Обречены на счастье 3. Каша с грызунятиной

Глава 3. Каша с грызунятиной.


Жить стоит только так,чтобы
предъявлять безмерные требования к жизни.
Александр Блок.


  Среди прочей наивной чепухи школьницы записывают в «общие» тетради «выдержки». Выдержки – это афоризмы, выдернутые откуда-то неизвестно кем, а тетрадь с ними – что-то вроде шкатулки с красивыми бусинками. Эта бусинка была моей любимой:  «Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни». «Жизнь» - серьёзное философское слово, автор «выдержки» красивый, утончённый, и образ его трагичен. Я ещё не знала, что можно предъявлять любые требования к жизни, всё равно ей глубоко наплевать на все наши ожидания. Но поэт же сказал! Он же знает. Потом я выросла.


  У студентов лето короткое. Июнь – практика, экзамены, с середины августа – колхоз, жизнь на нарах. В течение двух месяцев нет возможности остаться наедине с собой. Все помещения многоместные и востребованы почти круглые сутки. Круглые сутки – коллектив. Коллектив агрессивен в силу возраста и гормонального фона. Многие гордятся своей склочностью.
  У Светки тёплые отношения с родителями, она никогда не называет их «родители», только «мама и папа», всегда поймут, всё простят. Требования  к себе у неё невысокие, её итак любят. Она всегда говорит:
  - Самый любимый в мире человек – Я!
Поэтому в колхоз не поехала. Пусть выгоняют из училища. Не убьют и в тюрьму не посадят.
  Я же обязана оправдывать ожидания. Понуро отправилась на трудовые подвиги во имя Советского Сельского Хозяйства. Даже вещи с собой взяла такие, как будто добить себя хотела. Да и не принято у нас в семье на огород наряжаться, а зря. Собирая картошку,  надо оставаться красавицей. Но мама сказала: «Уж, ты какая умная!», в колхоз собрала меня как в колхоз. Я донашивала выцветшую бурую куртку брата; резиновые сапоги тоже купили для брата, сорок второй размер, лягушачьего цвета, зато прочные, мне их дали только поносить.  С шести лет я всегда помню о брате и о том, что мужские вещи надо носить бережно, они не мои.


  Ряды наши поредели. Надя перевелась в другое училище, на родину. Ушла Мамедка, жених её не только досочки делать умел. Замуж за него родители не пустили. При этом иранский папа сказал: «Мы будем рожать!». Через несколько месяцев несостоявшегося мужа, отца Анжелкиной малышки, убили в пьяной драке, которую он сам и затеял.  Анжелку я больше никогда не видела.
  Отношения с Катькой так и остались холодные. А Ленку всё раздражало, её ещё больше угнетали обстоятельства, ей хотелось домой, замуж и  чтобы все отстали,  и вместо сельской самобытности, милой моему сердцу просторечности ею завладела сварливость.  Загорулька раздражала меня примитивной практичностью и весёлой ограниченностью. С  Любой было скучно. Найти других подруг у меня не хватило смелости, мозгов и желания. В этом скопище народа мне досталось приятное общество меня самой. Я человек интересный. Я рисую и пишу стихи. Со мной мне не скучно. Только грустно и одиноко. Я люблю быть с собой.  Но не так много!

  С «городскими» мы не дружили. Сразу, как приехали, я заняла первую попавшуюся койку. Оказалось, среди «городских».  Налетели всей сворой: «Мы тебя здесь забьём, лучше свали отсюда по-хорошему!» Там был длинный текст, местами нецензурный, почти всеми местами, речь у них быстрая, находчивая и синхронная. Кроме учёбы, в моей жизни не было ничего, за что я могла бояться. Такой человек из-за любой ерунды упрётся, будет стоять насмерть не за идею, а за какой-нибудь тупой принцип. Городские были разочарованы, уступили мне равноценное место, даже лучше, у окна, второй ярус. На первом Люба. Рядом Ленка с Катькой.

  Запомнилось это время скандалами, всеобщим раздражением и хамством. Хамство было в чести. Раздражение было непроизвольным. В который раз кому-то из преподавателей пришло в голову завести разговор о  том, что недружные мы. А параллельная группа дружная. Да общагинским это было вообще по барабану. Местные были другие. У них должно быть всё лучшее, «чёткое» такое, престижное и модное любой ценой. Быть дружными – чётко! Конечно, с преподавателем эмоционально поспорили, но бить -то его нельзя. А он на своём стоит. С утра решили дружить.

  Автобусы, в которых ездили на поля, были набиты битком. Нами, разумеется. Кто успевал, занимал место себе и подружке. Теперь горластая Алка залетала первой, ложилась поперёк прохода в автобусе и орала «занято!». На занятые места садились сначала все её «городские» подружки, потом общагинские, ведь с нами решили дружить. И со мной подружили несколько раз, ехать сидя очень хорошо. Особенно возле окна, ведь больше всего я люблю смотреть  на Родину.
 
  Родина очаровательна. Есть, правда, и лачуги с бурьяном в мой рост, домов пять. И двухэтажный многоквартирный дом из силикатного кирпича, совсем без огорода, возле него всегда булькаются в луже детишки, один карапуз в ползунках, и никто за ним не присматривает. Интересно, зачем такой дом в деревне, кому пришло в голову нахлобучить здесь это строение?  Впрочем, вопросы не к месту всегда роятся в моём мозгу, там у них гнездо. Вызывали зависть необжитые коттеджи, построенные для местного начальства за счёт сельского бюджета, на крепких фундаментах, обшитые красиво обожжённой вагонкой. Участки вокруг начальственных домов были засыпаны гравием - большие люди не марают белы рученьки навозом.
  Но все остальные улочки и дворики уютны и обласканы. Небольшие, но добротные дома со ставнями. Буйная зелень каждый день отступает, торжествуют тёплые оттенки жёлтого и красного. В палисадниках – осенний салют георгинов, огненные, снежные,  солнечные жёлтые и нежные розовые, задушевные цветы русской осени. Августовское солнце уступает позиции мягкому свету сентября, который так любим художниками. Чёрт, я всегда любила Родину!


  Уже неделю, как со мной дружат, а я всё не могу проникнуться этой дружбой. Ну не доходит до меня, что дружат люди со мной…
  Возле автобуса задастая девка, щёки большие, глазки маленькие. Я её не знаю. Через силу хохочет, заглядывая в лицо  водителю автобуса:
  - Чё, Юра, хреново, да? Ха-ха-ха-ха!
Водитель лет тридцати, небритый, нестриженый и нечёсаный, с флюсом, держится за челюсть,  шипит на девку:
  - Сука, …дь, кто тебе въе…л, что ты так ржёшь?
  - Ох-ха-ха-хаха-ха! – девка так смеется, как будто её кто-то между лопаток стукает и стукает.
  - Я грю, кто те въе…?
Я жду, когда дверь автобуса соберётся гармошкой, чтобы втиснуться в душегубку. Мне противны и девка,  и водитель с флюсом. Я хочу быть далеко от этого места. Утро не предвещает хорошего, ещё не подохли комары, сыро и зябко, работать двенадцать часов, до темна, и неизвестно, получу ли я вечером доступ к тёплой воде, хотя моечных помещений в два раза больше, чем в прошлом году, но девки плещутся как дельфины, воды не хватает. Мне хочется быть там, где тихо, тепло и не больно. Но в течение пятнадцати минут стою здесь и слушаю одни те же слова и неестественный смех.

  Наконец, дверь открывается прямо передо мной,  я вхожу в автобус одной из первых и сразу приземляюсь на первое же сиденье, мысли мои далеко. Сразу же залетают городские, но мест больше нет, и одна, самая толстая, та же, что в прошлом году врезала Любе, внезапно бьёт кулаком мне между глаз. За то, что я забыла о нашей дружбе. Вторая «подруга» скручивает мне руки за спиной, потому, что я пытаюсь дать сдачи. Остальные «подружки» ликуют - отомстили за поруганную дружбу! Они вычёркивают меня из списка своих друзей! Навсегда! Только у Любы на лице тревога:
  - Как ты? Ой, ну вообще, ужас какой-то. Очки хоть не разбили? Ой, синяк…
Я не слышала, что Люба сказала нашим «подругам», но эта мышка заступилась за меня. Не дралась, конечно, но негодовала. Мне жаль, что я не называла Любу своей подругой. Странная  штука – ДРУЖБА. Я хочу встретить родственную душу, человека, с которым можно разговаривать обо всём, а можно молча понимать друг друга. Такие у меня ожидания. Безмерные.


  Самым большим страхом всех мам молодых девушек является  внебрачная беременность дочери. Если упростить и обобщить слова моей мамы и мам моих подружек о какой-нибудь «залетевшей» девице, то получится так: «Это плохая и очень глупая девушка, которую все не уважают и смеются с неё». Делать и думать как все считалось единственно правильным, так нас приучали с яслей.

  Та высокая девушка приехала в лагерь позже. Она жила в общаге, но отказалась заселиться в наш отсек, наша компания была для неё… инфантильной, хотя ей так же, как и мне, недавно исполнилось восемнадцать. Беременность её не была желанной, отец ребёнка сбежал, сначала скрывала беременность («ветром, что ли, надуло?»), но ведь это не синяк, не замажешь. Родила в июне. Мальчик. Вовка. Ребёнок был болезненный, но это был сын, которого она сразу полюбила всем своим материнским сердцем и привязалась к своему малышу. Женщины как-то по-особенному привязываются к сыновьям. К большому несчастью, мальчик умер через месяц. Теперь она обязана явиться на уборку картофеля. Без неё страна ни в жизнь не справится!  Серым утром она вместе со всеми вышла на построение перед бараком. На голове вместо платка – фланелевая пелёнка в весёлых зайчиках. Или уточках, не помню. Сказала своей подруге:
  - Вчера было девять дней.
Мы не знали, что надо говорить. С двенадцати лет я страшно боялась «принести в подоле» и мечтала о материнстве, хорошо, если бы это был сын. Невыносимо смотреть на чужие рожи, когда так паршиво на душе. Но ей, скорей всего, было плохо дома, ещё хуже, чем здесь. Она по-своему поняла наше молчание. Через пару дней на поле, пока не прошли трактора с «копалками», «городские» разоткровенничались:
  - Так паршиво, всё время плакать хочется…
  - И мне. - Вздохнула ещё одна «подруга».
Общагинские  не жаловались, всегда стояли со стиснутыми зубами. Жаловаться не хотелось.
  - Тебе-то с чего плакать? – спросила девушка с фланелевой пелёнкой на голове  – Это мне плакать надо.
  -Зачем тебе плакать? – Попытались срезать больную тему.
  - У меня жизнь поломана.
  - Ну прям, у тебя вся жизнь ещё впереди!
Она быстро отвернулась, стащила с головы пелёнку, уткнулась в неё лицом. А потом закричала на нас всех:
  - Да я же вижу, что вы все меня шлюхой считаете!
Отошла от нас шагов на пять, отвернулась и зарыдала в голос. Мне очень захотелось обнять её, прижать к себе как ребёнка и погладить по голове. Вообще-то я очень скована в проявлении чувств. Но тут было что-то сильнее моей скованности. Я обняла её, но она сразу меня отстранила:
  - Не надо, я терпеть не могу эти сюсюкания. Ненавижу когда ревут.
И произнесла свою коронную фразу, которую я слышала от неё не раз:
  - Я всю жизнь ненавижу себя за то, что девкой родилась!

Бешеная женщина. Человек, если захочет, всегда найдёт причину и объект для ненависти. Причём не будет ходить далеко. Конечно, все мы, как могли, успокоили эту дурёху, сказали, что не думаем плохо, сочувствуем, сопереживаем и поддерживаем. Это была правда. Наверное, с этого дня многие стали спокойнее, терпимее друг к другу и к обстоятельствам, ничего другого не оставалось. Теперь и я старалась занимать места в автобусе на всех.

  Конечно, в восемнадцать лет не плачут круглые сутки. Девчонки дурачатся, поют. Правда любимые песни …  Как бы это сказать…

   Ах, какое небо голубое!
   Ах, какие в парке карусе-е-ели-и-и…
   Это не беда, что мы с тобо-о-ою
   В лагерях немного отсиде-ели-и…

  Известная песня «Таганка» была на всех кассетниках. Это была не мода, это была искренняя народная любовь. Слабиткер просил быть жизнерадостнее, не забывал пошутить, улыбнуться… Преподы побаивались нас. Девушки языкатые, лучше не нарываться. Антонов к нам вообще не подходил, не разговаривал. От комсомольского огонька в глазах ничего не осталось. Просто нервная особь, возможно, трезвая.


  В училище недобор студентов и большой отсев по неуспеваемости. В одной группе осталось всего девять студенток. А можно было и тех разогнать. Все эти девочки симпатичные, модные и недалёкие. Одна очаровашка сказалась больной, вся её группа на работу пошла, а она, вроде как заболела. На самом деле подружки командировали её в магазин за водкой. Но одна «подруга» водки не хотела и не хотела работать за командированную. И сдала её преподам. Те провели обыск в кубрике и нашли бутылку с горячо любимой строителями коммунизма жидкостью.

  Утром всех нас выстроили перед бараками. Бутылку держал наш классный – Цымбалюк. А Слабиткер произносил обличительную речь, посвящал нас в подробности преступления, блистая сарказмом, одаривая виновниц торжества презрительным взглядом. А потом торжественно объявил приговор:
  - Водку вылить!
Цымбалюк сказал, что можно вылить. Конечно, вылить. Потом. Слабиткер проявил неслыханную жестокость:
  - Сейчас и вылить!
Мимика Цымбалюка была образцово-показательной, как у члена президиума в телевизоре, но в глазах было нечто среднее между душевной просьбой и призывом к разуму. Слабиткер  даже не поёжился и сказал с раздражением:
  - Выливай! Или я сам сейчас вылью.
Цымбалюк повозился с пробкой, ещё повозился, ещё…
  - Не открывается…
Слабиткер гипнотизировал взглядом. Цымбалюк справился с пробкой. Перевернул бутылку горлышком вниз. Выливалась водка, красиво блестела, мокрое пятно росло на земле. Кто-то вздыхал. Кто-то хихикал. Шептались. Потом Слабиткер вынес второй приговор:
  - Бригаду алкоголичек расформировать! Кто берёт главную алкоголичку? Ещё раз повторится, все вылетите из учебного заведения!
Одна девочка попала к нам. С ней никто не общался. Мы не осуждали никого, просто эта девчонка была нам совсем чужая.

  Вечером того же дня бригада несостоявшихся собутыльниц избила доносчицу. Девушку госпитализировали с черепно-мозговой травмой, зачинщице дали пять лет колонии, ещё одну исключили из училища, у неё был условный за соучастие. Шла война за здоровье нации, объявленная генсеком Горбачёвым. Были раненые и пленные, на войне как на войне.


  Самые склочные женщины – самые общительные. Любят их мужики за весёлость. Есть у каждой из них ещё одно лицо. Не маска, совершенно искреннее лицо для качественных самцов рода Homo sapiens.

  К городским приходили СКИФы. Парни и ночью могли в гости прийти, посидеть, поиграть на гитаре. Некоторые выпивали с девками, многие категорически отказывались. Действует правило «чужое брать нельзя». Не к тебе парень пришёл, нечего ему глазки строить. В нашем бараке были девчонки из других групп, была такая, которая правило игнорировала.    Кто-то сказал, что её хорошо было бы отлупить, ещё кто-то видел, что её побили девчонки из её же группы, все согласились, что это правильно. Я по-прежнему не запоминала парней, хотя они мне нравились.
  Дождь за окном, третий день подряд. Сыроватый, но тёплый барак, у «городских» гостят парни. Я перед зеркалом расчёсываю волосы. Они ниже лопаток, пышные, сухие, волнистые, по-моему, довольно вульгарный образ. Я видела похожие причёски у актрис, которые играли роли девушек из бара. Или из трактира. Наверное, это те девушки, которых все не уважают. Высокий красивый блондин забыл, о чём говорил с девчонками, он увидел меня и спросил у девчонок:
  - Кто это?
  - Это Жанна, можешь познакомиться, - ответила ему Света Корнеева, самая умная, общительная и воспитанная девочка в группе, весёлая полненькая блондинка. Не все городские девочки были недалёкими склочницами, некоторые мне даже нравились. Света мне нравилась больше всех.
Парень спросил, можно ли со мной познакомиться. Таким парнем можно хвастаться. Везде с ним ходить и все будут думать, что я вся такая модная, «чёткая», живу на дискотеках, и меня зовут в самые весёлые компании. Вот этого я боялась. Страшно покидать старательно созданную в одиночестве, нагретую и обжитую ракушку. Я не знаю, как жить вне ракушки. Но улыбка росла сама собой, сближающая, ободряющая и обещающая. Света сказала:
  - Познакомься с этим парнем, он хороший.
Очень авторитетное мнение, я доверяю Свете.
  - Меня Жанна зовут, - услышала приятный голос.  Обычно я трещу детским высоким голосом, но у меня есть ещё один.
  - Саша, - просто сказал парень и предложил:  - Давай ходить?

Тогда не говорили «встречаться», у нас же секса не было в стране, вы в курсе, мы только «ходили» и всё. И мы прошлись. Что делать дальше, я не знала. Саша, видимо, тоже не знал. Я понимала, что я не запомню это лицо и не узнаю при встрече. Больше мы не ходили, и Саша растворился среди других, бросающих мешки в грузовик. Вот хоть бери да плачь.



  Не растворялся лишь Алёша, кузнечик с запоминающимся длинным носом и улыбкой, которая  явно стремилась в жизнь, но не знала, как мир её примет. Уязвимая, как будто рассеянная, тлела светло и просто.  Я грелась от ворованной улыбки, стараясь не меняться в лице. У меня ничего нет, потому что мне ничего не нужно, ну, вроде, я не нуждаюсь в чьей-то улыбке.
  Сентябрь подарил несколько жарких дней. Штаны подкатаны до колен, не знали мы тогда ни о каких бриджах. Хэбэшная рубашка завязана узлом на животе. Из подъехавшего грузовика прыгают мальчишки, большие и мелкие, все в ситцевых трусах. Улыбаются и спрашивают, доверительно так:
  - Ну честно, не стрёмно, а?
  - А мне не стрёмно, можно так ходить или лучше одеться? - Прямой взгляд серых глаз, белые зубы. - Точно не стрёмно?
Девки им, кто со смехом, кто жеманно, а кто и с нежностью отвечают:
  - Не-е-ет.
 Ну прямо киска.
  - Да нормально. 
 С улыбкой мадонны.
  - Такая жара, я бы сама разделась.
С проникновенным пониманием.
Смех. Я молчу, меня не касается. Но некоторые подходят ближе и смотрят мне в глаза, у меня спрашивают:
  - Серьёзно, нормально, а?

Разве может человек плохо выглядеть в национальной одежде? Например, индеец  в набедренной повязке или шотландец в клетчатом килте? Все смотрятся достойно и гармонично. А советский мужик в цветастых ситцевых трусах вообще очарователен! Очень ладные эти ребята. Я посмотрела на Алешку – трусы под цвет глаз, серо-голубые. А сам он совсем ещё зелёный.  Только смотреть на него нельзя, у него сразу эмоции под всей кожей ходят. И глаза в сторону. А я в мечтах - звезда, но когда на меня обращают внимание, то мне кажется, что меня с кем-то перепутали. Незаметно для себя  дёргаю правым плечом и мямлю:
  - Да норма-а-ально…
Шумные мальчишки испаряются так же внезапно, как появились.
 
  Приходят коровы. Тоже внезапно. Подкрадываются по мягкой земле. Их много. Загорулька приучила коров попрошайничать. Мы с обеда хлеба набираем в карманы, хлеб всегда свежий и очень вкусный. Так Загорулька свой хлеб коровам скармливает, затем у нас выпрашивает, ей нравится кормить бурёнок. Стадо большое, устанешь считать, телят много, малыши чистенькие, у них такие нежные рты, вздыхают шумно. Вымогатели. Когда-нибудь я тоже такого заведу. Для радости. А пока мы собираем картошку, а телята мычат нам в уши.


  К середине октября вся эта сельхозжизнь становится невыносимой, хотя я не выносила её с самого начала. Недовольство студентов критическое, нам ежедневно обещают, что вывезут вот-вот, через пару дней. Только работайте быстрее, больше, лучше, до темна!  Так же подгоняют трактористов. У трактористов семьи, хозяйства, большие огороды. Свой картофель гниёт в земле и, глядишь, уйдёт под снег. Кому до этого дело?  И тут мы увидели  гонщиков на тракторах. Они носились по рядкам с такой скоростью, с какой трактор не может ехать вообще. Этакое ралли на тракторах с копалками. При этом с копалок сыпалась картошка, мы быстро-быстро её подбирали и снова бросались под копалки. Настоящая битва за урожай, не побоюсь сказать - сеча, в ходе которой мы хорошо пополняли запас нецензурных слов, а вот складывать их в витиеватые русские выражения не успевали, наш нецензурный так и остался тупым и примитивным.

  И вдруг – тишина. Гусеничный трактор, сделав очередной заезд, просто исчез. Похитили инопланетяне. Мы обрадовались, ведь он нас совсем загонял. Оставшиеся два колёсные, уставшие от жизни, так быстро не могли, теперь мы больше отдыхали, чем работали, ряды на этом поле очень длинные.
  А когда возвращались в лагерь, увидели угнанный инопланетянами трактор, он так же быстро носился по личному огороду тракториста, горели фары, ведь сумерки уже спустились на село, на все эти поля, огороды, георгины и личную картошку тракториста. В моём гнезде вылупился вопрос:
  - А когда он будет собирать всю эту картошку? Всю ночь при луне?
  - Блин, тебе оно надо? Иди да собирай, раз тебе его так жалко!
  -Так ему в семь утра на работу в поле. А вечером картошка позеленеет…
  - Иди ты на хрен! Нечего на совхозном тракторе свою картошку копать! Самый умный нашёлся. Ващще оборзел!
Мои вопросы остались там, где наплодились. Конечно, мне не придёт в голову кому-то помогать. Я хочу купаться и домой. И ещё хочу пушистую кошку в постель, вот окончу училище, будет свой угол где-нибудь,  заведу себе пушистую серую кошку и буду спать с ней в обнимку. Сразу стало тепло и спокойно.

  На следующий день вышла местная газета, с заметкой на первой странице о  несознательном трактористе по фамилии …. : «В то время, когда идёт борьба за урожай… Весь советский народ самоотверженно… Тракторист… Позор!»  Когда-то я мечтала стать журналистом, мечту я оставила очень быстро, прочитав в местной газете вести с полей и ферм. А кто-то свою мечту осуществил. Вот молодец!


  Опять стало ясно, что завтра не уедем. Хотелось биться головой о стену. Вечером пришёл Слабиткер, было видно, что ему очень жаль, чувствует себя виноватым, ведь он же обещал! Просьба потерпеть была такой душевной. Напомнил, что наших студентов уважают в селе, сельчане благодарны нам за труд, надеются на нашу помощь. Но всё равно кто-то зарыдал. На лицах была такая тоска… Психовать и плакать бесполезно. Хочешь – закати истерику, но что с того? Мило, что не обращаются как с быдлом.

  Потом пришёл Цымбалюк. Виновато шутил. Грустно смеялись.

  Через час пришёл Антонов. Его визит молча проигнорировали. Он вышел с таким видом, мол, баба с возу – кобыле легче.
 
  А потом нас посетил Палыч. Этот хорош собой. Надоел, но хорош. Почему-то было всё равно, где его уникальный орган, в левой, в правой ли гаче, может, вообще убрал в футляр и спрятал.  Палыч рассказал о своей юности, как учился в техникуме ещё до армии, потом играл нам на гитаре, сначала эту всеми любимую, «перчатки снимешь, встанешь у дверей», но получилось не слишком нежно. А потом объявил: «Шуточная песня», и,  буквально истязая гитару, спел «помню, милая, шла ты сопливая… годы промчались, мы повстречались, я по соплям вас узнал», после чего я окончательно убедилась, глядя в его маленькие карие глазки с короткими ресничками, что нежности здесь нет от природы. И тогда я поняла, что меня привлекает в мужчинах. То, что обычно ценят в женщинах. Лёгкость, нежность, тихий голос. Мне нужен человек-дыхание. Листок летящий. Я не жду защиты от мужчины, я жду полной безопасности от него самого.

  Я сосредоточилась на конце света, уйдя в тягостные ощущения, а «городские» обрадовались, что ещё поживут отдельно от родителей, пообщаются с «чёткими» пацанами и решили изменить себя. Похудеть. Были среди них толстушки, умница Света Корнеева и та, с обострённым чувством справедливости, бьющая кулаком в лицо, да ещё три-четыре аппетитных образца. А стройные решили сесть на диету за компанию, как хорошие подруги. Раздобыли кочан капусты, взяли на поле, вместо обеда, по три листика. Это было нереально, воздух свежий и прохладный, запах осени, мы молоды и полны сил, весь день в движении – и кушать травку?  В последние дни нам полюбилась песня:

   Деревня старая Ольховка
   ему приснилась в эту ночь,
   сметана, яйца и морковка
   и председателева дочь…

  Про сметану, яйца и морковку мы просто орали. Да всю песню пели только из-за этих трёх вожделенных слов. Много раз в день.
  -  А чего вы с собой эту капусту таскаете? – поинтересовались парни.
  -  Мы на диете… - смущённо улыбаясь, ответили девочки.
  - Не вздумайте! – мальчишки наперебой отговаривали девок от этой затеи. Обращались ко всем и к каждой отдельно:
  - Алка, вот тебе вообще нельзя худеть! Вот такая как есть, такая и оставайся, ведь в самый раз!
Будущие тренеры, убеждали, объясняли, уговаривали. А девки остались при своём.
 
  Приехал автобус с нашим обедом, мы с Любашкой взяли свою пайку. Супчик жидкий. А на второе  - перловка. Она получалась рассыпчатой, немного тушёнки, точней, следы тушёнки.  Очень вкусно. Тем более, мы не видели, как её готовят. На пищеблоке были целые полчища мышей, девчата-повара привыкли к ним, не визжали, увидев мышку в крупе. А когда варёная мышь обнаруживалась в готовой каше, её молча выбрасывали. Причём, тот, кто находил её, должен был сделать это тайно, чтобы не портить аппетит остальным. Кашку набирали быстро, но осторожно, обнаруженную грызунятину можно чуть прикопать кашей, если кто-то смотрит в чан, повар всё-ё-ё видит краем глаза, затем, когда никто не видит, быстро взять животное за хвостик, незаметно бросить себе под ноги, наступить, озираясь, изящно пнуть в травку. Вот и всё. Не выбрасывать же целый чан каши? Мы не знали, что едим кашу на мышином бульоне и всегда ели её с большим удовольствием, вытирали хлебушком миску, съедали этот хлеб как десерт, ложку облизывали, отполировывали языком.

  Наши товарищи вяло и грустно давят зубами капусту. На лицах идейность и решимость.  Капуста исчезла, на тех же лицах  - поэтическая грусть. А потом одна худеющая сказала:
  - Чё-та ещё больше есть хочется после этой капусты. Я до ужина не доживу.
И пошла за кашей. Остальные последовали её примеру.
А на следующий день весёлый бойкий парнишка звонко поздоровался с нами:
  - Привет, толстухи!
  - Ну ничего себе, Юра, что за обращение! – обиделись  девчонки.
  - Да чего вы, я пошутил…
  - Ничего у вас шутки! На себя посмотрели бы! – Девки входили в голос.
  - Девчонки, вы чего, я про вашу диету вчерашнюю…

Чем больше оправдывался мальчишка, тем дружнее и громче кричали девчонки.
Подходили другие ребята, здоровались вежливо, извинялись за товарища, шутка и вправду неудачная. Ну и зря – девок это только раззадоривало.

В то утро, повязывая на голову косынку, я с тоскливым любопытством разглядывала своё лицо в зеркале, вздохнула – мой синяк под правым глазом едва заметен, почти не зелёный, такой нежно-фисташковый, мой любимый цвет. Подумала: «Суки».  В общем, дружбой я так и не прониклась. Голова слегка побаливала. К хамству пора бы привыкнуть. Просто  теперь хамили мальчишкам, этим чужим для меня мальчишкам. Хамили своим хорошим друзьям, чьим общением очень дорожили, а кто-то кого-то даже любил. Их ждали, им радовались, уважали и ценили. Неужели нельзя без грубости, хотя бы с теми, кто нравится?
  - Девчонки, ну не хотели вас обидеть.
В ответ многоголосый сварливый лай, громкий и уже не разборчивый.

  И тут подошёл Алёша. Он собирал пустые сетки, чтобы бросить в грузовик. Мягкая улыбка, прошелестел приветствие, как всегда вполголоса. В ответ услышал чей-то нежно-ехидный, певучий голосок:
  - А носик-то сапожко-о-ом!
Почти все девки захохотали. Кто-то нагло. Кто-то нарочито весело. Кто-то почти вежливо, мило, мол, как не смеяться, если так смешно. Даже девушка, которая носила на голове фланелевую пелёнку, смеялась. Ведь она ценила дружбу! И наша Люся. Она гордилась дружбой, мол, умею дружить, не как некоторые! И Загорулька. Она же не псих-одиночка! Катька с грустной ироничной улыбкой опустила глаза. Ленка стояла с усталой безнадёгой в глазах. Хронически-тоскливо смотрела вдаль Люба. Я уронила вздох.
 
  Алёшка развернулся и ушёл, улыбка его исчезла мгновенно. Наступила тишина, парни с грустными лицами, молча, подобрали пресловутые сетки и ушли, всё быстро, за пол минуты.
  - А что вам сделал Алёша? – зло поинтересовалась я.
  - Да? А им, значит, можно?
  - Кому - им? Алёше?
  - Ну они же первые…
  - Кто – они? Алёша? Они одно целое? Сиамские близнецы? Все двадцать пять человек или сколько их там? – спрашивала я.
  Задумались. Замолчали. А я удивлялась тому, что Алёшка, вопреки моей логике, не нахамил в ответ, а молча ушёл. Я думала, он вредный.
Откуда-то выскочил высокий, приятный парень Вова, обращаясь ко всем, но злобно глядя в глаза почему-то мне, бросил грубые слова:
  - …дь, суки! Убил бы! Суки!
  - Вова, ты выбирай выражения, - уверенно попросили Вову девушки. А у меня вырвалось:
  - Да правильно он сказал, разве не так?
Вова с недоумением посмотрел на меня, на других, быстро ушёл.
  - Да ты дружить не умеешь! У тебя вообще никогда подруг не было и нет! – сказали мне несостоявшиеся подруги, причём звучало искренне. Что вызвало во мне прилив сарказма.
  - Ладно, я хреновая. А что вам сделал Алёша?
Никто не знал. К тому же, как раз выскочил второй рослый и симпатичный Вова, и так же проникновенно, как и первый, сказал те же самые слова, что и первый, опять глядя мне в глаза, а затем недобрым взглядом обвёл взглядом всех остальных. И тоже ушёл. Потом ещё трое пришли по очереди, тоже высказались жёстко. А орлята пришли вдвоём и тоже сказали неприятные слова.
А потом пришёл мой любимый, бесконечно обожаемый мною, ихний дяденька-преподаватель и сказал очень взволнованно своим приятным голосом, глядя на меня:
- Вы жестокие. Вы… Вы очень жестокие.
И ушёл, мой хороший, лучший в мире дяденька.

Я хочу обнять и утешить Алёшу, найти слова, но мы чужие. Девки загоревали.
  - Мальчишки на нас обиделись, сильно обиделись.  А мы сегодня последний день, завтра домой, и мы больше не приедем в колхоз и больше никогда их не увидим. И напоследок так поссорились…
  - А кто виноват?- спросила я, думая об Алёше. И о своём нежно-фисташковом синяке.
  - Вот скажи лучше, что нам теперь делать?
Спрашивали по-человечески, и я пошевелила гнездо со своим неорганизованным роем:
  - Надо попросить прощения.
  - Они не простят, они такие злые на нас.
  - Давайте всё равно извинимся. И будь, что будет.
Вова не пустил нас извиняться, сказал: «Не ходите туда». Другие мальчишки, которые подходили к нам, тоже не разрешили подходить к своему «стойбищу», сказали, что там всё плохо. « Что, совсем так плохо?» - «Совсем».  «Как Алёша?» - «Нормально».

  А преподы гнали собирать картошку, «давайте быстрей, если хотите уехать домой завтра!».  Все были нервные в тот день, ругались друг с другом, некоторые плакали и собирали картошку,  яростно швыряя в ведро. Неудивительно, что она потом гниёт. Приезжали на грузовиках парни, подъезжала два раза Алёшкина группа, но без него. Куда он делся?
 
  Девушка с пелёнкой вместо платка была выбрана нами бригадиром в тот же день, как приехала. Ну, как бы начальник, мы её слушались обычно. Но в тот день все были на взводе. Работа не шла, трактора работали, а мы плевали в небо, надоело всё. Подошёл Антончик, наорал на нас за то, что не работаем, потом наорал на бригадиршу во фланелевом платке, скверно наорал, как на скотину. Девчонка обиделась, чуть не плача спросила:
  - Ну как я могу их заставить?
  - Как хочешь! – ответил педагог и добавил пару нецензурных слов.
Девчонка сдержала слёзы, подошла к одной подруге, к другой, к третьей:
  - Давайте работать, Света, Лена!
  - Жанна! Давай работать! – это мне. Ну а ей:
  - На хрен эту картошку, пусть под снег идёт! Всё равно не уедем опять!
Впрочем, все уже видели, что меня уже лучше не трогать. Бригадирша повернулась к Люсе и заорала от бессилия:
  - Да собирайте вы эту картошку, хотя б вид делайте! Люся, б…дь, сколько можно!
С Люсей они дружили с детства, именно Люсе доверяла эта девчонка, которая донашивала пелёнку за умершим сыном. Но лучшая подруга не отличалась выдержкой и деликатностью, и на матерное слово вообще взорвалась:
  - Кто - я гулю-ю-ущая? Ну если я гулюущая, то ты ж,  б…дь, гулющая, так всем гулющим гулющщая!

  Бригадирша рыдала навзрыд. А я достаточно громко, но без истерик, чётко выговаривая каждое слово, сказала всем девочкам:
  - Вот вам пример дружбы. Вот так поступают настоящие подруги.
  - А ты не лезь в наши дела! – завопила Люся, соображая, однако, что поступила по-свински.
  - А разве я лезу? – Смотрю Люсе прямо в глаза. - Я вообще не с вами разговариваю, я говорю тем, кто считает, что мне плохо без подруг. Хорошо, говорю, иметь таких друзей.
Бригадирша плакала ещё горше. Как раз большой Вова подошёл, её земляк, обнял её по-дружески, стал у нас выяснять, кто обидел. Девушка заверила, мол, никто, просто нервы. Вова не поверил, сказал «Узнаю кто, убью», почему-то мне сказал. Может, я здесь за всё отвечаю?
Люся посмотрела на меня злобно, но возразить нечего. Теперь она плакала. И уже обнимала свою подружку и просила всё забыть, та не держала зла, помирились они быстро. Я не умею так прощать. И не умею так обижать. И меня никто не обнимает. Потому что я ничего не умею.


  Грузовик подъехал быстро, девки разбежались с визгом, девчонка из другой группы, моложе нас, хорошенькая, стройная, отскочила, ведро бросила, грузовик по ведру проехал, потом чуть сдал назад. Все смеялись – конец ведру! Алёшка перепрыгнул через борт, поднял с земли металлический блин за ручку, подивился, держа на уровне глаз, дал возможность всем насмеяться от души. Улыбка у него была совершенно свободная. Все смеялись как в цирке. А Алёшка стал голыми руками выпрямлять ведро, возвращая его в рабочее состояние под крики болельщиков.
  - Давай, Алёша! –  визжали девки.
Это было шоу. Алёшка сделал это ведро, у него получилось, он сильный. С открытой улыбкой отдал ведро той девчонке прямо в руки, посмотрев ей в глаза. Она взяла эту бугристую посудину, смущённо улыбаясь.
 
Ну, наш-то Цымбалюк чуть слышно обронил:
  - Ведро жестяное…
А мой любимый ихний дяденька вот так ответил:
  - Ну и что, всё равно, тоже не так просто разогнуть.
Цымбалюк улыбнулся. В самом деле, пусть мальчишка покуражится. Мне тоже стало радостно, впервые за два месяца, но Алёшка бросил на меня взгляд без улыбки, какой-то злой, с упрёком. Моя улыбка ему не нужна. Вот такой это человек, он живёт каждый момент этой жизни в полную силу. Что бы ни случилось, он будет действовать, не зная усталости, в то время как другие лениво наблюдают жизнь. Он живёт каждой клеткой своего тела, а меня притягивает жизнь. Люблю живых. Да если б и не разогнул он это ведро, только ему пришло в голову это сделать. И не лень. Таким и остался в моей памяти Алёшка, листок летящий…

  Пока одни девчонки ссорились между собой, другие строили мосты понимания. Умница Света Корнеева говорит с каким-то мальчишкой, тихо, спокойно:
  - Думаете, нам всё равно? Мы сами плачем.
  - Вы? А почему?
  - Нам жаль, что так случилось.
  - А кому ещё жаль?
  - Мне, - вставляю я. – Всем жаль. Плохо получилось.
  Подошли другие мальчишки. Спросили, послушали. И как настоящие мужики решили признать вину за собой. Но всё же несколько раз спрашивали, кто эта ехидная девочка, которая первая обидела Алёшу. А мы сами не поняли, кто это ляпнул.
  У кого-то полторы извилины в черепной коробке, что на уме, то на языке. Умные же девушки тоже иногда говорят глупости. К счастью для мужчин, они ведь иногда и делают глупости, умные в общем-то девушки, и это мужчинам нравится, не нравится мамам умных девушек. И мамам глупых девушек тоже не нравится. Очень. А ещё есть такие сучки, которые просто получают удовольствие, когда делают кому-то больно, эти даже если ночью встанут пописать и вдруг найдут, кому нахамить, то и тогда нахамят, даже пописать забудут, утром у них отёки под глазами, долго ищут свои глазки, чтоб накрасить. Или просто какая-то фанатичная подружка наспех оказала дружескую поддержку. Мы не знали, кто это был. А мальчишки решили, что мы просто не выдаём своих. А мы бы и не выдали, если б знали. Хотя ребята пообещали, что за это ничего не будет, просто объяснят, педагогично. Большой Вова так и сказал:
  - Честно, ничего не будет за это. Хотя, убил бы.
Второй большой Вова тут же оказался рядом, он тоже сказал, ничего не будет, хотя, если честно, убил бы. Я бы тоже убила. Понятно, никто из нас никогда никого не убьёт. Разве что на войне. Но войны не будет.

  Преподам нравилось за нами наблюдать. Раньше они тоже были молодыми. И всё же эта картошка, чёрт бы её побрал. Смотрят на нас кураторы с сочувствием и пониманием, видят наши ссоры, наши симпатии, но картошка!
  - Ну, всё, ребята, идём работать, - просит мальчишек их куратор. - Понятно, тут девчонки, но надо работать.
А нас уже никто не просит. Нас боятся. Но мы стараемся. Жалеем бригадиршу.
  А пацаны делают рейс и довольно быстро оказываются рядом. Сначала Орлята. Они подросли с прошлого года немножко, эти двое. Болтают между собой, шагов за десять от меня:
  -Чё, идём работать?
  - Да ну на фиг, пошли лучше к девкам!
  - Мы уже ходили к девкам.
  - А пошли к другим?
  - Пошли к другим. А к кому?
  - А пойдём к Жанне!
  -Точно, пойдём к Жанне!
Они разворачиваются как две юлы и оказываются возле меня, а я удивляюсь тому, что они знают моё имя. Улыбаются. Один такой весь беленький, светлокожий, движения легкие, быстрые. Молодой самец снежинки. А тёмненький  - лучистый и звонкий, смотрю на него, и в душе звучат стихи: «Мой весёлый звонкий мяч! Ты куда помчался вскачь?».
Они помялись немного и спрашивают:
  - Жанна, а мы не стрёмные?
  - Нет, - отвечаю, - вы симпатичные.
  - А кто из нас лучше? – Мальчишки запрыгнули на рядок не вспаханный, чтобы казаться выше ростом, вытянулись, смеются.
  - Не знаю, - говорю, - из вас двоих лучшего не выберешь.
Но они настаивали. А я не компетентна. И я спросила у Любы. Она тихо посмеялась. Люба очень мила, но у неё нет своего мнения вообще. А мне надо. Я очень неопытна в отношениях с мужчинами. Нет, беленькие все красивые, этот особенно, тёмные бровки, тонкий профиль. Но какой чудесный тёмненький. Мячик. У него взрослые глаза.
  - А вы сильно обиделись утром? – спрашивает Мячик.
  - Нет, - отвечаю, – Люба, а ты?
Люба пожала плечами.
  - Тогда в чём проблема?  - интересуется Снежинка, подлетая ближе.
  - Проблема в том, что Алёшу обидели.
  - Это не проблема,  - сказали мальчишки почти хором. – А ещё что?
  - А всё остальное яйца выВеденного не стоит.
  - Выеденного, - поправил Мячик.
  - ВыВеденного, - повторила я быстро.
  - Выеденного.
Точно, Мячик умный. Я внимательно смотрела на его рот, как хорошо обученная глухонемая.
  - Вы…е…  Короче,  яйца не стоит. Какого бы то ни было. Не стоит яйца.

Мальчишки захохотали и побежали хвастаться к другим пацанам.
Не успела я набрать ведро картошки, Орлята вновь очутились рядом. Да ещё привели с собой с десяток товарищей. Не пойму, откуда они высыпаются и куда исчезают. Видимо, им про яйца понравилось. Пришли ещё посмеяться. Ещё им интересно, почему именно Алёшу обидели. Если честно, просто фантазии ни на что больше не хватило. Кроме носа больше придраться не к чему. Но я этого не скажу, я не наступаю на больные мозоли. Просто, говорю, попал Алёшка под горячую руку, все ругались, он в самый накал страстей пришёл. А парни просто хотят со мной разговаривать. А я как на комсомольском собрании.
  - А почему вы все сегодня ругаетесь между собой? – спросил самый большой Вова.
  - Да не знаю. Надоело всё.
  - А с кем ты дружишь? – спросил кто-то из парней.
  - Ни с кем.
  - Почему?
Я пожала плечами. Не случилось дружбы. А им сильно интересно:
  - Ну кто-то из девок есть, такая нормальная, чтобы дружить можно было, неужели все плохие?
Я сказала, что есть. Кто? Ну, вот Светка Корнеева, например. Она умная, общительная, весёлая.
  - А почему ты с ней не дружишь?
  - Не знаю.

  Правда, а почему? Да не могу же я её заставить. Я себя-то заставить не могу. У меня есть подруги, я очень скучаю по ним. Да разве станешь рассказывать о своих школьных подружках? Выворачивать свою недолгую жизнь?
Рассказать, что чувствуешь, когда на медленный танец приглашают всех девочек, кроме тебя и твоей лучшей подруги?  И на следующий танец. И опять. И так всегда.
Как вдруг расскажешь о своей подружке, которая на все мои многочисленные заскоки реагирует готовностью присоединиться и вместе заняться ерундой? Она никогда не скажет, что-то типа «на это надо талант» или «а зачем это надо?», она всегда загорится: «Давай! Я тоже хочу научиться играть на гитаре! (танцевать, вышивать, рисовать, стоять на ушах, летать на метле)». А ещё у нас есть Оля, которая никогда не скажет «хватит ныть», потому что знает, что идеальными бывают только пчелиные соты, а её подруга любит поныть, но это прекратится завтра или через минуту, после дождя всегда бывает солнце, в моей душе климат неустойчивый.
А когда приеду к своим подружкам, я расскажу им про этих мальчишек, и черноокая Лена будет слушать,  не моргая, а потом будет долго тереть глаза, потому что если долго не моргать, высыхают склеры. Я расскажу правду, но так расскажу! Зеленоглазая Оля будет слушать, распахнув свои длинные ресницы, будет смеяться, закрывая рукой рот, она миловидна, но эти два зубика лопатами, её любимый комплекс. Есть люди, которые принимают меня такой, какая я есть, не надо ничего из себя изображать, можно быть смешной, болтать глупости, какое это счастье!
 
  - А две девушки сегодня плакали, что у них случилось? – спросил кто-то из парней. Остальные смотрели на меня внимательно.
  - Да просто две подружки друг с другом поругались. Но они уже помирились.
  - А ты не плакала? – спросил самый большой Вова.
  - Нет.
Да я бы и не созналась. А Вова вдруг обнял меня и сказал:
  - Главное, чтобы ты не плакала. Если узнаю, что кто-нибудь обидел – убью.

  Чёрт, как он это сказал! Такого не может быть. Девочки мечтают услышать такие слова. И я мечтала. Услышала и не поверила, что это было со мной. И никому никогда не рассказывала об этом. Не поверят всё равно. Он пытался поцеловать, но я увернулась, потому что грань между мечтой и реальностью исчезала, я боялась, что сойду с ума.

  Уже и девчонки опять собрались возле нас, все помирились, общались, на нас с Вовой смотрели.
Ну, конечно, опять нас попросили вспомнить о работе. Ах, да, картошка. Ради неё мы здесь.

  Мальчишки опять делают круг на грузовике, и опять возле меня Орлята.
  - Давай спросим.
  - Давай.
Это они между собой. А мой любимый их куратор идёт за ними и с тревогой говорит им:
  - Не надо! Не спрашивайте.
  - Да мы никому не скажем.
  - Не надо, - просит куратор.
Они всё равно у меня спрашивают:
  - А кто в нашей группе стрёмный? Мы никому не скажем, просто хотим знать, как выглядят такие, которые девкам не нравятся.
Зря переживает мой любимый дяденька. Я могу честно ответить на этот вопрос, и ничего плохого не случится.
  - Да нет у вас стрёмных. И быть не может.
  - Ну как так. Не может быть. Ну скажи, никому не скажем.
  - Честно. Стрёмные, я так понимаю, это которые на евнухов похожи. У них отвислые задницы, покатые плечи и бабские щёчки. Откуда у вас такие, ведь вы все спортсмены?
Мой хороший дяденька довольно восклицает:
  - Вот! Я вам говорил!
Мальчишки счастливо смеются. Их самооценка вырастает до небес. Бегут хвалиться, слышу, рассказывают всем про наш разговор. Успеваю собрать полведра.
 
  Парни приходят всей группой. Причём ко мне. Причём садятся на землю. Располагаются. И Алёша здесь. 
Алёша сидит как мой Демон на картине Врубеля. Как ещё сидеть на земле? Только где эти токи под кожей? Безвольные руки. Печальная спина. Усталая улыбка. Моего Демона убили? Или он в коме? Мальчик Алёша стал взрослее, сильнее, может и циничнее. Но мой маленький Демон…
А потом Мячик спросил:
  - А с кем из нас ты хочешь ходить? Из всех нас?
  Такой прямой взгляд взрослых серых глаз на юном, почти детском лице. Честный взгляд. Ожидающий прямого честного ответа. А честный ответ ему не нравится. Каждый из вас самый лучший. Нет, Слава, ты зря обиделся, вы вовсе не на одно лицо. Вы очень разные. И каждый необыкновенный, каждый из вас - бесконечная Вселенная.

  Мы расставались, было очень грустно прощаться, девчонки желали мальчишкам счастья. А я промолчала.Зачем желать неизбежного? Эти ребята обречены на счастье.


  Я больше никогда не увижу этих мальчишек. Иногда лучше оставить так, как есть. Недосказано. Не узнано. Пусть воображение рисует сказочные картины, солнечные, полные надежд. У меня не было возможности разочароваться в этих чудесных ребятах. Они подарили мне веру в хорошее, в добрых и умных мужчин. Впереди у меня было много счастливых встреч. Потому что поэт точно знал, что сказать девочке из будущего. Он сказал:  «Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она — прекрасна.».  Он знал.