Ёлка

НА СНИМКЕ: наша мама, Блюма Абрамовна Маргулис, - партработник одного из заводов Ленинграда.  Фото 1934 года.

                *     *     *
Лет четырёх я заболел, и ко мне позвали врача. Пришёл однорукий  весёлый доктор.

- Где ваша вторая рука? – спросил я, и доктор с готовностью рассказал мне всю правду:

- Мою вторую руку отгрызли сорок собак! (1)

Доктор сказал, что у меня грипп. Но вечером пришлось срочно вызывать «частника» - педиатра Валицкого: так мне стало плохо. В ожидании его визита я сам отверг предыдущий диагноз, заявив маме:

- Это не грипп – это какая-то другая болезня…
Валицкий приехал, задрал на мне рубашку и, едва глянув, вынес приговор:               

- Скарлатина!

В то время это была болезнь не только опасная  (нередко от неё умирали – вспомним «Смерть пионерки» Эдуарда Багрицкого:  «Тоньше паутины из-под кожи щёк / тлеет скарлатины смертный огонёк»),  но и очень продолжительная: если не умер – в больнице пролежишь сорок два дня:  даже больше, чем количество собак, отгрызших руку у весёлого доктора.

Меня  везли в «карете скорой помощи» по вечернему или ночному  Ленинграду . То и дело свет витрин заполнял машину, и тогда мне казалось, что  она становится  шире. А потом темнота вновь сжимала её.

Утром я  проснулся в  палате. Изголовьями к стене поперёк длинной комнаты  стояли  в один ряд койки с детьми – думаю, штук десять – двенадцать.
Одна нахальная крикунья девочка то и дело горланила во всю мочь:

- Ка-а-кать!   Пи-и-сать!

Поначалу это шокировало меня, так как я привык к эвфемизмам. Но так же,  как она, просились все, и я последовал их примеру.

Вскоре или не вскоре – не знаю (меры времени для  меня  тогда не существовало) взрослые стали готовить для нас новогодний праздник. В проходе между противоположной стеной и койками поставили ёлку – первую в моей жизни! До середины  30-х годов  этот праздник находился как бы под действием большевистского моратория. «Как бы», - потому   что  никто его не запрещал, но и праздновать было не принято: в советской и партийной среде его  отождествляли  с религиозностью, о ленинских ёлках времён военного коммунизма и Горок  что-то в то время не было слышно. Ёлка прочно сочеталась  в сознании с рождеством, сочельником и чем-то  полуцерковным, обрядовым.

Но как раз ко времени  моей скарлатины  мораторий испарился, и вот в нашей палате  появилось  деревцо – «лесная гостья», как сказали бы теперь мои  собратья-газетчики.
Ёлочных игрушек тогда ещё в магазинах не продавали. Поэтому на ветвях больничные нянечки  развешали конфеты и пряники. Детям объявили, что под Новый год гостинцы будут сняты с ёлки и розданы.

И  надобно же тому случиться - как раз в канун заветного дня мне родители принесли передачу: не только конфеты и печенье, но даже апельсины.  Сомневаюсь, чтобы кто-либо из ребят в этой больнице получил такой царский подарок.

Взрослые (служители медицины) решили, как видно, восстановить  социальную справедливость. Когда гостинцы были срезаны с ёлки, их вручили всем детям…кроме меня. Одна нянька (или врачиха: разницы между ними я в то время не разбирал) так и объяснила: 

- Гляди, у тебя сколько всего, а у них нет.

Так я, сын матери, происходившей из нищей рабочей семьи,  активно участвовавшей в экспроприации имущества буржуазии в 1917 – 1919 гг., и отца, успешно обосновавшего в вузовском учебнике политэкономии необходимость и моральность такой экспроприации, изведал на себе всю силу  установления социальной справедливости.

Я ревел от обиды и зависти, глядя на детей, жевавших пряники с ёлки.  Прежде чем их съесть, дети игрались ими, любовались мраморными разводами глазури, хвастали друг перед другом, чей пряник лучше. А уж потом – уплетали.

Я же остался один на один со своими распостылыми апельсинами, и не было утешения моему наигорчайшему горю!

Прошло ещё сколько-то дней, и меня перевели в крохотную палату. Был там ещё один ребёнок, мы болтали, смеялись, кидались подушками…В нашу палату внесли кроватку с младенцем,  долго над ней колдовали, а утром сказали: «Умер» - и  затихшего младенца унесли.  Мы продолжали  резвиться за решётками своих кроваток как ни в чём не бывало: понятия о смерти ещё не было в наших  ребячьих душах…

Уж потом, много позже, узнал: перевели меня в эту  палату тяжело больных из-за начавшегося  осложнения  болезни…

Однажды вечером отворилась дверь палаты, и в ярко освещённом коридоре я увидал маму.
Я заплакал от счастья. Меня вынесли, передали ей на руки – тёплые, полузабытые, родные, мамины.

Больница кончилась.

Дальше читать "Среднее ухо" http://proza.ru/2012/01/17/57


УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.

----------------------------

Примечание к разделу (главке) "Ёлка!

(1) У кого-то из загубленных в те времена чекистами ленинградских "детских" поэтов (то ли у Хармса, то ли у Олейникова)повстречалась мне в опубликованных вновь стихах строчка о "сорока собаках". Доктор был, как видно, начитан...