когда-то совсем недавно, год назад, Мустафик был самым забитым, чмо, посмешищем и вечной шестеркой у бугра. Если Слесарь несмотря на постоянные регулярные избиения активом бугров и рыча отряда, хранил чувство собственного достоинства, а иногда и счастья и выходил один на один, против любого активиста, то Мустафик опустился в конец. По секции он передвигался бегом, то поднося уголек бугру для сигареты, то еще что нибудь. С усердием стирал портянки, носки, трусы. Сам же ходил неряшливым, неделями немытым. Несмотря на хрупкое телосложение, был на редкость прожорлив. Однажды в кухонном наряде Слесарь видел, как Мустафик моя пол, пожирал объедки тайком. Летом, сидя рядом с бугром отделения, после отбоя отгонял от него мух... Все прозвали его шушерой. Отсидев больше половины срока, начал менять обличье. Теперь мало кто узнавал в этом вылощенном и наглом безжалостно издевавшимся над новеньким, недавно зачуханную шестерку коновитую...
— А сапоги чтобы мои сияли — продолжил Мустафик — как анализы блестели! Почему этого не вижу? Щетка плохая? Придется вылизывать языком. На!!! — протянул он ногу, тыча каблуком новенького в нос.
— Ты, чмо, не беспредельничай! — резко одернул его Слесарь.
Мустафик опешив чуть не упал со стола. Связываться со свитым словно кнут Слесарем ему не хотелось. Надо же ему, легавый буду, явиться в самый неподходящий момент...
— Это же новичок, еще вольными пирожками серет, ему за положняк! Разве ты сам стираешь? Ты же сам порой, таких заставляешь? Вспомни, как нас убивали!
— Гоняю — согласился Слесарь, — но минет сделать не предлагаю и сапоги лизать не заставляю, как сам не лизал в отличие от тебя ублюдок. Пошел вон шушера!
Мустафик уныло пошел прочь, а Слесарь пнул его обожженным по атляновской моде сапогом под зад.
— Откуда, земеля? — спросил Слесарь новенького.
— Со Златоуста!
— Правда? Ни х... себе, земляк! — обрадовался Слесарь, угощая пацана «Шипкой». — Да не дрожи, в обиду не дам. Будет кто приставать посылай ко мне.
И от избытка чувств, что встретил земляка спел:
«Швейцарский банк, падет к ногам,
Каталу в Монте-Карло ёбнут,
Дай лишь на волю выйти нам...»
Он исполнил обещание. Сальникова больше не трогали. Никто не хотел испробовать воздействие мощных битушек Слесаря, которые, как он с удивлением узнал годы спустя, называют в карате «удар тигриной лапкой». Когда Слесарь уходил на «взросляк» они обменялись адресами, Костя горячо благодарил за поддержку, называя его другом. Затем, как и водится, забыл, на посланное письмо не ответил. Слесарь не обижался, знал, что атляновская детская дружба редко встречается и продолжается на воле. Тем более, как он случайно узнал «Сальник» освободился с Атляна по УДО, (был в активе) и в последствии ушел служить в армию, попав вроде в десантники.
В Златоусте на воле все шло своим чередом, как и везде в те ласковые времена в России. Лидер собрал из профессионалов бокса и карате людей, сразу заявив о себе в полный голос. Умный и циничный не брезговавший спрашивать у старых зэков совета, он не сразу, постепенно оценил воистину необозримые горизонты, какие открывает честное предпринимательство в России. Начал с малого не гнушаясь и рэкетом. Быстро сколотив стартовый, как красиво говорят, капитал, он приступил к завоеванию структур коммерческих изнутри, хотя и продолжал действовать старыми «дедовскими» методами. Кто-то из «добрых молодцев» приезжал к богатому дельцу и предлагал в вести своего человека в состав учредителей попершего в гору предприятия. Если артачился с ним тут же прощались, напоминая о «недавней трагедии случившейся с его коллегой». Этот довод и этот недавний случай трагический, был почти неотразим в своей простоте, ломая несговорчивого раз и навсегда. Собирающие деньги везли их Лидеру со всех сторон и даже не знали друг друга, да и сам он порой не знал, не запоминал все. Был немного безалаберен. Было время толстых, как на корабле золотых цепей, кожаных курток, «Ласкового мая», доступных девок, хотя завел все же офис и кассу и название предприятия. Вскоре начались и более кровавые разборки. Однако выстоял. Думаю победами обязан не столько собственной крутизне, сколько видимо действенной помощи силовых структур, но не города Златоуста, где приобрел высоких покровителей не скупясь на «презенты». Все же узнав, усвоив все правила коммерции, подлых подстав и прочего, где-то оставался наивным мальчишкой — очень жестоким — но наивным. Притягивал он к себе и подтягивал прошедших через ад советской пенитенциарной системы и хотя многие смотрели искоса на пышущего здоровьем Лидера (тренажерный зал, сауна, массаж и не купленное звание мастера спорта по боксу) из-за его полнейшей беспринципности, коробившей зачастую, но сильного терпят чужака... Заявлял наверное лидер и полной независимости от всего, а не надо было. Нельзя по материалистическому учению быть в обществе и быть свободным от него.
Все равно для Златоуста, для истории становления капитала, он оставил значительный след, среди частных предпринимателей. Если бы вору, с кем когда-то встречался и разговаривал Слесарь, рассказать о том, что его братья будут приезжать на роскошных иномарках, в сопровождении собственной охраны, он бы наверное сказал: «Отрежьте ему язык, он насмехается...» Как поверить в такое ему, кравшемуся на свидание с братьями и почитавшими верхом моды золотые зубы и прохаря офицерские. А если сказать такое, что речь в будущем пойдет о ценах не нефть, банковских кредитах и выдвижении своих кандидатов в Думу, то и вовсе посчитал такое за гребнутого. Что же, был бы жив, пришлось бы привыкать. Как говорил Миша Горбачев, процесс пошел... И пошел он сверху. Он вообще с войны не был не воле. А кто из братьев был не воле, давно не был здесь. Иначе жизнь давно была бы по другому. Так вот рубится сук на котором сидят. На котором опора и сила и жизнь всякого сидящего человека...
Полковник УВД Златоуста вышел из кабинета прокурора Курганова тяжело дыша и выпив уже в своем кабинете графин воды, начал приходить в себя. Он собрал всех кто мы и должен собираться.
— Понимаю я, ладно всю сложность ситуации — заговорил он примирительным тоном — Волков этих голыми руками не взять, у каждого чистые документы, в голове по десятку алиби за день, свидетелей не сыщешь. Оружие на дому, естественно не хранится. Но прокурор, — при этом слове полковник вновь начал наливаться краской, — он ничего не желает слушать!В других, нашему городу подобному, городах, эти группировки ведут себя более-менее тихо, даже с кавказцами мы договорились, с их армянско-грузинской диаспорой, у нас же что неделя, что месяц два три трупа. Короче от нас требуют самых решительных, жестких мер, чтобы подобное безобразие пресечь. — Он посмотрел на часы, — после обеда жду ваших предложений, — и нетерпеливым жестом махнул на дверь.
Подчиненные уныло разошлись. Самым сообразительным был майор Васильев. Наверное благодаря ей, за долгие годы службы в органах ухитрился не получить не одного высказывания и даже в скором времени рассчитывал на повышение в звании. Везучесть майора объяснялась просто. Дело в том, что он был великим специалистом по компромиссам. Наверное в другой стране майор сумел бы стать честным, но здесь?! Прогнившая с верху до низу система, постоянно меняющееся законодательство с дополнениями к дополнениям и прочие прелести вставшего вновь на рельсы капитализма и рынка государства.
Кроме того Васильев был не глупым человеком, поняв, что организованная преступность — следствие неизбежное правовой незащищенности, голода, безработице, разрухи, моральной деградации народа, у которого семьдесят с лишним лет отнимали веру в Бога, а вместе и совесть, споили его, растлили и надругались над ним. Преступность не искоренить методами силовыми, как не вылечить прокаженного хирургической операцией. Что же придумать майору Васильеву?Васильев был человек практической складки характера, к тому же он, являясь продуктом породившей его системы, избытком совести не страдал. Он отлично знал Лидера. Более того, получал от него кое-что, за кое-какие услуги. Мзда была приличной. Если арестовать Лидера, то на его место придет другой. Возьмешь другого — явится третий. Свято место пусто не бывает. Кроме того Васильев отлично знал, что у Лидера и многих ему подобных связи на разных уровнях. И так если арестовать Лидера, во-первых, пропадет хороший источник дохода, во-вторых, сто пудов, наживешь одни и крупные неприятности. С другой стороны если игнорировать разъяренное начальство — прощай работа! Что же, ситуация безвыходна? А вот и нет. Начальству необходимо кинуть кость, изобразить бешеную активность. Допустим, несколько налетов на дискотеки и бары, да машины поголовно проверить все, арестовать двух-трех придурков, которых можно выдать за крупных мафиози, если, как в фильме, место встречи изменить нельзя — подкинуть им ствол или пакетики с героином — все свои соображения Васильев незамедлительно доложил полковнику. Полковник задумался. Идея показалась отличной, только он ее расширил и дополнил: налеты лучше производить силами ОМОНа, тех ребят, что в черных масках. Им же все до фонаря, лиц никто не видит — полная безнаказанность. Нашим же сотрудникам могут потом отомстить!
— Гениально! — восхитился Курганов. — Начнем действовать немедленно. — рубанул по столу польщенный полковник.
Когда Слесарь чалился на церундере, в лагере был голод. Однако по неписанному каторжному братству, одиночные камеры «грелись» в первую очередь. На прогулку одиночки выводили раньше всех общих камер, часа в четыре утра. В определенных незаметных местах гуляющие вчера общие камеры, тырили сигареты и чай делясь порой самым последним. В место хлеба давали тонкие лепешки по 30-40 грамм. Утром в обед и вечером мать Слесаря, больная старуха, никогда не забывала единственного сына и чтобы как-то помочь ему выжить, ездила в Челябинск покупала там на оптовом складе сигареты и продавала их чуть дороже как и другие. Она стояла с больными опухшими ногами на дико организованном рынке и стражи порядка, особенно молодые и наглые, когда не хотели тратить своих денег, под видом наведения порядка гоняли старух, отбирая у них товар, говоря при этом, что торговать здесь не положено. Она была самая несчастная из всех забитейших старух на рынке и когда отбирали, она протестовала. По ее сморщенным как печеное яблоко щекам текли слезы, она улыбалась и говорила:
— На здоровье вам! Храни вас Господь...
Другая старуха, жадная и циничная, работающая раньше в школе учительницей начальных классов, е еще раньше, в пятидесятые — шестидесятые годы, надзирательницей в тюрьме, а теперь ходящая по помойкам и собирающая объедки себе и штукам двадцати кошкам, начинала при людно стыдить ее:
— И все мало ей! И все мало! Поглядите на нее... Ведь пенсию получает, а туда же, в коммерсанты! То семечки продает, то сигареты! Полную коробку нахапала! А все мало тебе, Мария! И где ж совесть твоя?
Мария изъяснялась плохо, заикалась, и поэтому ничего толком ответить не могла, стояла и глупо оправдывалась. Эта Мария даже собирала бутылки не столько для себя, сколько для сына, чтобы он вернулся к ней, ее одинокой старости и ненужности.
За соседним столом пили «звери» или как пишут «лица кавказкой национальности». Они о чем-то громко разговаривали на своем языке и выпивая то ли коньяк, то ли вино, раздражали Слесаря, тупым высокомерием на смуглых раскормленных лицах, со всеми признаками пороков. Их глаза, глаза наглых животных, чувствующих общность стаи, лениво-маслянисто скользили по сторонам, по нему, сидевшему одиноко, по проходящим женщинам, и ему немного выпившему, хотелось надеть всех четверых на вилку. Надо было заказать кабинку со столиком, чтобы это гадье, даже здесь в городе где родился, не лезло в глаза — думал Слесарь. Изображают из себя волков, потомки гребаные сластолюбивых халифов, — текло его раздражение — а пахнут баранами. Привыкли сука жрать баранину без меры и срать без ума...
Слесарь знал веселящую силу денег и мог позволить провести вечер в этом ресторане, который раньше, на его памяти, был в ушедшее время обыкновенной забегаловкой. Но то время, та забегаловка, была ему почему-то роднее. Не было вышколенных официантов — пацанов, были официантки — девушки в былых кокошниках, приносили красное, венгерское белое, румынской сладкое, коньяк и охотно шутили с компанией, глядя в восторженные и хмельные глаза. Это было давно и наверное не повторится. Нет уже тех девушек, нет восторженных глаз. И вина того нет. И танцплощадок... А ведь было. И веселье было другое, разгульное юное, щемяще знакомое и родное, уходящее еще куда-то дальше, в прошлое. Раньше такая атмосфера свойственна была любому ресторану. Пьяноватые мужчины в бостоновых костюмах, их спутницы — пышные и с завивкой, танцующие с ними «танго», отзвуком, помнящие его слова и звуки:
И вот погас последний луч заката!
Прости меня, ноя не виновата...
Прости меня.. ноя не виновата,
Что я любить и ждать тебя устала...
Звучал в его памяти аккордеон и девичий грудной густой тембр. Сейчас все иначе. Не лучше, не хуже, а просто по другому. За эти четыре года прожитые на воле он гурманом так и не стал. Как привык с детства и юности к столовкам к прогорклому маргарину и комбижиру так и не научился быть ценителем еды и при любом раскладе меню говорил сам себе: «Лишь мясо и хорошее было!...» За окном был вечер. В зал все больше входило расфуфыренных дам в декольте в сопровождении мужчин в смокингах. А он ждал Катьку. Это была десятиклассница. Она ему годилась и в дочери и в подруги, в зависимости от ситуации играла роль, то любовницы, то строгой секретарши, то племянницы. Когда он увидел ее впервые, из дверей школы выкатывались и вываливались толкающиеся и уже дерущиеся клубки детей начальных классов. Она вышла с двумя, видимо подругами одноклассницами и зашла с ними за угол покурить. Он глядел на ее простое бедное платье, на манеру вести себя и разговаривать, на ее чеканный профиль и вьющиеся от природы волосы и сидя на трубах, каким-то чутьем или чувством, знал уже, это самое то, и сгодится при его работе. Последнее время Слесарь специализировался «на отвертке» или, как это раньше звучало, был «фармазон» или мошенник.
Шмайсер он загасил в место надежное. Пусть пока лежит, кушать не просит. Не сразу вникнув в новое веяние и очень отстав по жизни от всего, он решил для себя так, пусть жизнь моя и жизнь государства протекает параллельно и не соприкасаясь. Мне ничего от него не надо, от его структур и органов, и пусть им тоже ничего не надо будет от меня... Не нужен я, ха, свободной России, и вообще не нужен. На следующий день, когда Катька вышла одна из школы, он встал перед ней и глядя прямо и упорно в ее несчастные глаза:
— Тебя зовут, как? — в глазах ее, он увидел все оттенки ее мыслей и чувств, интерес, внимание, испуг, сердечность, а так же за их поволокой не осязаемой дымкой, отражался гнев, страх, сомнение, удивление и снова страх. Голос ее дрогнул:
— Ка-тя! — произнесла она, раздельно по слогам.
— Не бойся меня и успокойся, то что ты подумала, мне не надо от тебя. У меня к тебе просьба. Ты ведь этот месяц в первую смену ходишь? Да … Так вот просьба, одень что нибудь на себя из лучшего твоего, с катаем в бар в новом Златоусте. И так в течении трех дней, побудь Екатерина со мной, и ели тебе со мной понравится просто быть, то через месяц, я тебя вкую, как надо. Особенно думаю тебе пойдет длинный кожаный плащ, сапоги и прочие прибамбасы, которые выберешь сама. Мне кажется вкус у тебя врожденный...
— А что надо делать? — спросила Катя.
— Пока ничего, походи со мной, посиди в барах, привыкни ко мне, а там посмотрим. Только не влюбляйся, и выкинь из своей очаровательной головушки мысли на эту тему.
Прошел месяц. И если бы кто увидел Катьку вечером, то вряд ли бы узнал в элегантной даме, дневную десятиклассницу. Она была одета очень просто. Стой простатой за которой чувствуется очень крупные деньги. Он был ей доволен. А в ее отношении к нему, кроме уважения и созвучной его натуре веселой ненависти к миру, стало примешиваться еще одно чувство, сострадание к нему, к его потерянным в лагерях годам. Сострадание было таким горячем и по детски простым и наивным, что он забывший что такое бывает, пугался. Они объездили все увеселительные заведения, были и в Челябинске, и он никогда не запрещал, если кто то приглашал ее на танец. Она не хотела и отказывалась, на что он ей сказал:
— Я понимаю, этим ты проявляешь очень большое уважение ко мне. Мне приятно... Но ведь мы работаем. С фуцаном дешевым не ходи, а те, кому деньги карман жгут не отказывай, бери и телефон и адрес...
Он угощал ее мороженным, шоколадом, соками и чувствовал себя настоящим, как бы отцом. Ощущение было новое, непривычное, восхитительное... Красивая! — думал он, только как все, немножко, испорченная. И заказывал ей соки и мороженное, а себе дорогой коньяк.
Она появилась ровно в назначенное время. Чика в чику! — говорил Слесарь, приучая ее к пунктуальности. Она подошла в мягком рассеянном свете декоративных светильников, льющих его с потолка. Музыка звучала не навязчиво. Да и по причине цен приличных публика была солидная. Звери отгуляв свое ушли. По некоторым причинам и признакам оставаться долго здесь они не решались пока. Здесь не было пьяных драк, битья о головы посуды, и блевотины под столом...
— Молодец, Катя! Как сказал бы картавый: «правильным путем идете товарищи...», присаживайся! Тебе уже заказал сок апельсиновый и кофе со сливками, на выбор твой.
— Хочу ужинать, — сказала она.
— Ну тогда ужин. Французское шампанское и изысканную беседу с тобой, Екатерина...
Заведение было под крышей Лидера. Собственно оно и было Лидера. «Правда первые дни, после открытия пришлось потрудиться в поте яйца своего» — шутил Лидер. Аккуратно выкидывая на улицу пьяниц и прочих местных «авторитетов». Однако когда некоторые приходили в себя в реанимации, то предпочли сюда не заглядывать. Кто крупнее сюда не совался, вокзал, город, маш-завод или Новый Златоуст платил Лидеру. Если же кто и приезжал, вел себя скромно. Зачем в чужих владениях гонор показывать, наживать на жопу приключений? Заведение процветало. Обычно оно к двадцати четырем часам было забито, но пока было рано...
Начальник группы «черных масок» держал речь перед шеренгой подчиненных:
— Пацаны!... Неслыханный разгул преступности, город наш буквально захлестнул. Мы вынуждены идти на крайние меры. Бандиты наглеют. На улицу вечером опасно выйти. Стрельба, как в Чикаго 30-х годов. А коммерсанты? Гребут колоссальные деньги, разъезжают на иномарках, жрут и пьют с красивыми бабами в лучших ресторанах, вот ты — начальник ткнул в грудь одну из масок — ты можешь позволить себе такую жизнь?
Маску звали Витя Козлов. Приехав с деревни Веселовки, глухой и далекой, парень с завистью смотрел на «буржуев» одетых ни как он, самым наглым образом шуршащих в роскошных машинах с красивыми женщинами. Витя с удовольствием оказался бы на их месте, а как достигнуть такого не знал.
— Бить может, сейчас — продолжал с пафосом начальник, — какой нибудь разжиревший капиталист, трахает твою девушку, что могла составить твое счастье, дает ей в рот...
Козлов и остальные «черные маски» вдруг почувствовали прилив бешеной ярости, желание громить, месить, лупить прикладами, давить кованными ботинками. Возмездие ведь можно не опасаться. Ощущение полной безнаказанности било в голову не хуже коньяка.
— Цель операции — бывший ресторан «Таганай», сейчас «Аленький цветочек» там собирается много сволочи — вещал командир. — Итак! Методом «бредня» повальный обыск, безжалостное пресечение малейшего сопротивления. Затем всех в отделение... не стесняться! Даже если въедешь по ребрам не братану-бандиту, а коммерсанту — беда не велика, все они миром одним мазаны...
В ресторане народу прибыло, усилился гул голосов. Клубился сигаретный дым, однако импортные кондиционеры быстро вытягивали его...
— Катя!... — потягивая коньяк вел монолог Слесарь — в искусстве ошибка простительны, провалишь ты спектакль, ну роли лишишься, ну, если загубишь, вылетишь из театра. Ну пойдешь в уборщицы. Это не смертельно. А в нашем деле, актерская ошибка чревата тюрьмой! Любая фальшь может оказаться последней в твоей жизни на воле. — наставлял Слесарь ужинающую Катьку — повторять чьи-то ужимки, пусть и великих актеров, значит быть паршивым актером, актрисой. Твоей игрой не должны восхищаться восторженные поклонники, ее просто не должны замечать. Это и будет главный критерий твоего профессионально умения. Язык у Слесаря был подвешен что надо... — Ты должна раствориться в образе или … умереть — вдруг дверь в ресторан от пинка распахнулась под мощным ударом. В зал ворвались здоровенные парни в черных масках с автоматами в руках. В потолок ударила очередь.
— Всем лечь, руки за голову! — завопил один из них, вгоняя себя в раж и подкрепляя слова снова очередью в потолок. Женщины завизжали. Чей-то ребенок напуганный грохотом выстрелов забился в истерике. «маски» не дожидаясь исполнения начали лупить ошалевших людей прикладами, бить дубинками, пинать кованными ботинками. Женщин тоже грубо швырнули на пол.
— Проверка документов! — заорал предводитель.
— Что же вы делаете! Это же беззаконие! — возмутился один из посетителей, который вовсе не был банкиром или коммерсантом, а сотрудником государственного учреждения.
— Борзеешь гад! — рванулся в его сторону Сильников.
— Да вот мои док... — страшный удар в пах скрючил его, на почки обрушился приклад автомата. Обозленный Сальник схватил его, потерявшего сознание, за волосы и, несколько раз ударил лицом о бетон пола.
Слесарь лежал без сознания, оплывая кровью: в результате зверского избиения открылось рана, сделанная ему после резекции легкого, лопнул еще не заживший шрам. Но еще до того, как он потерял сознание, он краем сознания успел заметить, как Катька, его худенькая Катька, как маленькая птичка кинулась на Сальника, однако удар ботинком ей под сердце, сломав ей два ребра, бросил ее на пол...
Насытившись местью, «черные маски» грубо забрасывали посетителей ресторана в крытый фургон «автозака» и с чувством выполненного долга доставили их в отделение милиции. Наподдав напоследок кое-кому, укатили... Конечно на исполнение бюрократических формальностей требовалось несколько часов. Глубокой ночью охающих и харкающих кровью людей, отпустили домой...
Почин майора Васильева, полковника иже с ними прокурора Купганова, лег как тещины блины руководству области, прямо на душу. Все они, начиная с самых нижних чинов были отмечены в приказе благодарностями и денежными премиями. И наступление на организованную преступность охватило весь город. По принципу: «Цепляй всех к ряду, небось бандит словится».
Однако это была одна сторона, теперь медаль обернулась стороной другой. Милиционеров начали убивать. Первыми жертвами стали два гаишника, остановившую машину, в которой сидели подозрительные личности.
— А ну живо вылазьте! — заорал лейтенант Уткин.
— Руки на капот, ноги на шире! — поддержал его сержант Терегулов поводя автоматом.
Дверь задержанной машины распахнулась и пулеметная очередь, сломав и отбросив их, как кукол, била уже по милицейской машине, шофер которой лишь успел спросонья поднять голову и, она разлетелась ошметками, как лопнувший арбуз…
— Собаки!...Мусор, это легавая собака! — сказал вышедший с пулеметом бритый наголо парень! Бежит человек, собаке надо кинуться. Едет на машине, надо остановить. Только мусору это и надо…
— А отдыхают — надо избить, — поддержал голос из машины…
— Сваливаем! — машина резко ушла в ночь.
Капитана Немцова нашли повешенным в собственной квартире. Сотруднику шестого отдела, сняв с любовницы, переломили кости и отрезали член. Он лишь чудом остался в живых. Мясорубка набирала обороты. Зло продолжает зло, городские власти забыли эту древнюю истину. Начинался беспредел, а он всегда кровавый.
А в шестом отделе допрашивали, избивали и уничтожали восемнадцатилетнего парня, не принадлежавшему ни к одной из преступных группировок в городе. При налёте «черных масок» на дискотеку и стриптиз-бар «Дракула», излюбленное место отдыха молодых со средствами, он взял с собой поломанный, но с виду натуральный и грозный «макаров». Очень ему хотелось казаться «крутым» перед знакомыми девочками, быть похожим на героев боевиков из видеофильмов. Теперь он клялся, что купил его по дешевке у какого-то хмыря на рынке и таскал с собой этот хлам. Налёт на дискотеку произошёл по прежнему сценарию… По залу метались блики цветомузыки. Кто танцевал, кто отдыхал, кто пил шампанское. В дискотеке помимо танцевальной площадки, имелся бар, столики и игральные автоматы. Пахло анашой… Вдруг холостые выстрелы, матерная ругань, вихрь безжалостных ударов, уткнувшиеся лицами в пол замордованные люди, доставка в отделение. Тут то и попал паренек Спичкин. У двоих нашли газовые пистолеты, у троих ножи, а у него «Макаров» годный забивать гвозди. «Героический налёт» можно было считать успешным, в отличие от налёта на «цветочек аленький». Удача! За хранение и ношение огнестрельного оружия можно было посадить. А если доказать, что сопляк бандит?!
Допрос проводил подполковник Шатохин, начальник отдела по борьбе с организованной преступностью, именуемый шестым отделом. Стояла глухая ночь. Мальчишка всхлипывал и щурясь от слепящего света направленного прямо в глаза, вытирал слезы.
— Подписывай подонок! — рявкал Шатоха, решивший, задержанный созрел. Вася Спичкин, жертва повальной борьбы с преступностью, испуганно вздрогнул.
— Написал же я, как было дело!...
В ответ Вася получил сзади резкий удар сложенными ладонями по ушам. В голове загудело. Стоящий сзади ученик Шатохи Михась выбил из под него ногой стул. Поднимаясь на ноги, Спичкин ощутил вдруг дикую боль в правой почке. Михась туго знал свое дело.
— За что бьете? — заплакал парень.
— Не пудри мозги мне, — шипел ему в лицо Шатоха. Хочешь в камеру посажу? Они из тебя за ночь девочку сделают. И станешь Василисой прекрасной.
Речь следователь подкрепил рушащим ударом в печень. Удар был поставлен и отработан годами, на таких вот, Васильках.
Тут в кабинет, как бы случайно, на самом деле по обговоренному за ранее плану, вошел другой следователь.
— Тебя к начальнику! — сказал он Шатохину, и тот, кивнув головой вышел.
— Ты чего плачешь? — участливо спросил он у Василия. Избили, да? Да как вы смеете! — с наигранным возмущением обратился следователь обратился к Михасю, который с трудом удерживал смех.
— Есть, есть и такие, к сожалению, — скорбно продолжал он, когда Михась вышел. Что он вам обещал? Посадить к преступникам? Да, это он может сделать…Тут я ни чем не могу помочь. Вас ведь с оружием взяли, не так ли?
— Как же быть мне? — заплакал в конец сломанный Василий. Я повешусь тогда!
— Прямо, не знаю! — притворно задумался «добрый дядя». Хотя есть один способ. Подпиши бумаги, которые он предлагает, а я , в свою очередь, приложу все силы, чтобы вытащить тебя из этого дела. Мы добьемся справедливости! Главное — время выиграть!
Сломленный Спичкин покорно взял ручку и не читая, подписал документы, сделавшие из него, впоследствии, на суде, очень опасного преступника…
Пол часа спустя оба «шестовика» весело хохотали, обсуждая проведенный спектакль. Старая, как мир, игра в «плохого и доброго дядю» в который раз сработала безотказно. И пошел парень Вася со сроком огромным и впервые, на полосатый режим. На храпы, на Север Западной Сибири, в лагерь для особо — опасных рецидивистов, где на один веселый Новый год, надзиратели запинали в одиночке чеченца Радуева…
Лидер не принимал участия в мщении органам порядка, рассуждая, что мусора со временем образумятся. Все убийства являлись актами личной мести, может и его боевиков, а может простых граждан. Своим Лидер сказал не высовываться и оружие зря не носить, одеваться и вести себя скромнее, без вызывающего крутого шика. А работа? А ресторан? Да куда это денется! Пока маски — шоу устраивая шоу избивают пришедших отдохнуть в ресторан людей, пока гаишники обнюхивают документы или хватают бритоголовых малолеток, пока телевидение и газеты захлебываются славословиями и дифирамбами в адрес героических стражей порядка — серьезные люди спокойно, тихо делают свое дело.
Куда деться коммерсанту, которому долг не вернули? К кому обратиться, если наехали бандиты? В милицию? В арбитражный суд? Не смешите. От арбитражного суда не дождешься справедливости, да и дело протянется столько, что инфляция сожрет всю сумму, которая нужна сейчас. Пойдешь в милицию — запросто могут чикнуть. Если государство наплевало на человека, если не справляется со своей первейшей обязанностью защищать налогоплательщика, за это берутся другие. Например Лидер!
— Аккуратней себя ведите. Без меня, никаких движений. Бритых голов, блатных кепок и прочей ***ты — чтобы больше я не видел! Никто Лидеру не возражал.
Слесарь отлеживался, отходил на «угольном». Угольный вместе со вшивой горой, со своими домика и, трудовым коллективом, криминалом, вертухаями, ****ями и бомжами был удобен и для бесед по душам и для грабежа, для любви и отправления естественных надобностей. И для схрона от глаз любопытных. Здесь он родился. И сюда приполз умирать. Впервые здесь он подумал о Боге. Покойница — мать простаивала ночами на коленях молясь Спасителю о нем единственном непутевом сыне. Отсюда впервые понесли ему первую тюремную передачу, в тюрьму, расположенную в километре от дома, в шестидесятых годах века прошлого... Жизнь, словно лето прокатилось колесом велосипедным. Катька пряча влажные глаза, как могла ухаживала за ним... Эх! Нет «дура», жаловался Слесарь. Он узнал одну из «черных масок» сломавшему Катьке ребра и особенно рьяно пинавшего коваными ботинками. Это был «Сальник». Он впадал в прострацию и Катя пыталась вытащить его из этого состояния. А он думал. Думать он не мог. И не реагировал на ее попытки растрясти его, рассмешить, лишь бы лицо его не становилось таким отрешенным, пугающим ее... про Сальника он ей ни чего не сказал. Их не учили защищаться! Вспыхивало у него в голове и это «глауное» — как бы сказал Горбачев, ерничали его мысли. Да и прокурор как то давно привык, еще со времен совпадений, который клялся в верности и преданности, как сейчас наверное клянется демократам, что это именно ему прокурору приходится выступать в роли охотника, а не наоборот. Подражает может даже президенту, одевая легкое кимоно и бабочкой порхая на татами. Эх! Скинуть бы мне лет двадцать, вернуть легкое и здоровье. Из чистого любопытства не стал бы сразу его вырубать. Посмотреть бы на него в лесу в бушлате, в тяжелых ботинках, в активной обороне секунд тридцать, а потом можно и убить. А Катьку, как пнул, курвенок, перешли его плавно текущие мысли на Сальника. Прямо неотразимый элемент японского каратэ. Ничего, будет тебе «мавищи» по-колымски — вздымала его усохнуть грудь злоба. Чувство мести и чувство чести жгло его исхудалое тело. И столько было говна наложено в его веселую душу лагерями, крытыми тюрьмами, мусорами, что даже для любого трижды здравомыслящего человека, превышало в сотни раз критическую массу. Погасила страна его улыбку и только Катька, дрожала от страха боясь его потерять и все более привязывалась к нему больному и никому, кроме нее, не нужному. Она сейчас была без прикрас, чистая и упрямая. Она внушала ему бесконечное уважение. Ночью у него пошла горлом кровь и он потерял сознание...
— Царице моя преблагая! Надежда моя Богородице! Приятильнице сирых и странных предстательнице... — услышал он Катькин голос. Ему было хорошо необычайно. Он тихо приоткрывал глаза. На него смотрели темные тревожные и ласковые желающие глаза Божьей Матери. Откуда образ? — подумал он. Молитва прожигала его насквозь. Светом лучился образ Богородицы. Ему казалось, как в детстве, это его мать идет к нему, босыми ногами ступая по утренней росе, как бы плывя ему на встречу. Он перевел взгляд. За окном, в своем великолепии, в целиком раскрывшемся небе, пылала малиновая заря. Он посмотрел на голое и по началу не узнал,в этой исхудалой, опрятно, но бедно одетой девочке, Катьку. Она закончив молиться перевела тревожный взгляд на него и глаза ее широко распахнувшись полыхнули улыбкой... сладкий ожог полудетских губ и капающих слез ударил его, прожег, бросил в дрожь.
— Ты что?... Катя? — хрипло, изменившимся голосом, спросил он.
— Ты же чуть не умер... А я люблю тебя!
Услышать такое от нее, да еще в момент находящий, когда он слаб и беспомощен он не ожидал.
За свою жизнь в отношении себя он не слышал таких слов. Разве от матери. Он не был избалован ими, чтобы оставаться равнодушным...
— Кать! — сказал он, чтобы скрыть смущение, — ну ты прямо, легавый буду, ангел доброты и печали. Откуда у тебя эта икона и как она называется?
— «Азъ есмь съ вами и никтоже на вы», — ответила Катька, — она у меня от бабушки моей.
— И ты веруешь?
— И теперь еще более, если бы не ее предстательство, ты бы уже не жил.
— А где твой костюм Катя? Почему ты как Золушка?
— У меня же кончились деньги и я все продала.
— Странно, почему я не помню? Дак ты дней десять не приходил в себя.
— Вот это да! — удивился он. А ты?
— А я сидела с тобой, даже купила тебе новое очень дорогое лекарство от туберкулеза, всего один укол и ...
— И сколько такой укол встал тебе Кать?
— Тридцать тысяч...
— Ну это не так дорого.
— Долларов...
— А-а! — снова удивился он. — Слушай, Кать, что то хавать спасу нет хоца, есть что-нибудь?
Он ел не торопясь, под взглядом Катьки хотя ему хотелось проглотить разом все эти вкусности приготовленные Катькой. Но он держал форс. С этого дня Слесарь стад поправляться.
— Охраняют тебя надежно, как вазу династии Цын, — сказал шагнув в кабинет Лидера Слесарь.
— Здорово бродяга! — произнес Лидер обнимая его.
— Видел и здоровее....
— Давай присядем, не отреагировал Лидер.
— Кофе, виски?
— Слышь! Тебя уважаю, как личность, не строй из себя американца попавшего на русскую кочку. И хоть рубашка твоя от Сентини, а белье от Русцолли, не строй из себя «онорато сачието», ты же наш русский парень, а твоего отца помню таким же, какой сейчас ты.
— Хорошо! — засмеялся Лидер, превращаясь в простого дворового парня. Чифирь будешь?
— Давай.
Через десять минут Лидер спросил: — Денег надо?
— И денег тоже, но нужен мне...
— Хороший ствол или ЛКС-74 с прибором лазерного наведения,— вставил Лидер.
— И она есть у тебя?
— Есть, у меня многое есть! Штурмовой винт У-58 на основе АК-47, 800 выстрелов в минуту. Есть хеклер-кох — СЗ-АЗ... Надо тебе?
— Нет! — ответил твердо Слесарь. — Мне нужен смертник!
Лидер стал серьезен.
— Ты на тропе? — спросил он Слесаря.
— На волчьей, как всегда — прозвучал ответ.
— Это серьезно — резюмировал Лидер. — Умереть не боишься?
— Умереть боится любой, — ответил Слесарь.
— Она особенно тебе страшна Лидер и этим, крутизне лихой, ошмонавшей меня, перед твоими апартаментами. Полторы минуты не выдержат в кипятке настоящем, а поди ж ты, изображают... А мне перед порогом в вечность, надо раздать отдать долги, а там... Там Богу виднее.
— У меня есть Змей! — Терять ему не чего!
— Это ты зря, человеку всегда есть что терять.
— С ним можешь смело рыть себе могилу.
— Вот я и пришел за лопатой.
— Хорошо!-лидер открыл сейф, — пятьдесят штук тебе дать?
— Дать, — сказал Слесарь — и зеленых, мне не особо нужны, а вот другому человеку они сгодятся.
— Не иначе пассия у тебя? — хмыкнул Лидер?
— Дочь и даже больше.
— Я верю тебе, — сказал Лидер. — Не с ней ты был в аленьком?
— С ней!
— Она стоит этого. Даю тебе сто штук баксов…
— Сказать что признателен, ничего не сказать.
Слесарь встал и сметая деньги в пакет произнес:
— Очень надеюсь с тобой не увидеться!
— Удачи тебе волк и, смерти — тебя достойной…
Летний вечер был дивен и тих на окраине Златоуста. В дали от прокопченного мет-завода, пах свежестью, ароматом цветов и еще чем-то невыразимо приятным. В синем небе загадочно трепетали звезды. Улочку обступали невысокие дома. Большинство окон уже светилось. Люди отдыхали после работы, ели, пили, смотрели новости. Сальников возвращался домой в отличном расположении духа. День пролетел прекрасно. С утра он хорошо поспал, позанимался спортом. Днем встретился с товарищами. Посидели весело, в меру выпили. Один пришел с сестрой, высокой длинноногой брюнеткой Галей. Сальник сразу положил на нее глаз, увивался, острил, рассказывал анекдоты, вел себя как заправский ухажер-сердцеед. Галя смотрела глазами в ответ, смеялась громко над его любой плоской шуткой. Ее пухлые, яркие губы, изобличали в ней натуру чувственную, они то и дело открывались в улыбке, показывая белоснежные зубы. Девушка казалось такой доступной, что еще более распалило Костю Сальника, который особыми успехами у женщин, похвастать не мог. Договорились легко о свидании. Если бы не брат охранявший сестрицу, Костик наверное, переспал бы с ней уже сегодня. Как жаль, что нельзя рассказать о своей работе. «Черным маскам» запрещалось делать это в целях их собственной безопасности. Сальников гордился своей службой. Как лихо смотрятся они в кадрах криминальной телехронике, когда, широко расставив руки, держат под дулами автоматов лежавших в грязи подозреваемых, заламывают им руки, забрасывают в машины. Это же супер! Крутые ребята ничего не скажешь. «Масок» в промежутках между операциями усиленно тренировали: обучали рукопашному бою, стрельбе, методам задержания и многому чему другому. Предложение войти в «особую группу» Сальников воспринял с восторгом. Это элитное подразделение, наводящее ужас на простых смертных. Кроме того, хотя Костик сам себе не сознавался, пьянило безнаказанность «Человек без лица» — вершитель судеб, твори, что пожелаешь: захотел прикладом по мозгам, захотел нагой в пах. С «невидимки» взятки гладки. Допустим, встретишь свою жертву через некоторое время — ничего не бойся, как тебя ей узнать?! Сальник легко нес крепкое, мускулистое тело, с наслаждением вдыхал свежий воздух. Подвыпивших он не боялся. Коричневый пояс по каратэ — это не шутки вам, во — вторых Костик до мозга костей проникся ощущением собственной крутости. Когда изо дня в день лупишь крепких парней, да респектабельных господ, по не воле возомнивших себя Рэмбо. Жертва ни когда не рыпаются, жить хотят! Все знают — «черные маски» могут запросто пристрелить. Карт-бланш на это им дан… У Слесаря было сухое битое перебитое тело без одного легкого, да и второе держалось на честном слове. Но другого тела у него не было, надо было владеть и таким, больным…
Сальник увидел свой дом. Вот и темный двор, густо заставленный машинами. Зажрались сволочи! — мелькнула раздражая мысль. Ну ни чего, мы таких, как вы неплохо обрабатываем… тут на затылок ему обрушился рушащий, тяжелый удар. Пришел он в себя на полу машины, мчавшейся в неизвестном направлении. Руки — ноги были крепко и умело связаны, рот заткнут кляпом, поверх которого ему намотали для верности клейкую ленту. В довершении на нем лежал толстый ковер, в который бесцеремонно упирались чьи то ноги. Сальник заворочался, замычал.
— Очнулся лупоглазенький! — произнес чей то скрипучий голос и ковер сдернули с его лица. На него смотрела смерть дулом старинного немецкого автомата «шмайсер».
Машина свернула на лесную проселочную дорогу. Машину вел Слесарь. Что бы избежать нежелательных проверок, для похищения Сальника взяли самую что ни на есть задрипанную развалюху, взятую в гараже за сотню долларов у одного знакомого.
— Зачем тебе эта телега? — изумился тот, — она даже на запчасти не годится.
— Да дед в деревне заболел, надо сгонять, пока не умер.
— Смотри, что бы в пути не рассыпалась — предупредил тот полушутя — полусерьезно.
Она скрипела, дребезжала, хрипела. Казалась машина возмущалась, что ее, пенсионерку — старуха, которая мечтала о месте на свалке, заставили тащиться в даль несусветную. Гаишники внимания не обращали. Нищета! Приличного штрафа не содрать, а уж бандюги не ездят на таких. Да и сидевшие в развалюхе ни в малейшей степени не настораживали. В телогрейках. У Змея особенно было рабочее — крестьянское рыло, хоть сейчас засылай в разведку к пьющим слесарям. Едут представители рабочего класса в деревню картошку копать, а может самогонку пить, а может рыбу ловить. Третьего пассажира, ради которого этот маскарад, видно не было. Он на полу, под ковром, с кляпом…
Долго катили по поселку. Наконец он запетлял среди темных деревьев. Слесарь заглушил мотор. Прислушался. Ни звука. Местечко было под стать задуманному. Крохотная полянка, освещенная безмолвной и сочувственной свидетельницей множества преступлений. Вокруг — тишина.
— Разверни его, — предложил Слесарь, — пусть напоследок подышит.
Сальника развернули. Он с ужасом узнал Слесаря, который спас его от надругательства в Атляне и которого Костик так вдохновенно пинал ногами «Аленьком цветочке». Сальник мычал, умолял глазами, чтобы вынули кляп. Он объяснит, что не виноват, что он действовал по приказу, неужели друг старый убьет его из — за пары тройки сломанных ребер!
— Не дергайся, гондон! — отреагировал Слесарь. — Веди себя тихо. Все таки последняя минута твоей жизни. В такую минуту не надо дергаться и суетиться. Ты перед Богом скоро предстанешь… Сжечь бы тебя, как Джордано Бруно… Так что веди себя правильно и не переоценивай мое душевное благородство. А в последнем слове тебе отказано.
На самом деле он боялся, что, услышав голос Сальника, пожалеет его, а этого нельзя допустить. Дело должно быть до конца доведено. Если оставить Костика в живых — он сдаст его с потрохами. У этой сволочи ни стыда, ни совести. Имей Костя хоть ее зачатки, разве бил бы он с таким остервенением человека, от которого видел только хорошее. А он бил, думая, что неузнаваем под черной маской.
— Приступим, Миша, — сказал он Змею и взялся за лопату.
— Может утопить эту булку? — спросил Змей.
— Нет! — бросил Слесарь орудуя лопатой.
Земля пронизанная корнями деревьев, поддавались плохо. Пот заливал глаза полубольного Слесаря. У Змея дело пошло лучше. Из медленно углублявшейся ямы несло сырым тяжелым запахом земли.
Выдохшись, Слесарь закурил, заметив круглые от ужаса глаза Сальника, он с трудом подавил в себе вспышку жалости. Жадно затягиваясь сигаретой, Слесарь вдруг заметил, что штаны Сальника намокают спереди. Жалость сменилась отвращением. Как избивать безоружных — герой, и глаза «сверкали», как у горного орла, а тут умереть достойно не может. Между тем у Миши работа подвергалась быстрее.
В Афгане, который он прошел от начала компании до самого конца, он погибал трижды. Змей был диверсант и даже более того. Когда его контуженного и ошарашенного взяли душманы с приятелем. Пытали сначала приятеля. Допрашивал видимо американский инструктор чисто говорящий по русски. Сведений от них и не надо было никаких. Они из себя героев не корчили. Смеясь душманы вскрыли приятелю живот и один бородатый, зверски ворочая глазами вырвал у еще живого печень и надев ее на нож, стал тут же обжаривать на костре. Затем он съел ее… Змея оставили на десерт, на завтра. Ночью он убил их всех, тридцать семь человек. Сначала свернул шею бородатому. Затем вбил глаз в мозг инструктора… И ушел. Мать дома, получив похоронку, умерла. Его соседка, которая ждать обещала, тоже не ждала. Прибывшие, на место дислокации временной, два цэрэушника застали лишь одни трупы, убитые разными способами, но одними руками. Они привыкшие к мертвым, удивились. Старший сказал другому: «Это был настоящий лейгер!» его так и назвали, откуда то это узнав. И в Афгане он отзывался на слово Лейгер. Змеем стали звать его на гражданке, но это отдельная глава…
Настала чудная пора розового рассвета, когда хочется дотронуться до природы рукой, до березы, черемухи или сосны. Когда птенцы еще не проснулись, и ранний пар родил пшеницу на полях…
— Думаю, хватит, — вздохнул Змей отбрасывая лопату.
Вдвоем они потащили связанное обмякшее тело к краю могилы. Немного подумав, Слесарь снова подстелил под него ковер, достал нож, схватив за волосы, запрокинул голову жертвы на зад:
— Не бойся, живым закапывать не будем, хотя ты это заслужил, — он криво усмехнулся и наотмашь полоснул по горлу острым, как бритва, лезвием. Рана получилась до шейных позвонков. Хлынула их перерезанных артерий черная по цвету кровь… закатав мертвеца в ковер, они столкнули сверток в яму, засыпали землей, тщательно утрамбовав, забросали сверху упавшими листьями…
— Ну что, пошли отсюда, — проскрипел Змей, но Слесарь вдруг упал на могилу и заплакал. Содеянное в данный момент показалось таким бессмысленным и ужасным. И не было удовлетворения его поруганной системой душе. Он бился в истерике.
— Эх, Костя, Костя, — бормотал он, почему так вышло, почему, Господи?
Змей хмуро наблюдал за товарищем, который встал на четвереньки и взвыл вишневую зорю. В глазах Слесаря запрыгали огоньки безумия. Змей видел много смертей и убивал сам, но эту картину он запомнил до самой смерти.
Высокие безучастные деревья, прекрасный летний рассвет, темная кровь на ноже и дикий, похожий на волчий вой… на конец Слесарь прекратил выть, ничком упал на землю, словно хотел обнять напоследок закопанного в ней мертвого друга — врага, ставшего мусором. Лежал он долго, а когда поднялся, белое лицо снова стало спокойным, из глаз исчезли безумные огоньки.
— Пошли, — коротко бросил он Змею, надо заехать в храм, за убиенного свечу поставить и, не оборачиваясь, зашагал по направлению к дороге.
Катька подняла на Слесаря тревожные кричащие глаза. В них читалось: «Где ты был?» Однако ничего не спросила.
— Как ты смотришь, Екатерина, на медицинское училище?...
— Нормально! В детстве мечтала стать врачом.
— Каким? Хирургом? — ощерился Слесарь?
— Крови я не боюсь, — ответила Катя, — но детским врачом я бы, если бы поступила, смогла бы стать. Детишек я люблю!
Из тебя бы мать классная вышла — подумал Слесарь и сказал:
— Ты уже поступила, Катя!
— Как это? — вспыхнули ее щеки.
— Так!
— Там же на одно место…
Считай, что я твой фонд благотворительный. Бригада евро-ремонтников работает по отделке внутреннего вида и кабинетов-классов, а с Юрием Сергеевичем я договорился и ты первая принята в списке.
— С Журавлевым?
— Да с ним.
— А как?
— Катя, я же сказал тебе бригада работает. И еще хочу сказать, слышь Кать?
— Слышу, — словно эхо отозвалась она.
— Кать… Мы с тобой одной боли. Судьба стеганула нас одной плетью, наверное, тебя мне дал Господь Бог! Жаль, что к старости, но дал… Ты понимала меня…
Она смотрела на него и в глазах ее закипали слезы. А ему хотелось поцеловать ее и было стыдно ему, что он целоваться не умеет. Он ведь только мать целовал, когда освобождался. И понятия не имел, что ее можно поцеловать. И вообще не слишком уверен, что ее можно целовать. Он вздохнул и подумал: блин, как слон на водопое вздыхаю, хотя на водопое видел только лошадей.
— Ты была, Катя, за мной всегда, — как батарея зенитная. Я же помню, как ты кинулась на этого…
Тут он крякнул, нелюдя — зверя. Такое видел однажды, как птенец трясогузки выпавший из гнезда, отдавал свою жизнь жирному коту, напавшему на него. Кот сбивал его лапой, а он, еще без перьев почти, вставал на на своих тонких ножках и бил его в глаз. Кота я пнул в живот, а птенца отдал матери за колючку в траву. Правда с хозяином кота…
— В общем, Катя! Оставляю тебе, на тебя заведенной книге-счету восемьдесят тысяч зеленых…
— А ты? — шевельнулись ее бледнеющие враз губы.
— Кать… С этого дня нам… нам нельзя быть вместе.
— Но я тебя…
— Знаю, Катя. Толька я тебе не ровнюшка по годам.
— Я пойду с тобой все равно!
— Нет, Катя! Есть болото, а есть трясина… трясина тебе ни к чему.
Она стала целовать его…
— Ты что, детеныш?
— Я не помню своего отца и всегда хотела его иметь, а ты мне стал отцом, братом, другом и даже… мамой. Зачем ты бросаешь меня?
— Катя, туда, куда я иду, трясина. Может я пройду ее. Тебе туда нельзя. Скажи, смогла бы ты рисковать своим ребенком идя на зверя? Вот видишь… и вообще со мной ведь одна тюрьма, а тебе нельзя туда. Она по сучьи высасывает душу и не многим дано пройти, как говориться, босиком Колыму и ноги не обморозить…
В дверях возник Змей.
— Пора, Слесарь!...
— И еще Кать, — сказал он, гладя ее голову. — Помолись за меня и за брата моего Михаила Божьей Матери! Может я и вернусь к тебе.
— А как имя твое?
Слесарь засмеялся.
— Ты что, Катя?! — хрипло, изменившимся голосом, спросил он. — Николаем мама звала! Помни меня веселым…
Слесарь
Ему всегда хотелось уточнить Зло, однако он не знал, что сие предоставлено Богу, а человек может лишь отойти от зла, крушаемого молитвой и смирением.
Слесарь сидел за столом один в кафе вечернем. Змей остался в дешевой гостинице, а ему хотелось привести в порядок свои мысли и чувства. Зал еще не заполнила агрессивно-разгульная публика, хотя почему-то всегда кафе притягивает криминальную или стремящуюся стать таковой публику.
Он всегда уходил от такого, здраво оценивая свои физические данные. Можно иметь очень сильный дух, и даже судьбами вертеть, но если лишен разумения или по беспечности попустил себе сам, всегда можно нарваться на пьяную гопоту, срок жизни которой отмерен больше чуть обыкновенной собаки. Потому Змея он не взял, ибо посла Змея, как после дивизии СС, оставались всегда горящие обломки и изувеченные останки, которые добровольно брали на себя роль пугал не осознавая, что они пока еще дышат, до тех пор, когда людей серьезных это устраивает...
— Вот и первая ласточка, — подумал Слесарь, — глядя, как к его столику продвигается, копируя походку подиума, накрашенная дева с традиционной сумкой бьющей о бедро. А ведь как утро то началось, радостное и легкое со столбами солнечного света на фоне чистейшего неба, что Зло, которое он сейчас почувствовал, кое дефилирующей походкой шло на него, казалось с утра чудовищным бредом. Все же в солнечном сплетении плеснуло знакомым и почти ставшим родным веселое чувство ненависти. Краем глаза он заметил возникшего у входа бугая с дубинкой и в форме охранника этого заведения.
— Страхует эту лярву! — подумалось...
— Мужчина, не угостите даму! — завела отрепетированную волынку «первая ласточка».
— Ты думаешь я восприму тебя, как пионер, которому вместо «Мурзилки» всунули в портфель «Плейбой»? Ошибаешься... Повышай квалификацию, а это значит не стоять на месте, не катиться вниз к таким, как я, а выглядеть несмотря на твою древнюю профессию, свежей и целомудренно невозмутимой и даже если ты лишена комплексов, обладать чувством собственного достоинства... Выпей возьми шампанского и не мешай мне, соплячка милая!
— Хорошо! — сказала соплячка, — За оскорбление с тобой сейчас разберутся.
— Да плевал я на тебя и на него, что у двери и на вас обоих! — теплея от радости проговорил он.
— Таких крыс, как ты и твой мачо, давить надо. Из-за вас, мрази, бардак в этой жизни.
Она прошла и выложила своему мачо все о чем говорил он. И он увидел, как лицо накаченного ее мачо осветилось счастьем — подвалил случай показать ей на что он способен.
А он допил чай, не сводя взгляда с нее и ее мачо. И почувствовал, как наливается свирепостью, ибо пришло спокойствие и кажущаяся со стороны расслабленность. Когда выходил заметил, бугай вцепился в дубинку, жизнь без нее была опасна и трудна. Мачо купился! Он вылетел на улицу в темень заднего хода, куда делая походку трусливой вышел Слесарь. Высверк — вспышка погасила его сознание... Через несколько секунд мачо разлепил веки, взглянул осоловелыми глазами, лишенными еще мысли.
— Так баран сытый смотрит, — отметил Слесарь.
А баран уже потянулся к поясу под курткой.
— Не может Дарья без Ивана, Иван без х..., как дурак! — Прохрипел Слесарь.
— Ты что ищешь, сучонок? Не это? — продолжил негромко он, показывая ему ствол и дубинку, — Хорошо!
Не целясь он ударил его в рот и по хрусту определил, рот его весь сломан.
Мачо еще не забыл геройство и пытался пнуть ногой, но он лишь засмеялся и ударил в левый висок, в край надбровья. Мачо показалось, что глаз вылез, как пробка из бутылки шампанского. Тяжелый удар в переносицу утопил мачо в тьму бесчувствия и как ему разбили правое колено он не ощутил...
Слесарю стало значительно легче. Может так делают из мрази, человека? Инвалида, но человека? Может это пример наглядный для подонков — жить так нельзя!? А если решили так жить, то за это платить надо. Расчет...
— Всех не перебреешь! — оставил записку повесившийся парикмахер.
Всю мразь не перехлещешь, но некоторых можно.
— Ты что наделал?! — прозвучал сзади голос напарницы мачо, — Ты ведь сигнал беды теперь получил!
Слесарь резко с колена ударил ее тыльной стороной ладони в миньетные губки. Она стала оседать.
— Сигнал беды я получил с метрикой о рождении. Как родился, так понял — беда случилась, — закончил он и шагнул дальше в темень и ночь. А в небе россыпью зажглись звезды, темень просекло лезвие месяца.
Лейгер
Минут через сорок можно смыть с себя пыль, жару и усталость. Морем пахло рядом. Он не любил, оказавшись здесь со Слесарем, скопление курортников, оскверняющих море. Море он любил в конце сезона, когда стадо отдыхающих убывало по городам и весям, мечтая наверное о следующем лете, чтобы заняв лежбище, окунуться в мутную, загаженную воду, вызывающую у него раздражение. Только в конце сезона он снова начинал уважать море., которое по воле Божией оставалось морем живым, хоть и засераемым тысячами отдыхающих, мнящих себя кто кем. Возрождение моря постоянно его поражало. Хотя он думал, ничего его уже не может поразить. Оно было непостижимо, как и способность превращать красоту Божию в мусор, грязь и мерзость запустения.
А пока, пока наступал вечер. Он слышал, как кто-то говорил, что идет на набережную свежим воздухом дышать.
— Либо лукавит, либо бездумно наивен, — подумалось.
Коктейль из липкой влажности, разлагающегося у берега моря, пыли и дыма мангалов, быть не мог воздухом свежим. Шли, видимо, на набережную, чтобы выполнить обряд, изобразить красивую жизнь, потратить деньги. Или просто от того, что идти-то более некуда, а спать ложиться на курорте — поймут не правильно, как глупость и преступление. Спать можно и дома.
И бродили от бара к кафе, от мангала к мангалу, повинуясь не столько уму, сколько смеси обычаев, привычек, стадности. Интересно, пошел бы кто гулять по пустой набережной, отгороженной от привычного дома, огнями фонарей, реклам, хаосом звуков? Наверное нет. А так в толпе, люди начинали чувствовать себя пусть не комфортно, но вроде защищено. Они ходили, сталкивались, перекрикивали шум, нюхали запахи, старались отделить запах вони от запаха еды. Странно не то, что кто-то не думал об этом всем. Странно было то, что некоторым это даже нравилось. Они вдыхали с наслаждением воздух, а потом дома целый год тосковали по этому аромату.
— Прямо гурманы, — думал Лейгер, — для них это как запах изысканных сыров. Для человека простого, неискушенного — смрад! Для знатока-любителя — наслаждение!
Как всегда, на этом променаде толпа делилась на тех, кто деньги тратит, и на тех, кто помогает ми это делать. Иногда в небо ударяли пучки лазерных лучей и всё казалось нереальным.
Проститутки, как акулки в стае рыб, пытались из общего потока отфильтровать клиентов, которым лень или иная причина не дозволяла завязывать курортный роман и единственной возможностью было обменять деньги на сиюминутное удовольствие — побаловаться женской плотью...
Последнее, проделанное со Слесарем на пару, заставило его появиться в этом потном нужнике в июле и подавлять в себе отвращение и веселую ненависть к окружающим его людям. Нет ни жару он не любил. Единственное это их, надевших маски он ненавидел и презирал. В эти минуты он был благодарен Господу, что Тот позволял ему еще жить и заниматься тем, чем он занимался с Афгана. Позволял убивать. Может и те, кто отдавал ему приказы, не всегда пытались скрыть от него свое отвращение, сделав, научив его этой работе. Зато он к ним отвращения не скрывал. Они это принимали, как должное. Они знали, любой другой на его месте, сошел бы с ума, не поддерживай его подобная ненависть. А его сумасшествие было даже приносящим пользу и контролируемым.
Ни маньяком, ни садистом он не был. Его многому научили, он многое умел. Но когда он был в Афгане ему приказывали только убивать. Не потому что были в нем не уверены. Психоаналитики просчитали, он хотел это делать и ему давали такую возможность, используя его. А он использовал их. Приказы их использовал, чтобы реализовать свою ненависть, превратив ее в смерть. Тогда они не могли обойтись без него, а он мог бы обойтись без них и без их приказов, без их разрешения на убийство. Но тогда слишком бы много уходило времени на поиск причин, оправдующих устранение человека или даже зверя. Пока же было предельно просто, как репа сваренная в кипятке — он не только убивал, он делал это по просьбе самих же людей, а они думали, он выполняет их приказы, заботится о государственных интересах. На большой бубуке он видел эти интересы. Он тогда помогал людям уничтожать подобных себе, а они давали ему орудия уничтожения и статус уничтожения.
Слесарь
В одном из южных городков, куда они прикатили со Слесарем, Змей (Лейгер) сделал Слесарю третью, последнюю проверку, украв его «левые» документы. Он уже проверял его дважды. Слесарь от природы жилистый и злой, перенял у него некоторые основы на уничтожение. Змей сунул словно невзначай заодно и все деньги себе в карман. Предоставив на несколько секунд корочки сотрудника ФСК (сейчас ФСБ) трем, фланирующим вдоль здания вокзала, старой , видимо царской еще постройки, дежурившим милиционерам. Он попросил проверить документы у сидящего напротив вокзала Слесаря, которого он оставил жевать что-то обоюдно-острое, под предлогом:
— Жуй! Схожу воды возьму, горит все!
Когда у Слесаря спросили документы, он хлопнул себя по карманам — их не было! И законники так обрадовались, ведь в ночь им предстала веселая забава, в которой каждому из троих выпала главная роль. И заранее каждый из них млел от сознания своей значимости и неуязвимости, тем более у этого, по виду москаля и задохлика есть деньги, которые можно забрать без последствий.
— Чем отвечать-то будешь тады, раз документов у тебя нэма? — спросил первый.
— Можа карбованцы е, а лопушок? — намекнул второй.
— Документов нэма, грошей нэма, придется пойти на базок до выяснения, що ты за птыца така. Може пивень, можа дрозд? — закончил третий.
Слесарь ощутил резкое обострение взгляда.
— Где же Змей? — подумалось.
Он понял его провоцируют на действие, тем более с шахты угольной, где он был в малом прошлом и вроде недавнем с Колей-дураком, он знал «пивень» по-русски — петух, а петух по-зэковски — пидар.
— Сам ты, пидар! — он обнажил в улыбке свои десна, зубы тогда он еще не вставил. И сразу ушел от первого удара дубинкой, нырнув под правую руку бьющего и вставив в корпус нападающего колено правой ноги, добавив в затылочную часть локтем. Получив опору на правую ногу, не дожидаясь атаки двух оставшихся, нанес, как учил его Змей удар ногой в голову другого и тот не смотря на приличный вес и какую-никакую физическую подготовку, словно споткнувшись упал на спину. Подняться не успел. Слесарь вбросил в него гирьку прямого удара. Третий пока Слесарь был в наклоне в момент удара, со всего маха опустил дубинку на его спину. Устоять было практически невозможно. Слесарь ткнулся лицом в асфальт. Перед глазами поплыли круги, к горлу подкатила блевотина. Но выживание научило его насколько силен человек, а человек силен настолько, насколько верит в свои силы. А сейчас ему особенно хотелось выжить. Пусть больным и старым, пусть скитаться! Только бы жить! Это инстинкт самосохранения. И он сработал. Он заставил клочками воли открыть глаза. Затем со звериным рыком встать на колени и ухватив ноги третьего, он рванул его на себя. Может спина третьего смягчила удар, но вот затылком противник сильно ударился. Не обратив внимания в горячке на недвижное тело, Слесарь дослал кулак правой руки в пах мусора. Похоже тот даже не ощутил боли, находясь без сознания после удара затылком об асфальт.
— Красиво сделал мусоров! — резюмировал возникший Змей.
— Все они суки!
— Так уж и все?
— Есть конечно нормальные, но не эти, да и мне в последнее время встречалась одна падаль.
— Наверное среда обитания, определяет окружение?
— Ага! Среда! Где ж ты был?
— Рядом! Смотрел, как ты сработаешь.
Лейгер
Он слушал тишину. Не тишину пещеры, куда он попадал однажды, а уютную тишину дома, состоящую из шума трубы, шагов соседей, проезжающих машин. Непонятная тишина, неуместная. А он лежит с закрытыми глазами и слушает. Он напрягся понимая, что выпал на какое-то время из действительности и теперь вот это состояние расслабленности на волнах покоя, где лишь слушают окружающий мир, даже не пытаясь выделить из общего фона опасность.
Опасность! О ней нельзя забывать. Дважды в день одно лицо мелькнуло — опасность! Резкое движение с боку, прямо или сзади — опасность! Шорох непонятный — опасность! Странный вкус напитка, посторонний запах в комнате, легкий щелчок в телефонной трубке — опасность! Опасность! Опасность!
Он был готов, что в любой миг она может возникнуть вне, атаковать и попытаться уничтожить. Она как угодно может смотреться, можно притворяться кем угодно и маскироваться, но одного опасность изменить не может — она приходит извне. Она порождение внешнего мира и людей. Она порождение зла. И он старался так, что казалось с рождения, ей никогда его врасплох не застать. Он готов к нападению и знает чем ответить. Но что делать когда удар придет изнутри?
Тогда он еще был у Лидера и время сегодняшнее он не выбирал. Оно прыгнуло ему навстречу. Его так долго не было на земле Российской. Такая вот ему досталась доля. У него было время подумать. Он вернулся, а Союз... Союза не было. Было уже другое тысячелетие, а то ушло вместе с Союзом и чванством партийным. Хорошо это или плохо, спроси его, он бы не ответил. Однако он сравнивал... Сколько себя помнил, он понимал, что люди прежние куда-то ушли. Хотя его сверстники были — думалось ему — чище и с романтикой могучей. Где они? В сообщество бывших Афганцев ему не хотелось. Он опасался и были тому веские причины. Лет пятнадцать он числился погибшим. А как посчитают его «воскресение» бывшие проверенные «товарищи» он не знал. Скорее всего избавятся, следуя правилу одного людоеда, где... Нет человека — нет проблем. И он оценивал настоящее уходя взглядом подсознания в прошлое.
Тогда, когда он убил американского инструктора, а за друга и зверя тридцать семь штук — людьми он их не считал. Змей он же Лейгер не долежал в госпитале недалеко от Кабула, выбравшись к своим. Уже русских поперли из Афганистана. И прилетела вертушка МИ-8. Повезло. Сейчас в Хорог, а это почти дома. МИ-8 был пассажирский. Для перевозки шишек был отдельный отсек с мягкими сиденьями, и грузовой с лавками для сопровождения. Лейгер не отлежал в госпитале, не отдохнул и его от истощения тянуло в сон. Проснулся он, когда вертушка шла на топливную базу на снижение. Дозаправка была нужна — у восьмерки дальность не более 300 километров. А снизу заработали пулеметы. Лейгер прыгнул в генеральский салон, у него снизу броня. Вертолет взял верх...
— Все, пацаны! Теперь не дотянуть до Хорога. Видно базу накрыли духи, еще повезло в нас не попали! — сказал старший и пошел к пилотам. Они сказали, что попробуют через одну седловину в Ишкашим, единственное место где-то в верховьях Панджа, разделяющее Таджикистан с Афганистаном. А там... Считай дома, другой вертолет и аля-улю — домой рулю! У МИ-8 потолок три с половиной километра, горы вокруг выше...
Лейгер снова заснул. Оказалось обстреляли и пилотов убило. Старший крикнул:
— Мишо, помоги!
Имя мое он знать не мог, подумал Лейгер, прыгая в кабину, там старший пытался удержать вертолет, склонившись над мертвым летуном. Бил ледяной ветер, стекла в кабине были выбиты.
— Тащи его, мне до педалей добраться!
Змей вытащил тело и опять зафиксировал подсознанием, копоть на лице и калибр входного отверстия маленький. Но это только в подсознании. Хорошо, что старшего не задело, тогда подумалось. Кто бы нас спас? Не старший он! Только в КГБ учат управлять всем от самосвалов до самолета... Сейчас ущелье и через него выскочем в Ишкашим. Но вертолет прошел мимо, войдя в плотный снежный заряд. Затем вверх, вправо и вниз, с двигателем вдруг произошли нелады и вертушка плюхнулась на брюхо в снег. Лопасти встали. И вышел из кабины «спасатель» с «макаровым» в руке, а на стволе глушитель.
— Слышь, хлопец! Зная, что ты и десантура и диверсант и даже Лейгер! Глупостей не делай иначе присоединишься к пилотам. Давай, лучше друг собирай провизию в рюкзак. Шлепнулись мы на перевале Дархот, на границе Пакистана и враждебной ему Индии. Придется тебе тащить рюкзак...
— А тебе какие-то бумаги, — договорил про себя Змей.
Идти надо было по снежному километров двадцать, пока не начнется какая-то лощина, а там пакистанский городок Мастунж, как определил старший, где он видимо наметил расстаться со мною навсегда. Как он успел еще пятерых кончить, сонный я и не слышал... Глушак у него, да и гул моторов. И почему он выбрал в ишаки меня? Кончил бы пока я спал — мне бы легче...
Однако , Лейгер решил выжить изо всех сил. Он был недурак, но гор здешних он не знал. Справа склон Пакистанский, слева Индийский. Вот место поуже. Змей схватился за живот, застонал и согнулся. Старший, поверивший в то, что Лейгер слаб и сломан, остановился в шаге от него. Лейгер резко встал, повернулся на месте и рюкзаком и телом сбил старшего с гребня, как кеглю. Вот он пошел без звука со скалы. Лейгера от толчка сорвало в другую сторону. Хорошо склон был более пологий. Он потянул лишь связку на ноге. Лежал минут сорок приходя в себя. Вскоре к ночи засветились огоньки и Змей пошел на них. Это был Джамму. Как бы отдельный штат Индии, вроде стародавних Запорожских казаков. Индия и не Индия одновременно. Современное Гуляй Поле. Руководил одним из отрядов Сингх по имени вроде Сомнат. И была целая школа боевых искусств. Были китайцы и бразильцы и даже один намдхари — сингх, сингхи непротивленцы. Все поставлено на самооборону. Лейгер только добавил к своей школе из намдхари и научился и новому, никогда не напрягать живот, когда в него бьют, сделать живот водой, чтобы энергия удара разошлась по всему телу, а вреда не было. Сейчас, видимо, на основе этого сделан современный пуленепробиваемый жилет, и сделан из … паутины паука. Пуля ударяет, паутина прогибается, энергия пули расходится, паутина распрямляется, отбрасывая пулю вон. Это ясно видно в ускоренной съемке, которую мы называем замедленной съемкой. Это неверно...
Змей постиг искусство воды и, если ударял расслабленной кистью, мог проломить череп, а руке — хоть бы хны. За пол года его поставили на ноги, и он тоже поделился секретами каратэ и русского боя кулака — им всем очень понравилось.
Когда Сомната застрелили в Амритсаре, Змею выправили документы на это имя. В жены он взял его вдову...
Через десяток лет попав к Лидеру оставался ему верен. Лидер что-то рассмотрел в его глазах и сделал ему неподдельные, натуральные документы. Лидер мог многое. Лидер же в свое время похоронил его мать, получившую похоронку на сына, и в одночасье сгоревшую от горя.
Слесарь
Ему как-то никогда не думалось, что Катька, Катя, Катерина может его подвести. Когда-то мысли возвращались к этому и он ответил сам себе, что еще ни разу он никого не любил. Вот и Катю в начале он рассматривал как оружие. А оружие ненужно никогда унижать, ненужно никогда ставить его на боевой взвод не собираясь стрелять. Оружие обязано выполнить свою работу, а твоя задача обдумать все за них обоих. .. И поэтому искренне верил и не признавался, что не выстреленное оружие, не вытащенный нож расслабляются и потом, когда надо поработать изо всех сил, могут подвести. Не так пружина патрон подожмет, затвор не так гильзу захватит, не так стремительно ударит боек... Нож застопорится в ножнах. Самое лучшее по отношению к оружию, указать цель и нажать спуск. Если к нему относиться заботливо, вовремя кормить и правильно ухаживать, то оно не подведет в отличие от людей...
Но Катька... Как бы он не делал из нее орудие, оружие, она была, вернее стала для него вроде дочери, подруги и даже матери, когда выхаживала его и молила Богородицу за него! Поэтому он оторвал ее, стараясь вырвать из сердца, ибо оружием, после его выхода из почти небытия, он уже не мог делать и пользоваться им уже не мог. Иногда в голову ему приходило осознание того, что с точки зрения Кати, он единственный человек, которому можно верить. Лишь он относился к Катьке, как к человеку. Он вспомнил, у него даже вырвались какие-то слова. Он не засмеялся тогда, поймав себя на противоречии от того, что слово «человек» было для него синонимом грязи и ненависти. И она считала, что он относится к ней, как к человеку, хотя тогда еще он относился к ней, как к оружию. Надежному от его ухода, воспитания и все же для других смертельно опасному. Он вспомнил, они стояли вдвоем, ждут вызванную машину у вокзала. Из мороси дождя выползли двое. Лица их были наркомански наглые и неуловимо несли на себе отпечатки многочисленных пороков.
— Снимаешься, девочка? — спросил один.
— А этот старичок кто, папа твой, — продолжил второй.
И Катька не подвела:
— Прострели этой пакости ноги! — попросила она Слесаря.
— Люблю баловать женщин! — стреляя через карман куртки в коленные чашечки, ответил он.
— Смотри, вроде орут, как люди, а поначалу были, ну демоны-искусители, — сказала Катька и добавила, видно хватанув в свое время слов от него:
— Ну что, штымпяры? Где ваши морды волчьи? Где очи ваши высокомерные?
И Слесарю, специально не называя его по имени:
— Уходим, любимый.
А он, идя с ней смеялся и рассуждал:
— Для них, Кать, духовно посильное — похороны! Тогда у них что-то в башке щелк, когда видят тот с кем жрал, пил, баб драл, деньги хапал — валяется совершенно без аппетита. От озадаченности такой и похороны устраивают шикарные, чтобы напоследок телу воняющему угодить. А вот есть ли душа у тела и куда она отлетает их не интересует...
И вспоминал Слесарь, вспоминал Катьку в ее первом положении при красоте, но крайней бедности, стесняющейся самой себя. Как пытались те «люди» жалеть ее видимо считавшими себя особо душевными. И чуть не убили окончательно. Люди всегда кого-нибудь убить хотят, даже если для этого надо вид сделать, что жалеют.
Сначала жалеют и нежат,
Толкают вкуснятину в рот.
Потом вдруг возьмут и зарежут,
Такой человеческий род.
Слесарь редко о чем жалел. Но было одно, что объединяло их с Катькой и что нарушало его равновесие. Он не мог отомстить всему тому, что сделала его и Катьку такими. Сделала система. Система стала такой по грехам людским, по попущению Божию... Но он не знал этого. Не знал Святого Писания. Слесарь ощущал себя оружием, но он не хотел быть ни символом смерти, ни символом жизни. А Катьку? Катьку он не хотел делать оружием подобным себе. И ненавидел себя. А ее? Ее он любил. Его мысли плавно, незаметно наплыли на Лидера. Он видел его молодое лицо. Сначала Слесарь определял слабые места человека, а тут была броня. Может он, знавший основу сущности человека, ошибся? Не может быть что бы молодой парень с амбициями так контролировал себя. Лидер был женат, но ни одного факта измены супруге он не выведал. И это при том, что высокий, подтянутый Лидер был в центре внимания, и очень многие женщины были не против его взаимности. За время их знакомства Слесарь убеждался в том, что остановить Лидера невозможно. Задержать на время — да! Но отказаться от цели тщательно выверенной — для этого должно произойти нечто не укладывающееся в сознании. И Слесарь понял. Его слабость в его силе. Когда-нибудь он на этом спечется. Но пока, на его памяти Лидер еще ни разу не проигрывал. А ведь проиграет и проиграет уверившись в себе. Самоуверенность ослепляет. Если бы ты знал, что опасность в твоем окружении, то окружение бы умерло быстро и не очень весело. Сообщество тварей, именующих себя людьми, не признающих никого, берегов не чующее...
А ведь любой зверь воспринимает приручившего его человека, как тварь с кнутом в руке. И ждет момента, когда тварь-дрессировщик проморгает его готовность и тогда хруст позвонков, пьянящая струя крови и блаженство свободы... До тех пор пока не пристрелят. Никто ведь не будет его кормить, почувствовавшего вкус крови зверя. И сам взбунтовавшийся зверь это понимает, но жаждой свободы он ослеплен и надеждой на то, что за ним признают право свободы.
Лидер думает, что есть время мира и время войны. Время собирать камни... Ошибка. В их жизни нет мира. В эти игры играют те, кто сам сделал этот выбор. Слесарь знал людей. Как бы ни назывались, как бы ни пытались изобразить независимость, самостоятельность — приходит миг и они выбирают. Лидеру тоже будет что терять. И жизнь и свобода — не самая маленькая из этих потерь. Закончится преамбула, начнется амбула, наверное от слова амба!
Лейгер
Вечер, а затем темнота его приняла. Он бы не объяснил, что сие значит. Он это чувствовал. Может это от настроения его или от настроения темноты, но иногда оня его принимала, мрак скрывающий его от окружающих расступался податливо под его взглядом. Лейгер давно отбросил попытку хотя бы это ощущение описать. Он не становился частью темноты и темнота не становилась частью его. Даже не ощущение приходило к нему. Он просто знал, что впереди препятствие, что с боку кто-то движется или затаился сзади. Темнота принимала его или не принимала, если не принимала, охватывала чувство одиночества и он шел все равно, продираясь сквозь черное месиво ночи и все равно находил зло и уничтожал его. Он никогда не хотел калечить невинных. Он шел неосвещенными улицами старого родного города. И увидел мужчину, открывающего дверцу машины, стоящей у одного частного домика с горящими уютно окнами. И идущих к нему патрульных, видимо злых от того, что им сегодня выпало склоняться по темным улицам города непонятно зачем, сидеть бы в кафешке, телок рассматривать, шутить, а тут... видите ли от прокуратуры города распоряжение...
— Стоять! Не двигаться! — к парню, открывающему машину.
— Руки на машину! Руки я сказал!
— Да не дергайся, падла! Ноги расставить!
— Вот же ****и фильмов американских насмотрелись, — подумал Лейгер или темнота, его принявшая.
— Ребята, вы что, это моя машина! — сказал парень.
— Не умничай, козел!
— Да у меня документы есть.
Удар по почкам. Им не нужны документы. Им бы зло сорвать!
— Не дергайся, козел! Оглох? Охуел совсем? Я сказал обернись!
И на этот раз удар по печени наотмашь. Парень упал на бок, его будто парализовало. Лейгер хотел уйти, но в это время из домика, от калитки выбежала беременная женщина, видимо жена этого паренька.
— Слава! Слава! — закричала она подбегая.
— Что вы с ним делаете, сволочи, ублюдки, подонки!
— Стоять!
И удар дубинкой пришелся этой девушке по плечу. Она охнула и шагнув к ударившему, укусила его в плечо. И снова получила удар дубинкой теперь в лицо. Лейгер увидел, как безумие охватило патрульных, как они начали топтать ее беременную и парня...
Теперь они такого никогда не повторят, не дано им было узнать, за что они умирают. Один вдруг поперхнулся и выронил дубинку
— Что? — спросил другой.
— Какого хера? — сказал третий, пытаясь нащупать кобуру.
Все изменилось быстро, слишком быстро, ведь вроде, хозяевами положения были секунду назад.
— Не трогай оружия! — услышал за ухом патрульный, — уронишь!
И почувствовал, как чья-то рука вынула из кобуры ствол. Его напарник взмахнул дубинкой и остался лежать у машины. Перед тем, как свернуть шею первому, Лейгер сказал, хлопнув его по щеке:
— Взялся за работу эту сраную, так ее делать надо было, тогда хоть знал бы за что умираешь, собака! — И повернул его голову против часовой стрелки.
Тому парню с машиной повезло, а вот жене его нет. После звонка в скорую ее принял пьяный врачь, которого еле разбудила дежурная сестра. Ребенок в утробе от пинков в живот, был мертв. А полупьяный врач, просто отправил ее до утра в палату, не обратив внимания, как сереет ее лицо и как она пытается сказать что-то, мыча распухшим языком сквозь обломки сломанных зубов. И Лейгер вынес ему приговор. Свой приговор! Но опасность ударила изнутри. Невинных он не хотел трогать. Но враг шел всегда не один. Все три дня пока Змей шел за ним. Наконец, человек шедший с ним, покинул его, получив звонок тревожный от сработавшего на его мобильник Слесаря. От уха до уха, Лейгер вскрыл ему горло и отпрыгнул от ударившей крови. Но в это время почему-то вернулся его напарник три дня ходившей с ним до дома. Жили они рядом... И увидел Лейгера, вытирающего нож. И он взял с криком старт в темноту. Лейгер хотел его достать в прыжке, но в это время из темноты к нему шагнула странная фигура. Бомж! — отметил Лейгер.
— Не убивай, брат! — проговорил он и не тронулся с места, когда Лейгер решил выбить ему глаза, а его изможденное лицо будто бы осветилось.
— Брат, я давно готов к смерти!
Он смотрел на Лейгера этот бородач, словно с иконы. Лейгер замялся. Не отводя взгляда, бомж поднял руку и тремя перстами осенил себя крестным Знамением. Лейгер опустил руку, державшую нож и перевел дыхание. Никогда еще в жизни он не натыкался на такое препятствие, светлый взор человека словно из инобытия. Мешая шутку с впервые нахлынувшими на него страхом Змей спросил:
— Ты чего все брат и брат? Из братвы что ли?
— Я из братьев во Христе.
— Не верующий я! И моли своего Бога, что сегодня я устал.
Лейгер сунул нож внутрь куртки, собираясь уходить.
— Ты крещен? — спросил его бомж-юродивый.
— Да. — Почему-то ответил ему Лейгер, проклиная себя за случившееся.
— Значит мы братья.
В небе россыпью зажглись звезды, темень просекло лезвие месяца. Лейгер еще раз посмотрел в лицо человека, которого чуть не убил. Потом повернулся и зашагал прочь. Он впервые испытал нравственное потрясение, потому что ощутил присутствие Божие, глядевшего в его изувеченную душу.
Слесарь
В юности ему то ли приснилось в снах его лагерных, женщина ли, девушка ли, но это была русская женщина с особой красотой, которая говорят еще несколько в ином времени то есть в прошлом, настолько пленяла монархов Западных, Европейских, что они вели их к свадебным алтарям и на престол сажали. И в Англии и во Франции и в Венгрии и в Норвегии. Но слесарь этого не знал. А проснувшись, попытался запомнить этот образ. Когда он пришел в лагерную школу осенью, записавшись для того, чтобы уйти от быта ему надоевшего до грусти пепельной, и взял какой-то учебник, чтобы рассмотреть картинки, то на одной из страниц увидел русскую расу, негроидную, желтую и красную расу, то есть индейцев. Больше всего его поразила русская раса. Не такую, как он всегда для себя представлял, где нос картошкой или курносый, и какими впоследствии сделала породу кровосмесительство иго татаро-монгольское, польские вторжения или турецкий плен, беспутство и распутство их крепостных господ, немецкая оккупация или чекистская продразверстка — раскулачивание, массовый алкоголизм с наркоманией — все, что растворило, извратило, измутило нордическую почти, но оригинальную красоту женщин русских смягченную в половецких кровях и в скифских, в тех, что в первом тысячелетии прокатился по всей Европе и которых Геродот назвал царскими скифами. И даже с Рима взяв дань золотом пропал во тьме веков. Остались имена: Олег, Ольга, Игорь и все. Ни языка, ни письма, ни культуры, лишь память танца смерти, когда римляне зажали их в одном ущелье, а они сняли с себя кожаные доспехи и молча пошли по кругу, смеясь и крича что-то гортанное.
Тогдашний правитель Рима спросил у своих мудрецов и советников, что сие обозначает и не с ума ли они сошли, ему сказали мудрецы:
— Они умирать собрались! Они танец смерти танцуют! Каждый из них способен один без доспехов, владея лишь двумя мечами и лошадью, собрать жатву, которая соберет за одного царского скифа сотню-другую воинов римских.
— А что они хотят? — спросил правитель.
— Золота, чтобы лошадь увезти могла.
— Лучше дадим им золота и пусть уходят туда, откуда пришли. Мне не нужна изрубленная армия.
И скифы ушли. Оставив еще названия рек: Днепр, Днестр. Теперь стандарт красоты русской иконописной, сместился к копированию красоток Западных с глянцевых журналов. И вот приснилась же ему Слесарю исконная русскость, коя была не затерта советским тогда еще бытом, не изгажена ****ством деревенским подруг гулевых и ранней дефлорацией в кустах у реки или в стогу сена, и ставшей впоследствии обыкновенной «давалкой».
Его рано отправили с другими малолетками-нарушителями на «взросляк», то есть на девятую зону города Бакала. Там их не брали на работу так-как им не было восемнадцати лет. Жили они в палатках. Взросляки старались их обходить, держаться подальше от их непредсказуемости. Взросляки здесь сидели в первый раз в жизни, были конечно и волки, скрывшие прошлое свое под чужой фамилией. А у пацанов было много духа. Они все выдержали и бессрочку и Атлян и не согнулись под шаровками актива и были сами по себе, а видели и знали только то, от чего сердца их покрылись твердой коростой, затвердевшей в непробиваемый панцирь жестокости. Многие так и жили в уверенности, что так и только так можно выжить. Другого способа пока жизнь им еще не подсказала.
Поэзия в зоне и песни были в фаворе. Это не было сентиментальностью зэков, здесь она становилась тем светом, без которого человек не может жить. Стихи, которые Слесарь любил с детства и свои первые «самопальные» помогали ему понимать даже тех людей, которые в привычной лагерной обстановке были наглухо закрыты. И то, как они слушали, и что сквозило в их глазах, становилось для него образом глубоко запрятанного мира души.
Была и обратная сторона этой тайны. Его стали уважать и прислушиваться так, как если был он наделен даром всеведения. И это было вовсе не похоже на непререкаемость «авторитета» блатного. Просто с ним иногда советовались многие старше его и сказанное им никогда не воспринималось, как жесткое руководство к действию. Скорее давало толчок для самостоятельного решения по тому или иному вопросу.
Зона его сводила с разными людьми и казалось была какая-то избирательность что ли, которую специально он, даже если и хотел бы, запрограммировать не смог. Ну как запрограммировать, а потом судить таких, как карманник «Арест» или карманник челябинский «Заика» или Мартына. Мартын сирота. Отец погиб в 1941 году, вскоре и мать умерла с голоду, отдавая сыну последний кусок хлеба. И рос Мартын с такими же как сам сиротами-беспризорниками. Воровство не считалось грехом или подлостью. Профессия мастера тяги карманной требовало филигранного мастерства и духа бесстрашия. Виртуозы обладающие и тем и другим становились героями, потому начинали нести ответственность перед товарищами по сообществу, постепенно становясь лидерами преступной среды.
Таких Слесарь уважал. Такие обладали чувством собственного достоинства, никому не позволяя его попирать. Они были и ощущали себя личностью и это ощущение появилось во время роста «профессионального мастерства». Все наносное в те годы отслаивалось от человека, как шелуха и если это был человек, он становился жестче и решительнее, научившись говорить «нет».
И пришло осознание внутренней силы, улавливающей флюиды зла. Именно она сила не давала переступить незримую черту за которой человек не замечает сам, что курвится, разъедаемый ржавчиной собственных страстей. Нигде так выпукло не проявляются страсти, как в среде зэков, но видимо Ангел-хранитель подсказывал, что можно, а что делать не следует.
В лагере до прозрачности четко! Ждал воли. Думалось ему, придет время и заживу. Пора настала, а он жить не умел или разучился. Зона выдавила все соки жизни. Одни умирают там, другие, что вышли ходят в основном по воле мертвецами. Человек пришедший оттуда редко сам чует, что от него смердит. А ты знаешь это наверняка и к тому же чем именно — смертью.
От этого отделаться дано не всякому. Как научится заново дышать и жить? Что у тебя есть кроме себя самого?
Перекрестков, перепутий,
Никому не пересечь.
Но иной раз так закрутит
Лишь спасет Благая весть.
Сундуки оставив злые
Рухлядь серую времен.
Унесем, как все былые
Веры свет... Последний стон.
Где-то там за тайной бездной
В бесконечность мост пройдя.
Кто был зло — в провал небесный!
Кто любил — Воскрес любя!!!
Ты пришел отец мой, знаю
Где-то рядом смотришь ты.
Ты услышь: Люблю и чаю
Бог мне даст тебя найти.
Соберет со всех распутий
Кто давно искал Его.
С перекрестков, перепутий
Любя Сына Своего!
18 августа 2012 года от Рождества Христова.
За что мне это Господи? Только ты мне на зло мое — добром отвечаешь.
Слесарь был обычным человеком, одним из многих, с обычными надеждами, мечтами и страхами. Как и многие мечтал о богатстве когда-то, здоровье и силе. Так же боялся голода, нищеты и болезней. О нем не писали песен, не слагали легенд. Он был человек, который жил тысячи раз и умирал тысячи раз, за все семь тысяч лет человеческой истории. Он — тот, кто плыл с Ноем в ковчеге и тот, которого распинали вслед за Христом...
Сильные мира сего, лежат в своих престижных могилах. Их могилы холодны. Могила его деда и отца его, согревается слезами его матери и тысяч скорбящих по своим и чужим родным и близким православным людям. Может часть их тепла придется и на мою долю — думалось Слесарю. «Не в смерти, а в сердцах и памяти пребудем».
Когда освободился он первый раз , то это было под Новый Год, а может и Рождество Христово. Ему было не то чтобы одиноко, однако хотелось побыть одному. Он достал бутылку и шоколад уйдя далеко по просеке в лес. Из другого кармана полушубка достал нож охотничий спроворенный ему на память кузнецом Лёхой Шиловым в зоне. Лёха интересовался закалкой и многое постиг в этом. И нож получился из рессоры вагона — булатным. Другие ножи лезвие в лезвие не оставляли на нем даже царапины. Бутылку и шоколад завернул в полушубок и положил под хорошим толстым деревом с густой хвоей, пахнущей смолой терпко и приятно. В правую руку взял нож и зайдя по колено в снег стал срезать сучья с красной хвоей и таскать хворост на полянку. Скоро от работы ему стало жарко. Куча была уже большая и он поднес спичку к лапкам. Костер вспыхнул радостно, жарко и весело. Слесарь вытер лоб и поправил на голове шапку.
Вдруг под треск костра он услышал невдалеке от себя стон. Он резко обернулся, но ничего сначала не разобрал в темноте, так как после яркого палящего света костра, темнота надвинулась ближе и стала еще чернее. Стон шел из небольшого странного сугроба. Слесарь, как волк, работая руками, ногами и головой разбросал снег и увидел — это женщина, только не понял старая или молодая. Он взял ее на руки, она оказалась легкая, как птичье перышко. Он быстро понес ее костру, положил на свой полушубок и стал разворачивать с ее головы необычной легкости белый пуховый платок. Платок-то он снял с нее, с головы ее прекрасной, а вот своя шапка с головы его показалось сама свалилась. Это была такая красота русская, какой наверное теперь на земле почти не бывает. Не осталось такой на земле. И что странно ему ударило под сердце, он же где-то видел ее. Такая, о какой поет и мечтает человек в грезах неясных своих. Это была та, которая приснилась ему в лагере, в смрадном от людских тел бараке. Когда он оттер снегом ее замерзшие маленькие рученьки и ноженьки, она открыла свои темно-карие глаза или может они были печально серые или зеленые на удлиненном чуть лице с высокими надбровными дугами, это был образ живший в его подсознании всегда. И если сравнить примерно лик иконной Богоматери Казанской или Иерусалимской или с «Аз есмь съ вами и никто же на вы», то может это будет близко к тому идеалу, который жил в нем, кажется с рождения и так просто и остро глянул сейчас на него, что весь хмель что был в башке его беспутной, мгновенно вышел вон и он даже не понял, как упал перед нею на колени и спросил ее:
— Кто ты?
Она ответила ему нежным низким густым тембром голоса, будто струн гитары тысячеструнной коснулись ласково пальцами, и пошли у него зэка никого не боявшегося, казалось, по спине мурашки.
— Простая красота! — прозвучало в сердце его, — никому не даюсь и не показываюсь людям, ибо люди непослушны стали заповедям Бога Живаго. Стали своевольны, перестали слушать и жалеть родителей и нищих и калек. Милосердие покинуло их сердца и не любят себя. Не любят братьев своих меньших. Лес не любят, а губят. Вот потому человек ты милосердный, не даюсь и не показываюсь людям. Ушла от людей. Шла, шла и заблудилась, думала сгину, замерзну в лесу, да вот нашелся добрый человек на земле и согрел меня любовью у костра. Хочешь останусь с тобой на век, навсегда, и больше ни одному человеку на земле не покажусь? Хочешь скажи, чтобы люди совсем забыли, что такое Простая Красота и еще больше стали грешить перед Господом Христом?
Слесарь задумался. И так ему не захотелось отпускать от себя ее, свою мечту, выстраданную в думах своих. И сказал он ей, полыхнув в нее своим взглядом, прямо в глаза ее прекрасные:
— Мечтал я о тебе и не хотелось и не хочется отпускать Тебя Красота Простая, но еще сильнее не хочу, чтобы люди, один из которых и я, забыли Господа Бога, забыли доброту, милосердие к старым и больным, да и к братьям нашим меньшим, лесным птицам и зверью, и не забывали благодарить Бога за Его Милосердие.
Засмеялась Простая Красота и сказала:
— А ведь знала я твой ответ, ибо я-то Красота Простая, а ты Простота Святая! Испытала я тебя и вижу, что ты очень жалостливый, сострадательный, добрый человек, хоть будешь еще и грешить и даже мошенничать. Удержать меня невозможно, ведь я Богу принадлежу и всем простым людям на земле. Скажи любое свое желание и я тебе его исполню.
И ответил ей Слесарь, вернее его Святая Простота:
— Ничего мне не надо от тебя, Простая ты Красота, ведь я просто хочу не забыть тебя, какая ты есть настоящая. А на память не побрезгуй, выпей со мной русской водочки.
Опять засмеялась Красота Простая, да так, словно колокольчики серебряные зазвенели:
— Что ж, давай выпьем, Святая ты Простота. Со мной ты не опьянеешь дурью, а только радостью.
И не брезговала, пила с ним Красота Простая и многое, многое поведала ему о будущей жизни его и ждущих его страданиях-испытаниях, за то, что отказался ради людей и любви ими утерянной к Богу, от нее Простой Красоты, а на прощание сказала:
— Пройдет много времени и воды много утечет, но меня ты не забудешь никогда. Счастья на земле у тебя не будет. Любить тебя будут земные женщины, но только любовью матери своей и отца ты спасешься.
И поцеловала она его и обожгла в самое сердце так, что всю свою нелегкую жизнь в голоде и холоде, в слезах и радости он не может забыть ее, а увидел отблеск ее Красоты Простой в дочери своей Ксении, еще пока в повести будущей.
Аз вернусь! Озорной и веселый
Праздник ваш! Господин, шахиншах.
У Царя у Небесного олух
Обнищавшая духом душа.
Тыщу раз осквернен, обворован
Ее светлый улыбчивый храм.
Аз вернусь к вам когда-нибудь снова
И все лучшее снова отдам.
Моей девочке! С взором тревожным
В лето, в мир, где еще нет меня
Где ушел, Божьей Матерью позван
Мой отец, в душу вечность приняв.
Независим. В свободной пошибке
Внук взял детство его повторил
Он бы вызвал у деда улыбку
Он бы душу его покорил.
Нежен, чист вечный свет материнства
Вздрогнет нежность, лишь душу яви
Аз вернусь! Чтоб вернулось единство
В вере в Господа! Значит в любви
Отслужу покаянный молебен
В слезах ноги омыв Твои Спас!
Чтобы радость цвела в синем небе
В Боге! В Вышних! А значит и в нас.
Чтоб на всех, кто сейчас обездолен
В узах, горько обидим, судим
Царь Небесный свет милости пролил
Святым Духом! Забытым, родным.
И когда свет Его залучится
В душах гордых, сбивая кураж
Вот тогда очень может случиться
Аз вернусь! Навсегда! Праздник ваш!
11-12-13-15 января 1996 г. от РХ.
Слесарь проснулся у затухающего костра на своем полушубке и в слезах. Пустая бутылка валялась рядом. Небо ярко и сочно прописанное Богом полотно, глядело на него вечностью. Что ж ты только снишься-то мне? — пыхнул в его сердце вопрос. И вдруг в темноте улыбнулся ее голос. Помни меня Святая Простота и вроде легонько дунуло ветром, ветки в костре вспыхнули, осветив белый, странной легкости и красивости платок. Он потерял сознание.
Лейгер
Иномарки на переходах с высокомерной вежливостью тормозили пешеходам, а для Змея, человека умного, сие являлось прямым оскорблением. Он был очень наблюдательным и внешне оставаясь неприметным видел, как все изменилось, как некоторые, которые в его молодое задорное время, были никто, вдруг стали ходить, как павлины и цедить слова важно через губу. Как они напялив черные очки с мобильными телефонами в руках, картинно сходятся у сверкающих джипов. Как малолетние сцыкушки млеют от зависти, видя как зрелищно садятся они в свои навороченные тачки, обкошлев видимо важные свои проблемы. Но он наблюдал и никогда, имея разум, не вмешивался, ибо опасность ударившая его изнутри заставила посмотреть на себя, свою жизнь и жизнь вокруг еще глубже чем раньше он смотрел, не задавая себе вопросов, зная — думалось ему, — на все ответы.
И смотрелось ему теперь на мир вроде и так же, однако и не так, по-другому чем прежде. Он увидел красоту земли, ее высокого неба, шелеста ветра в листьях берез. Он услышал журчание воды в лесу. В лесу! А не в зеленке в которой надо скрыться и ждет опасность. Услышал пение птиц, а не знак подающего сигнал диверсанта. Даже едущий трамвай показался ему таким трогательным своей тупой кабиной — мордой. И все же расслабляться нельзя, как призывала тупорылая телевизионная реклама, где демократом буду! — если не так звучало: «Забудь про все! Оттянись! Расслабься!». И мелькали кадры про дорогих гламурных шлюх и дешевых политиканов.
И надо же так случиться, он столкнулся с …. Наверное, Сам Господь послал ему Дарью. Он поднял глаза перейдя улицу, она смотрела на него в упор со спокойным вниманием. Изморозь пробрала его до затылка. Она смотрела на него большими темными глазами, постигая его. Он собрал все, что было в нем, чтобы в ответ проникнуть в глаза и сердце этого существа, с виду полу-ребенка, застывшего перед ним на стройных высоких ногах. Его шарахнуло, как в детстве на мокрой крыше, когда он взялся за электрический провод, чтобы не съехать вниз.
Ей было наверное лет семнадцать. Она улыбнулась ему, как ребенок открыто и доверчиво, так улыбаются дети Деду Морозу в Рождество, готовые к любому чуду. И Змею стало вдруг спокойно на душе и радостно на сердце. Словно парашют при затяжном прыжке не раскрывался и он готов был к мгновенной встрече со смертью и землей, ставшей вдруг врагом, и вот, когда оставались пятьсот-семьсот метров, его дернуло вверх и он поплыл над землей, хватанув воздуха, легко, уверенно и красиво. Дунул легкий порыв ветра облепив ее фигуру в простом бедном платьице, очертив грудь и плавный изгиб бедер.
— Ты, кого-нибудь ждешь?
— Нет! — радостно откликнулась она и улыбнулась, — у меня деньги украли.
— Ну это не беда, поправимо, — выдохнул он чувствуя, как шевелятся на затылке волосы и спросил:
— Тебе куда?
— На Гагарина.
Он распахнул дверцу скучающего рядом с остановкой бомбилы.
— Садись, поехали.
Она села и вновь взглянула на него. Так взглянула, что у Лейгера свело диафрагму и он вновь ощутил пронзительный удар, а жар крови почему-то заставил вспыхнуть его уши. Прямо, как пионер перед семиклассницей, подумалось. Однако она была, как бриллиант цвета бирюзы, который в пластах мезозойских кимберлитов Якутии, находят один раз в сто лет.
— Зачем вы везете меня?
— Ты же сама сказала, что деньги украли.
— Вы альтруист?
— Нет, почетный комбайнер.
— Серьезно же я!
— А я шучу. По-твоему такие, как я не бывают комбайнерами?
— У Вас руки другие и они, наверное, сейчас в поле, хлеб убирают.
Он рассмеялся:
— Я тоже в поле... убираю...
— Где остановить? — спросил таксист бомбила на повороте в район Гагарина.
— Остановите пожалуйста у общежития, — сказала она, — девятой линии.
Когда машина встала, она чуть замешкалась, видимо надеясь, что он спросит у нее телефон или как ее зовут.
— Доброго тебе всего! — осевшим голосом пожелал он и с печалью долго смотрел ей вслед, как она перешла улицу и стала теряться во дворах, выстроенных без него девятиэтажек. Наверное не увижу его.
— Что на вокзал? — скорее подал реплику, чем спросил водила.
— Конэчно, дарагой, — с грузинским акцентом сказал Лейгер.
И подосадовал в мыслях, ведь имя даже не спросил. И сам себе с амикошонствовал: «Не улетай последний гусь, а то и вовсе стебанусь...».
Слесарь
Две микрозоны смотрели, как по разделяющей колючкой, заросшей полосе, двигались друг на друга ужасающе медленно два кота. Они крались друг к другу прижимая головы все ниже.
— Не-е-а-а-а! — зловредно тянул рыжий откормленный кот, принадлежащий рыжему зэку Крохе.
— А-а-у-у-у! — густо хрипел и басил Корноухий с одним глазом, кот не принадлежащий никому, живший летом в запретке, а зимой, приходя в кочегарку, когда было невтерпеж...
Корноухий не верил людям. Когда в восьмидесятых при Андропове, колупнули коррупцию в зонах и прочие дела, то начальника оперчасти обнаружили в петле. Начальника режима, задохнувшимся в машине от газа из не отключенного мотора, хозяин застрелился. Новые метлы пришли, решили мести по-новому. Кошек, шмон-банда собирала в мешки и приходя в кочегарку, швыряла в гудящее пламя топки. Слесарь спросил кочегара:
— Ты, видел, как они сгорают?
— Видел! — ответил кочегар-истопник, — там же глазок стеклянный. Мешок вспыхивает они все надуваются, глаза лопаются и...
— И никому не удалось огненной пасти ада избежать?
— Одному...
— И кто это?
— Карнаухий.
Режимник швырнул мешок, не знаю каким чудом, но этот кот на лету уже разорвал мешок и вспыхнувшим факелом прыгнул на него. Режимника бросило в сторону, а Карнаухий ушел. Глаз у него вытек и ухо сгорело, вот и Карнаухий погоняло.
Слесаря сей краткий рассказ навел на размышления. Смотри, говорил он сам себе. Этот кот стал враз мудрым и ему открылось такое — суть людская. А почему? — думал Слесарь дальше. А потому, что он кот вдруг шагнул за предел и это еще здесь на земле. И он перешагнул его и потому стал жить совсем другой жизнью. Как же мне стать мудрее? Что же мне перешагнуть, чтобы быть не месяца на воле? Даже у кота Бог дает тебе поучиться. Что будет для тебя страх и предел? Что ты боишься более всего? Вот когда переступишь боязнь тебе и откроется. Подумай.
Две микрозоны восторженно ахнули. Карнаухий не сводя единственного глаза с рыжего кота Крохи, шагнул на него. Прижатое единственное ухо его и полоса черная, легшая как повязка пиратская, через впадину лопнувшего от жары глаза, придававшая ему дикую и красивую хищность, а так же то, что на земле не стоит бояться никого, кроме людей, сделали свое дело. Рыжий лег перед ним на землю, признав силу духа Карнаухого. Карнаухий перешагнул через него, вытянул торчком хвост вверх и подрагивая им, пометил своей мочой рыжего. Крохе лезли под шкуру, и ему было стыдно, от мусоров спрятал, а он не кот стал, а пидор. И только Слесарь мысленно сочувствовал и переживал за зэка Кроху и за утерявшего веру в людей Карнаухого. Чего же ты боишься? И нашел. Может смешно, но Слесарь боялся ночного погоста, кладбища, что было расположено на Сорочей горе в лесу, сосняке и березах. Обязательно приду ночью и схожу ночью на него, решил он. Только надо сначала здесь выжить. И он стал несмотря на полуголод, бегать и с земляком «каталой», и почти исполнителем в картах, Сережей Сояшным, тренироваться на лапе и в драке, надевая ватные варежки. Он был боец прирожденный, хотя вовсе не походил на супермена ни лицом, ни ростом, ни статью. Такие люди даже при маленьком росте, слабости мышц и кажущейся хрупкости телосложения, обладают в обостренных жизненных условиях железной волей и даже видя близкое поражение, проявляют чудеса смелости и мужества, изворотливости и храбрости, но главное — жажды жизни и, как это ни кажется странно, побеждают, порой даже в безнадежной ситуации. Покарать таких нельзя, разве только убить. Женщинам с такими еще труднее. Они не хотят верить, что их можно любить. Их любить мало, надо еще чувствовать. Они не прощают своим любимым, когда те их оставляют одних в беде, пусть вроде и мстя за грехи прошедшие, рассуждая так: «В беде оставлять нельзя даже врага». Они могут без раздумья броситься в ледяную воду спасая врага, а потом на берегу, приведя его в сознание, откачав, всласть разбить морду ему. Они страдают, но заставляют страдать и своих близких. Зато умеют любить.
Лейгер
И все же Змею пришлось встретиться с тем, кто остро, словно никуда это не ушло, напомнил ему Афганистан. Лидер, казалось Змею тогда, замутил авантюру. Однако авантюра — это то, что проваливается, а вот если успех — и не авантюра вроде.
— Поедешь вдвоем со мной? — остро раздумчиво глянул Лидер.
— Без отказа. Куда и зачем и брать ли что?
— В Екатеринбург! Они захватили линию на нашей кровной Златоустовской ликерке. Был пока в столице по делам своим, они воспользовались и, стосом казачьим, поодевав на лица маски, ворвались, избили охрану и вынудили нашего директора подписать бумагу на условиях драконовских. Что отныне линия разлива пшеничной «Русской» и «Казака уральского» принадлежит им. Ты сам на это как смотришь?
— Ты знаешь, — ответил Змей, — я человек ниоткуда. Меня нет. Да и терять мне особенно-то нечего, кроме жизни, хотя жить хочу, ибо не жил. Так вот в том ниоткуда, мне впечатались в голову такие слова из учебников закрытых «управляемый конфликт». Это облеченная в наукообразную форму, старая, как мир истина — сыграть на противоречиях, ударить в слабое место. Разделяй и властвуй! А где слабое место? Да в самих людях. Они нервничают, напряжены, втихаря подозревают друг друга в черных мыслях и, безусловно не ошибаются. Мотивы известны с древности: власть, тщеславие, страх, деньги.
Лидер закрыл, открывшийся в удовольствии рот и громко захохотал.
— Слышь, Змей! Ну ты и двинул речугу. За два года. Что ты у меня, ты был, как «Му-му», а тут, ну ты дал «управляемый конфликт». Все однако вроде и проще, а вроде и сложнее. Однако ты угадал словом «конфликт… управляемый». Представляешь, звонил и нам под Екатеринбургом назначили встречу. Стрелу, как они называют это. И будет их, думаю, порядка сорока, пятидесяти человек, конечно с прибамбасами и прочей атрибутикой крутых мэнов. И меня ждать будут с тем же примерно количеством. Ты близко, Змей, сказал — слабое место. Вот в том, что они силу собрали и есть их место слабое. Ты, спецназ?
— Да ты что? На земле и так придурков хватает, которым не удалось жить нормально. Считай, что я такой же придурок, — ответил Змей.
Скромность украшает, наверное, однако решим, друг мой Горацио, ударить их в самое слабейшее место. И еще раз ты прав, дело в самих людях. А многие из них отморозки, ни то что не побывавшие в том пекле, откуда ты пришел испекшийся, но даже ни разу не сидевшие. Дак вот, Михаил! Какими бы они не были крутышками, их поразит, уверен, что мы подкатили вдвоем. Нас и убить можно. Но ведь они то по понятиям рамсы стараются катать и пятьдесят человек на двоих. Стремно ведь, скажи? Стремно! В то же время их должна поразить дерзость. Это наш плюс. И у них там завелся боец, то ли по имени чисто русском, Сагандык Тарсунбаевич, то ли Токтахудыйберген Кажепежебельмесов, не в имени суть. У меня у дочери детская книжка новелла на это. В сказаниях, всегда перед боем двух ратей, враждующие стороны выставляли всегда вперед двух лучших богатырей. Так вот, переговоры буду вести с авторитетом я. И ему, как человеку разумному, тем более любящему «стиры» значит игру, и предложу игру, сказав: «Вы не правы, уважаемый. В ваш город я не приезжал и хлеб у вас не отнимал. Ну коль такой случай прискорбный имел место, то что бы пацаны зря или не зря с обоих сторон не полегли, пусть ваш боец перехлестнется с моим. Ваш уложит моего, все, претензий нет и линия ваша. Мой уложит, все справедливо, значит наша. Тем более «Бог не в силе, а в правде» и сразу без перехода спросил:
— Выйдешь?
— Выйду! И за себя и за тебя и за тех, кто оказался от этого зависим.
Змей ждал Дарью на Гагарина, где высадил ее у общежития. Он не знал, как ее зовут, но ждал ее, как давно не ждал никого. По такому случаю купил даже джип. Ждать он умел. Он ночевал в машине, и шли уже третьи сутки. И хотя он был готов ко всему, она появилась, как вспышка неожиданно.
— Девушка! — крикнул он ей приоткрыв дверцу.
— Вы, мне? — резко обернулась она.
И вдруг улыбнулась так ярко и доверительно. Улыбка у нее была, как у ребенка, впервые попавшего в цирк и готового к любому чуду. Этот переход от ее замкнутости к открытой и детской непосредственности освежил его душу, словно он летел в горящую магму, а упал в знакомое теплое озеро, вынырнул и поплыл, хватанув воздуха, легко и уверенно.
— Неужели вы умеете мысли угадывать? — произнесла она просто, — ведь я думала о вас.
— А я о вас, то есть о тебе. Скажи, как тебя звать, прошлый раз оплошал и не спросил.
— Дарья! — сказала она так, словно возвратилась, возродилась к вере истинной своей, к своей женской природе, достоинству своему и величию.
Дарья, он ощутил это, как боль, которая приходит после удара пули не сразу, а чуть погодя, очень волновалась. Это чувствовалось по ее голосу, будто выдавливаемому из горла, переходящего от нежного сопрано в в низкий горловой тембр.
— Поедешь со мной? — спросил он.
И она не спрашивая куда, шагнула к машине. И теперь она шла эти пять шагов, другой походкой. И глаза ее сияли счастьем, наконец-то найденным или нашедшим ее. Она сама не замечала, как просыпающаяся в ней женщина, сделала ее походку плавной и волнистой, когда талия и бедра красиво и плавно с грацией, сравнимой разве что с самкой тигра или пантеры, изгибаются, переливаются для глаза неуловимо, при каждом шаге.
Она села рядом, задев его тело, тело ее мужчины бедром, бросив Змея в нервную дрожь. Одета он была совсем не так, как одевается молодежь, в ее возрасте. Змей сразу уловил ее тревожную мечтательность, ее одиночество, ее отчужденность от своих одноклассниц подруг, если они бы были у нее. Но это был цветок странной русской красоты, подобный тому, какой он видел однажды в детстве, с запахом нежным. А как цветок назывался, ему тогда спросить было не у кого. Да ему и не надо было. Этому цветку вроде бы и суждено завянуть где-нибудь в коммунальной квартире, выйдя замуж за пролетарского парня с механического завода, с проходной, что в люди вывела его. И растеряв лепестки, среди грязного белья, грубеть средь склок соседей алкашей и от неясной, неосознанной, нереализованной своей предназначенности.
Поразительно было то, что Змею никогда не думалось о женщине или о любви. Спроси его об этом, он бы не понял, чего хотят от него. Поразительно было то, что он любил Дарью и то, что она не оказывала ему резкого торможения и не ждала от него предварительного ухаживания, ресторана или похода прогулки к знакомым или друзьям. Она приняла его сразу, как ребенок принимает, осознает ласковую мать или ранний восход солнца с его золотою зарею. Она смотрела на него, вглядывалась в него, постигала его темными глазами. И он смотрел на нее и ощущал ее мощно и глубоко, как инфаркт.
Она мягко и доверчиво ткнулась в него губами и он, как мог, постарался зажечь в ней, светлую лампаду всех оттенков чувственности ее. Какой-то неизвестный, понятный только им, способ общения возник мгновенно между ним и Дарьей, стоило им лишь, казалось, вчера глянуть друг на друга.
Он говорил что-то, и ясно видел, резко и контрастно, что она не слушает его слова, а вбирает в себя его самого, его голос и пьет его, как самое лучшее в мире вино. Ему не нужны, наверное, были сейчас слова. Он всем своим чутьем, обострившемся до предела, открыл ее, фею, в жутком нелепом платьице, трикотажных чулках и сандалиях из искусственной кожи. Это был драгоценный камень, сверкающий даже без обработки и оправы.
Надо вковать ее, подумалось. И неужели во мне не чувствует «Лейгера»? Почему она открыто и покорно пошла к нему? Может это?.. Да нет, возразил он сам себе. Здесь не пахнет внучкой-чекисткой, не пахнет ****ством и даже опытом сексуальным не пахнет. Она целуется, как ребенок. Такое сыграть невозможно, разве что прожить или спеть, как перед смертью.
Он привез ее к себе туда, куда хода не было никому. Туда, где он столько лет был один. Туда в логово свое, которое не знал даже Лидер. Она вышла из душа и в ее детской шее, в глазах ее было нечто не поддающееся описанию. Немного испуганное, однако покорное ему. Покорное его мужскому «Аз хочу тебя». Он снял с ее головы полотенце, она подняла в верх руки, он снял с нее его рубашку, сидевшей на ней, как халат прикрывший ее худое гибкое белое тело, ее грудь и крохотные розовые соски. Он мысленно ахнул и волос, даже волос на затылке его вздыбил, как шерсть у зверя, крадущемуся к юной оленихе. Он сразу понял, она девственница.
С осторожностью и терпеливостью, с нежностью он зажег в эту ночь огонь женской сути, вдруг поняв вспыхнувшие откуда-то в голове слова: «И станут двое одной плотью». Это было обретение, приплывшей по большой воде утерянной старинной иконы, когда человек бросился в воду, достал ее, взглянул на нее, и она полыхнула в него из глубины ушедшего лета, живыми печальными и радостными глазами.
— Запомни! — говорил он ей, — в теле человеческом, созданном Богом нет ничего грязного и запретного. Сейчас мы с тобой сделаем это не так, как ты представляла или как это читала на заборе. Так сделаем, чтобы ты меня и эту ночь запомнила, как самый яркий святой день жизни. День жизни... Не бойся! Не торопись. Давай сначала сделаем по глотку вина моего любимого. Забудь всю грязь, которую ты слышала про это. Дай я поцелую тебя. Не так, расслабься, а теперь слушай себя.
Что-то знакомое было в человеке, вышедшим с ним на схватку в лесу, на поляне, окруженной машинами. Смутно знакомое. Кожа у противника на лице была натянуто красная, как бывает после ожога, когда отпала, отошла старая отболевшая и под ней образовалась другая.
Они сужали круги, пока приглядываясь друг к другу. Змея опять торкнула знакомость движений врага, на него совсем вроде бы не смотревшего. Наконец он взглянул на него. Лейгер узнал эти глаза.
— Как я лелеял мечту о встрече нашей! И смотри, состоялась... Сейчас, сученок, начну убивать тебя... Помнишь перевал, ****ь?!
Лейгер молчал и заходил с той стороны, где даже опытному бойцу было бы трудно.
— Ну что, ты лягушонок, молчишь? — продолжал так же подкрадываясь к нему старший. Как видишь земля круглая. И у меня такие, как ты тоже случалось посасывали со всем прилежанием. И даже добавки просили добровольно.
Эта сука ушла от первого выпада Змея, но второй удар бросил старшего спиной в бок «Тойоты» с не успевшей погаснуть наглой усмешкой. Однако тут же старший с нереальной быстротой извернулся, оказавшись на широко расставленных ногах и в сулившей неприятности стойке. Владеет стилем Кадочникова-рукопашника. Придется убивать! Нож уже прижался вдоль руки, жалом внутрь. А старший перебрасывал из руки в руку лопатку саперную.
— ****ец тебе, Лейгерок!
— Учел! Всем нам когда-нибудь придет ****ец.
— А глазыньки-то нормальные, без клиники следа и я тебе их выдавлю! — заводил Змея старший.
— Отвага может драку выиграть, а мудрость битву, — становясь спокойным ответил Змей.
— Ты, золотко блудливое, испражняйся! Ну-ну не хлопай ресничками, не тереби подол платьица. Никакая вы не невинная школьница, а самая натуральная опытная гэбэшная ****ь.
От этих слов Лейгера, старший взвыл и крутя мельницу прыгнул. У настоящей смерти ничего общего с красивостями киношными. Старший дергался, хрипел, выгибался и давился омерзительным образом слюной и кровью.
Авторитет кивнул кому-то и аккуратная дырочка возникла во лбу бывшего старшего. Все встало на свои места. Претензий к Лидеру не было. Машины, как бы виновато покидали место схватки.
— Надо бы хоть раз сделать добро из зла, — думал Лейгер, беря саперную лопатку из мертвых рук старшего, — потому что мне его не из чего сделать.
Лидер ждал его. А Змею было странно. Только сейчас он вдруг осознал, что как-то пусто стало ему без старшего, пусть и врага. Он со всем уважением завернул его, закрыв глаза, удивленно смотрящие в вечность, положил под деревом в яму и засыпав его притащил попавший на глаза серый камень и положил, как словно память.
— Держи! — Лидер протянул коньяк. Машину теперь поведу я.
2010–2012 гг.
Слесарь
© Copyright: Николай Селянин, 2012
Свидетельство о публикации №212011701953
Свидетельство о публикации №212011701953
Рецензии