Надежда

I

   Стоял пригожий, теплый весенний день. Городской парк пробуждался, таявший снег почти сошел, обнажив за собой черные широкие аллеи и рыхлую землю, прозрачные капли сережками висели, подрагивая, на тополиных ветвях, срывались и падали в густой настил из прошлогодней, сырой и прелой листвы. Была оживленная весенняя суета, какая бывает в доме утром, когда в большой семье все готовятся к приходу дорогих гостей.
   В этот день два молодых человека, старые приятели Чернов и Мальцев, неспешно прогуливались по аллеям парка. Сквозь деревья, с горячими объятиями к ним пробивалось солнце, припекая спины и головы.
   Не виделись они около года и встретились случайно, и как часто бывает во время таких неожиданных встреч, говорили очень мало, словно нечего было и сказать. Шли они медленно, смотря себе под ноги и думая каждый о своем. Лишь изредка длительные паузы нарушались, отвлеченными, короткими репликами, как нарушается порой тишина в лесу, когда пронзительно заскрипит дерево, или зашелестят листья от слабого ветра.
   Чернов никогда не любил говорить, все мысли и чувства он переживал в себе и неохотно делился ими даже с людьми близкими. Поэтому он исподтишка подглядывал на Мальцева, в надежде, что тот, наконец, заговорит первым и оборвет затянувшуюся паузу, от которой становилось уже неловко. Мальцев же шел в задумчивости, на его лице были заметны следы внутреннего, скрытого волнения, взгляд его был сосредоточен, он часто и судорожно покусывал подсохшую нижнюю губу и слегка покачивал головой, словно делал про себя какой-то, известный только ему, печальный вывод и с грустью с ним соглашался. Было видно, что он что-то хочет сказать, сказать то, что обдумывал не здесь и сейчас, а уже давно, и эти мысли не выходили у него из головы и занимали, тревожили его.  Однако молчание продолжалось. Становилось душно, ветра не было. Чернов снял пальто и понес его, перекинув через согнутую руку, то же сделал и Мальцев, вытерев крупные капли пота со лба и помахав краем воротника рубашки. «Жарко что-то, давай присядем» - сказал он.
   Стряхнув пыль, они сели на старую, облупившуюся от краски скамью. С набережной потянул легкий, свежий ветер, обдувая мокрые волосы на их головах. Дышать стало проще.
Мальцев заметно оживился и с жадностью начал оглядывать все вокруг, будто только сейчас увидел этот парк.
   - Как красиво, спокойно здесь – заметил он, словно про себя, - люблю весну, птиц, запах таявшего снега. Есть что-то вечное, замечательное в этом непрерывном обновлении. А воздух какой. - Он поднял голову вверх и глубоко вдохнул. - Скоро уже сирень зацветет, все будет по новому, - он вдруг опустил голову и погрустнел. – А все-таки мне скучно, скучно и противно…
   - Почему? Я тебя не понимаю, - удивленно спросил Чернов
   - Не обращай внимания, это я так, - отмахнувшись, чуть слышно ответил Мальцев.
   Они замолчали. Мальцев вновь о чем-то задумался, и, почувствовав на себе вопросительный взгляд Чернова, повернулся и с грустной улыбкой начал говорить:
   - Тебе наверно будет смешно услышать, и если хочешь, смейся, я, ведь, и сам не ожидал, что признаюсь в этом, но мне всего двадцать лет, а я уже устал, устал от этой жизни.
   - Как? Что случилось? Объясни же, – недоумевал Чернов. – И с чего ты решил, что мне должно быть смешно?
   - Не могу сказать почему, но что это, если не смех? Я решил задуматься над жизнью, только серьезно задуматься, без лукавства, честно себе сказать, и что же? А ничего, пустота. Как я дошел до этого? Чем я жил. Пьянство, безделье, разврат, шумные гуляния, или наоборот, одиночество, такое знаешь гнетущее одиночество, когда всем насытился до тошноты, и сидишь в этой неподвижности, томишься, преешь, как мясо в собственном соку и думаешь, что делать дальше? И ясно ведь, что одиночество твое не в этих четырех стенах заключается, а в самом тебе, в душе. И все кажется недолговечным, и друзья и женщины, а еще лучше сказать, что этого вовсе нет, но есть корысть, пьянство и похоть. А твои настоящие, лучшие чувства уже давно лежат в грязи, в которой ты живешь, в которой ты сам их извалял. И беда, когда тобой же униженный, но еще человек,  начинает в тебе просыпаться, тогда становится мучительно больно, и ты пытаешься подавить, и, в конце концов, подавляешь его в себе, и начинаешь жить по прежнему и боль, сосущая боль с каждым разом, с каждым осознанием все возрастает, и, кажется, что ты бессилен и уже ничего не можешь сделать. – Мальцев перевел дух, но волнение захлестывало его, и он с жаром продолжил. - Мы пресыщаемся с юности, а после, жизнь становится пошлой, скучной, неинтересной.  Существование становиться гадким и невыносимым. Но в начале-то мы думаем, что это нормально, нам говорят, что это нормально, и мы продолжаем жить в таком приятном заблуждении, пока оно не открывается нам во всей наготе, но открывается оно слишком поздно. И вот тогда мы становимся не способными жить чистой, спокойной жизнью, радоваться ею, получать не животное, а душевное удовольствие. И смешно, смешно, когда мы пытаемся винить кого-то, любого, но только не себя, и все лучшее, все достойное, что может быть в человеке, кажется нам обманом, неправдой, и вызывает одну противную, горькую насмешку. В нас растет обида, доходящая или до наплевательства, или  до отчаянности. И то и то еще сильней тянет нас вниз, уже намертво возвращая в безвыходную круговерть.  - Мальцев замолчал. Тяжело дыша, он вытер рукавом вспотевший лоб и расстегнул на рубашке пуговицу, махая ладонью и нагнетая под рубашку воздух.
   - Заболеешь ведь, - предостерегал Чернов, совершенно некстати, после такой исповедальной речи. Он был ошеломлен, и просто не зная, что сказать, сказал это.
   - Да к черту, - огрызнулся Мальцев, но потом быстро поправился. - Извини, я просто злюсь на себя, каким я стал. Это ни на что не похоже. Растолстел, обрюзг, обленился, учиться перестал, мне ничего не интересно. Сколько же лишнего в моей жизни, и на это лишнее я трачу свою молодость. Что дальше? Что еще через двадцать лет я скажу себе? Боюсь и представить. Нет, нельзя так. Нужно что-то менять, еще не все потеряно.  Главное не лгать. Самая пошлая, самая страшная ложь, которую мог выдумать человек, это лгать себе. Есть одна правда – любовь, все остальное ложь. «Ну что, пойдем?» - они встали, и направились дальше.

II

   Прошло около двух месяцев. В город давно пришло пыльное, горячее, блекло-желтое лето. Корявую наготу деревьев давно скрыла густая, тенистая листва, в парках и бульварах пестрели клумбы и взметнулись холодными струями фонтаны, дни текли по-летнему безмятежно.
   Со времени последнего разговора жизнь Мальцева изменилась, как и все в округе. Мальцев учился в медицинской академии. Учился с неохотой, особенно последний год, хотя всегда говорил, что страстно любит медицину. В июне он проходил врачебную практику в одной из городских больниц, где познакомился и разговорился с одной молодой медсестрой. Она была старше его на пять лет, невысокая, светлая, с бледноватым лицом и умными голубыми глазами. Вскоре встречи их стали чаще. Между ними появилась неуловимая, непостижимая связь, которая влекла их друг к другу, и они оба знали, что это была за связь, но еще не решались говорить вслух. Однажды, сидя за столиком в кафе, она посмотрела на него своими умными, влажными от наступающих слез глазами.
   - Саша, я должна тебе сказать… - голос ее начинал дрожать, она заметно нервничала, пыталась перебороть себя. 
   - Что случилось? – Ласково и заботливо спросил он. – Ты волнуешься, что произошло?
   - Да, я волнуюсь, потому что… - голос ее прервался
   - Ну что? Что? – Начинал нервничать Мальцев, и ее беспокойство овладевало им
   - Саша…это нужно прекратить. Мы не должны больше встречаться. Я не решалась тебе сказать, прости меня, но я замужем, у меня двое детей. Зачем все это? – И она тихо заплакала, прикрыв лицо маленькой, худенькой ручкой
   - Прекрати, что ты такое говоришь.
   - Я сама не знаю, что я говорю, но я должна была тебе сказать. Я устала от всего, от жизни, от семьи, от мужа. Я не люблю его, я была слишком молодой и беспечной, я сделала ошибку и поплатилась за это своими лучшими годами. Куда и на что они ушли? Я уже не так молода, а тебе всего лишь двадцать лет. Но я люблю тебя. Какой ужас! Скажи, скажи мне, пожалуйста, любишь ты меня, ну скажи же, или все это просто дурной сон, а я лишь игрушка, которой играет твое молодое воображение
   - Надя, прошу тебя, успокойся. – Он сел к ней рядом и мягко обнял. Она положила свою белокурую голову ему на плечо. – Если бы ты знала, - продолжал он тихо, - какой бессмысленной, нелепой до тебя была моя жизнь. Я думал, что еще немного и с ума сойду. Все казалось, глупым, пошлым, неестественным. Ели бы ты знала, как я рад, что встретил тебя. Надя, Надежда моя. Знай же, что я люблю тебя, и не думай ни о чем, все остальное предрассудки, мы привыкли жить одними предрассудками, но сегодня с меня достаточно, главное, что мы рядом, сейчас, с тобой. А там будь что будет. – И он своими большими, длинными пальцами отодвинул ей густую челку и горячо поцеловал в открытый, красивый белый лоб.

III

   Так проходило лето. Встречи продолжались, их мысли были заняты друг другом, и они уже не представляли себя порознь. То, что Надя была замужем, придавало их отношениям некую тайность, скрытность и тем еще больше сближало.
   Встречались они по вечерам, в выходные, гуляли в парке или на набережной, думали вместе, мечтали, уверяли в любви друг друга, и были похожи на больших, счастливых детей. Часто Надя брала на прогулку детей, и Мальцев очень полюбил их, возился и играл с ними, а она смеялась, как добродушный двадцатилетний бугай катает ребятишек на спине.  Нередко, Надя оставалась ночевать у Мальцев, врала мужу, придумывала различные причины, говорила, что останется у матери, и все знавшая мать тоже врала.
   Надя была счастлива с Мальцевым. Перед ними открывалась неизвестная, новая, другая жизнь и они хотели верить в нее, верить в лучшее, во что-то чистое и светлое, которое ждет их впереди, и думая об этом, они оба перерождались, сами становились добрее и чище. И чем больше тешились такими мыслями Мальцев и Надя, тем более невыносимей и противней стало врать.
   Однажды Надя призналась мужу, что уходит от него, забрав с собой детей. Муж, высокий с худым, вытянутым лицом и едкой ухмылкой лишь иронично усмехнулся, и отпустил ее спокойно и хладнокровно, даже не выслушав объяснений. Он лишь сказал, что давно все понял, и сам устал от этой бесконечной лжи, примирительным тоном добавив, что давно любит другую. Такое признание, в глубине души очень оскорбило ее, но чувство свободы и близость счастья затмило вскоре всякое разочарование.
   В начале осени Мальцев и Надя с детьми переехали на съемную квартиру. Отмечали новоселье, на которое единственным гостем был приглашен Чернов. – Так это ты. Я много про тебя слышала,– сказала она, по-хозяйски улыбаясь, открывая Чернову дверь. В комнате все было чистенько и опрятно, во всем чувствовалось спокойствие и благополучие. В спальне мирно спали дети, на накрытом столе в обилии стояли закуски: ветчина, сыр, салаты, распаренные креветки. От такого разнообразия у кота разбегались глаза, и он мягко, по-охотничьи подкрадывался к столу, в надежде стянуть кусок, но получив по лапам, жалостливо садился на колени к Чернову, словно ища защиты и понимания. Выпивали. Чернов рассказывал Наде о себе, после, уже разговорившись, они втроем спорили, философствовали, рассуждали о жизни, потом смотрели фильм. Выпив уже прилично пива, Мальцев взял за руку Чернова, и, доведя до спальни, где лежали дети, с шумом, не боясь разбудить, открыл дверь: - смотри, какие молодцы лежат, - довольно сообщил он Чернову, - мои ведь ребята! И Чернов искренне улыбался и был рад за друга.
   - Скоро работать пойду, хватит уже отдыхать – гордо сказал Мальцев и здоровенным глотком отхлебнул пиво.
   - Вот и правильно. Не наше это дело дома сидеть – шутливо одобрял Чернов
   Было уже за полночь.  Напившись, наевшись и наговорившись вдоволь, Чернов тепло попрощался с хозяевами и ушел.

IV

   Чернова стали приглашать каждые выходные. Надя и Мальцев были всегда рады ему. Так ходил он к  ним пару месяцев. С каждым новым приходом, Мальцев неизменно, как ребенок,  хвастался ему какой-нибудь новой покупкой. Будь то новый холодильник, или стиральная машина, или телевизор, все это вызывало у Мальцева неподдельную радость, и он охотно делился ей с гостем, рассказывая с увлечение о приобретенной вещи. Иногда он мог подойти и похлопать или погладить по ней. Стиральную машину он хлопал громко, большой, тяжелой рукой ударяя по ней, как иногда пьяный, раскрасневшийся хам шлепает по ляжке свою подругу. Холодильник же он только гладил, гладил осторожно, так как он был намного дороже стиральной машины, и лицо его принимало то довольную улыбку, то серьезное, деловое выражение. А однажды, он открыл верхнюю полку шкафа, и благоговейно показал подаренный ему отцом боевой пистолет. Отец Мальцева служил офицером, еще ребенком бросил их с матерью, вышел в отставку и завел новую семью, лишь изредка навещая сына и помогая деньгами.
    С каждой новой встречей посиделки становились все шумней, стол по-прежнему не терял обилия, домашнее благополучие улучшалось и прибавлялось, с каждой новой встречей все довольней становились лица хозяев. Пили много вина или пива, пели песни, Мальцев дивился, когда пела Надя, и лишь, замирая от удовольствия, приговаривал Чернову: «только послушай, какой голосочек» - «очень красиво» - с угодливой улыбкой соглашался Чернов, хотя понимал, что поет она дурно и голос у нее совсем слабый, и это слово «голосочек», так ласково и любя произнесенное Мальцевым, сейчас казалось ему таким пошлым, неестественным, натянутым.
Надя и Мальцев перестали стесняться Чернова, без стеснения затягивая долгие, приторные поцелуи, или бранясь друг на друга. Споры и разговоры начинали видеться Чернову все более глупыми, бессмысленными. Но он спорил, всегда соглашаясь с Надей, и они вместе иронично подтрунивали над Мальцевым. «Какой же ты Саша упрямый» с насмешкой говорила она ему. Мальцев же, совсем захмелевший, начинал не на шутку ревновать, без стеснения отводил ее на кухню, там они объяснялись, и в конце концов заканчивали все теми же долгими поцелуями. «Я же тебя люблю, а не его» - говорила она ему негромко, гладя, как мальчика, по голове, Мальцев успокаивался, и они возвращались обнявшись и смеясь, делая вид, что ничего не произошло.
   Мальцев так и не устраивался на работу, спал до двенадцати, перестал читать книги, полюбил делать много обещаний, занимался хозяйством: чинил ломавшийся кран, варил щи, убирался, забирал из детского сада детей, растолстел и распух, огромными глотками, в одну минуту, стал осушать бокал пива, и хозяйским, самодовольным охрипшим от холодного пива баском заявлял Чернову, что пора закругляться, вызывал ему такси и совал в руку сторублевую бумажку – «бескорыстно даю» - отрезывал он, исключая всякий отказ.
   Чернов с каждым разом переставал узнавать прежнего приятеля, каким он видел его летом. Искренний, добродушный, настоящий Мальцев исчезал с каждой встречей, с каждой новой неделей. Дом его становился противен Чернову. Как-то,  уже за полночь, прощаясь у порога и решив ясно, что больше никогда сюда не придет, Чернов протянул руку приятелю, силясь улыбнуться и, вдруг, увидел перед собой его умное, задумчивое лицо. Он сразу вспомнил парк, их прогулку, его слова, этот взгляд, полный ясности и сознания. Сейчас он был точно такой же, как тогда, весной. Мальцев пожал ему на прощание руку. «Ну счастливо. Ты извини, если что не так» – потом внимательно, пристально взглянув ему в глаза, добавил – «я ведь все понимаю…»
   Чернов не догадался о значении последних слов. Лишь через пару дней он понял все, когда узнал, что Мальцев застрелился из отцовского пистолета.


Январь 2012